Текст книги "Сеть паладинов"

Автор книги: Глеб Чубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Глава 7

Османская империя. Стамбул. Топкапы-сарай. Дарюс-Саадет – Дом блаженства. В те же дни

Душная ночь на берегу Босфора. Женщине не спалось. Ей не спалось уже много ночей. Это сказалось на её внешнем виде. Она осунулась и очень похудела. И она больше не улыбалась, так как в её сердце умерла радость.

Осунувшись, а она и раньше не была достаточно пышной для красавицы Востока, теперь же стремительно теряла свою привлекательность. Остались лишь бездонные чёрные глаза на бледном лице в окружении густой шапки иссиня-чёрных волос.

Повелитель больше не призывал её для услаждения своего тела. Он забыл про неё. Это принесло ей покой, но оставило наедине со страшной тоской.

Если её звали, она не сразу откликалась ни на своё прошлое имя Елена, ни на то, которое ей дали в гареме – Эрдемли. Она подолгу не отвечала, если кто-то заговаривал с ней. Она почти не общалась с подругами, жёнами и наложницами султанского сераля, которые вскоре перестали приставать к ней с разговорами и шутками. Её взгляд потерял живость, её большие глаза были устремлены куда-то далеко, словно она не видела собеседника. Она была не с ними, не здесь, не сейчас...

Главный чёрный евнух начал присматриваться к ней. Ведь это он отвечал за охрану и порядок в гареме. Валиде-султан, мать повелителя, истинная госпожа гарема, а может быть, и всей империи, также изредка поглядывала на неё и, нахмурившись, качала головой. Все в руках Аллаха. Все считали, что горе подкосило Эрдемли. И подкосило навсегда.

Все оставили её, предоставив переживать горе в своём сердце.

Она ложилась на постель и ночи напролёт проводила без сна, уставившись в узорчатый потолок, слушая ночные скрипы, чьё-то сопение, стрекотание сверчков, и все долгие бесконечные часы думала о нём. О своём мальчике. Вспоминала, что прочитала в одной сказке: «Лучше бы мы, женщины, рождали камни, чем становились матерями наших детей».

Её снедало горе, но не такое, о котором думали все. Сердце её сжималось от страха и безысходной тревоги. Где-то звенели доспехи стражников, а она видела его, своего сына, в Маниссе, резиденции наследников османского престола, у журчащего фонтана. Она представляла, как он играет со своими братьями, носится по саду, такой юркий, прыткий. А теперь при виде его маленьких братьев, беспечно и весело бегающих в саду гарема с няньками, она не могла удержаться от слез.

«Они все... все погибнут», – шептала женщина, ужасаясь возникающим видениям: кому-то уготован саван, а кто-то из них станет убийцей остальных. Может, кто-нибудь из старших братьев, подростков. Она гадала, кто: Селим? Ахмед? Мустафа?

И перед её глазами вставала картина: девятнадцать задушенных принцев и вопли их несчастных матерей, которые до сих пор раздаются из Дома плача. И тогда безумная улыбка появлялась на губах женщины, и она тихо радовалась, что её мальчик навсегда освободился от этого. НавсегдаПотом она со страхом и отвращением вспоминала своего господина, Мехмеда, его капризный голос, его жирное тело, пахнущее кислым резким потом. Ещё более омерзительным становился этот запах, когда смешивался с ароматом масляных духов. Он казался ей отвратительней всего на свете. Теперь она начала бояться его. Бояться смертельно. Его – кровожадного, беспощадного, подлого братоубийцу. И радовалась, что Мехмед[56]56
  Мехмед III – турецкий султан. Вступил на престол в феврале 1595 года.


[Закрыть], великий господин двух миров, больше не вспоминает о ней.

Но больше всего женщина страшилась, что кто-нибудь прознает про её тайну. Ведь во дворце все думали, что она страдает, потому что потеряла сына! Потеряла. Но по-другому!

Эрдемли-солтан привезли в Стамбул позже всех. С той ночи, как курьер, поверенный беренджи кадан[57]57
  Беренджи кадан – титул жены султана, матери наследника престола.


