Текст книги "1876"

3

Восхитительный день отдохновения; он начался в полдень на Большом центральном вокзале на Сорок второй улице. Впервые я оказался внутри прижизненного памятника триумфальному мошенничеству коммодора Вандербильта; правда, в пользу старого разбойника следует сказать, что, пока он не создал с помощью воровства, насилия и обмана свою железнодорожную империю, пассажир, следующий из Нью-Йорка в Чикаго, совершал семнадцать пересадок, теперь же благодаря безжалостному устранению конкурентов публика обслуживается куда лучше.

Громадное здание с башенками на мансардной крыше сильно смахивает на Тюильри, изнутри же просторное помещение вокзала напоминает павильоны на выставке Столетия. И все же при всех своих грандиозных размерах здание переполнено спешащими людьми. В эти дни американцы, кажется, поголовно снялись с мест. Во времена моей юности мы, как правило, сидели по домам.

Не без труда я разыскал сэнфордский вагон, где меня поджидали девочки (мой багаж заранее отправили из гостиницы). Не знаю уж почему, я все время называю этих женщин, которым уже за тридцать, девочками, но они представляются мне, да и себе самим тоже, из-за вовсе не характерного (во всяком случае, для Эммы) хихиканья и шушуканья девочками, отпущенными на каникулы из школы – а скорее из монастыря – на дачу, где мы сейчас и находимся.

Можно сказать многое о преимуществах богатства, особенно в этой стране. Я начинаю постигать истинный смысл памятных слов моего старого друга Вашингтона Ирвинга: «Всемогущий доллар».

Заманчиво не только накопление (предпочтительно – незаконное, за счет всех прочих обитателей этой страны) громадных денег, но и тот ни с чем не сравнимый личный комфорт, какой это богатство предоставляет. Мы в Европе привычны к великолепным домам, слугам, у нас в изобилии так называемый стил, однако собственный железнодорожный вагон есть нечто такое, что доступно только императору. Здесь эта роскошь в порядке вещей – разумеется, в тех высоких сферах, где мы вращаемся!

Точно в полдень наш вагон резким толчком присоединили к поезду. Как только миновали северные пригороды, перед нами раскрылась непередаваемо прекрасная панорама Гудзона: река все время была перед нами, пока мы неторопливо обедали.

– Самая красивая река в мире, – искренне сказала Эмма, и я тоже, сознаюсь, был покорен видом моей родной реки, который раскрывался перед нами, подобно диораме, возле движущегося обеденного стола.

К тому времени, когда мы со всеми удобствами переварили обед, вагон прибыл на станцию Райнклиф. На перроне нас поджидал Уорд Макаллистер и двое слуг из асторовского поместья. В сюртуке и шелковой шляпе Макаллистер выглядел удивительно нелепо на фоне зеленого сельского пейзажа.

Как посол от одного монарха к другому, он вошел в наш вагон и рассыпался в комплиментах:

– Какая изящная отделка! Какой вкус, миссис Сэнфорд! Несравненный вкус!

Макаллистер одобрительно пощупал накидки из брюссельских кружев на мебели. Мне показалось даже, что сейчас он возьмет серебряный кофейник и начнет разглядывать пробу. Затем он заявил: миссис Астор очень обрадована тем, что мы рискнули предпринять изнурительное путешествие ради того, чтобы погостить у нее в Фернклифе.

– В доме сейчас несколько очаровательнейших гостей. Уверен, это все ваши друзья.

Вскоре мы уже карабкались по нескончаемым ступенькам (город Райнклиф расположен на горе); наверху нас поджидала асторовская карета.

Мы торжественно прокатились по милейшей сельской дороге, по обеим сторонам которой выстроились в ряд каменные дома наших голландских предков, а также каркасные дома их английских преемников. «Преемник» – слово не совсем точное, поскольку голландцы все еще составляют здесь большинство. Наши английские завоеватели– вот кто они были и кем остались, хотя их господству угрожают ныне ирландцы и итальянцы.

В конце подъездной аллеи, обсаженной великолепными вязами, стоял Фернклиф, громадный новый деревянный особняк. Нас с Эммой это удивило. Похоже, Асторы решили сэкономить: дерева вокруг сколько угодно. Но все равно это производит очень странное впечатление.

