Текст книги "1876"

1

В счастливом блаженстве я провел весь июль, растворившись без остатка в ослепительном сиянии моря. Мир маленьких человечков, стремящихся к власти, кажется мне удивительно далеким. Мне снятся совершенно другие сны, посещают иные грезы среди ароматов цветущих роз и пионов и запаха соленых морских брызг.

Праздные дни набегают чередой, как атлантические волны на ньюпортский пляж цвета львиной шкуры. О, дайте мне остаться здесь навсегда, на этих восхитительных влажно-зеленых лугах (в крайнем случае – даже под ними), в тени задумчивых старых деревьев, и пусть сладкий голос Уорда Макаллистера вечно нашептывает мне очередной рецепт черепахи, которую готовит на жаровне его чернокожий слуга – или по-балтиморски, или по-трентонски (с добавлением сливок и масла).

Джейми шлет мне срочные телеграммы. Полковник Пелтон хочет, чтобы я присоединился к тилденовскому «бюро ораторов» и воодушевлял публику в маленьких городах страны. Но я сослался на нездоровье, хотя никогда не чувствовал себя лучше – в духовном смысле, конечно, а не телесном, потому что ноги мои слабеют, я чересчур тучен, а легкие сигналят, что усилие, требующееся от них, скоро окажется чрезмерным, да и что греха таить, чересчур утомительно-монотонным. Однако, примирившись с мыслью о том, что я нахожусь в заключительной фазе моей жизни, я был вполне доволен, во всяком случае до тех пор, пока сегодня некое облачко не прикрыло слегка наше золотое ньюпортское солнце.

Макаллистер пригласил нас на пикник. Это событие, которого с нетерпением ждут ньюпортцы, потому что Макаллистер не жалеет усилий, и если бы мне пришло в голову подражать стилю Фэйет Снед, известной своим читателям как Фэй, то следовало бы добавить, что это мероприятие требует много усилий, жалости к которым он не знает.

Специальный поезд в полдень отбыл из города в Бейсайд-фарм, макаллистеровское поместье, и другой поезд в 4.45 доставил нас обратно в город. Путешествие занимает ровно шесть минут, кругом царит веселое оживление, когда дамы с картин Ватто превращаются в брейгелевских женщин: каждая везет с собой какое-то блюдо, приготовленное ее поваром для пикника.

Эмма, Дениз, Джон Эпгар и я присоединились к всеобщему веселью. Таинственная Роза, сославшись на нездоровье, отсутствовала, но здесь было немало других Асторов, так что стилнисколько не пострадал. Коттедж Макаллистера представляет собою всего-навсего обычный фермерский дом, и это делает его уникальным, потому что в Ньюпорте коттедж означает особняк вроде сэнфордского дворца (построенного отцом Дениз), беломраморной копии Большого Трианона, только вдвое уменьшенной. Нас обслуживали два десятка слуг, и в этом отношении скорее уж Сент-Гратиен всего лишь коттедж. Кстати, я только что получил очаровательную, но печальную записку от принцессы Матильды. Она жалуется, что слишком многие из наших общих друзей позволили себе такую безвкусицу, как умереть. Что ж, она гневается по праву.

Сэнфорд большую часть времени катается на яхте. Приезжая, он очень тепло говорит о своем старом друге генерале Хейсе; это значит, что он, видимо, познакомился наконец с республиканским кандидатом в президенты. Недавно он угрожал покатать нас на яхте, однако Дениз твердо сказала «нет».

Джон Эпгар провел в Ньюпорте десять дней и в понедельник возвращается в Нью-Йорк: «Работа. Вся семья уехала в Мэн, кроме меня». Если Джон и недоволен тем, как Эмма проводит лето, то он ей ничего не сказал, или, может быть, и сказал, но она от меня скрыла. Хотя время от времени я замечаю, что он смотрит с высоты своего эпгаровского носа на местное великолепие, которое выглядело бы неуместным к югу от Мэдисон-сквер, все же, думаю, богатство Сэнфордов не может оставить его равнодушным.

Как и все кругом, девочки были сегодня en fleur [53]53
  В цвету (фр.).


[Закрыть]по крайней мере в начале пикника. Макаллистер бурно приветствовал наше появление. «Займитесь рыбалкой с камней! Поймайте омара!» Кое-кто из гостей и в самом деле уселся с удочками на камнях, изображая рыбаков. Другие прогуливались по макаллистеровской ферме; то была настоящая ферма с настоящими арендаторами, которые ради сегодняшнего пикника изображали из себя добрых землепашцев, но, слава богу, хитрое и недовольное выражение лиц этих янки сводило на нет феодальные потуги Макаллистера.