[Закрыть] Сафие – старшей жены султана и матери Мехмеда, брадобрей по ремеслу, – прискакал в Маниссу и сообщил, что султан Мурад, его отец и повелитель, скончался, и Мехмед, наскоро одевшись и взяв с собой двадцать телохранителей, поскакал в Стамбул, чтобы воссесть на великий трон, в губернаторском дворце все переменилось. Гарем наследника зажужжал как улей. Ожидание переезда в столицу, а потом и сборы продолжались больше месяца, пока новый султан успокаивал янычар, назревавшие мятежи и окончательно утверждался на троне.

Однако эта суматоха совершенно не затронула Эрдемли, Елену, потому что Осман, её милый мальчик, всё это время, покрытый гноящимися язвами «красной смерти»[58]58
  «Красная смерть» – оспа.


[Закрыть], метался в бреду. Весь тот месяц она провела в отдельном домишке, а попросту – хибаре, за стенами дворца, куда умирающего принца спешно перенесли, чтобы он не заразил остальных детей и женщин страшной болезнью, от которой вылечить могло только чудо Аллаха.

Мальчик бредил, его подстилка была мокрой от пота, гноя и её слёз. Она не отходила от него ни днём ни ночью, переодевала его, кормила, помогала доктору. Ложилась на рассвете, на краю его постели, в ногах, чтобы забыться ненадолго сном.

В той кутерьме сборов про неё забыли. Она могла оставаться с мальчиком, обливаться слезами, смывать гной с лопнувших оспин, не думая ни о том, что сама может заболеть и умереть, ни об уродстве, которое может оставить болезнь в случае выздоровления.

Они с лекарем потеряли всякую надежду. Еросолино, замечательный доктор из евреев-караимов и добросердечный человек, который тоже не бросал мальчика и делал всё возможное, чтобы его спасти, мрачнел с каждым днём.

В отчаянии она решила: будь что будет. Если её единственный сын умрёт, пусть и она заболеет и умрёт тоже. Если он страдает, то пусть его страдания перейдут к ней.

В те страшные дни она, уже не таясь, молилась только своему Богу – милосердному и единственному Господу, Который страдал на Кресте, Которого она знала с детства и Которого не предавала никогда с тех пор, как её семнадцатилетней навсегда забрали из отчего дома. Местный паша привёз её наследнику великого властелина в подарок. Так она попала в гарем и даже на время стала хасеки – любимой игрушкой губернатора Мехмеда.

Она никогда не отрекалась от Христа, хотя и вынуждена была, по совету евнухов, снять крест и изображать из себя обращённую в истинную веру в пророка, которому поклоняется её господин, вали – губернатор Маниссы, будущий султан, если сбудется воля Аллаха.

У юного губернатора была игра, которая очень его забавляла. Он тогда был совсем молод – чуть старше её. Однажды, увидев на груди Елены крест, удивился и потребовал рассказать, что она думает о своём Боге. Она стала его третьей женой, а предыдущие две принадлежали к его вере. Он приказал не снимать крест, сказал, что, обладая ею с крестом, он чувствует, что владеет всеми народами неверных, что живут за Босфором, на Балканах, в Морее и на островах. Один вид креста на груди невольницы распалял наследника. И он придумал забаву. Как все неверные обязаны были покориться силе османов и их мудрецов и ради собственного блага обратиться в истинную веру, так и она, жена его, его силою, страстью и убеждением тоже должна принять ислам.

Их ночи с тех пор представляли собой странную смесь плотских утех и его наивных бесед о вере в пророка. Мехмеду так хотелось, чтобы Елена уверовала. И она уступила ему, покорившись, сделав вид, что поверила. Поверила и сняла крест.

А потом родился сын, которого они нарекли Османом. Оказав ей все почести, какие положены матери его третьего сына, юный Мехмед охладел к обращённой, и с новой невольницей, ещё более юной и красивой, придумал новую распаляющую его чувственность игру.

С тех пор Осману минул десятый год.

В те дни болезни сына она молилась даже не Христу, а Богородице, Марии, Которая только одна спасительница, хранительница и утешительница могла понять её – беспомощную, безутешную, страдающую мать.