Когда мы приблизились к главному входу, внезапный порыв теплого ветерка донес запах ландышей. Впервые Эмма начинает чувствовать себя если не как дома, то в своей стихии в стране, которую она до сих пор считала в лучшем случае экзотической, в худшем – провинциальной.

Нам показали комфортабельные комнаты. Из окон, сквозь листву деревьев, открывался великолепный вид на поблескивавшую далеко внизу реку, но, увы, и на железную дорогу тоже. Грохот поездов оглушает, и все эти магнаты, которые построили свои виллы над обрывом, вынуждены мириться с ужасающим шумом, как и те простолюдины, что живут в Нью-Йорке на Шестой авеню под воздушной железной дорогой. К несчастью, поезда коммодора Вандербильта ходят не только днем, но и ночью и упрямо (уж не по его ли приказу?) дают протяжный гудок точно в тот момент, когда проезжают Фернклиф. Но если отвлечься от поездов, то это идиллический дом на фоне идиллического пейзажа. Гости несколько менее идилличны, и менее всего – наша хозяйка. (Мне следовало бы запирать эту записную книжку на замок, но я как-то не могу представить себе миссис Астор, листающую эти страницы в поисках упоминания о своей персоне.) В меру сил и способностей она держится любезной хозяйкой, хотя как человек вовсе не занимательна.

В доме еще добрая дюжина гостей. Я думаю, что мы уже встречали их всех, и я, конечно, знаю их имена, но соединять имена и лица – дело нешуточное. Стайвезент, который, как мне казалось, должен быть тучным, розовым и курносым, оказался худым старикашкой, похожим на итальянца, и так далее. Уорд Макаллистер лезет из кожи вон, чтобы все шло гладко, но у него, разумеется, ничего не выходит. Однако еда отменная; асторовские соседи, которые время от времени нас навещают (все сплошь Ченлеры и Ливингстоны), гораздо более забабны, чем гости Асторов и сама Таинственная Роза, по чью левую руку я сидел в первый вечер за ужином.

– Не могу понять, как все это началось, – начала она in médias res [52]52
  С самой сути (лат.). Здесь:без предисловий.


[Закрыть]– Мне нравится и всегда нравился Джеймс Ван Аллен. – Она пригвоздила меня пристальным взглядом поверх блюда бледной парниковой спаржи, которое лакей держал между намй. Я наполнил свою тарелку и выразил полное согласие с тем, что Джеймс Ван Аллен достойнейший человек, хотя и не понимал, что она имеет в виду.

– Люди так беспардонны.

– Вполне готов подтвердить.

– Обожают сплетни.

– Еще как!

– Они лгут, мистер Скермерхорн Скайлер.

– Конечно, лгут, к тому же без всякой на то причины.

Она нахмурилась; слова «без всякой на то причины»

ей явно не понравились, как бы по ассоциации с чрезмерными чаевыми.

– Между моим мужем и семьей Ван Аллена нет и не было никаких недоразумений.

– Полагаю, что нет.

– Мы одобряли этот брак.

– Естественно.

– Отнюдь не естественно! – Шея Таинственной Розы, увешанная крупными рубинами, вдруг необычайно порозовела. – Нашей Эмили следовало бы еще некоторое время побыть свободной.

– Ах вот оно что. – Газетное сообщение о недавней свадьбе дочери Асторов всплыло среди тысяч газетных строк, которые хранит моя бедная голова.

– Но она влюбилась. Знаете ли, мистер Скермерхорн Скайлер, девушки влюбчивы.

– Юноши тоже. – Я старался поддерживать этот разговор со всей живостью и остроумием, на какие был способен.

– Вот уж не думаю. Мужчины не такие. Но мы были рады, когда Джеймс Ван Аллен стал нашим зятем. А все остальное – сплошная ложь.

– Зависть, миссис Астор, – печально пробормотал я, преодолев искушение похлопать ее по крупной, в многочисленных бриллиантах руке.

– Мой муж никогда не говорил, что он против брака нашей дочери с сыном Ван Аллена.

