Текст книги "1876"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– Я слышал, вы были в гостях у Белнэпов.

– Да. Похоже, что Эмма знала прелестную Киску еще в Париже. Она очаровательна. А он не так занудлив, как прочие политические деятели.

– Хорошо. Что вы с ними знакомы, я хотел сказать.

Я сразу не понял значения этой ремарки.

– Эмма отправилась с ней покататься.

– Интересно, знает ли миссис Белнэп…

– Знает – что?

– Что топор вот-вот опустится на ее прелестную шейку.

– За что?

– Как и ее сестра, Киска торговала гарнизонными магазинами в различных военных поселениях по всей стране.

Хотя я и привыкаю уже к местному образу жизни, я еще не был готов включить эту милейшую молодую женщину в число тысячи и одного высокопоставленного жулика.

– Что такое гарнизонный магазин?

– Речь идет об исключительном праве держать магазин в расположении воинской части или военного учреждения. На этом гребут хорошие деньги. Много лет назад Кискина сестра, еще более прекрасная, чем сама Киска, приобрела для некоего Марша право торговать в Форт-Силле на индейской территории. Дело в том, что на этом месте уже был магазин, и прежний коммерсант, естественно, не хотел его уступать. Но что он мог поделать против приказа, подписанного военным министром? К счастью для него, Марш оказался покладистым человеком. Он разрешил упомянутому коммерсанту оставаться на своем месте при условии, что тот будет платить ему двенадцать тысяч долларов в год. Тот счел это условие разумным. Белнэпы – тоже, потому что они получают ежегодно половину этой суммы. Вот почему утонченная Киска имеет возможность покупать французскую мебель и заказывать платья в Париже.

– Ну и ну, – выдавил я из себя.

– Вчера я послал статью об этом в «Геральд».

– И что будет?

– Комиссия конгресса собрала уже почти все доказательства. Они вот-вот вызовут Марша для дачи показаний.

– Он скажет правду?

– Думаю, у него нет выбора.

– А что будет с военным министром?

– Похоже, сядет за решетку. – Нордхофф испытывал мрачное удовлетворение при мысли о том, что хоть одному злодею придется пострадать.

– Трагическая история, – неуместно прокомментировал я. – Бедная девочка!

– Умнейшая девочка, если не считать того, что в конце концов она попалась. Я вижу, вы расстроены, Скайлер. Она и вам вскружила голову?

– Да нет, что вы. Но я все думаю, как бы я поступил на ее или его месте. Взял бы я деньги? – Вопрос этот я задаю себе все чаще и чаще – по мере погружения в пучины африканской морали.

– Я бы не взял. – Законченный пруссак Нордхофф не задумался ни на мгновение.

– А я бы мог, – честно ответил я. – Потому что я слабый, как и они. А потом – это обычай страны.

– Мы с вами, Скайлер, должны попытаться изменить если не страну, то по крайней мере ее обычаи.

Был приятный весенний день, и мы с Нордхоффом отправились пешком в так называемый Газетный ряд, отрезок тротуара неподалеку от Пенсильвания-авеню, на Четырнадцатой улице, где вашингтонские журналисты сидят со своими друзьями на складных стульях под тенью высоких раскидистых деревьев, а мальчишки-курьеры снуют между ними и редакциями с гранками в руках. Здесь обхаживают прессу члены конгресса, жаждущие увидеть свое имя в печати, а негры-официанты из баров по соседству приносят мятный джулеп, а заодно отгоняют коров, которые иной раз забредают сюда и ходят по тротуарам, мудро уклоняясь от своего злейшего врага – трамвая.

Журналисты тепло приветствовали Нордхоффа. Он весьма уважаемый корреспондент, и мне это не кажется удивительным. Ко мне они относятся дружески, но всерьез не принимают. Это не та публика, что читает книги, и тот вид журналистики, которому отдаю предпочтение я, не производит на них никакого впечатления. Кроме всего прочего, через несколько недель я уеду. Они могут позволить себе относиться ко мне сниходительно.

