Текст книги "1876"

3

Этот великий день начался со снежной бури, а также телеграммы от губернатора Тилдена: он приглашает меня к пяти часам, чтобы успеть приватно побеседовать до обеда.

Мы с Эммой внимательно изучили послание и пришли к выводу, что приглашение к беседе на нее не распространяется.

– Я приеду к обеду одна. – Альтернативы не было, потому что взять ее с собой могли только супруги Биглоу, а им, чтобы попасть к губернатору, достаточно лишь повернуть за угол – их дом тоже на площади Грамерси-парк.

Точно в пять часов я прибыл на Грамерси-парк; шел мелкий снежок, и северный ветер с абсолютно неамериканской справедливостью пытался уложить его на все вокруг ровным слоем. Газовые фонари уже горели (может быть, потому, что губернатор находился в своей резиденции?) и, точно ангельские лики, светились бледными ореолами.

Слуга проводил меня в кабинет на втором этаже, типичное убежище книжника, какое и должно быть у богатого адвоката – ценителя литературы. Возле дровяного камина – что в Нью-Йорке большая редкость (как мутит меня от запаха горящего антрацита!) – возвышалась внушительная фигура человека лет пятидесяти с коротко подстриженными темными волосами и довольно-таки агрессивным выражением лица. Когда я вошел в комнату, он был всецело поглощен чтением бумаг, кипой сваленных на письменном столе.

Обнаружив мое присутствие, человек вскочил на ноги, взял мою руку в свою и начал медленно ее сдавливать.

– Я инспектор Грин, мистер Скайлер. Губернатор сейчас отдыхает* Хотите чаю? Или чего-нибудь покрепче?

Мне принесли «чего-нибудь покрепче». Грин не стал пить ничего.

– Мы еще работаем над речью губернатора в законодательном собрании, с которой он выступит на следующей неделе. – Он стукнул кулаком по кипе бумаг. – Он заставит их себя слушать.

Я не спросил, кого он заставит слушать, но предполо-^ жил, что он имеет в виду республиканцев. Я отхлебнул шотландского виски и вежливо сказал:

– Ну разумеется, вся страна будет слушать губернатора.

– Именно это я и твержу его сотрудникам! О, они… – Но тут Грин решил, что он не настолько со мной знаком, чтобы высказывать свое мнение о штате помощников губернатора.

– Вы инспектор… города Нью-Йорка? – Глупый вопрос (хотя он прозвучал скорее как утверждение), потому что такие люди убеждены в том, что их знают все.

Грин мрачно кивнул.

– Несомненно, кара за мои прошлые грехи. Это последняя должность в мире, какую я хотел бы занять. Но губернатор настоял. Вот я и оказался наследником бедлама, оставшегося после Твида.

Мои замусоренные мозги хранят всевозможные – как нелепые, так и полезные – факты, которыми я их пичкаю ежедневно, проглатывая тысячи газетных строк. «Эндрю X. Грин» – это имя, набранное крупным шрифтом, всплыло перед глазами. «Сан»? Нет, «Геральд». Вслух я произнес газетную фразу, засевшую у меня в голове: «И разумеется, все мы надеемся, что, начав с должности инспектора, вы, мистер Грин, станете мэром-реформатором». Слова редакционной статьи так гладко текли из моих уст, как будто я ни на один день не уезжал из Манхэттена и не порывал связей с его жизнью.

Польщенный, Грин залился краской.

– Что ж, не скрою, такие разговоры велись, но я не думаю, что честный инспектор городских финансов способен снискать расположение районных боссов.

– Тогда будем надеяться, что вы вместе с губернатором вскоре переберетесь в Вашингтон.

– Так много надежд, но, увы, так мало организационных усилий.

– Но наш друг Биглоу…

– Он делает все, что в его силах. – Легкое раздражение в голосе, и я снова почувствовал себя как дома, то есть при дворе. Все это похоже на жалкую, провинциальную разновидность Тюильри, где взрослые мужчины и женщины дни и ночи напролет пытались подстроить как бы случайное пятиминутное свидание с императором на лестнице, в саду, в любом месте, где можно установить силки, – и все для того, чтобы возвыситься в этом мире.

Грин был партнером губернатора по адвокатской практике и его близким другом на протяжении, как он сам мне сказал, тридцати трех лет.

