Текст книги "1876"

3

Полночь. Эмма легла, она совсем выбилась из сил, а я должен еще попытаться осмыслить вечер, проведенный в Белом доме.

Долгожданное приглашение наконец-то поступило, «большой» обед был дан в честь дуайена дипломатического корпуса барона Якоби, болгарского посланника. Из сотни гостей примерно половину составляли дипломаты и иностранные гости, категория людей, к которой, по мнению советников Белого дома по приемам, относимся мы с Эммой.

– Любопытно, – заметил Нордхофф; мы пили с ним персиковый нектар с крем-содой в аптеке на первом этаже отеля. – Не спускайте глаз с госпожи Грант.

– Почему? Может стащить бумажник? – Вот так мы говорим о наших правителях.

– Мне просто кажется, что сегодня она будет не в духе. Днем она без приглашения явилась на заседание кабинета министров и, ко всеобщему замешательству, стала превозносить доброту своей подруги Киски и честность генерала Белнэпа.

– Не знал, что она причастна к политике.

– Конечно, нет, о чем и говорит ее поступок. Так или иначе, была предпринята, хотя и безрезультатная, попытка спасения личных друзей. Суд продолжается.

Точно в семь часов наемная карета доставила нас с Эммой к Белому дому, где мы пристроились к длинной веренице экипажей, по очереди подъезжавших к портику, или «пиацца», как называет его госпожа Грант. Эмма снова была в платье королевы Елизаветы с картины Винтергальтера, с длинным газовым шлейфом, заполнившим все заднее сиденье. Мы изо всех сил старались его не перепачкать.

– Как мне следует называть президента? – спросила Эмма.

– Мистер президент, полагаю, или, может быть, генерал.

– Не величество, не высочество?

– Нет, нет! Это неуместно. Здесь мы все равны.

– Прелестный дом, – сказала Эмма, когда мы вышли из кареты. Чернокожий привратник ввел нас в вестибюль, где собрались уже почти все гости – нехарактерное для Вашингтона сборище ввиду явного преобладания иностранцев.

Барон Якоби – приятнейший и умнейший маленький человечек, который лучше говорит по-французски, нежели по-английски; он представился Эмме:

– Какое счастье! Изо дня в день я слежу по газетам за вашим шествием по залитым золотым сиянием салонам столицы. Я не терял надежды, я молил бога, чтобы мы наконец встретились.

Эмма им очарована. Барон – холостяк, и, поскольку, пока не явился президент, протокол не действует, он, взяв Эмму под руку, ввел ее в Восточную комнату.

Я следовал за ними, выискивая среди гостей знакомые лица. (Здесь Блейн, но Конклинга не видно; я раскланялся с Захом Чендлером и генералом Гарфилдом.) Еще я глазел по сторонам, пытаясь определить, какие произошли перемены со времени моего единственного посещения Белого дома сорок лет назад. Одного взгляда достаточно, чтобы убедиться: ничто не осталось нетронутым. Рука госпожи Грант чувствуется во всем, и это тяжелая рука. То, что раньше было светлым и воздушным (хотя довольно пыльным и запущенным), теперь стало темным, приземленным, оделось позолотой.

Восточная комната с ее готикой, так сказать, в стиле Яыо-Галина, штат Иллинойс, неузнаваема. Ряды приземистых деревянных колонн делят на три небольшие части некогда прекрасную, просторную залу. Обои темные, с тускло-золотым узором. Мебель черного дерева отделана золотом. Все это вместе создает атмосферу гнетущую, даже тревожащую. Надеюсь, Тилден пройдется топором по грантовским новшествам.

Из гостей, собравшихся в Восточной комнате, только дипломаты чувствовали себя непринужденно, но ведь это и есть тот минимум, который от них требуется. Меня радовало, что все стремятся познакомиться с Эммой; она стояла, опираясь на руку барона Якоби. Несмотря на мрачную обстановку, Эмма выглядела блистательно.

– Великолепная женщина – ваше дитя. – Рядом со мной стоял Блейн; его лицо было красным от вина, в глазах поблескивали отраженные огни свечей. Мы оба остановились в дверях, обозревая комнату.