И вдруг случилось чудо! Преодолев кризис, мальчик вдруг пошёл на поправку. Жар спал. Гноящиеся язвы стали подсыхать, покрываться жёлто-бурой коркой и отпадать. Елена бросилась к ногам Еросолино. Она отдала ему мешочек с пятьюстами цехинов и отдала бы ещё, но доктор, сверкнув большими, навыкате, чёрными глазами из-под заросших бровей, пробормотал смущённо в бороду:

– Господь, Который отвёл руку Авраама и не принял его жертву, не хочет жертвы от женщины. – И прочитал ей псалом Давида.

Лекарь Еросолино, умелый и толковый и поэтому часто приглашаемый во дворец, всегда выделял её среди других женщин гарема за образованность, живой ум и величавый вид. Остальные жёны были невежественные тёмные девушки из разных стран, подвластных османам. Елена же сохранила гордость древнего византийского рода Комнинов. Еросолино, много поживший и повидавший, обладал глубокой мудростью и знаниями. У них установились дружеские отношения, насколько это было возможно между молодой невольницей и старым доктором.

Мешочек цехинов, который передала ему Елена, он принял с благодарностью, запихнул его в халат и ушёл из хибары, больше довольный не наградой, а тем чудом выздоровления своего пациента, в которое сам не до конца ещё поверил.

Всё это происходило в те самые дни, когда, наконец, из Стамбула пришло известие о готовности дворца Топкапы, главной резиденции султанов, для встречи гарема нового повелителя. Курьеры прибывали один за другим, принося известия одно другого сумбурнее. Рассказывали о беспорядках в Стамбуле, которые обычно случаются при смене султанов, о казнях в городе и во дворце.

Дворец в Маниссе бурлил. Суматоха, крики, гам, таскание тюков, набивание сундуков, мычание сотен мулов и верблюдов. Гарем, без малого 3000 человек, – личная, священная, неприкосновенная собственность нового султана – должен был полностью и в целости переехать в столицу и занять своё место во дворце правителя величайшего из государств подлунного мира. Собрался огромный караван, растянувшийся на несколько миль.

Новые курьеры приносили новые пугающие известия. Девятнадцать младших братьев нового султана удавлены платками по его приказанию. Некоторые ещё совсем дети, младше её Османа. Утоплены в тазах несколько младенцев. Несколько несчастных девушек-невольниц, понёсших от Мурада и ещё не родивших, удавлены. Десять жён и наложниц, которых султан и его мать по разным причинам опасались, утоплены. Каждую ночь из дворца Топкапы раздаётся пальба пушек, сообщающая, что снова кого-то казнили и сбросили в мешке в море. Тела принцев в кипарисовых гробах выставлены в парке дворца, у здания Дивана. Какие они красивые, говорят, были, эти принцы! Но выставили их не для того, чтобы султан попрощался с убитыми братьями, а для того, чтобы убедился – все они мертвы.

Елена услышала эту новость в самый первый день улучшения в состоянии её сына, когда вдруг прекратился ужасный кашель, дыхание стало ровней и спал жар. Она вошла во двор перед дворцом и хотела было поделиться своей радостью с товарками, но, узнав о кровавой расправе в Стамбуле, в ужасе промолчала.

Она, только что едва не потерявшая мальчика, чудом вымолившая его жизнь у Богоматери, сама должна обречь его на гибель?! Спасение от смертельной болезни – лишь отсрочка от неумолимого и страшного конца!.. Ведь Осману никогда не быть наследником! Наследник – Махмуд, за ним идёт Селим, потом – Мустафа! Значит, её любимый мальчик также будет удавлен, убит, разделит проклятую судьбу султанских сыновей!

Елена впала в прострацию. Её больше ничего не трогало. Она вернулась в хибару и, сидя у постели выздоравливающего ребёнка, лихорадочно соображала, как его спасти. Она поняла, что больше всего на свете не хочет ехать в этот проклятый дворец на берегу Босфора, в этот ненавистный город.

Елена поделилась своими терзающими душу сомнениями лишь с доктором Еросолино, ибо только он мог понять её чувства.

– Казнь принца предпочтительнее потери провинции. Так говорит Коран, – сказал на это доктор, объяснив, что таков закон османов: дабы избежать братоубийственной войны за трон, вновь объявленный султан избавлялся от всех соперников – своих братьев, сыновей предыдущего султана.