– Марк Твен любил сиживать здесь целыми днями, когда писал «Позолоченный век», – сказал Нордхофф, заказывая нам обоим холодную содовую воду. – Все время уверял нас, что писать об этом городе просто невозможно.

– Что он и доказал. – На мой взгляд, «Позолоченный век» абсолютно никуда не годится: полдюжины удачных шуток, вплетенных в чисто саутвортовский сюжет. Я предпочитаю роман Дефореста «Честный Джон Вэйн», где материал, по сути, тот же, но подается куда более остро. Но никто из тех, с кем я здесь говорил, даже не слышал об этой книге, за исключением Нордхоффа, который, как и я, восхищен Дефорестом.

Разумеется, в Газетном ряду только и разговоров что об оправдании Бэбкока. Болтовня любого журналиста всегда гораздо интереснее его статей. Ясное дело: каждый из них скован предрассудками владельца газеты, для которой пишет, и все же мне кажется, что, даже если предоставить журналисту полную свободу писать о том, что он знает, все равно он умудрится изложить это неинтересно и не очень точно просто потому, что слишком связан с политическими деятелями, о которых пишет. У меня такое впечатление, что сегодня я встретил здесь половину членов конгресса; большая часть сих государственных мужей отнюдь не тайно распространялась о деньгах, которые они получают от лоббистов для того, чтобы нанимать в целях саморекламы постоянных обитателей Газетного ряда. Видимо, у каждого своя цена.

Я выслушал дюжину прелестных рассказов про Бэбкока. Жадность этого человека стала легендой. Когда спиртные мошенники подарили ему булавку для галстука с бриллиантом ценою несколько тысяч долларов, он нашел в камне небольшой изъян и потребовал заменить его более крупным и чистым – и получил его. Завтра он должен вернуться в Белый дом; полагают, что Грант оставит его своим личным секретарем. Много было разговоров и про Белнэпов, хотя по большей части путаных. Нордхофф (который обскакал всех своих коллег) делал вид, что ему ничего не известно.

– Мистер Скайлер! – послышался голос, который мне полагалось узнать, но я сплоховал, так как он нисколько не соответствовал месту. Я обернулся. Прямо ко мне шествовал Джон Дэй Эпгар.

Я покинул Нордхоффа и встретил Джона в начале Газетного ряда.

– Я приехал по юридическим делам Дэя, моего дядюшки, вы, конечно, помните его? На новогоднем приеме?

Я не помнил, но солгал. Дэи – семья коммерсантов, которая живет в Вашингтоне со времен президента Монро.

– Настоящий Реликт, как здесь выражаются. – В голосе Джона слышалась легко понятная нотка гордыни. – Я уже был у миссис Фиш, которая приходится кузиной жене Хайрама Эпгара. Она сказала, что вскоре устроит обед в честь вас с Эммой.

– Очень любезно с ее стороны. – Пока мы не получили от нее ничего, кроме визитной карточки, на что Эмма в ответ послала свою.

Мы с Джоном направились к гостинице.

– Приятный сюрприз для Эммы. Вы ее не предупредили?

– Нет. Я и рассчитывал на сюрприз.

Так оно и было. Эмма отменно проявила радость, узнав новость, когда вернулась к чаю и застала меня за тяжкими трудами в нашей гостиной.

– Джон хочет пригласить нас пообедать к Чемберлену. – Это самый изысканный из столичных ресторанов; скорее клуб, чем ресторан, ибо мистер Чемберлен пускает к себе играть в карты и обедать только тех, кто ему угоден. Здание, которое до недавнего времени было английской миссией, расположено на сельской дороге с гордым названием Коннектикут-авеню.

Эмма сказала; что она пойдет с удовольствием. Затем она налила нам обоим чаю и скорее объявила, чем спросила:

– Tы знаешь про Киску?

– Нордхофф кое-что мне рассказал.

– Бедная девочка. Она выплакала все глаза.

– Она сама тебе призналась?

– Надо же было ей с кем-то поговорить, а я, к счастью, посторонняя. И тоже женщина. Да ведь завтра это перестанет быть секретом. Она сказала, что журналисты уже все раскопали.