Мы с Дениз сидели под высоким тенистым деревом и пили хорошо охлажденное шампанское – брют 1874 года. Эмма и Джон прогуливались под руку, небольшой оркестр играл вальсы, и кто-то из гостей танцевал на специальной площадке. Женщины из фермерских семей разложили на длинном складном столе под виноградными лозами различные угощения.

– Мне нравится Джон. – Дениз впервые упомянула в разговоре со мной своего… соперника? Нет, пожалуй, это скорее запутывает, чем проясняет странные и деликатные отношения двух женщин, ни одна из которых ранее не имела подруги.

Дениз рассказала мне про свою кузину из Нового Орлеана.

– Она была мне как родная сестра, ею сейчас для меня стала Эмма. Она умерла, когда ей было семнадцать. От флюкса – так называют на Юге дезинтерию. Это было ужасно! Я думала, что не переживу. Но, как видите я жива.

– Джон – преданный молодой человек, – сказал я. Пожалуй, это лучшее, что можно о нем сказать. – Мне он тоже симпатичен.

– Надеюсь, они будут счастливы.

– Что говорит вам Эмма? – полюбопытствовал я. Когда речь заходит о Джоне, моя дочь в последнее время высказывается крайне невнятно.

– Очень мало. – Дениз раскрыла старинный веер, и на меня повеяло запахами свежескошенной травы и коровьего выгона. – Жаль, что это не может длиться вечно.

– Мне еще более жаль, дорогая. – Я взял ее за руку. Я отношусь к ней как к дочери, хотя мог бы с легкостью быть ее любовником; впрочем, отнюдь не с легкостью. Все это для меня теперь совсем не так легко, а в мое время…

Нет! Я должен сосредоточиться на том, что происходит или не происходит сегодня, хотя, вполне очевидно, сегодняшний день мне больше не принадлежит.

– Это мне хотелось бы, чтобы время остановилось. Мне не нужно никакое будущее. Пусть настоящее застынет навсегда, как… – поскольку глаза мои были прикованы к столу с угощениями, боюсь, что я, вместо того чтобы сказать «янтарь», сказал: «заливное».

Дениз расхохоталась, и лицо ее раскраснелось. Затем мы выпили за наше будущее en gelée [54]54
  Здесь:застывшее, как студень (фр.).


[Закрыть].

– Благодаря вам у Билла появился интерес в жизни.

– Вряд ли благодаря мне.

Дениз покачала головой.

– Этого добились вы. Уж не знаю как. Он хочет вам доказать, что он…

– Что именно?

– Чего-то стоит. Способен чего-то добиться. Дело, конечно, не в этом. Он легко может стать, кем захочет. И кстати говоря, станет. Теперь.

– И вдохновил его я?

Дениз кивнула.

– Он уважает вас. И немножко вас побаивается. И очень хочет произвести на вас впечатление. Как и я.

– Вы очень добры, говоря такое обо мне. – Глядя на нее в этой – какое слово мне употребить? – вакханалии света, сфокусированного в мгновении, которое уже безвозвратно исчезло сейчас, поздно вечером, когда я пишу эти строки, я испытал ужас при мысли, что никогда больше не буду столь счастлив ни с кем, кого я так… нет, слово «люблю» слишком связано с болью, да и с чем-то банальным – кто одаряет меня такой радостью. Она копия моей Эммы, но в отличие от Эммы не является частью меня, и это существенное различие превосходно смягчает остроту чувств.

Но, как всегда, всему приходит конец. Макаллистер увел Дениз. Эмма танцевала с каким-то отдаленным родственником Асторов, а я медленно прогуливался среди камней вдоль кромки моря под руку с Джоном – дело не столько в привязанности, сколько в том, что ноги у меня стали ужасно слабыми и я боюсь упасть.

– Вам нравится Ньюпорт, сэр? – Сам вопрос предполагал, что мягко выраженное отрицание прольет бальзам на эпгаровскую душу. Но я отвечал восторженно, благославлял море, погоду, коттеджи и даже Сэнфордов.

– О, онавосхитительна, а ее отец…

– Состоит, конечно, с вами в родстве? – Пожалуй, я слишком стремительно оборвал тему родства. – Замечательно, что у Эммы появился такой друг. – Я замолчал, чтобы перевести дыхание, полюбоваться чайками и парусами. Какое-то мгновение я не мог отличить одно от другого. Причуды перспективы, яркое сияние моря и неба, уничтожив линию горизонта, сделали далекие паруса неотличимыми от чаек, превратив их в белые точки в свободном полете на фоне нестерпимой голубизны мироздания.