...Елена уже смутно помнила, как к ней пришло дерзкое решение. В суматохе сборов про неё забыли, оставив в отдельной хибаре за пределами дворца возле умирающего сына. Это давало ей определённую свободу.

Караван гарема собрался, в конце концов, и шумно потянулся на север, в столицу. Дворец опустел. Елена пообещала управляющему, что отправится в Стамбул со вторым караваном, который должен был подвезти в столицу остатки дворцового имущества.

Мальчик поправлялся, но был слаб. Подсыхали и отпадали язвы, оставляя рябины, появилась новая здоровая кожа. Необходимо было срочно что-то делать, пока он не встал на ноги и не вышел из дома, – тогда его увидят, и это будет крах всех её планов.

Она несколько раз говорила доктору Еросолино, что не хочет ехать в Стамбул. А однажды она прямо сказала, что мечтает, чтобы её мальчик навсегда покинул эти места и перестал быть султанским сыном. Еросолино, избегавший подобных разговоров, вдруг, сжалившись, выслушал её внимательно. Но когда она пообещала ему все золото мира за помощь, он только молча сверкнул глазами и ничего не ответил. На следующий день, когда они вместе переодевали Османа, он заговорил с ней сам:

– Вы понимаете, что если расстанетесь с сыном, то навсегда потеряете его? Никогда больше не увидите?

– Да... Понимаю.

– Вы это ясно понимаете?

– Да. Ясно, – с необъяснимой решительностью подтвердила Елена.

Доктор продолжал:

– У меня есть друзья. Караимы-купцы. Через три дня их корабль выходит из Смирны в Далмацию. За пять тысяч цехинов они смогли бы увезти вашего сына. Но что с ним делать дальше?

Елена сказала, что у неё есть родственники недалеко от Салоник, которым она передаст письмо, и они спрячут мальчика.

Доктор покачал головой и посмотрел на неё печальным взором.

– Это невозможно. Они не смогут плыть в сторону Салоник и тем более оставаться там, разыскивая ваших родственников. Они идут в Дураццо в Венецианском заливе, затем в Спалато.[59]59
  Дураццо – порт в турецкой части Албании. Спалато – порт в венецианской Далмации. Сейчас – город Сплит.


[Закрыть] Подумайте. Других возможностей у меня нет.

Елена лихорадочно размышляла. Она представляла себе бегство мальчика иначе, к её родным. Потом отрывисто спросила, глядя ему прямо в глаза:

– Если мы договоримся, они, эти ваши купцы, смогут точно выполнить поручение?

Караим твёрдо пообещал:

– Да. Если оно будет точным. Они его исполнят так, как будет сказано.

Дрожа, Елена проговорила:

– Хорошо. Пусть они возьмут его с собой в Спалато. Пусть они передадут его там в монастырь. Пусть его там крестят и дадут ему другое имя. Деньги будут сегодня же. Чем я смогу отплатить вам?

Караим подумал и сказал:

– Когда мальчика будут крестить, пусть назовут его Ильёй. В честь пророка.

– Ильёй? Да будет так.

Ночью они перевязали мальчика, переложили на носилки, и Еросолино перенёс его тайно в свой дом. Елена сняла с себя крест и передала доктору. Она последний раз глядела на сына. Больше она никогда своего Османа не увидит. В слезах она ушла домой.

Наутро инсценировали похороны ребёнка в закрытом гробу на кладбище на окраине Маниссы. На похороны кроме убитой горем матери пришли ещё две-три няньки, которые боялись даже приблизиться к гробу, чтобы не подхватить «красную смерть», и рыдали издалека.

Через несколько дней Елена вместе со вторым небольшим караваном отправилась в Стамбул, мучаясь уже не от страха, а от тоски и сомнений, правильно ли она поступила, что поддалась панике и навсегда, конечно же навсегда, потеряла сына.

Глава 8

Венецианская терра-ферма (материк). Город Падуя. Поздняя осень 1595 года

Несмотря на короткое расстояние между Венецией и Падуей, несмотря на веские причины для неотложной встречи с Реформатором[60]60
  Реформатор – у венецианцев ректор университета.


