Текст книги "1876"

1

Сегодня утром Нордхофф принес мне в номер длинную телеграмму от Джейми, требующую больше огонька в моих очерках, «потому что вы чересчур холодны, ну прямо ангел-хроникер».

– Вот именно, – сказал я Нордхоффу. – Им я и пытаюсь быть. Писать с огоньком я предоставляю вам.

– Не обращайте на него внимания, – посоветовал Нордхофф. Я не видел его целую неделю после приема в Белом доме. Моя стычка с президентом его. повеселила.

– Подозреваю, что это первое политическое заявление, которое из него удалось выудить. Обычно он разглагольствует о войне – кто был где, когда и почему – или же о лошадях. Знаете ли, несколько лет назад Грант сказал генералу Шерману, что он намеренно хочет заинтересоваться лошадьми, потому что, «если вы сами не изобретете себе хобби, журналисты выдумают его для вас, и вы окажетесь в безвыходном положении».

– Скажем, насчет алкоголя?

– Или женского пола. – Нордхофф, подобно многим бывшим морякам, осуждает распущенность.

– Кое-кто отрицает, что Грант когда-либо напивался.

Нордхофф покачал головой.

– Я точно знаю, что во время войны бывали времена, когда он не просыхал. Однако теперь с этим все в порядке, хотя несколько лет тому назад во время обеда в Нью-Йорке с Джимом Фиском и прочими своими подозрительными дружками Грант так напился, что сунул в рот сигару обратным концом и опалил бороду.

Пока я ожидал возвращения Эммы, которая отправилась с визитом к госпоже Фиш (они уже знакомы, мне же встреча с государственным секретарем и его супругой еще предстоит), Нордхофф сообщил мне подробности очередного скандала.

– Младший брат президента Орвилл замешан в деле Бэбкока. Его вызывают в комиссию Клаймера для дачи показаний…

– Он будет лгать?

– А как же! – Радость по поводу каждодневного разоблачения зла сменяется у Нордхоффа мрачностью при виде низости разоблаченного зла. Вот почему его стиль гораздо более живой, журналистский, что ли, чем мой. Я ищу равновесия, пытаюсь понять истинную природу этих джунглей, он же смело ныряет в заросли, и их экзотическая флора и небезопасная фауна его одновременно поражают, ужасают и приводят в бешенство.

Гарфилды пригласили нас на пикник, если сегодня, в воскресенье, погода будет благоприятна. День оказался отменным, и мы отправились на Рок-крик, очаровательную речку, извивающуюся среди лесов и поросших лавром холмов на окране Вашингтона.

Гарфилды пригласили также барона Якоби и мадам Хосе Гарсиа. Эта необычайная особа – жена дипломата из Перу, дочь или племянница какого-то южноамериканского диктатора и вместе с тем автор бесчисленных романов, в том числе книжки «Любовь в пампасах», скверного, помпезного сочинения, которым восхищалась Эмма, когда оно появилось несколько лет назад. Мадам Гарсиа очень богата, расточительна в развлечениях и очень, очень полна, даже по снисходительным меркам этого тучного общества.

Экипажи доставили нас на поросший мхом берег реки, где под стройными деревьями, одевшимися новой зеленью, Лукреция Гарфилд и Эмма распаковали большущую корзину с припасами. Усевшись на поваленное дерево, мадам Гарсиа дозволила своим многочисленным бриллиантам (малый набор для пикника) подышать воздухом, посверкать в лучах апрельского солнца, пока их нешуточных размеров владелица нахваливала природу:

– Воздух! Так свеж. И эти забавные цветы! Посмотрите, барон, это примулы?

– Нет, дорогая. Это маки.

– Внемлите журчанию воды среди камней.

– Вы говорите «журчанию»? – Барон Якоби бросил на меня быстрый взгляд хитрой ящерицы. – Никогда еще не слышал, чтобы кто-нибудь произнес это слово.

– Мы должны это отпраздновать. – Гарфилд был очарователен. Он откупорил бутылку вина, и мы все выпили за «журчание».