– Она невиновна?

Эмма задумалась.

– Скажем так: она противоречит сама себе. Во всем винит миссис Марш, жену человека, который, видимо, делился с ней деньгами. Они когда-то были близкими подругами. Даже в Европу ездили вместе. Потом, как я подозреваю, Киска стала чересчур знатной для своей старой подруги, и они поссорились. Супруги Марш в городе. Завтра он будет давать показания перед комиссией конгресса. Миссис Марш требует, чтобы муж сказал правду, а Киска умоляла его отрицать все напропалую.

– Значит, она признает свою вину.

– И да и нет. Она говорит, что все это недоразумение. Уверяет, будто представления не имела, какую сделку заключила с Маршем ее сестра, и так далее.

– Но деньги она брала?

Эмма кивнула.

– Пожалуй, брала. Марш собирается показать, что он платил Белнэпам в течение нескольких лет по шесть тысяч долларов в год. Не слишком много, не правда ли, папа?

– Для нас сейчас это целое состояние.

– Но не для военного министра.

– Конечно. Поразительно, на какие маленькие деньги клюют эти люди.

– С их точки зрения, проще и менее опасно брать много мелких взяток, чем одну крупную.

Эмма, как всегда, сделала очевидный вывод, который, как всегда, мне не пришел в голову. Если известно, что Белнэпы продали один гарнизонный магазин, то, вероятно, они продали дюжину других, о которых никто никогда не узнает.

– Мы с тобой вращаемся среди лучших людей города. Теперь я в этом не сомневаюсь.

Но Эмма даже не улыбнулась.

Боюсь, я совсем не понимаю твоих американцев, папа. Почему это плохо – получать таким образом деньги? Кто от этого страдает?

– Страдает прежний владелец магазина…

– Чепуха! Он заработал огромные деньги. А чтобы получить это место, он уже когда-то дал кому-то взятку. И весь этот шум о подарках, которые принимает генерал Грант…

– Дело не в подарках, а в том, что он за это делает. Ну, например, сейчас он пытается – причем весьма успешно – помешать отправлению правосудия в Сент-Луисе. Бэбкок был оправдан потому, что Грант в разгар судебного процесса сместил прокурора и отказался проявить снисхождение к свидетелям обвинения, а потом в довершение всего солгал суду под присягой. Глава исполнительной власти этой страны – преступник.

– Но ведь и в Европе все крадут?

– Мы же не европейцы. Мы протестанты, верим в грех и воздаяние и в абсолютную необходимость добра.

– Я никогда не смогу стать американкой, – твердо сказала моя дочь.

– Тогда будем надеяться, что ты сумеешь превратить Джона во француза.

– Похоже, у меня не будет другого выбора? – Какое-то мгновение мы балансировали на грани опасной откровенности. Эта перспектива не устраивала ни одного из нас, а потому мы стали переодеваться к обеду. Мне Джон симпатичен, и Эмме, полагаю, тоже. Но все это неверно в принципе – соединение двух абсолютно несхожих культур. Ладно, Эмма восторжествует, какое бы решение она ни приняла. Я глубоко верю в силу ее воли, в тонкость ее ума. Ока ни перед чем не остановится, чтобы преуспеть. Это своего рода Бонапарт.

Джон Чемберлен тепло с нами поздоровался. Джона, он, пожалуй, не вспомнил, но фамилия Эпгар вызвала соответствующие ассоциации, в то время как мы с Эммой – благодаря матери и дочери Снед – местные знаменитости.

Нас провели в самую элегантную обеденную залу: довольно-таки сумрачная комната, которая кажется еще более темной из-за черных панелей орехового дерева; мои соотечественники питают к ним особое пристрастие, меня же эта мрачная отделка настраивает на похоронный лад.

Джон был напичкан новостями из страны Эпгарии. Эмма раскраснелась, что должно было выражать неподдельный интерес.

– Ваша первая статья в «Геральд» принята очень хорошо, мистер Скайлер. Даже отец нашел ее здравой, хотя он и слышать не желает ничего дурного о республиканской партии.