– Миссис Сэнфорд удивительно добра. – Джон откашлялся. Я осторожно присел на камень, сделал намеренно глубокий вдох, наполнив легкие морским воздухом, лучшим, на мой взгляд, тонизирующим средством. Джон расправил громадный белый носовой платок, расстелил его на мху и лишайниках возле моего камня, сел, скрестив ноги, и посмотрел на меня; при этом его адамово яблоко загадочно и равномерно задвигалось, как поршень парового двигателя Корлисса, и, кажется, столь же бесцельно.

– Но вы бы предпочли, чтобы Эмма поехала в Мэн.

– Моя родня, конечно, рассчитывала на ее приезд. Но я вижу, что здесь ей больше по вкусу. – Желая, видимо, мягко осудить, Джон сказал это с грустью. Хотя и представитель рода Эпгаров, он не может оставаться равнодушным к ослепительной роскоши Ньюпорта в отличие от наверняка довольно сдержанной обстановки курорта в штате Мэн.

– Эмма здесь чужая, и, хотя у нее есть отец, а также будущий муж, – я нежно улыбнулся своему будущему зятю, – у нее нет друзей, нет ощущения принадлежности к этой стране. Дениз, то есть миссис Сэнфорд, – с моей стороны такие оговорки неуместны, – дает ей это чувство, дарит дружбу, а женщины нужны друг другу, и мы, мужчины, никогда не можем этого понять.

Всю эту чепуху я произносил с бесстрастной серьезностью; нечто вроде изречения на камне, выкопанном у подножия Синая.

– Надеюсь, – сказал Джон, изрядно меня удивив, – что я не теряю Эмму.

– Вы видите такую опасность?

– Это не та жизнь… – Он повел рукой в сторону резвящейся знати, прогуливающейся среди камней и танцующей под деревьями. – Я хочу сказать: наша семья живет другой жизнью.

– Разве Эмма вам сказала, что ее не устраивает ваша семья?

– Нет, нет. Ваша Эмма ангел. Она удивительно тактична. Но и удивительно скрытна.

Не могу объяснить, почему у меня вошло в привычку считать Джона недалеким, хотя он вовсе не таков. Полагаю, меня ввели в заблуждение его социальная ограниченность и отсутствие воображения. Он внимательный наблюдатель всего, что касается его непосредственно (правда, такое можно сказать о ком угодно).

– Я не выдам секрета, Джон, если скажу: мы оба, Эмма и я, предпочли бы, чтобы вы подумали о возможности обосноваться когда-нибудь в Париже. – Наконец-то это было произнесено вслух.

Джон ответил мгновенно и многообещающе:

– Я сам только об этом и мечтаю. И я не раз говорил Эмме. – Забавно, что Эмма не сказала мне ни слова. Время от времени она говорит, что попробует как-нибудь намекнуть Джону о переезде в Европу, но она мне ничего не сказала о том, что он сам мечтает предпринять такой шаг.

– Но ваша семья… – Не было нужды договаривать.

– Семья с этим примирится. – Это прозвучало весьма сухо и даже нелояльно по отношению к клану Эпгаров. – Мне придется заново устраивать свои дела, отделить долю от братьев. И подыскать работу…

– Но ваша доля, конечно, достаточна… – Скоро я стану настоящим американцем и буду спрашивать у всех подряд, сколько они зарабатывают.

Джон слегка поморщился от моей бестактности.

– Я хочу сказать, сэр, что не смогу позволить себе бездельничать. Я должен заниматься юриспруденцией или чем-то еще полезным.

– Конечно, конечно, – одобрительно кивнул я и сказал ему о многочисленных английских и американских юридических фирмах, имеющих свои конторы в Париже.

Джон меня прервал:

– Я знаю, сэр. Я уже навел справки. Но когда я заговариваю об этом с Эммой конкретно, она не проявляет никакого интереса.

– Уверяю вас, это не так.

– У меня не создалось такого впечатления. Она… как бы это сказать… как говорится, ее уносит куда-то в открытое море.

И как бы физически подтверждая метофору, он швырнул в воду ветку можжевельника. Она скрылась в пене набежавшей волны.

Несколько встревоженный, я сказал и сделал все возможное, чтобы его успокоить. Думаю, мне это удалось. По крайней мере он был в более приподнятом настроении, когда мы возвращались к еде, музыке, шампанскому, восторженным рассказам Макаллистера про различных высоких особ, жизнь которых ему удалось подглядеть краешком глаза. Однажды ему даже позволили через щелку понаблюдать в Виндзоре, как сервируется обеденный стол королевы Виктории.

Я говорил с Эммой после обеда. Дениз с нами не было: она сказала, что утомилась от пикника и солнца. Поэтому мы обедали à trois [55]55
  Втроем (фр.).


[Закрыть]в столовой, отделанной в виде пещеры.