Ну право же, обычное слово. – Черные глаза мадам Гарсиа блестели. – Я встречаю его каждодневно – в поэзии, разумеется. Больше я ничего не читаю. Мне кажется, что поэзия вдыхает в меня жизнь, учит ловить ускользающее мгновение! Извлекать из него наслаждение, одухотворенное божественным искусством.

Тонкий юмор барона Якоби в сочетании с очевидным излишеством фигуры мадам Гарсиа и ее слов доставил нам с Эммой истинное развлечение, как на то и рассчитывали Гарфилды. Позднее барон вздремнул под теплыми лучами солнца, а мадам Гарсиа начала клевать носом над томиком стихов (отнюдь не тонким, а столь же объемным, как и она сама). Эмма и госпожа Гарфилд тихо обсуждали что-то, несомненно, очень важное. Я выжидающе посматривал на Гарфилда. Ничто здесь не делается просто так, даже пикник.

– Не прогуляться ли нам? – Гарфилд в отличие от меня человек очень подвижный, неусидчивый. Я ответил: ничто не доставит мне большего удовольствия. Сердце мое гулко стучало и заходилось в груди, когда я поспевал за ним по лесной тропинке. Я безразличен к природе, убежден, что цветам подобает стоять в вазе, а не расти в беспорядке и неухоженности на земле.

Однако благодаря прогулке я чувствую себя лучше; закрывая глаза, я все еще вижу на сочной зелени яркие дрожащие блики от лучей солнца, просвечивающих молодую листву и оттеняющих темную зелень низкорослого лавра. Я начинаю писать в стиле мадам Гарсиа. «Я упиваюсь всеми прелестями природы!» – призналась она мне, методично давя маленьким камушком муравьев.

Мы остановились на вершине небольшого холма. Вид, открывавшийся оттуда, не был особо примечателен: те же холмы, так же поросшие лесом. За живой изгородью кустов сирени виднелась крошечная заброшенная хижина.

– Там поселился бывший раб. Отличный старик, который, говорят, гонит превосходное виски.

– Странный этот институт – рабство. – Не знаю почему, но вид хижины раба заставил меня задуматься над фактом существования рабства; размышление не из легких, поскольку это слово (как и само рабство) уже давно потеряло всякий смысл из-за не в меру неистовой прозы, написанной как за, так и против, не говоря уже о бесчисленных убийствах, во имя него совершенных. Когда слишком часто о чем-нибудь слышишь, перестаешь понимать это вовсе.

– К счастью, с рабством покончено. Теперь нам следует побеспокоиться по поводу китайцев, прибывающих тысячами и отнимающих работу у американцев.

Было высказано еще несколько замечаний о китайцах, затем мы уселись на торчавшие рядышком пни. Когда мы задымили сигарами, мой спутник начал медленно приближаться к своей цели:

– Я читал вашу последнюю статью…

– Нашли, наверное, массу ошибок?

– Только одну, которая могла бы и не быть ошибкой, если бы… – Последовала пауза. Затем новый заход. – Вы, кажется, абсолютно убеждены, что наша партия выдвинет Блейна кандидатом в президенты.

– Я полагал, что вы придерживаетесь того же мнения.

– Безусловно, я желаю этого. Но… должен вам сообщить, что назревает еще один скандал.

– Связанный с Блейном?

Гарфилд кивнул.

– Не везет нам в эти последние месяцы, не правда ли?

– Быть может, ваша партия слишком долго находится у власти.

– Быть может. Хотя я не думаю, что вашему другу Тилдену удастся улучшить положение.

– Но согласитесь, что между, скажем, Бэбкоком и Биглоу пролегает целая пропасть.

Однако Гарфилда не слишком занимает то, что сторонники реформ называют «хорошим правительством». Он лояльный член своей партии, его единственная отличительная черта – репутация честного человека. Если не считать малюсенькой промашки с «Crédit Mobilier», он не запятнан пока ни одним скандалом (ради протокола я вынужден добавить это существеннейшее словечко – «пока»), Гарфилд наконец перешел к делу.