– Одного у француженок не отнимешь: они умеют себя подать. – Не знаю, что на меня нашло, но я преглупо подчеркнул иностранное происхождение своей дочери, а это, разумеется, лишь бросает тень сомнения на мою собственную принадлежность к этой стране. Очевидно, меня смутила комната, люди, сам факт пребывания в Белом доме; желание впитать как можно больше, чтобы потом обратить в слова, – тяжкое бремя писателя, из-за которого он, увы, находится в вечном разладе с реальностью.

– Я так и не знаю, навестила ли моя дочь вашу супругу? – Эмма, как всегда, ничего мне не рассказала.

– О да. Они пили чай, нарочно выбрав такое время, когда я восседал на Капитолийском холме. Я надеюсь, что вы окажете нам честь… – Еще одно приглашение.

– Вы, вероятно, очень заняты, мистер Блейн? Нынешняя сессия конгресса перегружена делами. – Я не забывал свой долг журналиста.

– Занят? Только не я! – засмеялся Блейн. – У меня никогда не было столько свободного времени. Когда прошлой осенью мы, республиканцы, потеряли большинство в палате, я сказал себе: «Теперь я словно вышел из тюрьмы. Мне больше не нужно быть спикером». – С некоторыми подробностями он принялся объяснять, как он счастлив, избавившись от этого поста. – Вы представить себе не можете, до чего скучно слушать всю эту галиматью. Боже, что я говорю! Но ведь вы не станете меня цитировать? Полагаюсь на ваше великодушие.

– Можете быть спокойны, ваша ужасная тайна умрет со мной.

Блейн хитро улыбнулся.

– Что ж, быть может, вы процитируете меня следующим образом: красноречие иной палаты Капитолия не чрезмерно меня восхищает. Достаточно пять минут послушать чарующий голос сенатора Конклинга, и я, словно узник, прикованный цепями к медленной кляче Морфея, переношусь в страну грез.

– Я вставлю это в свой следующий репортаж для «Геральд». – Пока мы говорили, Блейн то и дело ослепительно улыбался, пожимал кому-то руки, с кем-то здоровался.

– Я рад, что вы не столь к нам жестоки, как Чарли Нордхофф. Он, как я люблю повторять, неистов.

– Дело в том, что я зевака, а Нордхофф – забияка. Я смотрю со стороны, он – изнутри. – Очень мило получилось, подумал я (и тороплюсь записать, чтобы при случае использовать).

– С тех пор как демократы отвоевали у нас палату представителей, они жаждут крови. Они следуют за нами по пятам. А в ноябре всеми силами попытаются наложить руки и на этот милый, старый дом. – Размашисто жестикулируя, Блейн несильно стукнул по плечу генерала Гранта.

Почувствовав, что рука его на что-то наткнулась, Блейн повернулся, намереваясь извиниться; глаза его широко раскрылись, когда он увидел, что ударил президента. Гранты стояли сейчас в дверях, собираясь войти в комнату.

– Мой бог! То есть я хотел сказать: мой генерал. Я вас не заметил.

– Ничего, мистер Блейн. Последнее время стало модно нападать на президента без предупреждения. – Лицо Гранта не потеряло своего ущемленно-изумленного выражения, но его шутка была мила и моментальна. Как я и думал, он вовсе не глуп. Однако я не был готов к его голосу, низкому и музыкальному, вовсе неожиданному у военного. Покойный князь д’Агрижентский, маршал Франции, кричал по-журавлиному, и его было слышно, думаю, от Москвы до самого Санкт-Петербурга (что он кричал? «Все назад!», наверное).

Гранты бок о бок прошествовали (в его случае точнее было бы сказать – проковыляли) в другой конец Восточной комнаты. Затем мы выстроились в очередь, чтобы представиться. За спиной президента стоял кто-то вроде церемониймейстера, который, когда мы проходили, шептал ему наши имена. Я с удовлетворением отметил, что Эмму представили первой из дам, поскольку маленький барон Якоби не имел намерения ее от себя отпускать, а он, как почетный гость, шел первым. Не имея ни титула, ни должности, я в числе последних удостоился прикосновения к президентской руке: кроме рукопожатий, эта церемония не сопровождалась более ничем.