– Тогда я посоветовал бы ему, подобно Одиссею, заткнуть уши, потому что мы заплыли в страну сирен и республиканская барка несется прямо на рифы.

– О, – откликнулся он на мою вдохновенную арию. – Вы уже были в Белом доме? – Джона интересовало впечатление, которое произвело на Эмму американское величие.

– Я лишь нанесла визит госпоже Грант, – сдержанно сказала Эмма. – Нас пригласят, сказала она, на следующий «большой» обед. Она так и сказала: «большой». Если, конечно, папа не слишком обидит президента своими корреспонденциями.

– Так, значит, вы еще не видели президента, мистер Скайлер?

– О, я его видел, но пока не был ему представлен.

Мне следовало, наверно, еще раньше рассказать на этих страницах, что два дня назад около десяти часов вечера президент появился в ротонде отеля «Уиллард». Меня предупреждали, что он любит, прогуливаясь, заглянуть туда, молча посидеть в холле, выкурить сигару и затем ретироваться в Белый дом. Служащие отеля уважают его инкогнито, если так можно сказать. Но гости иной раз его узнают; узнали и мы с Нордхоффом.

Нордхофф первый заметил его. Мы сидели в дальнем конце ротонды, просматривая наброски моей второй статьи.

– Вот он. Не смотрите.

Я бросил мимолетный взгляд на парадную дверь; там стоял генерал Грант. Никто из гостей его не узнал, но ведь он, мягко выражаясь, не отличается особо запоминающейся внешностью. Во-первых, он гораздо меньше ростом, чем я ожидал; человек крепкого сложения, он выглядит удивительно хрупким из-за манеры двигаться: верхняя часть тела при ходьбе подается вперед, а голова слегка склоняется набок. Напрашивается мысль, что он косолап; или одна нога короче другой, как у моей матери: у нее была точно такая же походка. Волосы короткие, седеющие, с пробором слева (говорят, что он испытывает крайнюю неприязнь к людям с пробором посередине). Знаменитая борода аккуратно подстрижена и закрывает, или, скорее, маскирует, всю нижнюю часть лица. Длинная черная сигара зажата в зубах, он так и не раскурил ее, пока сидел в холле, скорее он ее пожевывал, чем курил. За спинкой его стула стоял детектив, который охраняет президента во время прогулок. Уши, нос, глаза Гранта ничем не примечательны, но лицо, когда он отдыхает, весьма любопытно. В нем есть что-то ущемленное, уязвленное, изумленное.

– Он всегда выглядит таким несчастным? – спросил я.

– Довольно часто. Он редко смеется, того реже улыбается. Для военного человека он чересчур стыдлив. Он выходит из комнаты, если кому-нибудь вздумается рассказать что-то непристойное.

– Он пьет?

– Попивал раньше. Перед войной и во время войны он часто напивался. Но теперь довольно воздержан. Почти все свое время проводит с лошадьми. Разговаривает только о войне и лошадях. И раздражается при любом упоминании о политике.

– Его можно понять.

– Он не интересуется искусством. Активно не любит музыку. Но что любопытно: обожает цветы.

– Человека трудно постичь.

– Героя – особенно. – Так мы полчаса глазели на генерала Гранта, пока он отдыхал, жевал свою сигару, посматривал на публику, как любой другой ветеран, вернувшийся домой – стареть и, посиживая вечерами на ступеньках крыльца, смотреть, как живут другие.

Наконец президента узнали. Два политикана (лоббисты, не члены конгресса: я научился их различать с первого взгляда) появились из бара и, подвыпившие, представились Гранту. Лицо героя ни на мгновение не изменило своего изумленного выражения, а голубые глаза никоим образом, мягко говоря, не приглашали незнакомцев к общению.

Когда Грант встал, один из них схватил его за руку. Президент позволил ему мгновение подержать свою руку. Затем выдернул ее и отступил. Лоббисты внезапно оказались лицом к лицу не с президентом, а с высоченным детективом, который стоял между ними и удаляющейся скромной фигурой. Еще через секунду все кончилось.

