Текст книги "Второй фронт"
Автор книги: Герман Нагаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
Глава восьмая
1
Устроив семью в двухкомнатной квартире, Махов редко появлялся дома, дни и ночи проводя на заводе, где не прекращалась работа ни на один час. Когда выбивался из сил, ложился в кабинете на старый, просиженный диван.
Сегодня лег спать во втором часу ночи, а проснулся – было еще темно. Он зажег свет, натянул рубашку, брюки и, застегивая ремень, не мог нащупать хорошо разработанную дырку. Провел пальцами вдоль пробоин, остановился на самой большой, застегнул и усмехнулся: под ремень можно было засунуть подушку. Выдернул ремень совсем, и брюки соскользнули на пол. «Вот черт! – выругался Махов. – Неужели я так отощал, что штаны не держатся?» Он подтянул их, снова захватил ремнем, застегнул. Потом нащупал разработанную дырку на ремне и, ведя от нее палец к пряжке, стал считать. «Ого! Похудел на тринадцать застежек… Впрочем, это к лучшему. Легче теперь бегать по цехам…» Он взглянул на часы. Стрелки показывали ровно шесть. «Рановато. Ухов, наверное, еще спит… Голова этот Ухов! Молодчина! Как только взялись за механические цехи, он все руководство становлением производства взвалил на себя. Шутка ли, три тысячи деталей! А он каждую знает и помнит… Не буду его будить. Наверное, и сегодня лег позднее меня. Схожу-ка пока во второй литейный. Пожалуй, поторопился я с отстранением главного металлурга. Если б не североградец Карпенко – совсем бы туго пришлось. Этот дело знает, и все же с отливкой шабота ответственность на мне… Я верю Клейменову – опыт у него огромный, но инженерный глаз тоже необходим. Пойду погляжу, что там…»
Махов налил из графина стакан воды, выпил и пошел во второй литейный…
Махов за два с половиной месяца пребывания в Зеленогорске и не заметил, что похудел. Теперь пиджак на нем не «сидел», а «висел»; лицо осунулось и стало коричневым от солнца и ветра. Голос огрубел, охрип. И хотя Махов стал килограммов на двадцать легче, походка у него осталась внушительная, грузная.
Именно по тяжелым шагам, раздававшимся в коридоре, Ольга Ивановна узнала его и сказала дожидавшемуся в приемной военному:
– Идет! Только вы, пожалуйста, недолго – в одиннадцать намечено совещание.
Военный кивнул и поднялся. Среднего роста, с энергичным молодым лицом, которому придавали лихой вид черные брови вразлет и выпяченный вперед подбородок, он являл собой тип человека твердого и решительного. Гимнастерка из тонкой шерстяной ткани цвета хаки, такие же брюки, новые ремни и новые хромовые сапоги говорили о том, что это не фронтовик и что он близок к большому начальству.
Только Махов вошел, он, не дожидаясь, когда доложит секретарша, шагнул ему навстречу и четко, по-военному представился:
– Военпред Чижов!
– Очень рад! – пожал его руку Махов. – Прошу в кабинет.
Указав на кресло, Махов прошел за стол и, садясь, еще раз взглянул на щеголеватого гостя. «Видать, из молодых, да ранний… Наверное, кто-нибудь, спасая от фронта, заслал его сюда».
Чижов, усевшись, сразу решил поставить себя надлежащим образом:
– Я только из Москвы. Назначен к вам главным приемщиком танков.
– Вы несколько поторопились с приездом, – спокойно, но в то же время с некоторой усмешкой сказал Махов, желая этим сбить спесь с молодого военпреда. – Мы не только не успели сделать ни одного танка, но еще не изготовили ни одной танковой детали.
Чижов слегка нахмурился, не уловив, с сожалением или с вызовом сказал это Махов. Если б в Москве он не слышал о Махове самые лестные отзывы, очевидно бы высказал по этому поводу весьма суровые слова. Но добрый отзыв о Махове высокого лица заставил его сдержаться.
– Когда же вы надеетесь начать выпуск танков?
– Готовимся. Горячие цехи уже начали делать заготовки. Работа же в механических цехах по-настоящему развернется с приездом североградцев. Сейчас монтируем оборудование. О сборке говорить еще рано – танковый корпус только строится.