– Конечно, он не мог такого сказать. Это же достойнейшая семья.

Это был новый просчет с моей стороны. Роза вонзила в меня шип:

– С этим кое-кто может и не согласиться. Но, – громадная рука, покоившаяся на тщательно отполированном столе красного дерева, сжалась в угрожающий кулак, – мистер Астор не только не позволил себе подобного замечания, но и старый генерал Ван Аллен не…

Но в этот момент драматической кульминации под домом прошел поезд; хрусталики в люстре зазвенели. Приезжие гости замолчали, местные же продолжали говорить как ни в чем не бывало, несмотря на протяжный, заунывный и оглушающий гудок; именно так поступила миссис Астор, оставив меня в полном неведении относительно того, что сделал или чего не сделал генерал Ван Аллен, потому что, когда поезд прошел, она уже говорила с другим своим соседом по столу.

После обеда Макаллистер (который, снова in loco Astoris, играл роль хозяина дома) объяснил мне, какой скандал разразился в марте месяце, когда генералу Ван Аллену передали слова, будто бы сказанные Астором: «Ни одна из моих дочерей не выйдет замуж в эту семью!»

Когда Макаллистер удалился на почтительное расстояние, некая дамочка с безумными глазами по имени Ченлер сказала мне:

– Конечно, Билл Астор это сказал. Он был пьян. Впрочем, как всегда. А генерал Ван Аллен вызвал его на дуэль. Но в последний момент дуэль отменили. Это уж было бы слишком!

Бракосочетание состоялось в церкви Благоволения и прошло без инцидентов. В разгар последующего торжества Астор куда-то исчез. Потому мы и развлекаемся в Фернклифе.

4

Неделя тяжкого переедания и, боюсь, еще более тяжкого общения, переносимая лишь благодаря прекрасной погоде и девочкам. Однако пора уезжать.

– Так скоро? – спросила Таинственная Роза. Она казалась искренне огорченной, когда я показал ей телеграмму от Джейми: «Блейн выступает перед комиссией сегодня у них есть товар вы должны поехать в Вашингтон».

– Кто такой Блейн? – спросила миссис Астор.

Я рассказал. И не смог понять, то ли она и в самом деле не знает, то ли не желает признать факт существования политических деятелей вообще. Должен отметить, ни один из асторовских гостей не признался, что читал мои статьи в «Геральд». Но, конечно, «Геральд» не назовешь респектабельной газетой, и, пожалуй, они из любезности не упоминают о моей постыдной связи с ней. Разговаривают о еде, об одежде, о лошадях, слугах, детях, приездах и отъездах. Искусство тоже не тема для разговоров, как и деньги. Но в отличие от денег об искусстве даже и не думают.

Миссис Астор привязалась к Эмме, и они подолгу мрачно беседуют под вязами. Но когда я спрашиваю Эмму, о чем они говорят, она только смеется в ответ: «Понятия не имею. Она что-то декларирует, а я подтверждаю ее декларации».

Хотя миссис Астор не выезжает с визитами к соседям иначе как по поводам государственного значения, нас всячески поощряли в поездках по округе. Мы посетили Ченлеров, Ливингстонов и прочую знать, чьи поместья примыкают друг к другу на лесистом обрыве над рекой и железной дорогой. Некоторые из этих сельских обителей восходят к восемнадцатому столетию и поистине восхитительны, например Клермонт, основное имение Ливингстонов. Большей частью, однако, это новые дома, возведенные в мрачном готическом стиле, который стал здесь популярным благодаря романам сэра Вальтера Скотта. Слава богу, Скотт неизвестен во Франции, и мы там не знаем готического возрождения, знаем лишь саму готику (что-то я заболтался, как флоберовский l’idiQt, дело, очевидно, в обществе, которое меня окружает).

После обеда Макаллистер, девочки и я отправились на север по идущей вдоль реки дороге в очаровательное поместье, которым владеют люди, чьи имена я так и не выяснил; их дом являет собой прекрасный образец греческого стиля, столь популярного в годы моей юности. Шесть высоких колонн образуют портик, который выходит на широкую лужайку, обрамленную склонившимися над Гудзоном ивами. Дом удивительных пропорций; северное крыло образует единственная восьмиугольная комната высотой в два этажа, полная света благодаря стеклянному куполу, но, вероятно, нестерпимо жаркая летом и несогреваемая зимой.

