Текст книги "Сеть паладинов"

Автор книги: Глеб Чубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Канцлер смотрел на него: худой, казавшийся бесплотным, старый человек, с просветлённым лицом, длинной белой бородой и длинными белыми усами – дож был похож на волхва из Священного Писания. Оттовион поразился: вот она – их Республика, старая, немощная, но величественная – так выглядел дож. Ибо его лицо не выражало ни тревоги, ни страха, ни растерянности, ни усталости, только спокойствие и мудрость.

Благочестивый и религиозный человек из небогатой семьи, владевшей несколькими лавками в городе, за Дворцом дожей, а также виллой и фруктовым садом недалеко от Венеции, Паскуале Чиконья провёл славную жизнь. Уже с молодых лет он участвовал в боях с пиратами на галере капитана Джакомо д’Армера. Во главе отряда солдат он захватил целую фусту[52]52
  Фуста – скоростная средняя боевая галера до 88 весел, без крыши, с отрядом солдат до 30 человек.


[Закрыть], получив множество ранений. Но больше всего он прославился в Кандии, где много лет исполнял самые ответственные должности, за что благодарные жители воздвигли ему статую. Однажды с ним случилось необычайное событие, которое сделало его в глазах соотечественников почти святым. Во время мессы сильный порыв ветра вырвал из рук священника святую облатку, которая, пролетев через церковь, упала прямо в руку Чиконьи. Был и другой волшебный случай. Однажды на глазах толпы белый голубь вылетел на главную площадь и сел Чиконье на плечо. Стали говорить, что Чиконья станет дожем.

Дож, словно почувствовав, что его разглядывают, неожиданно открыл глаза. Некоторое время они глядели друг на друга в полном молчании и, вероятно, думая об одном и том же. Два самых главных человека в государстве – один, обречённый все знать, но быть немым, другой – обречённый за все отвечать, но быть недвижным и безвольным по должности.

– Подойди, Агостино, – позвал наконец Чиконья слабым голосом.

Оттовион подошёл.

– Я стал плохо переносить погоду, а по утрам и днём очень сонлив, – пожаловался дож.

Канцлер понимающе кивнул.

– Ну, моя всезнающая тень, – продолжал дож, – что ты мне скажешь, пока не заявились мои консильери? Скажи мне, ведь тебя никогда никто не спрашивает, что ты думаешь.

– Скажу. Не то, что думаю, а то, что чувствую. Что все складывается нехорошо, – прямо заметил Канцлер.

Тускловато-светлые глаза Чиконьи блеснули, или так показалось Оттовиону. Дож немного склонил голову и доверительно подался вперёд, показывая, что оценил открытость Канцлера. И это предопределило откровенный, непривычно откровенный для венецианцев, дальнейший характер беседы.

Канцлер, воодушевившись, продолжал:

– Нас обвиняют в чудовищных преступлениях, которые мы не совершали, разоблачают в коварстве, которое в нашем случае было бы безумием. Нас втягивают в войну, которую никто из венецианцев не хочет, даже правительство. Но при этом наш вечный недруг турок тоже пока не хочет войны. И всё же мы к ней стремительно скатываемся. У меня есть ощущение, что наше правительство, Синьория, Совет Десяти, Сенат не контролируют ситуацию. Словно уже ничего не зависит от нас. И мне не нравится это настроение неизбежности войны. Если оно охватит всех нас, то война будет.

Дож согласно кивнул:

– Ты хочешь сказать, что мы ещё можем что-то предпринять? Против этой неизбежности? – Потом, помолчав, добавил: – Если мы ничего не придумаем, то война будет неизбежна. Война так ослабит и разорит Республику, что и наш конец будет неотвратим. – Чиконья вздохнул. – А я надеялся, что мне на моём веку не случится этого увидеть.

– Такие панические настроения непозволительны... – начал было с упрёком Оттовион, но Чиконья, которого никто не посмел бы уличить в потере мужества, остановил его жестом тонкой бледной руки.