– Я видел… Утром обошел завод и двор, заваленный ценнейшими станками.
– Это приднепровцы прибывают. Моторно-дизельный завод. Для них готовим помещения. Частично ставим оборудование по их схемам. Тут может быть задержка только из-за тяжелого молота, на котором должны ковать коленчатые валы для моторов. Я послал опытных специалистов в Златоуст – там изготовляют частично коленчатые валы для Сталинградского танкового производства. Может быть, выручат на первое время.
– Понятно. А что же с молотом?
– Разбомбили шабот во время эвакуации. Днями будем отливать сами.
– А фундамент для него готов? – спросил Чижов, взглянув на Махова испытующе черными глазами.
«Соображает, что к чему», – подумал Махов и озабоченно сказал:
– Фундамента пока нет, и он беспокоит меня больше, чем шабот. Молот надо устанавливать в кузнечном цехе, где уже начали ковать поковки для танков. Цех остановить невозможно. А копать котлован – восемнадцать метров глубиной крайне рискованно. Могут осесть колонны портального крана, завалиться другие молоты.
– Согласен с вами, – сказал Чижов, и, как заметил Махов, его молодое румяное лицо как-то вдруг посерело. – Что же решили?
– Пока ищем решение. Думают все: и рабочие, и инженеры, и конструкторы. Я учредил премию за разумное предложение.
Чижов достал коробку, вынув папиросу, сердито постучал ею о крышку, спросил:
– Курите?
– Спасибо. Не откажусь.
Курили молча. Хотя и по-разному, но думали об одном и том же. Наконец молчание начинало тяготить.
Чижов, потушив в пепельнице недокуренную папиросу, приглушенно спросил:
– Знаете, какие дела на фронте?
– Только по сводкам. И то сегодня еще не успел послушать радио.
Чижов подвинулся ближе.
– Вы должны знать все. Мне поручено вас информировать. – Он перешел на полушепот: – Вы знаете, что восточнее Смоленска нашим войскам удалось остановить продвижение гитлеровцев, задержать их почти на месяц и сорвать план молниеносного захвата Москвы?
– Да, знаю. Это и укрепило в народе веру, что мы выстоим.
– В августе, – не отвечая ему, продолжал Чижов, придвигаясь еще ближе, – на фронт приезжал Гитлер. Будто бы в Борисове он собрал командующих и там было принято решение о новом наступлении на Москву. Наши ждали удара в центре, а немцы предприняли наступление на Киев и Ленинград.
На Киевский плацдарм, помимо танковой группы Клейста, была переброшена с центрального фронта вторая танковая группа Гудериана. Пятнадцатого сентября танки Клейста и Гудериана охватили восточнее Киева войска Юго-Западного фронта. В окружение попал и штаб Юго-Западного фронта вместе с командующим генерал-полковником Кирпоносом. Сам Кирпонос и еще несколько видных генералов погибли. Не сегодня-завтра падет Киев. Надо ожидать, что в скором времени немцы предпримут новое решительное наступление на Москву.
– Через Урал перебрасываются крупные силы из Сибири, – сказал Махов, как бы успокаивая Чижова.
– Знаю. Это важно! Но нужны танки! Нужны тяжелые танки! Я приехал с заданием употребить все силы, чтобы вдохнуть жизнь в сорок танковых корпусов, что ржавеют у вас во дворе. В Североград посланы два отряда транспортных самолетов с надежным прикрытием из истребителей. Им поручено перебрасывать из отрезанного города танковые детали и рабочих с Ленинского завода. Навстречу посланы составы для доставки людей и танковых деталей сюда, на Урал.
– Я еще не получил об этом известия, но сегодня же приму меры для переправки танковых корпусов в сборочный цех. Правда, он еще недостроен, установлен лишь один портальный кран, даже нет крыши… ветер гуляет там, но раз такое дело – начнем готовиться к сборке.
– Я привез предписание, – продолжал, переходя на полный голос, Чижов. – Я привез предписание – мобилизовать в помощь заводу два строительных батальона и некоторые вспомогательные воинские части.
– Спасибо, товарищ Чижов. В людях большая нужда.