Однако хозяев это нисколько не волнует.

– Мы уносим отсюда ноги, – сказала хозяйка, крупная женщина средних лет, которая встретила нас у портика. – Здесь оставаться невозможно. Мы капитулировали. Какой толк… – Ее прервал шум, похожий на взрыв где-то совсем рядом, и пронзительный оглушающий гудок.

Мы оглянулись и сразу за домом увидели одно из чудищ коммодора Вандербильта: тридцать товарных вагонов гремели и лязгали, дым и горящие угли извергались из локомотива, черное облако закрыло половину неба.

Во время этого светопреставления молчали даже местные жители. Мы стояли в оцепенении, не шелохнувшись, а сажа падала вокруг нас хлопьями.

– Ну просто Везувий, – сказала Эмма, от удивления впервые забыв о такте.

– Если бы! – воскликнула хозяйка. – Тогда бы все покрылось лавой и нам нечего было бы тут делать. Все это из-за моего свекра. Когда собирались проводить дорогу, он говорил: «О, как прекрасно. Поезд будет останавливаться и забирать нас, когда это нам понадобится». И вот что из этого вышло.

Бедная женщина; еще одно прекрасное место отравлено нашей железнодорожной цивилизацией. Правда, в интервалах между поездами все вокруг казалось восхитительным, и мы мило прогуливались по лужайке в обществе впечатлительного, большеглазого и довольно полного юноши, кажется, из Бостона.

– Я ваш верный читатель, мистер Скайлер.

Мы стояли под ивой на берегу реки. Резкий запах речной глины смешивался с ароматом лилий. На другой стороне серебристой реки тонкая прерывистая линия бледно-голубого Кэтскилла была похожа на росчерк под автографом Вашингтона Ирвинга.

– Вы первый читатель, сэр, которого я встретил в этой долине. – Я не хотел произвести впечатление старого брюзги, но, пожалуй, именно так и вышло. Я быстро переменил тон: – С другой стороны, не приходится рассчитывать на то, чтобы знатные люди читали «Геральд».

– Боюсь, что «Геральд» далека от моих интересов тоже, если мне будет позволено такое замечание. – У молодого человека прекрасные манеры. – Я читал то, что вы писали о Тургеневе, о Флобере; признаюсь, я читал вас с жадностью.

– Я польщен… – начал я и осекся. Похвалы в мой адрес и в адрес европейских писателей совершенно покорили меня, я был поражен тонкостью его суждений. Ну конечно же, этот юноша – писатель! Кому еще может быть интересен Тургенев в этот ужасный век и в этой ужасной стране Марка Твена и миссис Саутворт? Мой юный поклонник пишет для «Атлантик мансли»; он обещал прислать мне свой первый роман до того, как он уедет в Париж.

– Чтобы жить той жизнью, какой жили вы, мистер Скайлер!

– Вряд ли я образец, достойный подражания.

Он принялся горячо со мной спорить; в экстазе взаимопонимания мы шагали по лужайке туда, где в окружении соседей стояла хозяйка (она приходится ему родственницей).

Все было очень непринужденно, и, как я вскоре убедился, наш визит не был скован никакими формальностями. На столике под навесом слуга расставил чайный прибор.

Когда хозяйка увела моего юного почитателя, мы с Эммой совершили прогулку среди акаций, это мое любимое дерево, особенно теперь, когда оно покрыто цветами и их белые лепестки повсюду, отчего я – в эту весну особенно – непрерывно чихаю. Высидеть за столом я могу лишь с помощью нюхательной соли. В перерывах между сморканием и вдыханием соли я не успеваю понять вкуса многочисленных блюд.

– Дениз хочет, чтобы я поехала отсюда в Ньюпорт.

– Мы становимся настоящими ньюйоркцами. Нас занимает стил,и говорим мы только о путешествиях.

Эмма задумалась.

– Вряд ли Джон одобрит эту идею.