– Долгий срок, не правда ли? – Он покачал головой, подумав, наверное, что это треть столетия. – Я был юношей двадцати одного года, когда переступил порог его адвокатской конторы. Я считал его самым блестящим человеком, с каким мне только доводилось сталкиваться. Я и сейчас того же мнения. Он мне как старший брат.

Я был приятно изумлен, что холодный и даже чем-то отталкивающий Тилден способен вызвать такое обожание. Наверняка Тилден гораздо более сложный человек, чем он показался мне в те приятные дни в Женеве, когда я просто увидел в нем безупречного юриста, безжалостного политика, мономаньяка – словечко, которое я слышал уже не один раз в разговорах о нем. Уж если он за что-то берется, то не отступается до тех пор, пока не обгложет все до косточки, как тот терьер, которого я видел на так называемой арене позади муниципалитета, что рвал зубами на части крыс.

Одна из дверей кабинета открылась, и вошел высокий молодой человек с небольшим саквояжем.

– Губернатор отдыхает, мистер Грин. Ему удалось расслабиться.

– Спасибо, Бен. Ты найдешь сам дорогу?

– Да, сэр. – Молодой человек вежливо мне поклонился, как бы отдавая должное джентльмену и подчеркивая свое гораздо более низкое положение на высоченной американской социальной лестнице.

Когда молодой человек ушел, Грин объяснил, что это отличный массажист.

– Видите ли, губернатору необходимы физические упражнения. Он не признает ничего, кроме верховой езды, а можно ли этим заниматься в такую погоду? Вот и получается, что кровь застаивается в его венах, а это крайне вредно. Я твержу, что массаж необходим ему каждый день, но знаю абсолютно точно, что в Олбани он ни на минуту не встает из-за письменного стола. Я совсем не хочу этим сказать, что он не вполне здоров для человека его лет, – внезапно добавил Грин, точно вспомнив, что здоровье кандидата в президенты куда важнее его ума, если об этом вообще может идти речь.

– Энди! – знакомый слабый голос донесся из соседней комнаты. Грин извинился и отправился к шефу. Я огляделся. Семейные портреты, юридические справочники, скульптурная группа, изображающая солдата, павшего на прошлой войне, голова которого покоится на коленях опечаленного друга. Я вдруг подумал от нечего делать: интересно, где губернатор хранит коллекцию эротической литературы; о ней я узнал совершенно случайно от одного лондонского книготорговца; очевидно, губернатор в течение многих лет втайне собирал непристойные книжки. Так развлекаются холостяки.

Грин вернулся в комнату настолько бесшумно, что я вздрогнул, как будто меня застигли за чем-то предосудительным, хотя я без всякой задней мысли рассматривал удивительно живую скульптурную группу работы знаменитого Джона Роджерса.

– Это я подарил губернатору. Если хотите, вы можете войти. Но он еще отдыхает.

Единственная лампа на столике возле кровати освещала то, что на первый взгляд показалось мне живым трупом – по крайней мере нижняя половина тела практически отсутствовала, – такое впечатление создавали его худые журавлиные ноги, едва обрисованные тонким покрывалом. Верхняя половина более или менее обычных пропорций. Хотя Тилден на год моложе меня, выглядел он куда старше.

Осторожно я приблизился к кровати; губернатор плашмя лежал на спине, вытянув по бокам руки. Его седые волосы, как у Грина, коротко подстрижены. Он не носит усов, бороды или бакенбардов. Я надеюсь, что даже только из-за такой воздержанности он станет президентом и законодателем нового стиля для этой страны. После Гражданской войны никому еще не удалось как следует рассмотреть лицо американца – настолько фантастические бороды и баки отпускаются в подражание главным образом генералу Гранту.

В сумеречном свете керосиновой лампы Тилден был мертвецки бледен. Позже, за обедом, когда зажглись все огни, лицо его оставалось таким же серым и мертвым, каким оно было у этой прикрытой одеялом мумии, и я смотрел сверху вниз на бледное лицо с крупным носом и причудливо изогнутой верхней губой (плохо подогнанная вставная челюсть?).

Глаза его приоткрылись. Мне хотелось бы сообщить, что это произвело ошеломляющий эффект, такой же, какой, по словам моих парижских знакомых, производил неожиданный взгляд первого Бонапарта, брошенный равно на врага или друга. Но о губернаторе Тилдене ничего подобного сказать нельзя. Ну точно раскрылись две крупные серые устрицы и уставились на меня из глубины своих раковин. Будь у меня под рукой лимон, я выжал бы его на них.