– Может быть, мы вместе пройдем в сборочный корпус, – сказал Чижов. – Я хочу сам видеть, в чем нуждается завод.
– Пройдемте, – поднялся Махов, взглянув на Чижова уже совсем другими глазами.
2
Взявшись за отливку шабота, Гаврила Никонович твердо верил в успех дела и решительно отметал все сомнения, кем бы они ни высказывались.
Даже когда Сарычев, взяв его под руку, отвел подальше от пышущих жаром мартенов и спросил дружелюбно:
– Ну, как, Никонович, не чувствуешь страха перед великаном? – Клейменов усмехнулся в усы и так же полушутя ответил:
– Волков бояться – в лес не ходить…
– Так-то так, а все же? Ведь в шаботе-то сто пятьдесят тонн стали?!
– Когда медведь насядет – отступать нельзя. Это мне еще дед говорил. Думаю, одолеем и великана. Только надобно, чтобы все меня слушались и что скажу – делали бы без оглядки. Выполняли бы как военный приказ. Тут что не так – всему делу погибель.
– Знаю, Никонович, знаю. Все понимают трудность и важность отливки. Твои распоряжения будут выполняться беспрекословно. Я сам буду присутствовать при отливке.
– Это хорошо, спасибо, Семен Николаевич. Однако насчет других-прочих, – помилосердствуйте… Отливка – не спектакль… Тут не должно быть ни одного лишнего человека.
– Ладно, так и будет! Когда думаешь отливать?
– Как только просохнет форма.
– Хорошо. Понятно. А почему в литейном не стал отливать?
– Там ковши малы и место пониже, чем в мартеновском. Боялся подпочвенной воды.
– Разумное решение принял. Ну, до встречи, Никонович. Желаю тебе успеха! – сказал Сарычев, крепко пожимая широкую ладонь.
Уверенность старого мастера передалась и модельщикам, и формовщикам, и даже смягчила волнение инженеров, участвующих в подготовке отливки. Все, кто трудился над подготовкой отливки, работали истово, боясь показаться мастеру нерадивыми. Сам Гаврила Никонович в цеху держался молодцом и вел дело твердой рукой. Однако, вернувшись домой, частенько задумывался, заставлял Зинаиду по нескольку раз перечитывать ему подчеркнутые красным места из газет, об отливке станин для блюминга. И, ложась в постель, старый мастер долго не мог уснуть, ворочался, думал. Вроде бы все было ясно ему. Десятилетия стоял на отливке, а все побаивался, как бы чего не упустить.
Утром завтракали быстро и не было времени для разговора. Но до завода шли почти час пешком, и тут можно было перемолвиться по делу. Он догнал Татьяну, шедшую вместе с Зинаидой, тронул за руку:
– Послушай, Татьянушка, есть у меня к тебе один вопрос. Не припомнишь ли, когда отливали станины для блюминга, где делали формовку: наверху или в яме?
– Этого я не знаю, Гаврила Никонович. Но могу спросить у старых литейщиков. Сейчас уже много малинцев приехало.
– Спроси, дочка. Надо мне это знать.
– Сегодня же спрошу, Гаврила Никонович. А может, вас познакомить с кем-нибудь из малинских литейщиков или мастеров?
– Пока не надо. А о формовке узнай обязательно.
Скоро Татьяна свернула направо, к Куйбышевскому заводу, а Гаврила Никонович, увидев, что к Зинаиде подошел Никита, приотстал и опять стал думать: «Ежели опоку спускали в яму и форму делали там, она должна была сохнуть долго. Там холод и сырость от бетона. Нам это не годится. И не дай бог, если какой угол не просохнет – взрывом разнесет весь цех…»
Вечером Татьяна успокоила, сказав, что формовку делали вверху, в прочной опоке на массивной платформе и лишь потом опускали в забетонированную яму.
– Я так и предполагал, дочка, – обрадованно сказал Гаврила Никонович. – А больше ничего не говорили?
– Рассказывали, что перед отливкой в цехе проводили генеральную репетицию.
– Это как же так? Ведь не театр!
– Проделали весь цикл заливки вхолостую. Ковши подводили к пустым печам. Как бы наполняли их расплавленной сталью, засекая время. Потом подвозили к формам и производили заливку. Опять засекали время. Так делали несколько раз, пока не достигли слаженности и четкости.