– Примерно семь лет тому назад, когда Блейн был спикером палаты представителей, он связался с неким Уорреном Фишером, бостонским подрядчиком, который должен был строить железную дорогу Литтл-Рок – Форт-Смит. – У Гарфилда на редкость упорядоченный ум; он сумел очень сложную историю изложить так просто, что даже я сумел ее понять… до определенного предела (до намеченного им предела?). – Блейн был очень высокого мнения о Фишере и этой железной дороге. Поэтому он продал некоторое количество закладных листов дороги своим друзьям.

– Блейн продал их до того, как был избран в конгресс, или после? – Эта маленькая шуточка с моей стороны ничуть не развеселила моего собеседника, который отчаянно дымил сигарой и смотрел куда-то поверх моей головы, точно выискивая грозовую тучу в безоблачном небе.

– Блейн слишком добросердечен. – Ответ Г арфилда разминулся с моим вопросом. – К тому же он небрежен в делах. Конечно, ему ни в коем случае не следовало спутываться с Фишером. Так или иначе, вскоре после того, как закладные были проданы, железная дорога практически обанкротилась.

– И закладные, которые он продал своим друзьям, обесценились.

– До того момента, пока железную дорогу не купили три другие железнодорожные компании, одной из которых была «Юнион пасифик». – С видимым отвращением Гарфилд произнес имя своего единственного совратителя. – В результате закладные железной дороги мистера Фишера восстановили свою стоимость. Однако нашлись, то есть находятся, люди, которые полагают, что Блейн убедил три железнодорожные компании помочь Фишеру, чтобы спасти своих друзей.

– Не вижу в этом большого греха, – сказал я, начиная различать смутные очертания знакомого вида коррупции.

– Я тоже. Скорее обратное. Блейн очутился в затруднительном положении. Ему казалось, что он подвел своих друзей. Поэтому и вознамерился спасти железную дорогу Фишера, в чем и преуспел.

– С другой стороны, – я уже видел не смутные очертания, а очень ясные контуры, – найдутся люди, которые подумают, что Блейн оказал кое-какие услуги трем компаниям-спасительницам. Иначе ведь не стали бы они выкупать никудышную железную дорогу.

– Отнюдь не никудышную, мистер Скайлер. Мне сказали, что компания «Литтл-Рок» крепка, как любая другая железная дорога в этой стране. – Гарфилд медленно выпустил голубое облако дыма, и сквозь эту дымку я увидел на ветке красную птичку, которую здесь называют кардиналом. Я решил, что это доброе знамение.

– Итак, вы полагаете, что сделку используют, чтобы опорочить Блейна?

Гарфилд бросил недокуренную сигару и вдавил ее каблуком в податливую влажную землю.

– Да. Используют к тому же самым дьявольским способом. Накануне конвента республиканской партии в июне… враги опубликуют эти обвинения, рассчитав время таким образом, что, пока Блейн будет доказывать свою невиновность, конвент выдвинет другую кандидатуру.

– Сенатора Конклинга?

– Вероятно. Уж конечно, мы никогда не выдвинем Бристоу. – Обычно медоточивый голос стал внезапно вялым, гнусавым, но жестким.

– Вы думаете, что за этими обвинениями стоит Бристоу?

– Кто же еще? Он отчаянно рвется к президентскому креслу. Одержимый безумием, он полагает, что, уничтожив одного за другим лидеров нашей партии, он сможет быть выдвинут на волйе реформ. Что ж, он будет сильно разочарован. А пока… – Гарфилд запнулся.

Наступила моя очередь. Я не заставил себя ждать и сделал именно то, чего от меня ждали.

– Вы считаете, что если я напишу об этой истории в «Геральд» и опубликую ее, скажем, на следующей неделе, то в распоряжении Блейна окажется почти три месяца, чтобы разрядить, если мне будет позволено использовать военный термин, скандал?

– Не вижу, с какой стати вы должны нам помогать, мистер Скайлер. – Ясные апрельско-голубые глаза увлажнились, они смотрели на меня искренне и почти неотразимо. На мгновение я представил, что передо мной стоит красивый юноша, который приходится мне сыном (сына я, кстати говоря, не хотел). – Я знаю, что вы демократ и друг губернатора Тилдена. Однако я верю также, что вы справедливый историк и что вы не захотите безучастно наблюдать… как великого человека – а я считаю Блейна великим – не только ложно обвиняют, но и не дают ему возможности оправдаться, пока это оправдание не окажется запоздалым и для него, и для страны. – Гарфилд и в самом деле был настолько неотразим, что я им покорен; впрочем, не до конца.