– Брось, Агостино. Вовсе это не панические настроения. Это правда. А во многой мудрости, как тебе известно, много печали. Меня беспокоит, что наши досточтимые советники не могут придумать выход. Они растеряны, идут на поводу у настроений, а в таком случае наш нейтралитет будет потерян. Похоже, нас кто-то подталкивает к войне.

Оттовион кивнул и добавил:

– И каким-то ловким способом.

– Я не верю советникам, – с горечью признался дож, и от этой откровенности Канцлер даже внутренне вздрогнул. – Уж больно все про нас известно...

– Может, нам попросить помощи у людей со стороны? – вдруг спросил Оттовион.

Старик встрепенулся.

– Что ты имеешь в виду? – насторожившись, уточнил он.

– Я имею в виду обратиться к кому-нибудь... не из членов Совета... – Великий Канцлер запнулся.

– Как это возможно и что он будет делать?

– Я мог бы порекомендовать одного достойного человека, которого знает и Ваше Высочество, – Оттовион намеренно употребил обращение, уже несколько столетий отменённое в Венеции по отношению к дожу. – Он обладает огромным опытом и знаниями именно в таких делах. И потом он любит разгадывать загадки.

– Кто он? – спросил дож с интересом.

– Мессер Маркантонио Лунардо.

Чиконья ответил не сразу. Он уставился в плафон Веронезе в центре потолка, изображающий Юпитера, поражающего молнией пороки, и размышлял. Он, конечно, знал Лунардо, прокуратора Сан-Марко, Реформатора университета Падуи, старого дипломата и одного из самых уважаемых администраторов Республики.

– Мессер Лунардо, – наконец произнёс он. – Славное имя, – улыбка появилась на его бледных губах. – Мой соперник на выборах дожа в 1585 году! Он очень помогал мне последние годы. Проведитор Арсенала, наблюдатель за строительством нового моста Риальто, крепости Пальманова. Спаситель отечества, исполнитель и организатор мира с Великим турком в 1573 году. Впрочем, ты знаешь, многие в то время посчитали, что наш сепаратный выход из войны – это предательство наших союзников – испанцев и Папы римского. Да ещё и отказ от Кипра, который, впрочем, мы тогда уже потеряли. Но зато этот мир обеспечивает нам мирное процветание вот уже более двадцати лет. И время показало правильность тогдашнего решения. Ты выбрал его потому, что он твёрдый сторонник нейтралитета?

– Отчасти и поэтому.

Чиконья помолчал.

– Но почему он? Что может мессер Лунардо? – спросил он наконец с сомнением. – Он сейчас в Падуе, в университете. Он даже на заседаниях Прегади[53]53
  Прегади (венец, «приглашенные») – историческое название венецианского Сената. В ранние годы Республики приглашенных объезжали по домам и вызывали на заседания особые курьеры.


[Закрыть] редко бывает. И он не член Совета Десяти...

Канцлер заговорил не сразу. Когда заговорил, то постарался быть убедительным.

– Именно это я и учитывал, когда назвал его имя. Нам нужен человек не из Совета Десяти. Человек свободный в выводах, умный и проницательный. Информированный. Равный по всем своим качествам любому из членов Совета. Но не связанный с Советом и Сенатом никакими обязательствами. Такой человек смог бы сделать для нас заключение о сложившейся ситуации – почему, на его взгляд, мы скатываемся к войне, в чём возможная причина. Но без излишней огласки...

– Ты хочешь сказать, Агостино, что ему можно поручить...

– Да. И даже расследование, если это потребуется.

– Без опеки со стороны Совета? – продолжал сомневаться дож. – Но если мы создадим комиссию, даже если она будет тайной, Совет всё равно будет контролировать деятельность такой комиссии и влиять на её решения. А Сенатская комиссия – это вообще пустой звук. Ни одна комиссия Синьории никогда не была самостоятельной.

Оттовион усмехнулся, протестующе покачал головой.