– Но ведь он тоже приедет?

– Только в конце июня. Мне кажется, он предпочитает, чтобы я осталась в Нью-Йорке.

– Советов не даю. – Я часто повторяю и глубоко верю, что мой родительский успех покоится исключительно на этом принципе невмешательства.

– И потом еще вопрос с детьми. Должны ли они приехать до свадьбы или после нее? – Этой темы избегаем мы оба. Когда я в последний раз видел своего старшего внука, он оказался не только выше меня ростом, но и отнюдь не с детским пушком над верхней губой. В свои четырнадцать лет он выглядит взрослым мужчиной; счастье еще, что его восьмилетний брат будет прекрасно смотреться в роли возможного свадебного мальчика или херувима в церкви Благоволения. И все же я несколько тревожусь при мысли о том, как выстроенные рядами Эпгары уставятся на Эмму, ослепительную юную невесту, когда ее будет сопровождать молодой француз, годный в женихи. Очень деликатный момент.

– А захотят ли Сэнфорды принять детей?

– Конечно. Дениз даже настаивает на этом. Но ведь…

– Но ведь… – Как всегда, наши мысли движутся в одном направлении.

Мы очутились возле подпорной стенки на берегу реки. В тени ив оказалась беседка, разделенная на четыре части; парочка, укрывшаяся в одной из них, невидима из трех других. Мы медленно обогнули беседку. В той ее части, что была обращена к реке, увидели две сплетенные фигуры.

Эмма замерла. Фигуры мгновенно оторвались друг от друга. В секундном оцепенении мы смотрели на них, а они на нас и тут же разразились хохотом; Дениз и Сэнфорд вскочили на ноги, вид у них был смущенный, как у застигнутых врасплох любовников.

– Наверное, – сказала Дениз, – наше поведение в Париже сочли бы порочным.

– Совсем наоборот, – ответил я. – Вас бы выставили в зоологическом саду в качестве постоянного экспоната. Влюбленная супружескаяпара! На вас приезжали бы смотреть со всего света.

Выяснилось, что Сэнфорд прибыл сегодня в своем вагоне. Не желая прерывать обед в Фернклифе, он решил сначала навестить своих старых друзей, а к миссис Астор явиться вечером. Дениз его увидела…

– Совершенно случайно. Я гуляла в саду, а он прыгнул на меня из-за кустов сирени, зажал рот рукой и сказал: «Я ветеран, мадам, я служил в федеральной армии, и сейчас я…» Остальное можете домыслить сами.

– Это так пикантно! – Эмма сияла от восторга, но, как только любящая чета оказалась впереди нас, она нахмурилась и впала в задумчивость.

– Ты знала, что он должен приехать?

– Нет. Я не… – она не закончила фразу. Мы остановились в нескольких шагах от чайного павильона, где добрая дюжина гостей окружила Сэнфорда, очевидно занимавшего их своим очередным представлением.

– Что «не»?

– Я ему не доверяю. – Между нами на землю медленно опускался белый лепесток акации.

– А это тебе так важно – доверять ему?

– Ради Дениз да, важно. – Эмма как бы очнулась. – Но меня это не касается. Как ты всегда говоришь, нам надо сохранять нейтралитет.

– Но редко сохраняю.

Сэнфорд показался мне на этот раз на редкость утомительным, даже учитывая печальный опыт общения с ним в прошлом. Однако он привез последние новости из Вашингтона.

– Мне не раз пришлось общаться с Блейном. – Он говорил с невероятным апломбом. Мы сидели в карете, которая отвозила нас в Фернклиф, закат пылал зеленым огнем сквозь листву деревьев, соединявшихся кронами над прибрежной дорогой.

– Что он рассказывает о тайном расследовании?

– Ничего, кроме того, что это секрет, – загоготал он, подобно солдату-ветерану и бродяге-насильнику. Но, прочитав неприязнь – или отвращение? – на моем лице, он снова заговорил мрачным тоном политика, что, в общем-то, еще хуже, чем насильник: – По словам Блейна, в их распоряжении всего лишь несколько писем, которые ничего не доказывают и могут быть истолкованы как угодно. Его кандидатуру выдвинут. Мы позаботились об этом.

