Текст книги "Второй фронт"

Автор книги: Герман Нагаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

– Пойдем, Мэри! Познакомлю тебя с нашим старшим инженером.

Расфранченная, сильно напудренная и накрашенная, уже не первой свежести дама подошла вместе с высоким, элегантным Колесниковым к Клейменовым.

– Здравствуйте, Татьяна Михайловна! Прошу познакомиться – моя жена Мэри Васильевна.

– Очень рада! – сказала Татьяна, незаметно оглядев Мэри и подумав: «Разряженная кукла». Представила Егора. Все пожали друг другу руки. Мэри чуть не вскрикнула от рукопожатия Егора и выдернула свою хилую руку из его шершавой ладони, подумав: «Это – дикий медведь, а «красотки» надо опасаться…»

Колесников, пожимая сильную руку Егора, отрекомендовался:

– Федор Степанович, главный инженер завода имени Куйбышева.

– Егор! Работаю на танковом, – ответствовал Егор.

Колесников, отлично одетый, хорошо выбритый, с зачесанными назад каштановыми волосами, с седой прядью посредине головы, был выше Егора, стройней, и его красивое лицо дышало довольством и самоуверенностью. Но едва он взглянул в синие, манящие глаза Татьяны, его охватила какая-то робость.

– Вы вовремя пришли, Татьяна Михайловна, – заговорил он, стараясь завести общий разговор. – А вот директор опаздывает… Мы ждем его уж давно.

Раздался звонок.

– Пожалуй, пора в зал, – сказала Татьяна, желая прервать нескладывавшийся разговор и стремясь побыстрей увести Егора.

– Да, да, пожалуй, идите, Татьяна Михайловна, а мы еще подождем, – сказал Колесников, уступая дорогу… – А впрочем…

В этот миг жена острыми ногтями впилась ему в руку…

– Впрочем, идите, мы еще увидимся…

Театр был небольшой, но уютный, как многие старые провинциальные театры. Татьяна и Егор уселись в ложе первого яруса у самого барьера.

Сияние люстры, оживленные лица принарядившихся женщин, запахи духов и пудры, легкая театральная сутолока и ожидание спектакля, переносящего в другой мир, заставляло радостно трепетать сердце Татьяны, с детства любившей театр.

Егор ничего этого не чувствовал, а лишь с любопытством оглядывал рассаживавшихся людей и ждал, когда поднимется занавес.

В одиннадцатом ряду в проходе поднялся какой-то верзила и стал упорно смотреть в ложу, где сидела Татьяна.

– Товарищ, сядьте, вы мешаете, – сказали сзади. Верзила отмахнулся и вдруг, сложив ладони рупором, закричал: – Егорка! Егор!

Егор поднял глаза и, увидев здоровенного парня, сразу узнал своего товарища по финской войне, Ваську Логинова, и тоже закричал:

– Васька! Неужели ты?

– Я, я! Егор! – крикнул тот и, подбежав к ложе, обхватил Егора длинными, сильными руками.

– Дружище! Жив! Вот встреча!

Все в зале сосредоточили на них взгляды. Татьяна встала и чуть отошла в глубь ложи. Верзила, отпустив Егора, вдруг заметил ее…

– А, Татьяна Михайловна, здравствуйте! Вы как же тут?

– Это моя жена! – сказал Егор.

– Брось разыгрывать, Егорша. Это наш инженер! Еще на малинском работала.

– И моя жена!

Васька, приоткрыв рот, взглянул на Татьяну и развел руками.

– Ну, знаешь…

В этот миг убавили свет. На верзилу зашикали.

– Ладно, потом… – сказал он и ушел на свое место…

Первые звуки оркестра насторожили Татьяну. В них послышался колокольный звон набата, тревожные ноты молебствия и потом словно бы плач. Она узнала «Торжественную увертюру 1812 год» Чайковского.

Щемящие, хватающие за душу звуки постепенно сменились светлой, жизнерадостной мелодией «Как у наших у ворот». Татьяна просияла. Но вдруг в звуки этой русской отрадной песни стали вторгаться четкие, рубленые ритмы Марсельезы, все оттесняя и заглушая русскую мелодию. «Французы идут», – прошептала Татьяна чуть слышно и замерла.

Но вот началась борьба русской мелодии с французской, появились мажорные, нарастающие, все заглушающие звуки. И вдруг уже не Чайковский, а Глинка победно зазвучал в оркестре. «Славься, славься великий народ!»