– Он глуп? – Я и в самом деле сгорал от любопытства.

– Нет. Ограничен. Нелюбопытен. И все же знает о правительственных делах больше, чем полагают многие люди. Но он явно лишен дара президентствовать в этой стране.

Я засмеялся над этим странным выражением Нордхоффа: оно показалось мне переводом с немецкого.

– А кто бы смог здесь управлять?

– Наверное, Тидден.

– А не Блейн?

– Чересчур продажен.

– Конклинг?

– Чересчур горд и неуступчив.

– Кто же остается?

– Сотня ничем не примечательных кандидатов. У меня личное пристрастие к конгрессмену Гарфилду. Он ученый, образованный человек. Но слабохарактерный. Как и почти все остальные члены конгресса, он получал деньги от «Crédit Mobilier», банка, что владел железной дорогой «Юнион пасифик».

Генерал (разумеется) Джеймс Гарфилд – член палаты представителей от штата Огайо. Он относительно не жаден.

– Он получил от этой компании всего триста двадцать девять долларов. Наверное, он считал их доходом с акций, которых, говоря по правде, и не было. Кстати, я видел его сегодня утром, и он сказал, что хотел бы встретиться с вами.

– Передайте ему, что за триста двадцать девять долларов я согласен работать на него и прославить его в печати.

Однако Нордхоффу чужд легкомысленный тон, когда предмет разговора – его специальность, а именно политика Соединенных Штатов. Гарфилд – человек классического образования. Он может одновременно писать левой рукой по-гречески, а правой – по латыни, хотя мне это кажется чудовищным. Он принадлежит к самому интеллектуальному литературному клубу Вашингтона; особенно восхищается сочинениями Вашингтона Ирвинга и хочет видеть меня, наверное, главным образом потому, что я принадлежу той эпохе.

Не знаю почему, но час, проведенный в обществе любого из Эпгаров, содержит не шестьдесят драгоценных уходящих минут, которыми так дорожат старики, а скорее девяносто минут отсчитанного, но не прожитого времени. Утомительный день.

Завтра Эмма посвятит все свое время семье Дэев и, вероятно, будет приглашена на чай к миссис Фиш. Я пойду на заседание комиссии конгресса по ассигнованиям на нужды военного ведомства – послушать показания Марша.

Глава шестая

1

Нордхофф представил меня конгрессмену генералу Гарфилду в громадной мрачной ротонде Капитолия, где предприимчивые бизнесмены установили жалкого вида ларьки, торгующие всем, начиная от бутербродов и кончая патриотическими безделушками.

Должен сказать, что златобородый голубоглазый Г арфилд произвел на меня самое приятное впечатление. Он примерно шести футов ростом и, что удивительно, не слишком толст, принимая во внимание его возраст (сорок пять?) и положение в обществе.

– Теперь, после того как мы познакомились, мистер Скайлер, я надеюсь, что вы окажете нам честь, посетив мой дом… – Обычная формула вежливости, на которую я соответственно откликнулся. А тем временем Гарфилд вел нас с Нордхоффом по украшенному фресками коридору мимо толпящихся конгрессменов, лоббистов и простых граждан. Наконец мы остановились перед дверью в комнату комиссии, которая сегодня в течение нескольких часов является центром политической жизни страны.

Караульные у входа оборонялись от наседающих журналистов. «Мест нет, джентльмены. Все заполнено!» Однако после того, как Гарфилд что-то шепнул им, мы с Нордхоффом сумели проскользнуть в переполненную комнату и захватить места в последнем ряду, за скамьей, где, тесно прижавшись друг к дружке, сидели модные дамы.

За длинным столом восседали члены комиссии, возглавляемой, к моему изумлению, членом палаты представителей Клаймером. Я рассказал Нордхоффу, что познакомился с ним в доме Белнэпов. Нордхофф оживился.

– Он в самом деле сказал, что делил с Белнэпом комнату в Принстоне?

– Да. Он назвал его своим старым другом.

Нордхофф присвистнул.

– Должно быть, они во время того обеда пытались о чем-то договориться, потому что Клаймеру уже несколько недель назад сообщили про Марша.