Глядя на него вблизи, замечаешь, что у него по-прежнему настороженный взгляд, хотя острые голубые глаза ранних портретов затуманились от возраста. Волосы, должно быть, были когда-то ржаво-рыжими, теперь он почти совсем седой. Крупная бородавка на щеке – последнее, что замечаешь, проходя вперед, поскольку рот и подбородок полностью скрыты знаменитой, тщательно подстриженной бородой.

Отмечу, что президент был в смокинге. Не знаю почему, но я ожидал увидеть его в форме, украшенным доброй сотней медалей. Когда было названо мое имя, я понял, что ему отлично известно, кто я такой. Он нахмурился. Быть может, он одновременно и улыбнулся; трудно сказать – рта не видно. Он пробормотал нечто нечленораздельное. Скорее всего, это было «добрый вечер».

Я подошел к госпоже Грант. Небольшая, коренастая, Джулия Дент Грант – женщина простая с виду, глаза ее косятся друг на дружку, придавая лицу слегка озадаченное выражение, как будто один глаз недоумевающе вопрошает, почему второй смотрит на него так пристально. Точно такие же косящие глаза были у Джеймса Гордона Беннета-старшего, с той только разницей, что они были устремлены в небо.

– Я уже имела удовольствие познакомиться с вашей дочерью, княгиней, мистер Скайлер. – Она говорит слегка в нос и с довольно заметным южным акцентом (вообще-то она из Миссури), держится непринужденно.

– Вы были так добры, пригласив нас… – отвечал я учтиво и даже как бы слегка смущенно, чувствуя себя в этой комнате едва ли не предателем.

– Я также знаю, что вы оба более чем добры к моим друзьямгенералу и госпоже Белнэп. – Это было сказано твердо и громче, чем следовало. Я посмотрел на президента. Он услышал и остался недоволен. Жестом всадника, передающего вожжи лакею, он направил гостя, который его приветствовал, к госпоже Грант, заставляя меня уступить ему место.

– Ты помнишь полковника Клейпула? – громко сказал президент, и полковник быстро оттеснил меня; госпожа Грант его помнила.

Вот и все о моей первой встрече с самым знаменитым генералом в мире. Должен сразу же сказать, что Грант произвел на меня не такое сильное впечатление, как Эндрю Джексон, чью руку я пожимал когда-то в этой же самой комнате. Я обнаружил в Гранте весьма странное, глубоко укоренившееся качество (да, я помню, что сказал Готорн о своем старом друге президенте Пирсе: он «глубок, глубок, глубок», хотя, конечно, Пирс был трижды поверхностен). Если Джексон был блистательный аристократ прерий, необычайно довольный собой и своим местом в истории, то Грант не глубок, но загадочен. Его мрачное, обиженное лицо резко противоречит уверенному голосу, быстрым умным глазам, которые одновременно привлекают и гонят прочь – печать военного гения, который почему-то не трансформировался в политический, как должно было произойти, потому что генералы вопреки легенде просто по характеру своей профессии отлично разбираются в политике.

Нас повели к столу. Государственная обеденная зала отражает вкус госпожи Грант: кошмарно богатая, витиеватая, сумеречная.

Мы сидели за огромным подковообразным столом. Мне досталось место более чем скромное. Справа от меня была жена французского дипломата (знамение судьбы?), слева – госпожа Гарфилд. У нее звучное имя Лукреция; эта властная женщина весьма привлекательна, рыжие волосы высоко взбиты вопреки преобладающей моде.

– Я уже встречала княгиню, – призналась она, когда нас медленно обносили громадными блюдами из кованого золота и чеканного серебра; всего было двадцать пять блюд и шесть марок хорошего вина. – В доме бедной Киски Белнэп.

– О да, Эмма мне рассказывала, – солгал я. Удивительно, насколько скрытна моя дочь. Хотя мы разговариваем обо всем и вся вполне откровенно, я то и дело с изумлением обнаруживаю, что она тайком от меня обедала у Бельмонтов или, скажем, болтала с Лукрецией Гарфилд у Белнэлов. Эмма легко хранит секреты, я этим даром обделен. Она сама секрет, а я весь как на ладони.