Мы прогулялись обратно к речке Рок-крик. Мадам Гарсиа декламировала стихи, ее мощный голос эхом отражался от скал и холмов. Вспугнутые птицы в листве деревьев встревоженно щебетали. Солнце внезапно скрылось за холмом, и голубые тени принесли прохладу.

– Пора уезжать! – Лукреция Гарфилд, увидев нас, встала. – Мне кажется, что я замерзаю.

Барон Якоби помог Эмме подняться, пока мы с Гарфилдом объединенными усилиями переводили мадам Гарсиа в вертикальное положение.

– Какой чудный пикник! – воскликнул Якоби. Он пристально посмотрел на нас с Гарфилдом. – Мне мерещится заговор, джентльмены.

– Сегодня, – сказал Гарфилд, – * атлантический кабель помчит шифрованное сообщение болгарскому правительству о самых зловещих предзнаменованиях.

– Не беспокойтесь, мой секретарь потерял шифр, и уже месяц я не посылал никаких сообщений. Так что ваш заговор останется тайной. К тому же то, чего Балканы не знают, не может им повредить.

Затем мы разделились, мужчины сели в первый экипаж, дамы устроились во втором. Если бы мадам Гарсиа не была столь тучна, мы вполне разместились бы все в одной карете. Лукреция настояла на том, чтобы мужчины ехали отдельно, потому что «они будут дымить, как паровоз».

Однако мы не курили. Вместо этого мы говорили об истории. Гарфилд – страстный почитатель классиков. Барон Якоби классиков тоже читал, но рассматривает их не как историю, а лишь как беллетристику.

– Кто, скажите мне, верит хоть слову, написанному Юлием Цезарем? Эта «историйка» была просто-напросто трамплином в его политической карьере.

– Но если мы не доверяем тем классическим авторам, сочинения которых до нас дошли, то откуда мы вообще можем постичь историю? – Тема эта глубоко волнует Гарфилда.

– Я полагаю, генерал, что на это можно ответить очень просто. Мы не в состоянии по-настоящему постичь историю. Наверное, где-нибудь в небесах существует некая платоническая история мира, абсолютно точная версия. Но то, что мы принимаем за историю, есть не что иное, как беллетристика. Не так ли, мистер Скайлер? Я обращаюсь к вам вопреки здравому смыслу, ведь вы же сами историк.

– Иными словами, романист?

– Malgré vous [49]49
  Вопреки собственной воле (фр.).


[Закрыть].

– Согласен, барон. Абсолютно точной истории не существует. Когда я пытался писать о парижских коммунарах – а я сам был очевидцем событий, – я редко мог точно установить даже то, кто и кем был убит.

– Но согласитесь, джентльмены, происходит процесс просеивания. История выуживается из множества противоречивых свидетельств. Мы знаем, что президент Линкольн был убит, а генерал Грант командовал армией Соединенных Штатов.

– Однако никто не знает, ни под каким именем Ахилл прятался среди девушек, ни слов песен, какие пели сирены. Если простит меня Скайлер, я истории предпочитаю литературу, особенно если действующие лица и в самом деле некогда существовали, ну, скажем, Александр Великий.

– Не могу согласиться, – сказал я, подумав о романах Дюма: я их не переношу. – Мне всегда хочется знать правду, если она кому-то доступна.

– Но правды никто не знает, кроме самой исторической личности, которая чаще всего склонна ко лжи.

– Но, – сказал Гарфилд, – у нас есть письма, дневники, газетные вырезки…

– Дорогой генерал, есть ли в Соединенных Штатах газета – кроме «Нью-Йорк тайме», разумеется, – чьим сообщениям вы верите?

Гарфилд оценил иронию и засмеялся:

– Ну, если будущие историки станут читать только «Таймс»…

– У них создастся впечатление, как, впрочем, и у болгарского посланника, – быстро добавил барон Якоби, – что администрация Г ранта была выше всяких похвал и не знала даже такого слова, как «коррупция». А что касается писем и дневников, то разве кто-нибудь говорит о себе правду?