В целом разыгравшаяся драма казалась мне еще менее реальной, чем, скажем, пьеса' Оуки Холла. Члены конгресса (по крайней мере те из них, что присутствовали здесь сегодня) вели себя как самые ничтожные актеры, пытающиеся изображать римских сенаторов, при этом они орали, как сельские янки.

Героем, точнее, героиней дня оказалась миссис Марш, привлекательная женщина, которая шумно плакала, смело смотрела в глаза конгрессменам, демонстрируя свои изящные лодыжки, когда намеренно скрещивала и распрямляла ножки во время показаний своего мужа.

Мне кажется, что Марш произвел хорошее впечатление на комиссию, потому что он говорил как будто всю правду, чем выносил смертный приговор Белнэпам. Он описал даже недавний вечер, проведенный с этой отчаянной супружеской парой, рассказал, как миссис Белнэп умоляла его дать ложные показания, но он не может, не хочет и не сделает этого.

Во время всего представления я наблюдал за Клаймером. Искаженное болью – других слов не подберешь, чтобы описать выражение его лица. Он ни разу не задал свидетелю ни одного серьезного вопроса. Но, с другой стороны, даже не попытался спасти своего друга. Он просто сидел и слушал, как уничтожают Белнэпов.

Когда заседание кончилось, Нордхофф и другие корреспонденты ежедневных газет побежали на капитолийский телеграф передать отчет в свои газеты.

Предоставленный самому себе, я в течение часа задумчиво изучал сенат и палату представителей. Обе палаты недавно обновлены, старые красные шторы и перепачканные табачной жвачкой ковры заменены изящной серой тканью с проблесками имперской позолоты. Хотя сегодня уже реже жуют табак, плевательниц не меньше, чем было в старое время.

Я попал в сенат, избежав, так сказать, утомительной избирательной процедуры. Увидев толпу лоббистов, спешащих через вращающуюся дверь матового стекла в длинную узкую палату, я из любопытства последовал за ними.

Сначала я не мог понять, что это была за комната – мрачная, причудливой формы. Вдоль одной темной стены стояли вперемежку черные кожаные диваны и черные письменные столы орехового дерева. На противоположной стороне несколько вращающихся дверей вели, как я вскоре понял, в зал заседаний сената.

Когда двери приоткрывались, из зала доносился приглушенный голос, но слов, к счастью, нельзя было разобрать. Сенаторы входили и выходили в гардероб – так называлось помещение, где я находился. Гардероб этот служит не только одним сенаторам. Я увидел, что в нем полно лоббистов, журналистов, а также отдельных простых граждан.

В общем, я был несколько поражен отсутствием формальностей, принимая во внимание ужасающее самомнение американского сенатора. Однако, поставленный перед выбором между гордой сдержанностью, достойной избранника в высшее законодательное собрание величайшей страны, которую когда-либо знал мир, и доступностью для тех, кто хочет вручить ему деньги, народный трибун из практических соображений предпочитает последнее.

Сегодня, конечно, был особенный день. Обычный обмен взаимными услугами уступил место разговорам о белнэповском скандале и его возможных последствиях.

Некий журналист завладел вниманием группы сенаторов, излагая им показания Марша. Поскольку я сам видел и слышал то, что он оказался не в состоянии точно записать (журналистику, а не правосудие следует изображать с завязанными глазами и весами в руках), я подошел к одной из вращающихся дверей, желая бросить взгляд на зал заседаний сената.

Внезапно меня толкнул сзади какой-то сенатор, и я, спотыкаясь, вылетел на возвышение, сидя на котором вице-президент, согласно конституции, председательствует в сенате. Поскольку вице-президент несколько месяцев тому назад скончался, место его по очереди занимают разные выдающиеся сенаторы. Сегодня в председательском кресле сидел крупный мрачный мужчина, который, похоже, читал какой-то роман. Он был так поглощен этим занятием, что даже не поднял глаз в мою сторону, несмотря на шум, которым сопровождалось мое вторжение в политику.