– Конечно, я спросила ее, знакома ли она с бедняжкой Кейт Спрейг. – У гордой Лукреции, похоже, все женщины – бедняжки.

– Да, Эмма часто виделась с Кейт в Париже. Я же с ней едва знаком.

– Какое падение для нее. – Госпожа Гарфилд не могла скрыть своей радости по этому поводу; она совсем оживилась (тут я ее понимаю), когда подали мои излюбленные мэрилендские крабы. Она тоже питает к ним слабость.

– Потребовались годы, чтобы я решилась взять в рот первого краба. В Огайо не знают, что это такое. – Она съела краба целиком, с панцирем и клешнями, и продолжала: – Я всегда так ревновала Кейт, что просто не могла находиться в одной с ней комнате.

Редкостное признание. Ревность – чувство, в котором не признаются обитатели политических и социальных вершин.

– Знаете ли, генерал Гарфилд был протеже ее отца, председателя Верховного суда Чейза. Мы все из Огайо, и, разумеется, не секрет, что до того, как мой муж на мне женился, он сходил с ума по Кейт, такая она была в те дни хорошенькая, хотя генерал и говорил мне, что нос у нее чересчур курнос. Наверкое, он просто хотел меня утешить. Она была самой настоящей королевой Вашингтона от линкольновских времен до паники; потеряв всё, она вынуждена была уехать в Европу. – Радость от того, что кто-то другой разорился, очевидно, имеет всеобщий характер. Аарон Бэрр весь просто сиял, когда узнавал, что очередной основатель Соединенных Штатов вчистую разорился.

– Не всё. – Я коснулся существа дела. – Она приобрела сенатора Конклинга.

От этой реплики паруса Лукреции слегка обвисли, но уже вскоре снова наполнились ветром.

– Верно. Но я даже представить себе не могу, что это может дать любому из них. Скорее всего, ничего, поскольку оба пребывают в законном браке.

– Развод?

– У нее есть повод. Бедняжка. Никто ее не осудит. Я имею в виду, что Билл Спрейг невменяем, он пьет как сапожник и просто опасен. Но госпожа Конклинг – истинная леди.

– Значит, в январе будущего года в этой комнате будет принимать госпожа Конклинг. – Я кивнул в сторону госпожи Грант, чьи глаза сверхдипломатично следили за всеми гостями сразу.

– Я в этом вовсе не убеждена. – Лукреция Гарфилд отказалась от кларета, которому я воздал должное (и, боюсь переусердствовал, рука снова дрожит, хотя лихорадка, тревожившая меня последние дни, прошла). – Я бы сказала, что во главе этого стола будет сидеть госпожа Блейн, бедняжка. У нее такой светлый ум. Но шестеродетей! Я хочу сказать, что она не знает покоя.

– Но мистер Блейн не генерал, а насколько мне известно, теперь выбирают только генералов.

– Сенатор Конклинг тоже не генерал, но на него пал личный выбор президента. – Первое указание на то, что Грант отдает кому-то предпочтение. – Я не хочу этим сказать, что генерал Грант думает вмешаться в отбор кандидата, – продолжала Лукреция. – это не в его стиле. Но он хочет, чтобы выдвинули кандидатуру сенатора Конклинга. Если же Конклинга не выдвинут – а его, конечно, не выдвинут, и тому немало причин, в том числе и бедняжка Кейт, – то Грант хотел бы видеть президентом государственного секретаря Фиша, но его тоже не выдвинут. Поэтому кандидатом будет Блейн, так думает мой муж, – добавила она, впервые перестав выступать в роли независимого эксперта и признав, что она вращается на орбите вокруг солнца-Г арфилда.