– Мистер Скайлер, – прозвучал слабый голос. – Пожалуйста, придвиньте стул. И простите меня, что принимаю вас в таком положении. Вы так добры, что терпите это.

– О, нисколько, – оживленно откликнулся я, ставя стул возле кровати. Губернатор снова закрыл глаза. Веки его выдаются вперед, и, даже разомкнутые, они придают его серым, унылым глазам какое-то тайное, скрытное выражение. Я обратил внимание на легкое подрагивание левого века – следствие несильного удара, который он перенес в прошлом феврале (и пока сумел скрыть от публики). Я сел, чувствуя себя весьма нелепо, как доктор у постели покойного. Какое-то мгновение в комнате не было ни звука, кроме регулярной и негромкой отрыжки губернатора. Он мучается несварением желудка, и массаж, похоже, не снимает вздутия живота.

– Каково ваше отношение, мистер Скайлер, к ордену серых монахинь?

– Самое благосклонное. – Мне приходилось импровизировать, пока я не понял, что он имеет в виду. Очевидно, губернатор подписал закон, разрешающий монахиням преподавать в муниципальных школах. Результатом явились многочисленные нападки на католиков. «Трибьюн» зовет к оружию, а «Ивнинг пост» требует отменить закон на следующей сессии законодательного собрания штата.

– Я должен определить свою позицию на этой неделе. Все это очень запутано. Католики – значительная часть избирателей, поддерживающих демократическую партию. Но есть еще в партии все эти баптисты и пресвитерианцы. И они поднимают такой шум… – Тилден вздохнул.

Ненависть к католикам по-прежнему очень сильна в Нью-Йорке, особенно среди либералов, сплотившихся вокруг «Харпере уикли», на страницах которого знаменитый карикатурист Томас Насх, сам иммигрант немецкого происхождения, ведет настоящую войну с папой римским.

– Если у вас есть сомнения, то постарайтесь не определять свою позицию, – мудро посоветовал я.

– У меня нет сомнений, и я определил позицию. – Это прозвучало неожиданно резко и даже, я бы сказал, по-президентски.

Пульс мой забился быстрее при мысли, что беспечные потуги к остроумию могут закрыть передо мной источник будущего благополучия.

– Если этот закон исходил от законодательного собрания, – сказал я быстро, – то пусть оно и несет за него ответственность.

– Совет настоящего адвоката. – Приподнявшаяся шатром верхняя губа изобразила некое подобие улыбки. – Должен сказать, мистер Скайлер, что я внимательно читаю ваши доклады о положении в Европе и меня поражает в них мастерская интерпретация фактов. Вы заставили меня по-новому взглянуть на отношения между Францией и Пруссией.

– Вы мне льстите…

Нас прервала серия или glissade [37]37
  Здесь: безудержный поток (фр.).


[Закрыть]негромких отрыжек. Тилден настолько к ним привычен, что, похоже, даже не замечает. Когда они прекратились, он сказал:

– Вы же знаете, что Биглоу настоящий пруссак.

– Мы с ним не раз спорили об этом. – Я отстаивал позицию. – Я нахожу чрезмерной господствующую здесь тенденцию восхищаться немецкой работоспособностью в ущерб, скажем так, человечности и творческой энергии французов.

– Да. Я читал ваши доклады, – сухо откликнулся Тилден. Как и я, он не любит выслушивать то, что уже знает. – Мне нужны ваши мысли, чтобы переубедить Биглоу. Он уверен, что в следующем столетии будут только три великие державы – Германия, Россия и Соединенные Штаты.

– Я не обладаю пророческим даром, губернатор. Но в этомстолетии я к вашим услугам, сейчас и в будущем. – Высказать просьбу яснее я не решился.

– Если этому «будущему» суждено состояться, я, разумеется, не смогу обойтись без вашего ума.

Обещание твердое, как документ. Нет, еще лучше! Такой изощренный юрист, как Тилден, никогда не подпишет никакого соглашения, не оставив себе лазейки среди многочисленных подпунктов. Слово политического деятеля, как правило, более надежно, чем его письменное обязательство.

Мы поговорили еще о международных делах. Затем я сообщил ему о заказе, который получил от «Геральд».

– Не скажу, чтобы это была моя любимая газета. – Серая губа выгнулась, тускло мелькнули серые зубы. – Но влиятельная.

– Думаю, что смогу принести пользу партии. Не тем, что напишу о генерале Гранте, который, похоже, уже практически отставная фигура, а о его наследниках, особенно о вашем будущем сопернике.