– Ваше Высочество, я вовсе не предлагаю вам создавать какую-то комиссию. О расследовании, которое проведёт для нас мессер Лунардо, будут знать только трое: он, вы, Светлейший дож Венеции, и я, её Великий Канцлер. Это будет частное расследование.

– То есть даже Совет Десяти ничего об этом не будет знать?! А... но... – слова застряли в горле дожа. Он долго переваривал услышанное. Потом тихо, ибо у него пропал голос, прошептал: – И ты собираешься снабдить его секретными сведениями из правительства?

Канцлер улыбнулся.

– Я не знаю таких секретов нашего правительства, которые бы не стали вскоре известны на площади Святого Марка.

– Вы шутите, синьор Канцлер!

– Ничуть!

– Но ведь если кто-то об этом узнает, то нас обвинят в заговоре, а значит, в государственной измене! – последние слова старик произнёс с нескрываемым ужасом.

– Если мы друг другу доверяем, кто обвинит нас в заговоре и измене? Кто вообще об этом узнает?

– Но ты ведь говоришь, что он должен что-то расследовать!

– Он будет размышлять и анализировать.

Канцлер впился взглядом в глаза дожа, ибо и так был опасно откровенен. Он ждал. Он не боялся, что Чиконья, человек богобоязненный и благородный, выдаст его или проговорится. Также не вызывала споров и кандидатура Лунардо, ибо тот по благородству и сдержанности не уступал самому Чиконье. Больше всего Канцлер сейчас боялся, что у старика не хватит духу на такую дерзость по отношению к государству и его установлениям. Как у него, Агостино Оттовиона, у самого не хватило духу в одиночку тайно обратиться к Лунардо.

– Святая Дева! – прошептал наконец дож, воздев глаза к потолку. – Если ищейкам Совета станет такое известно, даже о нашем разговоре, то я разделю судьбу Фальера[54]54
  Марино Фальер, дож с 11.09.1354 по 17.04.1355, был низложен и обезглавлен. Единственный из дожей, казненный за государственную измену. Это вместо его портрета в зале Большого Совета висит черная ткань с надписью: «На этом месте было имя Марино Фальера, обезглавленного за совершенные преступления».


[Закрыть]! – Он всплеснул руками. – Это в моей-то старости! Господи, пощади меня!

– Разве у нас есть выход? – тихо спросил Канцлер. – Если мы хотим узнать правду, разве у нас есть другой выход?

Глава 6

Венеция. Подвалы Дворца дожей. Накануне заседания Совета Десяти

Албанец чувствовал, что сходит с ума. Они ему не верили! Он хотел все рассказать, он написал письмо в Совет Десяти. Но к нему заходили только тюремщики. Раз в сутки. Благодаря этому он мог считать дни своего заключения. Он пытался с тюремщиками заговорить, но они пятились от него, как от чумного. Он сидел, а большей частью лежал на каменном столе, покрытом досками, уже потеряв счёт времени, в полном мраке. Он сам себе устраивал допросы, задавая вопросы от имени тех, кому хотел все рассказать. И сам же на них отвечал, пространно пересказывая самому себе своё письмо. Ему казалось, они не откликнулись, потому что он написал слишком мало и коротко. Тогда он стал наговаривать на себя, на несуществующих и существующих товарищей, украшая свой рассказ красочными деталями.

Он рассказывал им, то есть самому себе, про Далмацию, про городок Спалато, выросший внутри древнего императорского дворца, про турецкую крепостицу, находящуюся в нескольких милях от него. В сотый, в тысячный раз. Пока, наконец, не понял – они, то есть Совет Десяти, не хотят ничего слышать.

Камера албанца была словно мешок со слепыми окнами. В неё вёл низкий дверной проём, в который можно было пробраться лишь на корточках. Его посадили в самую ужасную тюрьму, которая находилась на первом этаже дворца юстиции, почти вровень с водой канала, и соединялась узкими потайными лестницами с залой Трёх руководителей Совета Десяти. Тюрьма эта называлась Поцци из-за видений, которые возбуждала в заключённых, тюремщиках и посетителях своим мраком и теснотой, сыростью и отсутствием свежего воздуха.