Жена французского дипломата больше смеялась, чем смешила. Хотя и вполне тактично, она подтрунивала над лидерами нашей великой республики; должен признаться, что, глядя на мрачного маленького президента, сосредоточенно жующего жареную говядину (самое замечательное из услышанного мною о Гранте то, что он не выносит вида крови и не ест «ничего, что ходит, – как он выражается, – на двух ногах», исключая, таким образом, из своей диеты дичь и людей), на тучных мрачных государственных мужей, облаченных в старомодные черные сюртуки (Эмма совершенно права: запах от плохо вымытых и нечищеных вашингтонских политиков отменно тяжелый), на перенаряженных прихорашивающихся дам, точь-в-точь фермерских жен на маскараде, – я не мог не согласиться с тем, что нашей светской сцене определенно не хватает того, что Макаллистер именует словечком стил.Но если для себя я нахожу вполне естественным отпускать на сей счет едкие замечания, то слушать то же самое из уст безусловно второразрядной французской дамы для меня совершенно непереносимо.

– Сила этой республики, – наставительно вещал я переливающимися французскими периодами в духе Шатобриана, – в том, что она находит вождей во всехклассах общества, особенно в военное время. Естественно, вы скажете, – бедняжка ничего не собиралась говорить, – постоянно меняя лидеров, мы лишаемся возможности упрочить собственное величие и установить должную иерархию, но – никогда об этом не забывайте, – поступая таким образом, мы избегаем тиранического правления. – По-французски я могу говорить такие вещи часами. И в самом деле, однажды я даже состязался в Сент-Гратиене с романистом Флобером, к которому прилипло ласковое прозвище l’idiot. Послушав нас обоих в течение часа, меня – в роли глупенького добрячка Панглоса, и Флобера – в роли дурачка, с его восторженными тирадами, в которых не найти ни одной оригинальной мысли («Обожаю готику! Она так возвышает!») и которые произносятся с пугающим подергиванием лица и непроизвольными судорогами тела, принцесса Матильда приходила от нас обоих в неподдельный ужас. Когда кончился обед, французская дама исчезла – к вящему моему облегчению.

Дамы удалились, мужчины встали из-за стола. Меня разыскал барон Якоби.

– Я прихожу в отчаяние при мысли, что ваша дочь и вы, сэр, не намерены навсегда остаться в этом городе.

– Я тоже опечален. Нас здесь так восхитительно принимают. – Барон говорил по-немецки, я на этом языке объясняюсь не вполне свободно.

– Я, конечно, прочитал ваше эссе о последних днях императора Наполеона… – Уловив злые огоньки в глазах барона, я поспешил столкнуть его с этой дорожки.

– Абсолютная дребедень, – сказал я. – Но одним журналом «Нейшн» сыт не будешь.

– Я восхищен вашим «Кавуром». Я был знаком с ним. – Этот миниатюрный человечек удивительно начитан; он со знанием дела заговорил о Кавуре, упомянул старую мою статью в «Норт америкэн ревью», спросил, знаю ли я нынешнего редактора этого журнала. Я с ним не знаком.

– Блистательная личность, замечательный ученый-историк…

Нас прервал добродушный Блейн:

– Что это за странный язык я слышу?

Барон Якоби перешел на английский, сказал Блейну о нашем восхищении редактором «Норт америкэн ревью».

– Знаете ли, я слышал, что о его отце Чарлзе Френсисе Адамсе поговаривают как о возможном лидере вашей партии. В том случае, разумеется, если вас, мистер Блейн, не выберут в преемники генерала Гранта. – Для дипломата, подумал я, это довольно дерзкое замечание, но дерзость, очевидно, вполне в стиле барона Якоби.

– Мой дорогой барон, я понятия не имею, как и все прочие, за исключением всемогущего, достанется ли мне чаша сия и отопью ли я из нее. – Блейн умеет говорить в забавном комическом тоне, искусно пародируя витиеватую манеру речи американских государственных деятелей, напоминающую тирады торговцев снадобьями от змеиного яда на карнавалах и ярмарках. – Скажу вам кое-что. Если еще одного Адамса когда-нибудь выберут президентом, то он нанесет своей партии столь же смертельный удар, какой нанесли два предыдущих. Покажите мне президента Адамса, и я скажу вам, кто погубит любую партию.

Барона позвали, и на мгновение мы с Блейном остались вдвоем.

– Как, на ваш взгляд, будет вестись борьба на выборах? Вокруг каких проблем… генерал?