[Закрыть] Падуанского университета, увидеться с ним в непринуждённой обстановке и поговорить великому Канцлеру Агостино Оттовиону было нелегко. Выезды столь крупных персон, как дож или великий Канцлер, были обставлены так пышно и с таким множеством условностей и запретов, что не оставляли им никакой личной инициативы и частной свободы. Дож вообще не имел права отлучиться из Венеции больше чем на пять дней в году. А учитывая подозрительность и пристальное внимание сбиров, шпионов и агентов Совета Десяти, такая встреча не могла бы пройти незамеченной и, стало быть, вызывающей ненужные толки. Канцлер нашёл благовидный предлог – ежегодную инспекцию герцогской канцелярии в Падуанском университете. Комиссия проверяла, как проходит обучение студентов, будущих секретарей канцелярии. Каждый год на средства Синьории несколько ординари – младших приказчиков – отправлялись учиться в университет, чтобы в дальнейшем свободно владеть риторикой, правом и философией, а выпускники сдавали сложный экзамен на секретаря, во время которого экзаменуемый должен был осветить указанную ему юридическую или философскую тему по-итальянски и по-латыни.

Свою свиту Оттовион довёл до минимума. Процессия, выехав накануне вечером, добралась в Падую к полудню следующего дня. Канцлер распорядился остановить паланкин на Пьяцца дель Санто. Покинув носилки, он прошёл в базилику Святого Антония. Три телохранителя, крепкие молодые люди со шпагами на поясе, пробили ему дорогу среди толпы паломников и встали у дверей.

Оттовион вступил в прохладные пределы величественной церкви, помолился в часовне перед мощами Святого – так он всегда начинал свой визит в этот замечательный город. После молитвы он пешком отправился в Бо[61]61
  Бо – (венец, «бык»); на месте здания университета некогда стояла одноименная гостиница с вывеской, изображавшей быка.


[Закрыть], как падуанцы называли университет. Молодёжь сновала повсюду. Пестро одетая, шумная, с папками под мышкой или с объёмистыми мешкообразными сумками. Казалось, что город населён только одной молодёжью, двигавшейся с необычайной лёгкостью существ, не обременённых заботами и хворью, и на немолодого Канцлера, большую часть времени проводившего во дворце среди бумаг, шкафов и стариков правителей, эта суетня произвела самое благотворное воздействие. В воздухе, наполненном планами, мечтами, надеждами и жаждой жизни, Оттовион, словно сбросил со своих плеч тяжкий груз.

Подойдя к Бо в самом хорошем расположении духа, он вошёл в просторную галерею и, плывя в шумном потоке студентов, раздвигаемых телохранителями, направился в административный флигель. Тут все не походило на Дворец дожей, где ступали тихо, говорили вполголоса. Здесь же была шокирующая вольница, а народу в коридорах набилось, как у лавок на Риальто и в Мерчерии.

Мессер Лунардо вместе со своими помощниками встречал Канцлера перед приёмной. На нём была длинная фиолетовая тога Реформатора университета, называемая дукале, ладно сидевшая на широких плечах, и чёрная епитрахиль. Свободное одеяние не скрывало, что он был строен и подтянут, несмотря на возраст. Приятное лицо с окладистой седой бородой и белыми усами дышало здоровьем. Чинно поклонившись высокому гостю, он поздоровался за руку и весь просиял. Канцлеру нравилась эта непривычная для венецианских традиций манера старого дипломата выказывать добрые чувства при встрече и создавать непринуждённую и дружескую атмосферу. После первых объяснений Реформатор проводил Канцлера в свой кабинет, а сам задержался в приёмной, чтобы завершить дела.

Оттовион, расположившись в глубоком кресле, с любопытством разглядывал обстановку: фолианты на стеллажах и на столах, огромный глобус с вращающим механизмом, роскошный письменный прибор на большом письменном столе, реторты и шланги со стеклянными, замысловатой формы, сосудами, словно бы здесь проводил опыты алхимик. Лунардо позже, впрочем, признался, что сосуды и реторты он установил в кабинете «для обстановки». На пюпитре лежал раскрытый том Ветрувия «Об архитектуре» с чертежами военных механизмов.