– Для меня вы чересчур циничны, барон, – сказал Гарфилд, человек не менее циничный, но в открытой и приятной американской манере.

– Я бы всех историков бросил в костер, кроме Скайлера и древнего баснописца Ливия…

– Но как же тогда постичь прошлое?

– С помощью Данте, Шекспира, Скотта и других писателей.

– Но история Шекспира не всегда точна.

– Зато характеры его всегда правдивы. Впрочем, если вы хотите знать, какими на самом деле были Юлий Цезарь, Джеймс Блейн или наш очаровательный Джеймс Гарфилд, посмотритесь в зеркало и внимательнейшим образом изучите то, что в нем отражается.

После ужина я сидел с Нордхоффом в фойе «Уилларда» и рассказывал ему то, что услышал про Блейна от Гарфилда.

– Очень умно, – был его приговор, который послышался мне среди довольного тявканья.

– Значит, Блейн оказал трем железнодорожным компаниям какие-то услуги?

– Услуги! Да он у них в кармане. И у Фишера в кармане. Когда Блейн продал своим друзьям все эти закладные на дорогу Литтл-Рок – Форт-Смит, Фишер преподнес ему в подарок закладные на отчуждение земель стоимостью сто двадцать пять тысяч долларов и упомянутые закладные дороги Литтл-Рок – Форт-Смит на пять тысяч долларов.

Еще я узнал, что Блейн использовал свое влияние спикера палаты представителей для того, чтобы железная дорога Фишера получила от конгресса дарственную на важнейший участок земли.

– Он глубоко в этом замешан, – подытожил я.

– По самую макушку. Впрочем, в Вашингтоне ничего нельзя знать заранее.

– Гарфилд полагает, что за этим стоит Бристоу.

– «Стойкие» считают, что Бристоу – виновник всех неприятностей. Но если Блейн будет уничтожен, то отнюдь не из-за Бристоу. Дело в том, что впервые за много лет в палате представителей демократы располагают большинством, и они жаждут крови.

Кровь. Красная кровь. Я вспомнил о красной птичке на зеленой ветке, мое доброе знамение.

– Следовательно, Гарфилд хитрит, он хочет, чтобы я обнародовал сейчас эту историю, притом в его изложении.

– Да. Потому что тогда скандал разразится и утихнет до республиканского конвента в июне.

– Наверное, я все равно должен это написать.

Нордхофф задумался.

– Конечно, это пойдет нам на пользу – заручиться расположением Гарфилда. Да и вам тоже.

– Значит, я должен написать так, чтобы ублажить и Гарфилда, и Блейна.

– Да. А дальше вступаю я и день за днем буду сообщать убийственные подробности.

– Выходит, Блейну конец?

– Так должно быть, но он очень коварен и умен и пользуется здесь всеобщими симпатиями.

– Что же, позволить ему стать президентом?

Нордхофф находит ситуацию забавной.

– Увы, я не думаю, чтобы это зависело от нас с вами. Демократы выжмут из этого все возможное, желательно – накануне конвента. Вы несколько облегчаете его участь, публикуя статью сейчас. А насчет того, что он будет президентом… ну, знаете ли, Скайлер…

– Да, да, знаю. Он чересчур продажен.

– Разве этого недостаточно?

– Для американцев, видимо, нет.

– Вы слишком жестоки к нам. Я хочу, чтобы эти выборы стали утренним горном. Чтобы все пробудились от спячки. И мы можем это сделать – вы, я и еще кое-кто.

– Что сделать? Историю? Но ведь истории нет, – сказал я, провозглашая теорию барона Якоби, – есть только беллетристика разной степени достоверности.

– О чем это вы?

– Я хотел вам рассказать о забавном споре относительно истории, какой мы вели с Гарфилдом. Он уверял меня, что правду можно найти в старых газетах, письмах, дневниках. Затем он предложил мне написать историю Блейна, опубликовав в «Геральд» лживую версию, приготовленную им для печати.

– Но теперь вы знаете правду. А правда всегда выходит наружу.