– Вон как! – воскликнул Гаврила Никонович. – Ловко! А когда же они это делали?
– Ночью, когда в цеху никого не было.
– Смотри, как придумали, а! Пожалуй, и мы этак же сделаем. Спасибо тебе, дочка!..
Когда модельщики привезли в мартеновский огромные, похожие на театральную бутафорию, деревянные, хорошо отшлифованные части будущего шабота, Гаврила Никонович приказал плотникам готовить прочный настил под опоку из толстых брусьев. Настил клали на швеллерные балки и крепили толстыми болтами и скобами. Опоку тоже делали прочной.
Формовку производили самые опытные формовщики из хорошо подготовленной земли. Когда форма, закрепленная в опоке, просохла, опоку на массивном настиле (платформе) опустили на дно бетонной ямы. Клейменов сам проверил уровнем, хорошо ли легла опока, и приказал все пространство между стенками ямы и опокой засыпать сухим песком.
После этого он пришел к начальнику мартеновского цеха Утехину и тяжело уселся в деревянное кресло.
– Ну, Гаврила Никонович, вроде ты готов приступить к заливке? – спросил, приподняв над нарядами ершистую голову, приземистый Утехин.
– Пока не готов. Вначале надо провести репетицию.
Утехин сам когда-то был сталеваром, потом мастером. Заочно кончил институт и хорошо знал дело. Требование Клейменова было для него большой неожиданностью.
«Чудит Никонович», – подумал он, посматривая на мастера маленькими глазками, ероша и так стоящие торчком густые волосы.
– Надо, говорю, провести репетицию, – повторил свое требование Клейменов.
– Чай, мартеновский не театр, Гаврила Никонович. Зачем тебе репетиция?
– Мы же не блоки цилиндров отливать будем, а стопятидесятитонный шабот. Эта махина в твоем кабинете не уместится.
– Ты видал, Никитич, царь-колокол?
– Видал на картинках, а что?
– Он побольше твоего шабота весит. А его без всякой репетиции отливали.
– А ты почем знаешь? Ведь его отливали больше двухсот лет назад?
– Знать не знаю, а думаю, что без репетиции обошлись. Тогда и театров-то не было.
– Вот он и раскололся, – усмехнулся Клейменов. – А нам прочность нужна! По шаботу будет бить пятнадцатитонный молот.
– Ты же из стали, а не из меди отливать станешь!
– Вот потому-то и нужна репетиция. Тут не должно быть промашки. Нужно каждое движение по секундам рассчитать.
– Хронометраж хочешь?
– Во, во! Это самое. Инженер Щекин будет следить по секундомеру.
– Так, так… Ну что же, а когда думаешь репетировать?
– И репетировать и отливать будем ночью, чтобы не было ни единого зеваки.
Зная, что об отливке шабота беспокоятся и Махов, и Шубов, и сам Сарычев, Утехин не стал перечить и, хлопнув мастера по плечу, поднялся:
– Ладно, давай репетировать завтра ночью. Я сам буду тебе помогать…
Репетиции проводились три ночи подряд. Все операции были отработаны и рассчитаны до секунды. Только после этого решили начать отливку. Ее наметили в ночь на воскресенье, в двадцать два часа ровно. Об этом сообщили наркому Парышеву, и он немедленно прилетел в Зеленогорск.
Гаврила Никонович в субботу утром послал Федьку на дачу и велел привезти деда Никона. Закрывшись с ним в своей комнате, старый мастер долго говорил со стариком и лишь после этого обрел полное душевное спокойствие.
Вечером, поужинав вместе со всеми и попив чаю, он облачился в брезентовую робу, взял синие очки и, присев вместе с домашними, как перед дальней дорогой, вышел во двор, где на этот раз его ждала директорская машина…
Войдя в огромный, с высокими стеклянными сводами мартеновский цех, Гаврила Никонович остановился. Его, привыкшего к шуму работы, поразила и даже испугала царившая здесь тишина. Он остановился, прислушался и понял, что это была не та безмолвная тишина, при которой они репетировали, рассчитывая каждое движение, чтоб залить форму, не остудив стали. В этой тишине слышалось приглушенное гудение мартеновских печей – цех жил и дышал. И оттого, что цех жил и дышал и в нем сталевары заканчивали плавку, Гаврилу Никоновича охватило волнение.