Блейн состроил комическую гримасу.

– Что вы, мистер Скайлер, какой я генерал! Во время последнего конфликта я всеми силами служил моей стране, издавая газету «Кеннебек джорнэл», поддерживая зажигательными передовыми статьями дело Союза штатов, а также наших бравых парней в синих мундирах.

Кеннебек вдруг напомнил мне экспедицию Бенедикта Арнольда в Канаду во время революции. Я сказал об этом Блейну. Он был заинтригован.

– В наших краях столько легенд ходит о генерале Арнольде. И об Аароне Бэрре, который был с ним рядом. Вы ведь, кажется, протеже полковника Бэрра? – Вежливый эвфемизм, часто употребляемый в печати. Я утвердительно’ кивнул и быстро переменил тему, заговорив о выборах.

– Разумеется, ваш дружок Тилден поднимет большой шум по поводу коррупции в Вашингтоне, и, должен сказать, после Бэбкока, Скенка, Белнэпа, разоблаченных подряд за такое короткое время, он сумеет набрать несколько очень важных очков. Но я не думаю, чтобы коррупция по-настоящему волновала наших избирателей.

– Что же их волнует?

Блейн кивнул в сторону коренастой фигуры президента, пленника гостей, жаждущих общения с ним, пленника своего высокого поста.

– Южане боятся северян. Северяне питают отвращение к южанам.

– Но ведь война кончилась десять лет назад. Есть и другие проблемы. Реформа гражданской службы…

Меня прервали вежливо, но решительно:

– Наши люди голосуют только против того, что вызывает их страх, что они недолюбливают. И поскольку больше людей отвергает Юг, нежели боится Севера, мы победим, как обычно, – конечно, если все слегка поостынет.

– Скандалов больше не будет?

– Не слишком много. – Блейн улыбнулся, но его черные сверкающие глаза смотрели настороженно. – Кроме того, если вашего друга губернатора Тилдена выдвинут, я боюсь, ему большую часть времени придется давать объяснения по очень многим поводам. Он же был адвокатом железнодорожных компаний, а не учителем воскресной школы.

Однако это интервью с вероятным следующим президентом вызвало ревность; Блейна увели. Я оказался лицом к лицу с конгрессменом откуда-то с Запада, который сказал мне:

– У меня есть тема, достойная вашего литературного таланта, мистер Скайлер. Я предлагаю сотрудничество, поскольку сам не располагаю временем писать. Доход мы, разумеется, поделим. Как насчет того, чтобы мне шесть-десять процентов, а вам сорок?

У меня даже все помутилось перед глазами: что я ему, уличная девчонка, jeune poule, которой назначают цену?

– Боюсь, что я не пишу в соавторстве…

– Когда вы узнаете, какой у меня материал, вы наверняка согласитесь. – Человек (до сих пор не выяснил его имени) опасливо оглянулся – убедиться, что нас не подслушивают. Ему не нужно было беспокоиться. Люди толпились вокруг нескольких могущественных политиков. Больше всего гостей сгрудилось вокруг Блейна, вероятного будущего президента. Следующая по размеру толпа окружала Гранта (хотя он президент, но меньше чем через год его здесь не будет, а потому и обхаживать его особой нужды уже нет). Гарфилд, Чендлер и другие, которых я не знал, стояли под коптящими люстрами в центре еще меньших групп.

– Я знаю, кто убил Авраама Линкольна.

– Я тоже, – брякнул я. – Актер Бут.

Человек посмотрел на меня с сожалением.

– Вы тоже этому поверили?

– Ну, люди видели, что Бут после убийства вел себя в высшей степени подозрительно, он прыгнул на сцену театра Форда, осыпая президента бранью…

– Но, мистер Скайлер, cui bono? Кому это выгодно?

– Бут потешил свое актерское самолюбие.

– Нет, но в конечном счете кому это было выгодно?

– Вице-президенту, наверное, который занял место Линкольна, Эндрю Джонсону.

– Совершенно точно.

– Но он тоже мертв. Поэтому…

–  Другиеживы, мистер Скайлер. И некоторые из тех, кто ответствен за убийство Линкольна, находятся сейчас в этой комнате.