– Блейн. – Сказано ровно, без эмоций.

– Конклинг?

Седая голова повернулась в одну, потом в другую сторону, сначала чтобы выразить несогласие, а затем продолжала это маятниковое движение, получая, видимо, удовольствие от разминки застывших шейных мускулов.

– Думаю, Конклинг не составит для нас проблемы. Блейн – другое дело. К счастью, он продажен.

– Разве публику это возмущает?

– Я заставлюее возмутиться, как заставил возмутиться уже дважды. – Слабый голос странно противоречил цезареву тону. – Нет, мистер Скайлер, нам приходится опасаться только добропорядочных людей, вроде министра финансов Бристоу. Но такого человека республиканцы никогда не выдвинут кандидатом в президенты. Никогда. Поэтому – Блейн.

В тусклом свете я разглядел, как его губы складываются в самую неподдельную улыбку.

Вошли Грин и слуга.

– Пора одеваться, губернатор. Гости явятся с минуты на минуту. Супруги Биглоу уже здесь.

– Благодарю вас, мистер Скайлер. – На мгновение Тилден довольно сильно сжал мою руку. – Вы тот человек, которого нам недостает в общественной жизни. Человек, способный оживить теорию практикой. – Послышался негромкий звук задержанного дыхания: Тилден пытался унять сильный приступ отрыжки. – И в то же время облагородить практику теорией. – На этой высокой ноте я присоединился к супругам Биглоу в главной гостиной.

В целом очень успешный вечер. Эмма вовсю работала на меня. За обедом она сидела по правую руку от Тилдена и, думаю, сумела, если это вообще возможно, его очаровать. Присутствовали полдюжины родственников Тилдена, наслаждаясь в канун рождества обществом самого богатого и знаменитого члена семьи.

Тилдены родом из графства Колумбия, неподалеку от тех мест, где жила семья моей матери, где жил Мартин Ван Бюрен. Старый президент был другом отца Тилдена и покровителем самого Тилдена в его юные годы, так же как и моим. Но ведь у меня и Ван Бюрена общий отец. Мы оба незаконные сыновья Аарона Бэрра; излишне объяснять, что мы так и не признались друг другу в том, что нас объединяет общая кровь. И тем не менее близость к Ван Бюрену сильнее всего остального связывает нас с Тилденом. Сегодня, когда губернатор обратил внимание на мое внешнее сходство с этим великим человеком, я ответил точной копией ванбюреновской загадочной усмешки, рядом с которой даже застывшие в камне черты египетского сфинкса определенно кажутся бесхитростными и простодушными.

Биглоу был в приподнятом настроении, но выглядел утомленным.

– Мы дни и ночи работали над речью губернатора в законодательном собрании. Не понимаю, как он это выдерживает. – Биглоу кивнул в сторону Тилдена, который теперь держался довольно бодро; отрыжка сдерживалась постоянным жеванием сухих бисквитов. – Он живет на одном чае. Я называю его наркоманом.

– Лучше уж чай, чем виски.

– И до вас дошли эти слухи? – Биглоу ничем не выдал беспокойства.

– Об этом говорят только в домах республиканцев.

– Вроде Эпгаров? – Биглоу хитро улыбнулся и наполнил мой бокал мадерой. Дамы удалились. Тилден пил чай, жевал бисквиты, слушал Грина, который нашептывал что-то в одно его ухо, и своего советника по экономическим вопросам Уэллса, шептавшего в другое.

– Как может губернатор слушать их одновременно?

– О, у него еще отличная хватка, – восхищенно сказал Биглоу.

– Вы волновались за его здоровье…

– Я и сейчас волнуюсь. Но я вынужден смириться с тем, что нездоровье доставляет ему удовольствие – в буквальном смысле слова. Он не желает отвлекаться от работы. Пусть все будет как есть. После Гранта, который на посту президента не желал ударить пальцем о палец, даже если бы понимал свои обязанности, губернатор будет как дуновение свежего ветра. А сейчас все мы в изнеможении – кроме него. Но, конечно, надо учитывать, что в его жизни нет ничего, кроме юриспруденции и политики.

– Он женится, если станет президентом?

Биглоу постучал пальцем по стакану с содовой водой, что стоял перед ним (воздержание – вот характерная черта тилденовской команды).

– Я полагаю, да. Жена облегчила бы его дни в Белом доме.