Но тут же к нему подошли инженеры, подручные и приземистый, ершистый начальник цеха Утехин. Он был ростом ниже всех, но его грузная, широкая фигура, занимавшая много места, выделялась, казалась значительной.
– Ну, Никонович, – заговорил он, здороваясь за руку, – сталь вот-вот будет готова – можно начинать.
– Хорошо, спасибо! – сказал Гаврила Никонович и вместе с инженерами и помощниками прошел на середину цеха, где была закопана опока с формой, слегка выступающая над полом. Чуть поодаль был сколочен дощатый помост с лесенкой.
– Вот твой капитанский мостик! – указал Утехин. – Становись, уже пора.
Мастер, пошептавшись с инженерами и подручными, надел на лоб синие очки и поднялся на помост. Все тут же разошлись по своим местам.
Утехин, пожелав ему успеха, пошел не к печам, откуда доносилось гудение и падали на пол красноватые блики, а в противоположную сторону, и поднялся на другой, более высокий и большой помост. Гаврила Никонович взглянул туда и увидел на помосте Махова, Шубова, Сарычева, белую голову наркома Парышева. По спине пробежала легкая дрожь…
Как артист, выходящий на сцену перед большой аудиторией, всякий раз испытывает волнение, так и Гаврила Никонович волновался перед каждой большой заливкой. А сегодня, хотя и был уверен в успехе, волнение было особенно сильным. Все понимали, что успех отливки шабота равнозначен выигрышу крупного сражения.
Стараясь побороть волнение, мастер, как большой медведь, поставленный на тумбу, неуклюже топтался на месте, как бы ища твердую опору. Но вот он встал устойчиво, осмотрел, все ли на местах, готовы ли ковши, и замер, как дирижер перед оркестром, готовым начать увертюру. Все тело его было напряжено и по спине по-прежнему, как слабый ток, пробегала легкая дрожь.
Но едва ударили в колокол, он словно преобразился, ожил. Скованность и напряжение в лице сменились спокойной сосредоточенностью. Он опустил синие очки, легко и свободно, словно опытный дирижер, вскинул руки и устремил взгляд к ковшам.
Наблюдавшие на помосте напротив все свое внимание сосредоточили на нем. Мастер, выждав мгновение, уверенно взмахнул руками, и тяжелые мостовые краны двинулись к центру, неся ковши, и остановились напротив двух печей. Мастер сделал новое движение – и ковши подошли к печам. Серая фигура мастера застыла с поднятыми руками. Но вот он взмахнул ладонями вниз, и тотчас два огненных потока хлынули в черные ковши, каскады раскаленных искр взлетели под высокие своды. Брезентово-серая фигура мастера вдруг стала красновато-золотой, словно на помосте стоял не живой человек, а возвышался бронзовый монумент.
Снова ударили в колокол. Это был знак, что ковши наполнились.
И бронзовый монумент вдруг резким движением приблизил вытянутые руки к себе. Заурчали, загрохотали краны, неся большие черные ковши, дышащие жаром и льющие через край огненную пену искр. Они подошли к тому месту, где возвышалась над полом массивная форма, закованная в опоку, и стояли люди в брезенте, с длинными крючьями.
Мастер, опустив руки, зорко следил за движением ковшей. Когда они сблизились и повисли над горловинами формы, достигнув нужных точек, опять ударили в колокол, заглушавший все другие грохочущие, шипящие и свистящие звуки.
Мастер простер руки и, взмахивая ладонями вниз, приказал ковшам снижаться.
Ковши плавно опускались. Люди с длинными крючьями помогали крановщикам подвести их к горловинам форм. И вот ковши остановились, замерли. Все, кто был на помосте, сосредоточенно уставили взгляды на ковши, испытывая тревогу и страх.
А мастер с бронзовым лицом, по которому струями катился пот, снова приподнял обе руки и резко взмахнул ладонями вниз.
Бело-алый фонтан искр взлетел вверх и огненные потоки потекли в горловины форм, со свистом вытесняя воздух в отдушины.