Глаза Канцлера пробежали по книжным корешкам на столе: «Пиротехника» Бирингуччо, «Баллистика» Никола Тарталья, «Театр машин» Бессона. И уже под ними лежали «История Италии» Гвиччардини и «Божественная комедия» Данте – самые читаемые книги всех образованных итальянцев.

Через полуоткрытую дверь кабинета доносился холодный голос Лунардо. Канцлер прислушался и едва сдержал смех.

– ...Я только перечислю список ваших прямо-таки пантагрюэлевых деяний, – выговаривал кому-то Реформатор. – Сначала вы устроили пьяную драку в остерии «Корова». Посреди ужина вы обозвали одного из ваших товарищей перелётной птицей, вынули гуся из жаркого и огрели им приятеля, нанеся ему повреждения головы. Как вы потом написали в объяснении капитану Стражей ночи, что голову вашему товарищу разбили не вы, поскольку били его мягкими частями тела этого самого гуся. Далее. При попытке вас утихомирить вы извергли на платье хозяина остерии содержимое желудка, причём сделали это намеренно, раздражая, так сказать, интероцепторы языка cum modo digitalis[62]62
  С помощью пальцев (лат.).


[Закрыть]. После того как вас выставили вон, вы отправились разгуливать по городу, задирая прохожих и, по дороге подцепив нескольких девушек, чья неважная добродетель не вызывает сомнений, заявились с ними к вашему сокурснику барону фон Людвигу, саксонскому дворянину, на званый ужин, на который именно вас-то никто и не звал. Там вы продолжали пьяные бесчинства – опрокинули таз с закусками, сунув туда ногу, задирали кастильского студента, оскорбив его честь заявлением, будто испанцы на ужин кормят гостей только грушами, орехами и тухлой рыбой.

– Но... это правда, – послышался хриплый оправдывающийся голос.

– Правда? Хм... Возможно. Но вернёмся к сути дела. Оскорбив кастильца, вы спровоцировали его на драку и чуть не вызвали резню на кинжалах.

На приведённую вами путану вы вылили полбочонка превосходнейшего вина «Лакрима Кристи»[63]63
  Lacrima Cristi – букв. «Слеза Христа» (ит.) – название популярного в то время вина.


[Закрыть]. При этом кривлялись и говорили, что это слёзы по её потерянной добродетели. Вы вылили бы ещё больше, если бы бочонок у вас не отобрали, но вы ухитрились его ещё опрокинуть и разбить! Двадцать литров превосходного вина! Но далее. Во время танцев вы громогласно обзывали сестру барона, баронессу фон Людвиг, толстухой и Пруденцией Скопареллой – Трахальщицей Благоразумницей и больно хватали её за... разные места, отчего у неё на вышеуказанных местах остались синяки и ссадины. Это подтвердили обследования досточтимых синьоров медиков. Своей выходкой вы спровоцировали ссору с хозяином, вступившимся за честь сестры. Возблагодарим Господа, что дело не дошло до крови и барона удалось успокоить. Изгнанный наконец-то из приличного общества, вы похитили у хозяина дома ценную лютню флорентийской работы и до утра болтались по центральной улице, будили почтенных падуанцев кошачьими визгами неприличной песенки: «Как-то ночью в пять часов заскрипел ко мне засов...» про этого злодея – насильника, и долбили по струнам лютни, будто это, прости Господи, стиральная доска, до тех пор, пока вас не задержал и не препроводил в участок ночной караул, где оказались в качестве истцов и свидетелей и остальные обиженные вами господа... Так вот, мой юный синьор, вы признаете, что всё это правда?.. Правильно, отпираться бессмысленно. Все эти показания переданы мне капитаном Стражей ночи. Вы вели себя прошлой ночью хуже Аттилы. Общий ущерб от вашей ночной прогулки составил, я думаю, с полсотни дукатов, которых у вас, разумеется, нет и в ближайшие месяцы не предвидится. И это – не считая множества потревоженных, и обиженных, и даже оскорблённых вами патрициев и горожан. За это вы ответите отдельно. А я хочу сейчас знать, что послужило причиной ваших подвигов? Что подвигло вас на такие, с позволения сказать, чудачества?

– Я сдал экзамен... – произнёс голос после долгой паузы.

– Ба! И что за экзамен, могу ли я узнать?