Мы с Эммой быстро переглянулись. Дениз дремала, ее голова лежала на плече у мужа. Что же, Сэнфорд не сообщил ничего существенного.

Перед обедом мы' встретились с Эммой в просторной гостиной; другие гости еще не спустились. Обилие цветов облагораживает комнату, хотя щекочет мне ноздри. Нюхательная соль приостанавливает насморк, но чувствую я себя как-то странно, и мне кажется, что она вот-вот приостановит и мое сердце.

– Думаю, ты должна поехать с ними в Ньюпорт, – сказал я, давая совет, хотя знаменит тем, что не даю их.

– Я бы предпочла вместе с тобой вернуться в… в…

– В джунгли?

– В зоологический сад! Я чахну по Блейну. Хотя, конечно, лучше всего поехать с Дениз. – Эмма принялась бездумно перекладывать отлично составленный букет лилий «мадонна». – Ей нужен уход.

– Ты чего-то боишься?

– Если бы я знала, в чем дело, то смогла бы ей помочь. – Она ответила не задумываясь. – С ее ведома я только что написала Джону и попросила его поскорее приехать в Ньюпорт.

– Для прикрытия?

Эмма кивнула.

– В некотором смысле. И выглядеть будет приличнее. Иногда требуется что-то для равновесия…

– Пешка?

Эмма довольно зло взглянула на меня искоса.

– О нет, король. Пусть поборется за свою королеву.

По комнате в пышном вечернем облачении проплыл Уорд Макаллистер.

– Мои дорогие! Я одержал великую победу! У нас есть старое шампанское и шед! Многие годы я и Роза спорили друг с другом. Я говорю, что шампанское десятилетней выдержки отлично сочетается с рыбой, особенно когда выдохнется – я говорю о вине, не о рыбе; я тайно ввез сюда несколько ящиков, и сегодня Роза наконец капитулировала, и в одиннадцать часов его подадут! Разве не ужасно, что сделали с этим домом поезда! – Болтовня Макаллистера (в отличие от его Розы) не знает пауз.

Я снова сидел рядом с миссис Астор, и она заявила, что ей будет грустно меня отпускать.

– И вашу красавицу-дочь. Княгиня – очаровательное украшение нашего общества. И моя любимая дальняякузина.

Я перевел разговор подальше от нашего сомнительного родства.

– Но ведь мы увидим вас через месяц в Ньюпорте. Мы приглашены к Сэнфордам.

– Вы обязаны остановиться у меня. – Укоризна в голосе, изумруды на груди.

– Может быть, в другой раз.

– Почему она выходит замуж… я забыла имя?

– За Эпгара.

Хотя миссис Астор отлично известно, что Эпгары породнились едва ли не со всеми ее знакомыми, она все же полагает, что они еще не заслужили признания. «Асторократия» сурова: Вандербильты слишком грубы, Бельмонты слишком блистательны, Эпгары слишком многочисленны и тусклы.

– Они любят друг друга. Вы же сами сказали, что девушки влюбчивы.

Впервые за время нашего знакомства я увидел на лице миссис Астор проблеск если и не ума, то хотя бы юмора.

– О да. Правильно. Я действительно это сказала. – Она отпила глоток из своего бокала и поморщилась. – Ненавижустарое шампанское. Ну как мне втолковать это Макаллистеру?

Я уже упаковался и готов утренним поездом выехать из Райнклифа (миновали золотые деньки частных вагонов). Я только что простился с Эммой, которая будет еще в постели, когда я уеду.

Мы поговорили о Сэнфордах, о том, как случилось, что они загадочным образом оказались в центре нашей жизни. К Сэнфорду Эмма относится открыто враждебно, и я могу это объяснить лишь бесхитростной ревностью. Она хочет владеть Дениз безраздельно. Мне это кажется правдоподобным, хотя и неожиданным, поскольку у Эммы никогда еще не было близкой подруги.

Я только что выбросил в окно пузырек с нюхательной солью. Я убежден, что именно в ней причина угрожающих перебоев в сердце, которые не оставляли меня все последние дни.