К счастью, у меня нашелся добрый покровитель, и я тут же очутился в объятиях сенатора Роско Конклинга. Тот, кто меня толкнул, сделал это в тот момент, когда Конклинг, кончив говорить, сходил с трибуны; так я очутился в его мощных руках.

Я посмотрел на него вверх; он на меня – вниз. Величественное лицо не сразу расплылось в улыбке.

– Похоже, вы очень спешите, сенаторСкайлер!

– Меня толкнули, сэр. Я споткнулся. Я так благодарен, что вы меня поймали.

– У меня не было выбора. – Теперь нас уже разделяло некоторое расстояние, потому что, оказавшись рядом с высоким человеком, я, как всегда, начал пятиться назад, чтобы дистанция свела к минимуму разницу в росте. Конклинг был великолепен в парчовом жилете и в белых фланелевых брюках (это в феврале!).

– Шумные ребята, эти наши лоббисты.

– Похоже, они чувствуют себя здесь как дома.

– Даже чересчур. – Конклинг мрачно покачал головой, как бы осуждая этим всеобщую коррупцию. – Но теперь, раз вы тоже сенатор, посмотрите на ваш новый дом. – Конклинг взял меня за руку.

– Разве это не запрещено? – колебался я.

– Конечно. Все запрещено. Иначе бы не было удовольствия. – С этими словами он ввел меня в зал заседаний: полукружие кресел, обращенных к возвышению, где сидит председатель. Идущий с потолка дневной свет холодно отражался в серых стенах и портьерах. На галерее прессы я увидел несколько знакомых лиц. Галереи для публики были почти пусты. Те немногие, что пришли поглазеть на демократию в действии, были, похоже, сплошной деревенщиной, которые вели себя так – вполне справедливо, впрочем, – как если бы попали в цирк: они жевали табак, грызли орехи, жареную кукурузу – новоизобретенный деликатес, своей консистенцией и, на мой взгляд, вкусом напоминающий новые ассигнации.

Примерно дюжина сенаторов восседала за своими конторками, читая газеты, жуя табак, переговариваясь друг с другом, пока некий южанин с благородным изгибом бровей произносил бесстрастную речь на тему продолжающегося и чреватого опасностями присутствия федеральных войск в некоторых штатах Юга через десять лет после того, что он неназвал Гражданской войной.

Конклинг пригласил меня сесть в пустое кресло. Затем сел передо мной, грациозно повернув ко мне величественную голову и торс.

– Вы сидите сейчас на том месте, где едва не убили тростью покойного сенатора Чарлза Самнера от Массачусетса.

– Чего мне ждать? Его духа или трости?

Конклинг улыбнулся, обнажив темные зубы.

– Эти духи давно уже изгнаны. Самнер был человек превосходный, но непомерно заносчивый. – Смешно, как мы всегда подмечаем (и осуждаем) в других наши собственные недостатки. – Когда кто-то сказал генералу Гранту, что сенатор Самнер не признает Библию, генерал Грант ответил: «Только потому, что не он ее написал».

Я расхохотался – в том числе и от удивления.

– Никогда не думал, что генерал Грант остроумен.

– О, он хитрый, тихий, странный маленький человек. А сегодня, – Конклинг глубоко вздохнул, – он был сражен наповал.

– Маршем?

Конклинг кивнул.

– Всякая надежда на третий срок в Белом доме была порушена в зале заседаний комиссии конгресса. – Он махнул рукой в ту сторону, где свершилось это неслыханное оскорбление, подобно знаменитому Эдвину Форресту в роли Отелло.

– Вы были на слушании?

Конклинг покачал головой.

– Мы знали уже несколько дней назад все, что будет сказано и сделано.

– Белнэп будет смещен?

– Думаю, что хоть этогоудастся избежать.

– Но ведь он – или они – виновны? Кажется, за несколько лет Марш передал Белнэпам около сорока тысяч долларов.

– Да. – Это не было утверждением, скорее знаком препинания. – Столько всего продается, мистер Скайлер.