После обеда мы перешли в гостиную, Эмма играла Оффенбаха, а мы с Джоном курили сигары (нас снабжает ими Дениз). Джон рано простился и ушел спать. Завтра, хотя это воскресенье, он уезжает по делам в Провиденс, Эмма и Дениз, как обычно, пойдут к утренней мессе, а я по привычке проваляюсь до полудня в постели.

Когда Джон удалился, я передал Эмме наш разговор на прибрежных камнях. Она внимательно слушала, по-прежнему сидя за пианино. Наконец, вздохнув, спросила:

– Как ты думаешь, он прав? Меня уносит в открытое море?

– Это должна сказать ты.

Эмма сыграла гаммы. Я их терпеть не могу.

– Нет. – Она очень четко выразила свою мысль: – Я отношусь к этому браку точно так же, как относилась тогда, когда получила предложение.

– Пожалуй, именно это и не нравится Джону.

Эмма подняла на меня глаза и то ли улыбнулась, то ли нахмурилась.

– Я придерживаюсь соглашения, папа. – Она перешла на свой родной язык, на котором ей легко даются нюансы; изъясняться на нем мне тоже легко, но на этом языке я обречен на неторопливую, хотя и витиеватую педантичность, столь отличную от моей манеры говорить – как, впрочем, и вести себя – по-английски.

– Что ты такое сделала, из-за чего Джон расстроен?

Эмма взяла аккорд.

– Суть, вероятно, в том, чего я несделала. В делах подобного рода с течением времени предполагается некое движение вперед. Джон сдвинулся с места, а я нет. Я осталась такой же, какой была с самого начала.

– Если вдуматься, его реакция вполне разумна. Он умнее, чем мы думали.

– О, папа! Конечно. А я совсем не умна, что ты должен был заметить за тридцать пять лет нашего знакомства.

– Тридцать два, chérie [56]56
  Дорогая (фр.).


[Закрыть].– Этот возраст, решили мы, наиболее правдоподобен, учитывая предательски ранние усики моего старшего внука. – Ты столь же умна, как и твой любящий отец, который в свою очередь… – Я собирался сказать: был сыном любящего отца, подразумевая полковника Бэрра, но замолк, потому что Эмма до сих пор считает меня сыном Джеймса Скайлера, рогоносца и держателя таверны в Гринвич-виллидж.

Эмма начала снова наигрывать гаммы, когда вошла служанка Дениз, крупная, добросердечная женщина из Оверни. Она вся раскраснелась и еле дышала.

– Мадам зовет вас. Ей плохо.

Эмма поспешила за служанкой, и я остался один в сумеречной летней гостиной, размышляя, как и каким путем я пришел к тому, чем являюсь теперь: старая развалина, кажущаяся мне самому нереальной, жертва непостижимых превратностей жизни, неумолимо истекающего времени. Почему я есть я, а не кто-то другой? Молодой, например, а не старый. Или же неродившийся вовсе, а не (результат случайного сочетания) обретший плоть и выброшенный в этот жестокий мир, чтобы расцветать, спариваться и, наконец, умереть.

Этот мрачный ход мыслей стал отнюдь не более веселым после того, как полчаса назад ко мне зашла Эмма. Она рассказала, что приезжал и уже уехал доктор Дениз.

– В чем дело? – спросил я. – Что с ней?

Эмма устало посмотрела на меня. Она была с Дениз с обеда и до этой минуты, а сейчас уже полночь.

– Она беременна, папа.

Я ощутил, как у меня, точно от сочувствия Дениз, свело внутренности.

– Но она говорила, что ей нельзя иметь детей.

– Так думала она сама и все мы. Но мадам Рестел… ты знаешь, о ком я?

– Да, дорогая. Я встречался с этой бесславной особой.

– Так вот, мадам Рестел считает, что хороший отдых в сочетании с новым лекарством, которое надо принимать каждодневно и которое должно расслабить мышцы или что-то в этом роде, обеспечит Дениз нормальные роды.

– Тогда к чему все это беспокойство?

Эмма пожала плечами.

– Третий месяц. Нормальные симптомы. Ей нездоровится. Поташнивает… Нужно ли мне посвящать тебя во все тонкости нашего материнского искусства?

– Нет. Избавь меня от подробностей. Но если все нормально, зачем же доктор?

– Потому что она пуглива. А этоболее всего остального может затруднить ее положение. Но я верю мадам Рестел, и Дениз тоже.

– Странно, что она хочет ребенка. Она говорила мне в Нью-Йорке, как она рада хоть этим отличаться от прочих женщин.

– Говоря это, она делала хорошую мину. Она всегда хотела ребенка. Все-таки она истинная католичка, не то что мы с тобой. Плодитесь и размножайтесь. Она послушна и очень счастлива.