Огненный фейерверк, искристый шквал закружил, завихрился над местом заливки. Тем, кто стоял на помосте, почти ничего не было видно. Застыв в немом оцепенении, они ждали. Ждали с тревогой конца этой огненной, леденящей сердце феерии.
Опять ударил колокол. Это значило, что форма заполнилась. Мастер, все время смотревший в огненный смерч, стремительно взмахнул руками. Ковши качнулись. Огненный вихрь утих. Мастер развел руки и, видя, что ковши, сыпля искрами, разошлись, вздохнул облегченно, переступил с ноги на ногу. Ковши отошли в разные концы цеха и там вылили остатки стали в изложницы. Опять взметнулись два фонтана искр и тут же потухли вместе с пылающими бликами на стеклянных сводах. В цехе стало буднично, серо, темно. Только горловины форм еще искрились.
Мастер снял очки, устало сошел с помоста, смахнул рукавом пот и, не слыша радостных криков, тяжело шагая, вошел в конторку и лег на холодный плиточный пол.
3
После встречи с Никитой Зинаида тревожней и острей продолжала думать о Николае. Целые дни проводя в библиотеке одна, она десятки раз перечитала первые сводки Совинформбюро и, кроме горькой фразы: «Противнику удалось занять Брест», – ничего не нашла.
Писалось много о внезапности нападения, о вероломстве врага, о его невиданной жестокости. Из всего этого можно было сделать вывод, что на Брест немцы обрушились огромными силами и малочисленные советские войска были смяты…
Когда Никита приходил к Клейменовым, мать опросила: не слыхал ли он чего про бои под Брестом?
«Там была мясорубка. Оттуда никто не вышел. Я спасся чудом», – ответил Никита дрогнувшим голосом и замолчал.
Мать и дочь поняли, что ему тяжело говорить об этом, и расспрашивать не решились.
Страшная мысль о гибели Николая, которую Зинаида долгое время гнала от себя, теперь все настойчивее и упорней стала укореняться в ее сознании.
«Конечно, если бы ему удалось вырваться из ада, он бы уже послал весточку. Даже если бы был ранен и подобран нашими. К этому времени наверняка бы сообщил. Значит, или убит, или в плену. Но плен у немцев – та же смерть, только более мучительная. Я знаю из газет, что они вытворяют с военнопленными…»
И все же в сердце Зинаиды еще теплилась маленькая надежда. «Мог ведь, как и Никита, попасть в партизаны. Может, воюет где-нибудь в тылу у немцев…»
Эта надежда согревала ее, давала силы ждать. Но когда появился Никита и произошло то мучительное для нее объяснение, Зинаида иначе взглянула на свою судьбу. Если до этой встречи ей было страшно за Николая, то теперь ей вдруг стало страшно за себя.
Причиной этого страха явилось опасное предположение, которое при других обстоятельствах было бы встречено с радостью. Оно появилось еще до встречи с Никитой, но тогда оно не очень пугало. Сейчас же оно вызывало в ней страх. Зинаида поняла, что она должна стать матерью.
Как всякая молодая женщина, Зинаида вначале не поверила этому, решив, что причиной являются душевные потрясения и тяжелые переживания. Потом отнеслась к этому как к неизбежности, со спокойной покорностью. «Пусть будет, что будет… Если родится сын, назову его Николаем, в честь отца, и буду растить одна…»
Так думала она до встречи с Никитой. Но встреча и объяснение с Никитой перевернули все ее мысли…
«Я думаю только о Николае, а ведь его наверняка нет в живых. Я осталась одна. Да и одна ли? Может быть, через каких-то полгода нас будет двое. Что тогда? Как я буду жить? Кто обо мне подумает? Кому я буду нужна с ребенком? Тот же Никита от меня отвернется. Да, да, отвернется. Пока еще есть время, пока я одна – нужно подумать о себе. Никите я нравлюсь. В нем не угасла еще прежняя любовь. И я, кажется, его не перестала любить. Нет, не перестала. Так как же быть?.. Конечно, нелепо, не получив официального уведомления о смерти мужа, выходить за другого. Мама и слышать не захочет об этом. И в загсе не распишут. Как же тут поступить? С кем бы посоветоваться? Может, с Татьяной? Ведь у нее тоже первого мужа убили. И она довольно скоро вышла за Егора. У нас схожие судьбы. Но у меня нет подтверждения, что Николай убит. Татьяна едва ли одобрит мой шаг. Скажет: «Жди, ты еще молодая. Еще успеешь выскочить замуж». Я же не могу, не могу ей сказать все, что есть и что может быть…
Может, с Ольгой поговорить? Но ведь она тоже ждала Максима, хотя от него долго не было никаких вестей. Все же Ольга скорее меня поймет. Мы с ней давние подруги. Я ее и познакомила с Максимом. Она знала Николая и знает Никиту. Знает про мою первую любовь. Она проще, практичнее, чем Татьяна. Надо поговорить с ней…»
В конце сентября бывают короткие теплые вечера, расцвеченные яркими красками увядания, овеянные тихой грустью.