– Справедливо. Мне рассказывали: чтобы устроить юношу в Вест-Пойнт, вы должны заплатить своему конгрессмену пять тысяч долларов.

– Думаю, что цена выше, если юноша из штата Нью-Йорк. – Конклинг был оживлен и мрачен одновременно. – Место в сенате тоже стоит недешево. Мои поклонники, говорят, истратили четверть миллиона долларов, чтобы предоставить мне это простое кресло. – Он постучал по спинке кресла.

Я был шокирован; этого он, по всей видимости, и добивался.

– Но уж вам-το зачем деньги, вас и без того выберут.

– Сенаторов выбирают законодательные собрания штатов, в Нью-Йорке же оно состоит из продажных продавцов. – Он улыбнулся своему каламбуру, я тоже улыбнулся, но едва-едва, не понимая еще, куда он клонит.

– Цена слишком высока? – задал я наводящий вопрос.

– В наши дни все продается за деньги, мистер Скайлер, за очень большие деньги. Однако я верю в свою партию. – Столь искренним был взгляд этих светлых глаз, что я понял: рядом со мной искуснейший лжец. – Я все еще верю в Гранта, хотя, видит бог, он доставил нам столько затруднений со своими дружками военных лет…

– Знает ли он, что они воруют?

Конклинг снова одарил меня своей внезапной, чарующей, хотя и темнозубой улыбкой.

– О, мистер Скайлер! Я же знаю, что все мои слова вы напечатаете в «Геральд» Джейми Беннета, дабы помочь своему – а также и моему – другу, старине Сэму Тилдену, который все пустит в дело ради победы на выборах. Однако он не победит, уверяю вас. В конечном счете.

– Раз дело обстоит таким образом, сенатор, и если вы будете его соперником, то страна попадет в хорошие руки, каким бы ни был результат голосования. – Я был столь же бесчестен, как и Конклинг, который вдруг сильно меня озадачил:

– Слова настоящего посланника во Франции, мистер Скайлер. И могу ли я добавить, что, если я когда-нибудь стану президентом, я сам крепко задумаюсь, не назначить ли вас на этот пост?

Я не мог себе даже представить, каким образом моя мечта стала известна Роско Конклингу, поскольку знают о ней только три человека, и я абсолютно уверен, что Эмма, Биглоу и Тилден не проронили ни слова. Я ответил ему, надеюсь, достаточно прохладно, но, увы, не блестяще!

– То немногое, чем я помогаю губернатору Тилдену, делается просто pro bono public.

– Это ясно без слов, как говорят французы. Знаете ли, когда генерал Грант два года назад хотел назначить меня председателем Верховного суда, я сказал ему те же самые, в общем, слова. Что в интересах общества я должен остаться на своем месте и делать все, что в моих силах, для его администрации.

– А затем, в подходящий момент, занять егоместо, которое, конечно, куда более почетно, чем кресло покойного судьи Чейза.

Я безжалостно вонзил в него нож. Он считает меня простачком. Узнав каким-то образом о моих планах, он подумал, что, предложив мне то, что обещал Тилден, он заставит меня молчать относительно его связи с дочерью покойного верховного судьи. Но я не могу себе представить, как я или кто-то другой использует в политических целях этот роман. Только потерпевшая сторона, безумный сенатор Спрейг, может поднять шум – если захочет объединить свои усилия с Блейном или Тилденом, чтобы низвергнуть любовника своей жены… Все это следует обсудить с Биглоу.

Я никогда не узнаю, как собирался мне ответить Конклинг, потому что именно в этот момент подошел служитель и сказал, что сенату предстоит какая-то важная акция и посторонние должны удалиться.

Мы пожали друг другу руки со всей внешней обходительностью.

– Надеюсь вскоре вас увидеть, и княгиню, разумеется, тоже.

Несколько минут назад я спросил Эмму, говорила ли она кому-нибудь о моем желании получить пост посланника во Франции.

– Никогда, папа! Тем более в этой стране волков, или, поскольку мы в Африке, шакалов.

Но когда я передал ей, что сказал Конклинг, она сразу все поняла и смутилась.

Назад к карточке книги "1876"