– Человек страстной натуры. – После двух бокалов мадеры и прекрасного рейнского вина я чувствовал себя весьма отважным.

– Странно, не правда ли? – Биглоу благосклонно принял мою иронию.

– Он когда-нибудь проявлял интерес к женщинам?

Биглоу покачал головой.

– Никогда. Смешно. Но, с другой точки зрения, достойно восхищения. Я хочу сказать, что он как святой, абсолютно огражденный от искушений.

– Святые, милый Биглоу, не ограждены, а оградились от искушений.

– Тогда он просто призван быть тем, кто он есть, – неустанным поборником общественных интересов. Как и Грин.

– Грин никогда не был женат?

– Никогда. Он тоже живет ради работы.

– Еще один полусвятой? – Думаю, что пуританин Биглоу действительно восхищается этими ущербными людьми. Не в том дело, что я нахожу холостяков людьми ущербными, скорее наоборот. Но, очевидно, ни Тилден, ни Грин вообще не имели никаких дел с женщинами, с той половиной рода человеческого, которая дала мне не только наслаждение, но и необходимую меру нормальной человечности. Если бы у меня не было Эммы, я родил бы другую. Или, принимая во внимание мой преклонный возраст, удочерил, похитил, соблазнил или каким-либо иным способом приобрел то женское общество, без которого я просто не могу дышать. Нью-йоркский мир мужских клубов, спортивных залов и баров, политиканства за закрытыми дверьми – это не мой мир. Я изнеженный парижанин, расцветающий только в обществе женщин.

Кстати (почему «кстати»? Это же важнее всего!), Биглоу сказал:

– Губернатор назначит вас посланником в любую страну по вашему выбору, за одним исключением – Сент-Джеймс.

– Вы не представляете, что это для меня значит. – От возбуждения голос мой задрожал. Для меня это все, не считая замужества Эммы, конечно.

– Вы одна из самых ярких наших звезд в иностранных делах, если закрыть глаза на ваше нелепое пристрастие к французам, – добавил Биглоу, и на душе у меня стало необыкновенно легко.

– В таком случае вас должна была порадовать чепуха, напечатанная под моим именем в «Леджере» за прошлую субботу.

– Мне показалось, что это не ваш стиль. И почему вы ни разу не упомянули доктора Эванса, неизменного дантиста императрицы? Что с ним стало?

– По-прежнему рвет зубы, наверное. – Мы оживленно посплетничали о старых добрых парижских временах, которые никогда больше не вернутся.

Со всей деликатностью я попытался убедить Биглоу в значении Тьера и вообще Третьей, то есть нынешней Французской Республики, но у него необъяснимо сильное предубеждение против Франции. Я отношу это за счет его искреннего пуританизма. Биглоу ненавидит римскую церковь со страстью настоящего республиканца, кем он и был до того, как стал секретарем штата Нью-Йорк и демократом. Десятилетиями он утверждал, что папство – это самая злобная и отвратительная сила в мире и что в один прекрасный день оно сойдется в истинном Армагеддоне с добродетельным протестантством, развязав новую, еще более кровавую гражданскую войну здесь, в Соединенных Штатах, причем форт Самтер будет расположен в Шестом избирательном округе, где царит мрак ирландских кварталов.

Сознаюсь, я некогда разделял эти предрассудки, особенно в отношении ирландцев, которых считал напастью, эпидемией, обрушившейся на мой Нью-Йорк. Разумеется, они и более поздние иммигранты и в самом деле уничтожили эту старую голландско-английскую деревню моей юности, но жалеть тут не о чем. Проведя большую часть своей жизни встранах, где господствует римская католическая церковь, я не только стал более терпимым, чем Биглоу, но и пришел к выводу, что в таком обществе, поскольку оно ни в коей мере не является христианским, жить гораздо приятнее, чем в протестантском.

К концу вечера Тилден выглядел очень усталым; несмотря на выпитый чай и несколько таинственных таблеток.

– Надеюсь, вы навестите нас в Олбани, как только покончите с генералом Грантом.

Я ответил, что ничто не доставит мне большего удовольствия. Внезапно рядом с губернатором оказался Грин. Красивый, крепко сбитый, он затмевает тщедушного Тилдена.

– Губернатор, вы не сказали мистеру Скаилеру о наших планах открыть рекламное бюро?