В такие вечера хочется отрешиться от всех забот, уединиться где-нибудь в лесу или в поле.
Предвкушая такой вечер, Зинаида отпросилась у заведующей на полчаса раньше и, придя в свой двор, села под плакучими березами, где еще недавно до глубокой полночи сиживала с Никитой.
Ольга пришла с завода раньше Татьяны и отца. Она всегда спешила к своим малышам. Зинаида, перехватив ее, усадила на скамейку, под желтыми березами.
– Ох, Оля, я давно тебя жду. Так надо, так надо с тобой поговорить.
– Сейчас, Зина, я только взгляну на ребят и выскочу.
– Нет, нет, Оля, – удержала ее Зинаида. – Если войдешь – не вырвешься… Пойдем в городской сад. Мне до зарезу нужно с тобой поговорить.
«Неужели Николая убили?» – с дрожью в сердце подумала Ольга и, встав, взяла Зинаиду под руку…
В городском саду, что был рядом, они ушли в глухую аллею и там сели на удобную скамью.
– Ну что, Зинуша? Что случилось, милая? – взяв подругу за руки и глядя ей в глаза, участливо спросила Ольга. – Неужели что с Николаем?
Зинаида вздрогнула от этого вопроса и, взглянув тревожно, сказала:
– Нет, со мной…
– С тобой?.. Что же с тобой могло случиться? – взглянула Ольга недоуменно своими открытыми, пытливыми глазами.
Зинаида, решившаяся было сразу сказать все, под этим взглядом смутилась и, потупив карие, испуганные глаза, вздохнула, как бы собираясь с мыслями.
– Зинуша! Ну что же? Что с тобой? Ведь ты и позвала меня, чтоб поделиться… сказать то, что тебя мучит.
– Ох, Оля! Ох, милая… – Зинаида уткнулась в спинку скамейки и заплакала.
Ольга почувствовала, что случилась большая беда, ласково обняла подругу, погладила ее волнистые волосы.
– Зинуша, милая. Ведь мы же подруги. Я так тебя люблю.
От этой ласки и добрых слов Зинаида расплакалась еще сильней. Тогда и у Ольги полились слезы и теплые капли их упали на руку Зинаиды. Зинаида повернула заплаканное лицо, припала к Ольге на грудь, и они, обнявшись, заплакали вместе.
Эти слезы еще больше сблизили их и немного успокоили.
– Ну говори, Зинуша, говори, милая, что же случилось с тобой?
Зинаида сквозь слезы посмотрела на белокурую, белотелую, необыкновенно добрую к ней Ольгу и почувствовала, что она не просто подруга и невестка, а очень близкий, очень родной ей человек. И ей опять захотелось излить всю душу, ничего не скрывая, не утаивая.
– Оля, голубушка, я думаю, ты меня не осудишь…
– Да за что же тебя осуждать, Зинуша? – обняв ее, гибкую, упругую, своими белыми, полными руками, спросила Ольга.
– Не знаю и сама, Олюшка, почему… – не столько отвечая на ее вопрос, сколько рассуждая вслух, заговорила Зинаида сбивчиво. – Не знаю и сама почему… может быть, от бабьего страха перед будущим, я в мыслях похоронила своего Николая. Да, похоронила. И что ужаснее всего – стала думать о другом.
– Зинуша, славная. Да кто же тебя может осудить? Разве я не вижу, как ты мучаешься, – заговорила Ольга, поощряя подругу на откровенность.