Ещё более мучительная пауза.

– Каноническое право... – выдавил из себя наконец отчитываемый студент. – Я сдавал его четвёртый раз...

– Ах, вот оно что, – протянул Лунардо. – Хм... Может, нам не стоит дожидаться, пока вы начнёте сдавать курс уголовного права?

Молчание.

– Так вот, – снова заговорил Реформатор. Голос его звучал холодно и официально, – мой юный господин. Хочу вас предупредить, и правительство нашей Республики уполномочило меня на это. Если вы дорожите вашей будущей карьерой, я предлагаю вам справиться с повышенной возбудимостью. Иначе нам придётся принять меры. А теперь я предлагаю вам удалиться и обдумать, хорошенько обдумать как будущему юристу, какие это могут быть меры.

Лунардо появился на пороге кабинета. Его проницательные карие глаза лукаво светились. Канцлер встал, и они снова чинно поклонились друг другу.

– Это был новый Марко Шиарра[64]64
  Марко Шиарра – знаменитый итальянский разбойник 80– 90-х годов XVI века.


[Закрыть]? – спросил Оттовион с усмешкой, кивая в сторону приёмной.

– Хуже, – Лунардо покачал головой. – Студент. Всего лишь будущий юрист. – Он подошёл к столу и указал на пухлую папку, набитую бумагами. – Что делать, дорогой мой Канцлер, у меня здесь восемнадцать тысяч студентов! Почти каждый второй житель города. Город просто бурлит от неуёмной энергии. А это жалобы горожан. Иногда мне даже кажется, что падуанцы здесь просто служат слугами, а падуанки – любовницами. Ни дня без попойки, какой-нибудь мистификации, гротескной процессии. А драки, дуэли?.. Почти каждый день! – Реформатор схватился за голову. – Полно молодых дворян. Заносчивые! Кичливые! Особенно те, что из Рима. Расхаживают по городу с разодетой, как павлины, свитой, а приглядишься – ливреи и шляпы потрёпаны, а бархат потёрт. Чуть что не по ним, задираются!

В голосе Реформатора не слышалось ни жалобы, ни раздражения. Канцлер тоже слушал его с подозрительно довольным видом, вероятно, вспоминая собственную молодость. Вздохнув, магистраты продолжали обмениваться впечатлениями.

– Не чувствуете ли вы себя здесь в ссылке, дорогой мессер Лунардо? – заметил Канцлер. – После ваших миссий, Сената, важнейших поручений...

– Нисколько – запротестовал Реформатор. – Здесь я чувствую себя дома. Ни интриг, ни политических треволнений. Мы прекрасно проводим время. Не поверите, но я сам с огромным удовольствием хожу на лекции. Некоторые, правда, пускают слух, будто я хожу проверять, но, клянусь, это не так! Чем я хуже какого-нибудь мальчишки-студента и почему не могу позволить себе послушать лекцию маэстро Фабриция[65]65
  Фабричи Джеронимо Аквапенденте (1537—1619) – выдающийся анатом и эмбриолог XVI века, работал и преподавал в Падуе.


[Закрыть] о новейших открытиях в медицине? У кого ещё я узнаю больше, если не у него? А кто лучше интерпретирует Аристотеля, как не маэстро Иль Дженова[66]66
  Маркантонио де Пассери, по прозвищу Иль Дженова, преподавал в Падуе философию.


[Закрыть]?

– Но вижу, вы увлеклись теперь военной инженерией, – заметил Канцлер, кивнув на фолианты на столе Реформатора.

– Ах, это? – Лунардо кивнул. – Это машинерия. Признаюсь, это та область, в которой я не силен. Этими книгами меня снабжает наш новый, молодой, но уверен, гениальный механик, которого мы недавно переманили из Пизы.

Они поговорили некоторое время об университетских новшествах. Канцлер похвалил Реформатора за открытие новых кафедр и направлений.

Лунардо был Реформатором университета уже в третий раз и, конечно, знал, что делал. Прежде всего, добился, чтобы университет стал лучшим не только в Италии, но и в Европе.