– Пока нет. Пока нет. – Голос Тилдена прозвучал глухо, казалось, губернатор раздражен. Но Грин не желал умолкать. Он повернулся ко мне:

– Через несколько недель мы откроем бюро, в котором писатели и художники будут готовить материалы для газет…

– Мистер Скайлер слишком утонченный литератор, чтобы заниматься такими вещами. – Глаза Тилдена широко раскрылись: он сдержал мощнейшую отрыжку, которая медленно и, без сомнения, болезненно искала выход через раздувшиеся ноздри.

– Но, губернатор, вы знаете не хуже меня, что нам понадобятся любые авторы, каких мы только сумеем найти, и, имея мистера Скайлера в «Леджере»…

– Мистер Скайлер не в «Леджере». Они просто его печатают.

– Но, губернатор…

Я прервал эту перепалку, заметив:

– Кстати, я предложил моему издателю написать вашу предвыборную биографию. Его это заинтересовало. Биглоу обещал снабдить меня материалами. Поэтому, как только вашу кандидатуру выдвинут…

И Тилден, и Грин просияли; мы расстались, пожелав друг другу веселого рождества и счастливого Нового года. Последние слова губернатора, обращенные ко мне, были:

– Увидимся позже. – Эта забавная фраза часто у него на устах.

_ Что ты думаешь о Тилдене? – Мне не терпелось задать Эмме этот вопрос.

– Не самый легкий собеседник.

– Холодноватый?

– Нет. Страстная натура, по-моему.

– Я не вынес такого впечатления, да и никто другой тоже.

– Есть ведь разные страсти, правда? Ну, например, страсть моей свекрови к деньгам…

– Не упоминай ее! Я чувствую, как кровь начинает стучать в барабанные перепонки.

– Или страсть очаровательного сенатора Конклинга к Кейт Спрейг.

– Он тебе понравился?

– Я видела его только один раз, мы перебросились всего десятком слов.

– Помню. И ты сказала, что он кажется тебе тщеславным.

– О, как павлин! С этим смешным завитком посреди лба…

– Локон Гиацинта. Мне кажется, он подражает Дизраэли…

– Но когда он смотрел на Кейт, можно было почувствовать, что это страстный мужчина.

– Чтобы увидеть ее, он пересек полмира – инкогнито, как он надеялся. Вряд ли он предполагал столкнуться с нами. Так или иначе, теперь ты видела лидеров обеих партий. Кто из них победит? Кто будет президентом – Тилден или Конклинг?

– Какая разница? Это все игра, папа. Это неважно.

Я почувствовал в ее голосе отзвук, вариацию сэнфордской темы.

– Игра или нет, но результат имеет значение.

– Все равно это совсем не то что император, не правда ли? – Эмма все еще рассматривает Соединенные Штаты как увеличенную Мексику.

– Согласен, нашим президентам почти нечего делать. Правит конгресс; в основном он и ворует. Но президент предоставляет должности, в частности старым, заслуженным писателям.

– Тогда vive Тилден! – Эмма развеселилась. – А что касается его страсти…

– Как же тебе удалось обнаружить то, чего никто не заметил?

– Я слышала, как он говорил о каналах.

– Каналах?

– И железных дорогах. И… о да, еще о правосудии. – Эмма была как школьница, вспоминающая урок. – Он сказал, что его приводит в ужас несправедливость американской судебной системы. Суды служат богатым, сказал он.

– Уж он-то должен это знать. Сколотил состояние, защищая интересы железнодорожных магнатов.

– Значит, он хочет искупить свои грехи. Он добрый человек, папа, хотя и какой-то нелепый.

– Не нахожу его нелепым и сомневаюсь, чтобы он был добрым.

– Потому что ты мужчина. И американец. Я бы только предпочла, чтобы он был менее напыщенным.

– Гремел, как князь Меттерних?

Мы посмеялись старой шутке. Я сказал, что его истинной и единственной страстью является плохое здоровье.

– Все равно я убеждена, что он будет очень забавным президентом, если такое возможно. У него есть любовница?

– А как думаешь ты?

– Думаю, нет. Он похож на старого каплуна. – Так мы обсуждали следующего президента, которому предстоит восстановить наше (мое) благополучие.

Эмма легла, а я немножко поработал над Кавуром. Нелегкая тема. Меня страшит перспектива писать предвыборную биографию, но, если надо, я напишу. Кроме того, я уверен, что какой-нибудь честолюбивый юнец из издательства Даттона проделает всю черновую работу, а я добавлю один-другой изящный штрих.