Я бежал от этого одержимого и присоединился к Гарфилду, который пробирался к президенту. Когда я поздоровался с ним, красивое лицо Гарфилда просияло и он сжал мою руку. У него искривленная рука, отсюда и странная привычка – здороваясь, медленно, но сильно тянуть человека на себя, слегка его при этом поворачивая.

– Лукреция очень довольна беседой с вами, она хочет пригласить вас и княгиню.

Кстати (вот уж сам не знаю, почему «кстати»), я забыл, что сегодня мне исполнилось шестьдесят три года. Эмма тоже не вспомнила. По положению на час ночи двадцать седьмого марта мне нечего сказать о старости или смерти, кроме одного: мне очень не по себе при мысли, что я намного старше лидеров этой страны. Гарфилду, Блейну и Конклингу за сорок, каждый из них годится мне в сыновья. Всемирный герой генерал Грант десятью годами меня моложе, и все же в его мрачном обществе я чувствую себя по-мальчишески ничтожным.

Время, которое было мне милостиво отведено для беседы, оказалось недолгим. Гарфилд принялся любезно меня представлять, но президент не грубо, но твердо его оборвал:

– Мы уже имели честь.

Прекрасный голос, никак не гармонирующий с унылым и довольно-таки глуповатым лицом, снова поверг меня в изумление.

– Быть может, вы читали в «Леджере» статью Скайлера о Наполеоне III… – Гарфилд старался изо всех сил, но, видимо, это было лишнее.

– Величайшим человеком в Европе я считаю канцлера Бисмарка. Я бы хотел с ним встретиться. – Поверхностное, но многозначительное заявление: Бисмарк сокрушил императора и империю.

– Канцлер, конечно, отлично разбирается в целях и средствах власти. – Я позволил себе иронию; этот стиль журнала «Норт америкэн ревью», как правило, хорош для любого спора.

– Значит, он одинок. – В центре бороды что-то шевельнулось; быть может, то была улыбка.

– Одинок, потому что ему известно то, что недоступно другим?

– Да, сэр. – На мгновение воцарилась тишина. Генерал Грант просто замолк. Рассказывают, что это его обычная тактика, имеющая целью поставить собеседника в положение обороняющейся стороны, а себя самого избавить как от скучного разговора, так и от риска сболтнуть лишнее. Однако вдруг президент – что совершенно нехарактерно для него, как позже заметил Гарфилд, – начал говорить, и притом весьма гладко:

– Для меня смысл обладания властью заключается просто в том, чтобы выполнить возложенную на меня миссию – любой ценой сохранить Союз штатов.

– Итак, используя власть, вы достигли намеченной цели.

– Да, но когда война кончилась, наступила своеобразная пауза; трудно сказать, конец ли это. Борьба продолжается другими средствами. Не правда ли, генерал? – Он повернулся к Гарфилду, который стал отвечать президенту столь красноречиво и оживленно, что я не запомнил ни одного его слова; я был всецело поглощен Грантом и пристально смотрел на него, точно надеялся увидеть некую внешнюю черту, магическую бородавку, что ли, которая помогла бы мне постичь этого человека.

– …как в случае с Санто-Доминго. – Этислова я услышал, потому что они были более чем неуместны в разговоре с Грантом.

Президент нахмурился.

– Сэр, у нас было полное право интервенции в Санто-Доминго. И если бы меня не остановил конгресс, сегодня этот остров принадлежал бы нам и наслаждался процветанием. В конце концов, их собственный президент просил нас вмешаться.

Для сведения (приписка задним числом): как говорит Нордхофф, в начале правления грантовской администрации вездесущий Бэбкок совместно с продажным президентом Санто-Доминго разработал план аннексии этой страны Соединенными Штатами за кругленькую сумму, которая предназначалась президенту Санто-Доминго, Бэбкоку и (как уверяют политические противники) самому Гранту. Конгресс отказался платить, что привело Гранта в бешенство.

– Тогда возникло столько недоразумений, – примирительно сказал Гарфилд.