Созданный в 1222 году, Бо долго соревновался за первенство с Болоньей, а теперь весь учёный и учебный мир стремился в Падую: кто преподавать, кто учиться. Многие образованные люди приезжали в город специально, чтобы сесть на университетскую скамью и послушать великих учёных.

Реформатор принялся было отчитываться, как идёт подготовка к секретарскому экзамену, удивляясь про себя, зачем Канцлеру понадобились эти малоинтересные подробности. Оттовион и в самом деле слушал Лунардо невнимательно, с рассеянным видом посматривая то на него, то на книжные шкафы позади Реформаторского стола.

– Я сегодня же должен отправляться обратно в Венецию. И приехал сюда не из-за экзамена, дорогой мессер Лунардо. Вернее, не только из-за него, – наконец осторожно вставил он.

Лунардо вопросительно посмотрел на Оттовиона:

– Хм... Тогда я слушаю вас, ваше превосходительство.

Оттовион подался вперёд.

– Я хочу переговорить с вами об одном очень важном деле. О нашей беседе будут знать только три человека: вы, я и мессер дож.

Оттовион следил за выражением лица Реформатора. Лицо Лунардо изобразило искреннее удивление.

– Вы меня заинтриговали. Состав участников, по крайней мере двух, весьма впечатляющ. Это... частное дело?

– И да, и нет. – Оттовион заколебался, подбирая слова. – В любом случае весьма конфиденциальное. Я не решился бы говорить с вами, если бы не заручился одобрением Его Высочества...

– В таком случае, любезный мой Канцлер, – Лунардо понизил голос, – я надеюсь, вы не будете возражать, если мы перенесём нашу беседу в мои личные апартаменты. И надеюсь, вы не откажете мне в любезности разделить со мной скромную трапезу?

Великий Канцлер охотно согласился, учитывая также, что шум в университетском коридоре нарастал. Реформатор, позвенев серебряным колокольчиком, вызвал помощника.

В кабинет вошёл высокий стройный молодой мужчина в строгом чёрном платье секретаря. Густые тёмные волосы свободно спадали ему на плечи, более придавая ему вид художника, чем служащего. Он встал у двери и почтительно поклонился Канцлеру.

– Джироламо, – попросил Реформатор, – сходи в университетскую кантину, где повара готовят торжественный обед для нашего высокого гостя, и распорядись, чтобы блюда перенесли в мой дом, ну а там предупреди, чтобы накрыли стол.

Помощник, поклонившись, вышел.

После обильного обеда, на котором присутствовала и супруга мессера Маркантонио, дородная статная матрона из славной венецианской семьи Джустиниан, Реформатор и Канцлер уединились в кабинете. Здесь, как и в университетских аппартаментах, было множество книг, а стены украшены картинами на библейские и мифологические сюжеты. Над письменным столом хозяина висел поясной портрет великого турка Сулеймана Великолепного, напоминавший о том, что старый дипломат почти пять лет прове т в Константинополе в качестве байло, да к тому же в самые напряжённые для Венеции годы. Лунардо удобно расположился в кресле, приготовившись к тому, что Канцлер сам начнёт разговор.

– Дело заключается в просьбе, – вкрадчиво начал Канцлер. – Мы хотели бы привлечь вас в качестве советника в международных делах.

Лунардо ответил не сразу, и в его взгляде промелькнуло любопытство.

– Я очень польщён, что меня по-прежнему считают годным давать советы по международным делам. Однако вы сказали, что ваше дело носит частный характер?

– Да.

– Но международные дела нашей Республики... Как они могут носить частный характер?

– Мы, мессер дож и я, – Канцлер сделал ударение на первом слове, – хотим знать ваше мнение в частном порядке. Нам хотелось бы получить объективное заключение знатока, не втянутого во все перипетии нынешней политики.

Проницательный и настороженный взгляд Реформатора университета продолжал внимательно изучать суровое лицо великого Канцлера.

– Так чем же я могу вам пригодиться? – Лунардо заскрипел в кресле. – Друг мой, прошу вас, не торопитесь выкладывать мне свою тайну. Скажите, уверены ли вы, что я должен знать её?

– Должны. – Оттовион тяжело вздохнул. – Но не знаю, захотите ли. Многое из того, что я сообщу, носит секретный характер, но я полностью доверяюсь вам, мессер прокуратор.