– Кого-кого только не спрашивала, – продолжала Зинаида, не слыша ее слов, – говорят, что из-под Бреста никто не вышел живым. Все полегли там.
– Знаю, знаю, милая. Домашние тоже думают, что Николай погиб. Ведь Никита как-то без тебя приходил, рассказывал…
– Он-то и смутил мою душу, Олюшка. Ведь мы с ним были вроде как помолвлены. Ты же помнишь?
– Как же, как же. Суженым его считали.
– Уехал он – и как в воду канул… Ни писем, ни телеграмм… А тут Николай появился. Вот меня мама и уговорила. «Выходи, говорит, за него, а то и этого упустишь…» Наверное, я поторопилась тогда. Нехорошо поступила. Никиту-то в армию призвали, увезли на Дальний Восток, поэтому он и не писал долго. Виновата я перед ним… Жалко мне Никиту.
– Значит, ты и сейчас любишь его?
– Люблю, Оля. Очень люблю. Столько он перетерпел, выстрадал… И, может быть, немало – из-за меня.
– А он, он-то как? – перебила ее Ольга. – Он-то любит тебя?
– Ох, любит, Олюшка. Крепко любит. Говорит, что жить без меня не может. Видать, из-за меня и приехал к тетке.
– А простит ли? Сможет ли забыть обиду?
– Не знаю…
– А ты прямо спроси. Если затаил злобу, тогда и думать забудь о нем – жизни не будет.
– Да нет, он добрый…
– Поставь условие, чтоб и намеком не напоминал.
– Значит, ты поняла меня? Считаешь, что нет ничего плохого, что я полюбила Никиту?
– Если любит – выходи за него без рассуждений. Сколько парней-то перебили на войне? Ужас! И еще это ли будет. Скоро днем с огнем жениха не сыскать. Разве можно упускать такого парня?
– А как же отцу, матери сказать?
– А ты пока не говори. Зачем? Теперь война – не до свадеб. А потом все утрясется…
– Ох, Оленька, спасибо тебе! – отирая слезы, но уже совсем другие, радостные слезы, сказала Зинаида и, потянувшись, поцеловала подругу…
Ночью, нырнув в теплую постель, Зинаида долго не могла уснуть. Мучили, терзали мысли. Спрашивала себя сурово: «Почему не сказала все? Почему? Ольга бы поняла и, может быть, дала хороший совет, А может, и оградила от опасного шага.
Как решиться? Ведь потом придется скрывать, обманывать? Да разве скроешь такое?.. А если откроется обман, Никита убьет меня. Второго предательства он не простит… А что делать? Как быть? Ольге и сейчас не поздно сказать, что я должна стать матерью. А вдруг она будет настаивать, чтоб я сказала Никите? Вдруг сама скажет ему. Что тогда?..
Почему я, глупая, тогда послушалась матери и вышла за Николая? Как бы теперь все сложилось хорошо, если б я тогда удержалась… Хоть и не верю я в бога, а, наверное, он меня наказал…»
Зинаида повернулась на другой бок, закрыла глаза, но сон не шел и не шел, а в голову упорно лезли те же мысли.
«Нет, Ольге говорить об этом было нельзя. Стыдно. Вроде и нет ничего позорного, а стыдно. А Никите тем более не скажешь. Хорошо бы, конечно, принять меры, избавиться, но запрещено… А так, тайно – опасно… А надо делать только тайно… И, наверное, уже упущено время – никто не возьмется…
Что же, что же предпринять? Идти под нож и, может быть, погибнуть? Нет, мне еще хочется пожить. Погибнуть всегда успею. Если уж совсем будет невмоготу – тогда решусь. А сейчас пусть хоть немного перепадет мне счастья. Ведь с Николаем совсем почти не жила. А молодость проходит… Нет, нет, что я говорю. Совсем не в этом дело, страшно другое. Страшно, что ребенок останется без отца. Только это может служить мне оправданием. Только это…»
Пока стояло редкое для Урала тепло, Никита спал в сарайчике для дров, в глубине двора. Такие сарайчики были у многих, но спали там обычно в большую жару, когда в квартирах было душно. Никита же не спешил перебираться в отведенную ему комнату, говоря, что ему лучше на свежем воздухе.