В камере, обшитой деревянными досками, из мебели был лишь один большой стол, который служил также и ложем. Небольшая круглая дыра в стене над дверью пропускала мрачные отблески света, если кто-нибудь проходил с факелом по коридору. Но это случалось редко.

Как же он попал в эту мышеловку? Он пытался разобраться в этом снова и снова. Несколько лет назад его, бывшего сопракомити[55]55
  Сопракомити – командир боевой галеры венецианского флота.


[Закрыть] капитана Витторио Капуциди за случай грабежа выслали за пределы Республики. Ещё три месяца назад он был на свободе и пытался договориться в Милане с тамошним венецианским резидентом о прекращении его ссылки – хотел вернуться в Венецию и, чтобы заслужить прощение, рассказал любопытные вещи о венецианских делах в Далмации. Резидент якобы договорился с Советом Десяти...

Но едва он пересёк границу Светлейшей республики, как его арестовали, несмотря на рекомендательное письмо от венецианского резидента в Милане! Письмо изъяли.

И вот он тут.

Они не хотят его слушать! Они не хотят ничего от него узнать! Почему? Но почему?

Он услышал гулкие шаги по коридору. Затем в маленьком отверстии в стене над низкой дверью мелькнули отсветы пламени. Заскрипел засов. Тюремщики – на этот раз их было трое, низко склонившись, проползли в помещение, зазвенев железом. Один держал перед собой факел.

Албанец тяжело приподнялся на своём столе и сел, ослеплённый светом и с трудом стряхивая отупение. Когда привык к свету, огляделся. Пламя дрожало, и от факела поднималась копоть. Отблески света пробегали по потным лицам тюремщиков.

– Поднимайся, албанец.

– Куда? – Капуциди всё ещё не пришёл в себя, потряхивая головой и хлопая глазами.

– Идём.

Тюремщики надели ему на руки и на ноги кандалы. Факельщик посторонился, пропуская капитана вперёд, к выходу-лазу из этой душной норы.

Они двинулись по узкому каменному коридору, освещаемому лишь факелом тюремщика, дошли до лестницы, но не поднялись по ней, а свернули в боковой коридор, проследовали по нему, пока не остановились перед крепкой и низкой дубовой дверью. Открыли. По приказу стражника албанец прополз в такую же, как и его, камеру.

В ней было лишь два отличия: она хорошо освещалась факелами, вставленными в стену, а вместо стола-кровати стояло большое деревянное кресло с верёвками и ремнями на подлокотниках и верхе спинки. Оно стояло слева от входа у внутреннего окна в коридор, забранного двумя толстыми решётками. Называлось это зловещее сооружение гаротта – кресло для удушения. Даже тот, кто видел его впервые, мгновенно догадывался об его страшном предназначении.

Увидев гарроту, Капуциди отпрянул. Ноги его мгновенно ослабли и подогнулись.

В помещении находилось ещё несколько человек, одетых в чёрные длинные платья магистратов Республики. Один из них, высокий степенный мужчина, подал знак тюремщикам. Капуциди схватили и силой усадили в кресло, закрепили локти кожаными ремнями.

– За что?! Я не совершал ниче... За что? – Голос капитана дрожал от волнения и страха.

– Успокойся, албанец! – грозно прикрикнул на него магистрат. – Никто не причинит тебе зла. С тобой пришли поговорить. Ты ведь сам этого хотел?

Несчастный продолжал дёргаться в истерике.

– Развяжите его! – приказал магистрат.

Тюремщики выполнили приказание, но остались поблизости. Капуциди затих в кресле, не в силах подняться.

– Я хочу с тобой поговорить, албанец, – сказал магистрат. Голос его был властным, не терпящим возражений.