– Дорогой Нордхофф, в данном случае я знаю только то, что выназываете правдой. Но вы можете ошибаться. А насчет правды, выходящей наружу, вы, думаю, заблуждаетесь. Впрочем, если вы и правы, кто может это проверить?

2

Джейми Беннет телеграфировал мне: «Ваша статья о Блейне обеспечивает выдвижение Конклинга и избрание Тилдена. Об этом говорит весь Нью-Йорк. Поздравляю». Пришло также весьма приятное длинное письмо от Джона Биглоу: «Час назад я был у губернатора, и он читал вслух нескольким друзьям ваши удивительные и сокрушительные разоблачения Блейна. Губернатор доволен и очень вас хвалил. В душе мы немного опечалены, потому что рассматривали Блейна в качестве кандидата в президенты, которого будет легко победить. Конклинга – несколько труднее, а труднее всего – Бристоу. К счастью, «стойкие» ненавидят Бристоу; Чет Артур даже позволил себе заявить, что Бристоу никогда больше не получит поста в качестве республиканца. Губернатор сказал: «Не думал, что ваш друг Скайлер станет создателем президентов!» Конечно, надо послушать еще, что ответит мистер Блейн».

Когда Биглоу писал это письмо, мир еще не слышал ответа Блейна. Но сегодня – 24 апреля – затравленный колосс республиканской партии поднялся в палате представителей и, попросив слова в порядке личной любезности, произнес одну из самых ярких речей в истории конгресса. Таково всеобщее мнение. Собственного у меня нет, потому что мне пришлось посетить дантиста и удалить коренной зуб. У меня все еще кружится голова от закиси азота, и правая щека, которая и без того уже многие годы не соответствует тому, что миссис Саутворт назвала бы «впалой», чудовищно распухла.

Эмма была на Капитолийском холме с Нордхоффом; после речи Блейна они пришли проведать меня. Я сидел, скорее возлежал в кресле-качалке. Нордхофф сразу же устроился за письменным столом, чтобы написать отчет в завтрашний номер «Геральд», а Эмма под аккомпанемент эпизодического лая Нордхоффа описала мне апофеоз Блейна.

– Он был неподражаем, папа! – Эмма возбуждена специфическим театральным действом Вашингтона.

– Ну и словечко! – сказал Нордхофф, продолжая строчить свою корреспонденцию.

– Он и в самом деле был неподражаем! Публика просто обезумела. Там были все.

– Кроме меня, – прошамкал я, еле ворочая языком.

– Бедный папочка! Я так и не спросила про зуб. Было больно? – Мы быстро исчерпали эту тему и вернулись к блейновскому спектаклю.

– Его голос дрожал. В один из моментов он даже разрыдался…

– Как актер, – заметил Нордхофф, продолжая писать фразу, которую, я уверен, он произносил. – Плохойактер.

– Меня он убедил, – сказала Эмма и задумалась. – Ну, скорее не убедил, а победил* не только меня, но всех нас. Люди на галерее для прессы восторженно кричали; на галерее для женщин никогда еще так не размахивали платками и не кричали «ура». – Эмма воспроизвела гнусавый, резкий звук, каким мои соотечественницы выражают свой восторг.

– Верю, он был великолепен, – сказал я плаксиво, потому что рот мой все еще полон слюны и крови и я то и дело вытираю губы хлопчатобумажной салфеткой. Я повернулся к Нордхоффу: – Но что он все-таки сказал?

Нордхофф отложил перо.

– Очень мало. Уверял, что его третирует пресса…

– Он упомянул «Геральд»? – Мне н<е терпелось узнать, ссылался ли Блейн на мою статью, но, хотя она была первой, он не назвал никаких имен. Боюсь, что меня это задело. Речь была посвящена людям, которые превыше всего ставят свои партийные интересы и потому беззастенчиво нападают на хорошее правительство и республиканскую партию, которая спасла Союз штатов и освободила рабов, а также на славного Джеймса Г. Блейна.

– А что же насчет обвинений, которые я… мы выдвинули? – Мне хотелось бы приписать всю заслугу за смелое разоблачение Блейна себе, но, сделав над собой усилие, я признал соучастие Нордхоффа. – Почему три железно^ дорожные компании выкупили акции никудышной дороги Литтл-Рок – Форт-Смит?