Осмелев от вина (и шестидесятитрехлетия: чего мне бояться кого бы то ни было? Особенно президента, который вот-вот станет бывшим), я сказал:

– Я всегда удивлялся, сэр, изменению вашей собственной позиции. Вы осудили войну сорок седьмого года с Мексикой, которая завершилась присоединением к Штатам мексиканских земель к северу от Рио-Гранде. А двадцать лет спустя вы хотели аннексировать Санто-Доминго, не спросив согласия народа этой страны.

Больше во время грантовской администрации меня в Белый дом не пригласят. Однако я полагаю, что мой невежливый, но в высшей степени уместный вызов вполне оправдан. По крайней мере я избежал обычных и утомительных рассуждений о лошадях: большинство людей вынуждены выслушивать их от этого хитрого, нарочито скучного маленького человека, который, на мой взгляд, подобно первому Бонапарту, абсолютно аморален, но в отличие от императора отягощен пуританским представлением о грехе и воздаянии. Эта комбинация способна кого угодно ввести в заблуждение.

Я удостоился пристального взгляда президента: глаза его внезапно прояснились, в них вспыхнул гнев. Гарфилд был явно обескуражен этим ièse-majesté [48]48
  Оскорблением его величества (фр.).


[Закрыть].

Грант наконец ответил в характерной для него манере:

– Президент Мексики не просил нас вторгнуться в его страну и присоединить часть ее к Соединенным Штатам. Президент Санто-Доминго предложилмне свою страну за справедливую цену. Желая купить этот остров, я сделал то же самое, что Джефферсон, когда он согласился купить Луизиану, или Джонсон, когда согласился купить Аляску.

Аудиенция закончилась. Президент прошествовал в Красную гостиную, где царствовала миссис Грант.

– Ну и ну. – Гарфилд сокрушенно покачал головой. – Вот уж не думал, что кто-нибудь скажет такое генералу Гранту, да еще в Белом доме.

– Мои манеры оставляют желать лучшего, конечно. – Я уже говорил, что мое безрассудство объяснялось шестидесятитрехлетием; но ведь администрация Гранта неизбежно станет главной мишенью губернатора Тилдена, и я должен по мере сил содействовать подготовке обвинительного заключения. – Мне было любопытно. Да и он первый в некотором смысле затронул эту тему, упомянув о Бисмарке.

Мы проследовали за остальными гостями в Красную гостиную.

– Никогда не слышал, чтобы его заставили оправдываться.

– Это привилегия, генерал, историка и человека преклонных лет.

К счастью, пока я наглухо закрывал для себя двери Белого дома, Эмма – для себя – распахивала их настежь. Миссис Грант восхищена ею, и скоро Эмма будет приглашена на дневной раут для дам.

– Она рассказала мне, как ей удалось узнать, что Г рант не станет добиваться переизбрания на третий срок.

Мы собирались ложиться, вечер подошел к концу.

– Из газет?

– Почти. Она вошла к президенту в воскресенье днем. Гранта не было, зато присутствовали все члены кабинета; это показалось ей странным, потому что кабинет никогда не собирался по воскресеньям. Она спросила министров, зачем они здесь, те ответили, что это простое совпадение. Когда вошел президент, она спросила: «Улисс, – так она его называет, – что происходит?» – и он ответил: «Подожди, пока я закурю эту сигару». Закурив, он сказал, что созвал кабинет и зачитал письмо об отказе быть кандидатом в президенты. Пока она говорила с министрами, он отправил письмо. Она была в бешенстве. «Почему ты не прочитал его мне?»И он ответил: «Если бы я так сделал, ты никогда не позволила бы его отправить, а я не хочу оставаться здесь еще на четыре года».

Госпожа Грант безумно сердита, она намеревалась до конца своих дней жить в этих ужасных комнатах.

Уже поздно. Я в изнеможении. Что касается генерала Гранта, то я понимаю его не лучше, чем до встречи с ним. Подозреваю, что он столь же продажен, как и люди его окружения, иначе он не держал бы их возле себя. Конечно, я никогда не поверю обычному объяснению «стойких»: что Грант простак, не разбирающийся в людях и политике. Он отлично разбирается и в том и в другом, но, подозреваю, не любит ни то ни другое.