Капуциди с облегчением заметил, что в камере отсутствовал священник. Значит, его последний час ещё не пробил! Магистрат сделал повелительный знак рукой, и тотчас все присутствующие покинули комнату. Они остались наедине.

– Капитан Капуциди, – сказал магистрат, – ты сейчас говоришь с одним из руководителей Совета Десяти.

– Меня собираются казнить?

– Тебя привели сюда для разговора, а вид гарроты будет напоминать тебе о той тонкой грани, которая отделяет тебя от другого мира.

– Я готов говорить! – воскликнул албанец.

– Ты утверждал, что знаешь, будто в Далмации готовится какой-то заговор. Это так?

– Да. Это правда.

– Какова цель заговора?

– Этого я не знаю.

– Но ты утверждаешь, что он направлен против государства и чести нашей Республики?

– Да.

– В чём заключается этот заговор?

– Мне известно, что заговорщики тайно связываются с некоторыми боснийскими и далматскими священниками и дворянами и хотят объединиться с ускоками.

– Для чего они это делают? Ускоки – враги нашей Республики.

– Я думаю, что они готовятся к каким-то военным... вооружённым действиям, – поправился Капуциди. Он немного успокоился. Кроме того, магистрат, говоривший с ним, знал содержание его письма. Это было ясно.

– Почему ты считаешь, что заговор направлен именно против Венеции? – В голосе члена Совета Десяти албанцу послышалось недоверие. – У тебя есть какие-то факты? Может, тебе кто-то сказал об этом или это твои умозаключения?

Капуциди горячо возразил, но постарался быть точным и ясным в своём ответе, как это ему удавалось, когда он разговаривал сам с собой:

– Фактов, что это заговор против Венеции, у меня нет. Также мне никто не говорил, что затевает что-то против Венеции. Но я исхожу из того, что это заговор. Если бы это был не заговор, а военная операция венецианского правительства, то, во-первых, я бы знал это. А во-вторых, меня, изгнанника, никто бы не пригласил в этой операции участвовать.

Магистрат некоторое время молчал, обдумывая слова албанца. Затем продолжил допрос:

– Что тебе предлагали заговорщики?

– Мне предлагали вступить с ними в союз, поступить к ним на службу.

– То есть они хотели тебя завербовать?

– Да.

– Что они предлагали тебе сделать?

– Мне предложили стать капитаном боевой галеры и подобрать команду для неё.

– Кто хотел тебя завербовать? Кто из заговорщиков с тобой говорил? Назови имя.

– Некто Франческо Аллегретти, дворянин из Рагузы, капитан галеры его святейшества Папы римского. Он говорил, что скоро здесь, в Далмации, будет жарко.

– Что ты о нём знаешь?

– Он плавает вдоль далматского побережья на своей галере – Рагуза, Спалато, Себенико и Зара, остров Лесина. Он торгует кое-каким товаром. На самом деле, я думаю, он занимается разведкой.

– Для кого? Для понтифика?

– Возможно, да.

– Кого из заговорщиков ты ещё знаешь?

– Лично – никого. Но Аллегретти называл мне нескольких каноников и жителей города Спалато, а также кавалера Бертуччи, который, как он сказал, служит у императора Рудольфа, и доминиканского монаха Чиприано, который служит ускокам и Папе римскому. Будто бы они задумали большое дело в тех местах...

– Какое? – быстро спросил магистрат.

– Он не сказал.

– А кого из жителей Спалато называл?

– Я не всех помню. Помню точно Джованни Альберти, ещё кого-то...

– То есть ты утверждаешь, что подданные Венеции, жители Спалато, участвуют в каком-то заговоре против своей Республики совместно с папским и императорским шпионами? Так?

– Нет. Не совсем так, – смело возразил капитан. – Я не могу утверждать, против кого направлен заговор. Я этого не знаю.

– И этот Аллегретти ничего-таки тебе не сказал о сути их заговора? И даже не сказал, зачем ему галера с боевым капитаном? – В словах и голосе магистрата снова промелькнуло недоверие, которое обидно задело Капуциди.