– Он зачитал письмо, – ухмыльнувшись, ответил Нордхофф.

– Он отменно прочитал это письмо, – добавила Эмма.

– От кого?

– От казначея «Юнион пасифик». – Нордхофф сверился со своими заметками. – Датированное тридцать первым марта. Он утверждает, что компания никогда ничего не платила Блейну.

– Как будто этот казначей мог написать что-то другое. – Ничего не скажешь, Блейн смел, а публика доверчива.

Нордхофф полаял, а Эмма запротестовала:

– Были и другие письма. Но главное в другом. Он так прямолинеен. Так честен. Так… очарователен, хотя и на африканский вкус, – добавила она, понизив голос, чтобы Нордхофф не услышал, но он был поглощен сочинительством.

Боюсь, что ни Эмма, ни Нордхофф не сумели мне объяснить, что же все-таки сказал Блейн, но то, ка́к он это сказал (что бы это ни было), доставило такое удовольствие слушателям, что он обратил поражение хотя бы во временную победу.

Нордхофф закончил свой репортаж, вызвал посыльного и отправил его к мистеру Рузу, чтобы передать материал по телеграфу в «Геральд». Затем он вынес свой приговор:

– На сей раз Блейн улизнул.

– А я поступил опрометчиво? С нашей точки зрения? – Должен сказать, я (что мне несвойственно) бесстыдно купаюсь в лучах внезапной славы. Вот уже две недели я известен всей стране как отважный и бесстрашный журналист, который осмелился разоблачить темные махинации бывшего спикера палаты представителей. Куда бы я ни пошел в Вашингтоне, вокруг меня собираются самые знаменитые люди и уважительно внемлют каждому моему слову. Мне уже не хочется слышать больше никаких других разговоров, кроме как о себе самом. Но после сегодняшнего яркого исторического спектакля главная роль досталась Блейну, а я заслонен, в лучшем случае превратился в бледный дух луны, еле видимой в лучах восходящего солнца.

– Это только начало. – Лицо Нордхоффа приняло то особое загадочное выражение, которое я научился распознавать как прелюдию к новому убийственному разоблачению.

– Последует продолжение? – Эмма сгорала от любопытства.

– О да. – Я тоже изо всех сил постарался изобразить на своем лице нечто таинственное, невзирая на распухшую щеку. – Еще как последует.

– О, дорогой! – Эмма теперь преданная сторонница Блейна. Она посмотрела на Нордхоффа, на меня, снова на него, но мы не удовлетворили ее любопытства. Затем в номере появился еще один посыльный и вручил мне экземпляр вашингтонской «Ивнинг стар».

– Это вам, сэр.

– От кого? – Я дал ему монетку.

– Не знаю, сэр. Велено передать вам. И все.

Месть Фэйет Снед, известной как Фэй, оказалась подобной ужасному острому мечу, столь дикарски прославленному в кровожадном «гимне» некой Джулии Уорд Хау, жительнице «вечерних рос и туманов» Бикон-хилла.

С многочисленными звездочками вместо имен и чудовищными намеками к***д’А*** уличалась в романтической связи с б*** Я***, в то время как в далеком Нью-Йорке юный американский поклонник даже не подозревает, что он обманут этой ветреной француженкой.

Нордхофф удивлен, как легко мы с Эммой отнеслись к мщению Фэй. Мы ему все объяснили про керосин. Эмма вовсе не каялась.

– Откуда я знала, что у нее выпадут волосы? Очевидно, они не слишком крепко держались. Я пошлю ей шляпку.

Эмма ушла переодеваться к обеду. Я проводил Нордхоффа до двери.

– Что дальше? – спросил я.

– Собираем новые улики. – Снова этот загадочный взгляд.

– Где вы их берете?

Не спрашивайте! – Он начинает меня раздражать.

– От Бристоу?

– Бристоу честный человек. Это факт.

– Но вряд ли его можно назвать лояльным по отношению к своему президенту, партии…

– Он лоялен по отношению к своим принципам.