– Нет. Пока нет. Он сказал, что все подробности моей службы он расскажет, когда я начну работать на них.

– Ты дал согласие присоединиться?

– Дал... Но сначала я им сказал, что мне надо выполнить кое-какие дела в Италии. Я поехал в Милан. Я не собирался сотрудничать с ними. Единственное, что я хотел, это просить о прекращении моего изгнания и добиться разрешения вернуться в Венецию.

– С кем ты говорил о планах этого Аллегретти?

– С резидентом Республики в Милане Джакопо Оттовионом. Я подробно ему все рассказал, и он дал мне рекомендательное письмо в Венецию.

– С кем ещё?

– Больше ни с кем.

Член Совета Десяти молчал. В тени мерцающего факела Капуциди не мог разглядеть его лица, но ему показалось, что собеседник был удовлетворён его ответами. Блеснула надежда.

– Почему Аллегретти обратился к тебе? – спросил наконец советник.

– Не знаю... – честно признался албанец. – Я думаю, ему нужен капитан военной галеры. Кроме того, он, конечно, знает о моём... затруднительном положении, – проговорил он, запнувшись.

– Кстати, а что ты делал в Спалато? Тебе ведь известно, что всякий приговорённый к изгнанию из пределов нашей Республики и незаконно на её территории проживающий подвергается самому суровому наказанию, а именно смертной казни?

– Да, известно, – мрачно согласился Капуциди. – А что я делал? Ничего! Пытался найти работу на пропитание. Поэтому, думаю, Аллегретти и сделал мне предложение.

– Когда ты обещал вернуться?

– В ближайшее время. С момента нашей беседы я обещал вернуться через четыре месяца. Я, наверное, уже больше двух месяцев сижу здесь.

– Три месяца и десять дней, – негромко поправил магистрат.

– В Милане к резиденту Республики я явился сразу же, как приехал, – продолжал Капуциди, удивляясь, что, сидя в темноте в Поцци, потерял счёт дням. – Затем поехал в Венецию.

– Значит, ты хочешь получить прощение от венецианского правительства. Ты писал прошение об этом?

– Нет. Не успел. Мне не давали бумаги. Но я написал об этом в письме в Совет Десяти.

– Хорошо, – сказал советник, подумав. – Будем считать, что ты исповедался. Мы ещё вернёмся к этому. Нам важно знать, что задумал этот папский шпион. Хочешь ли ты искупить вину перед Республикой за свои старые преступления?

– Да, – с готовностью отозвался капитан. – Что я должен сделать?

– Ты мог бы вернуться в Далмацию к Аллегретти и выполнить несколько государственных поручений.

– Я готов!

Магистрат, пощипывая бороду, задумчиво уставился на албанца. Затем, больше ничего не сказав, отвернулся. Он подошёл к низкой двери и постучал. Дверь тут же раскрылась. Низко пригнувшись, он исчез в дверном проёме, оставив албанца, у которого отлегло от сердца, одного. Тотчас в комнату вошли три тюремщика, из-за их спин вынырнул священник. Священник, тихо нараспев читая молитву, высоко поднял распятие, направив его на остолбеневшего капитана, уже уверовавшего в своё спасение. Двое тюремщиков крепко схватили его под скованные кандалами руки, а третий сел ему на ноги. Сзади между решёток окна появилась рука, набросила на шею албанца толстый шнур и резко затянула узел. Несчастный несколько раз дёрнулся, по его телу пробежала судорога, потом он обмяк.

Позже палачи принесли полотняный мешок, в который засунули тело Капуциди, и вынесли его по длинному секретному переходу, который выводил из Поцци прямо на Рива ди Палаццо. Открыв каменную дверь, тело опустили в покачивавшуюся у двери гондолу. Отчалив, гондола взяла направление в лагуну, где тело капитана, так же как и тела многих других заключённых, тайно предали воде.