– Вот вы о чем. – Меня мутит от принципов, действительных или надуманных.

– Так или иначе, в свое время я все расскажу. А сегодня вечером вам будет прелюбопытно посетить стан врага.

– Мне трудно думать о Гарфилдах как о врагах. В конце концов, он мой преданный читатель.

– Не говоря уже о том, что он ваш соавтор.

Я вдруг оказался в затруднительном положении. Мне нравится Гарфилд, и мне не по душе его обманывать. Однако он мне лгал, вынудил меня дать Блейну время ответить на выдвинутые против него обвинения. И все же я чувствую себя неловко, когда обедаю в доме Гарфилда и он сообщает мне что-то доверительное… но ведь я ему не доверяю.Хватит сентиментальничать. Я среди хищников. Это Африка.

Мы с Эммой опоздали к обеду; нас задержала тропическая гроза, внезапно разразившаяся над городом в час заката. Громы и молнии, порывы ветра и ливень превратили немощеные улицы в вязкое болото; лошади спотыкались, кареты скользили, зонтики выворачивались.

Наконец наша карета остановилась на углу Тринадцатой улицы, и мы отважно ринулись в грозу, которая подхватила нас, как тряпичных кукол, швырнула к стене очаровательного красно-кирпичного дома Гарфилдов, похожего на все другие красно-кирпичные дома этого города. Порывом ветра нас внесло в чуть приоткрытую ухмыляющимся слугой парадную дверь.

Внутренность дома точно такая же, как и в других домах, которые мы посетили. Слева от вестибюля гостиная с неизменным пианино и выложенный изразцами камин. Справа – семейная гостиная, и дальше за ней – столовая.

Гости были в левой гостиной; ее единственная отличительная черта – пара китайских ваз, которые, как сказала Эмма, «восхитительны»; Лукреция Гарфилд была явно польщена, что ее вкус одобрен Эммой, признанным авторитетом в области всех видов того, что я теперь тоже обозначаю словом стил.

Собралась уже дюжина гостей, среди них в. нушающая мне благоговейный ужас мадам Гарсиа, которая принялась флиртовать со мной самым пугающим образом, оглушая французскими словами с тяжелым акцентом, при этом выставляя напоказ нечто необьятное, не вмещающееся в пурпурные муслиновые шатры, едва удерживаемые хрупким каркасом из китового уса, и потому воспринятое мной как вдвое большее количество грудей, чем полагается нормальной женщине.

Описывая ее откровенные заигрывания, я вдруг подумал, что за все время, проведенное в Вашингтоне, у меня не было ни единого любовного приключения. Пуританин Нордхофф мне тут не помощник. И действительно, когда я осведомился разок-другой, он обратил мои слова в шутку. Видимо, он считает меня слишком старым для подобных развлечений. Официант в баре «Уилларда» предложил как-то сводить меня в заведения на Девятой улице, но я в тот день не был расположен. С тех пор мой гипотетический чичероне куда-то исчез. Достопримечательностью города являются мулатки– «ярко-желтые» девицы, и, должен признаться, раз или два я встречал на улице поистине восхитительных полукровок, которые видятся в томительных грезах даже во время слушаний в конгрессе. Ах, если бы Джейми Беннет оказался здесь и поруководил своим старым дядющкой!

Гарфилд представил меня гостям. В десятый раз я встретился с обходительным Хорейшо Кингом, устроителем литературных вечеров, на которых блистает Гарфилд. Пока мне удалось избежать этих парнасских развлечений, однако…

– Скоро, мистер Скайлер, вы окажете нам честь. Я в этом не сомневаюсь.

Мадам Гарсиа обожгла меня взглядом своих черных глаз.

– Я приведу его, мистер Кинг! Он вполне разделяет нашу страсть к Искусству и Жизни с большой буквы!

Взрывные звуки, которыми она произнесла слово «страсть», швырнули меня в объятия барона Якоби; он взял мои руки в свои и воскликнул:

– Подумать только, мистер Скайлер, скоро я буду звать вас «папочка»!

Лукреция Гарфилд сочла эту шутку безвкусной. Однако мы с Эммой остались довольны. Нечего и говорить: заметку Фэй прочитали все.