И только стихли эти призывные звуки, поднялся занавес, и все ахнули, увидев выстроившееся русское войско, сливающееся с бесконечными шпалерами войск, искусно написанными декоратором. На переднем плане стоял Кутузов, окруженный офицерами.

Грянули аплодисменты, и под их утихающий гул начался спектакль.

Егор, скучавший во время увертюры, вдруг подвинулся к Татьяне и взял ее руку в свои. Все, что происходило на сцене, было так близко, так созвучно их чувствам, что они сидели, затаив дыхание. Впрочем, то же было и с другими…

Спектакль шел без антракта, больше часа. Лишь потом опустился занавес и зажегся свет.

Татьяна, глубоко вздохнув, посмотрела в зал и счастливо улыбнулась. Вдруг ее взгляд упал на лежавшие на плюшевом барьере ложи руки Егора. Они были в мозолях и ссадинах, и вокруг ногтей виднелись тонкие черные обводы из въевшейся в тело железной пыли.

В другой обстановке она сама взглянула бы на эти рабочие руки с гордостью и даже припала бы к ним губами, но теперь она вдруг почувствовала на себе чей-то упорный взгляд. Осмотрелась и увидела, что из противоположной ложи на них смотрит в бинокль жена Колесникова. Татьяне вдруг показалось, что она рассматривает руки Егора и что-то говорит мужу.

Татьяна вспыхнула и тронула Егора за локоть:

– Пойдем в фойе, Егор. Мне хочется пройтись.

Егор, поднявшись, повернулся к двери. В этот миг Колесников слегка кивнул Татьяне, как бы говоря: «О, как бы я хотел быть в эту минуту с вами…» Татьяна, уловив и поняв этот взгляд, отвела глаза и тоже поднялась.

Вдруг прозвенел звонок и погас большой свет. Все сели на места. Спектакль возобновился и продолжался без антрактов. Зрители сидели недвижно, жадно ловя каждое слово… Но когда Кутузов закричал старческим голосом: «Да нет же! Будут и они жрать лошадиное мясо!» – зал, дрогнув, зарокотал, загудел от яростных аплодисментов и криков восторга…

Глава семнадцатая

1

За обедом в столовой ИТР к Максиму подсел длиннолицый, смуглый человек с большими черными глазами.

– Здравствуй, Максим! Подвинься немножко. Как поживаешь?

– Ничего… Спасибо.

Ответ не удовлетворил подсевшего; он почувствовал, что Максим не хочет говорить откровенно. А он кое-что знал о делах в группе Шахурина.

Большие черные глаза смотрели на Максима в упор, словно хотели увидеть, что происходит в его душе.

– А я слышал, что твое предложение отклонили?

– Не отклонили, а затерли…

«Не хочет рассказывать. А ведь несколько лет работали вместе… Может быть, я подошел не вовремя?» – подумал он и ближе подвинулся к Максиму:

– Ты что, Максим, перестал считать меня другом? Поверь, что твоя неудача и меня полоснула по сердцу. Мне тоже не особенно доверяют североградцы…

– Я же предложил совершенно новую коробку, вместо четырех – восемь передач.

– Слышал… На чем же остановились?

– Решили сделать массивные шестерни с более длинными зубьями.

– Это тоже повлечет за собой переделку всей коробки и трансмиссий.

– Да, очевидно… Зато меньше риска.

– Главное тут, мне кажется, в том, что эти переделки проще – их сделают быстро. Время теперь решает…

– Возможно… – сказал Максим, хотя сердце щемило от обиды. – А ты как поживаешь, Куинджи?

– В трудах… – дожевывая кусок солонины из супа, сказал сосед.

Куинджи был лет на семь старше Максима и еще до войны, внеся ценные усовершенствования в конструкцию тягача, получил назначение начальником группы. Среди товарищей ему дали почетное прозвище «Древний грек».

Его далекие предки действительно были древними греками, а сам он был из Сухуми. Получив назначение на завод, когда осваивали первый трактор, он – темпераментный южанин – поначалу чувствовал себя неуютно, но постепенно притерпелся к холодам и привязался душой к суровым, но добрым уральцам. К Максиму он питал особую симпатию. Максим перед войной работал в его группе, успешно выполнял все поручения и был неизменным напарником по рыбалке.

Когда Максим после ранения вернулся на завод, Куинджи был в командировке. Они увиделись лишь недавно. Куинджи был немного обижен, что Максим не дождался его, а пошел в группу Шахурина. Узнав о неудаче Максима, он проникся к нему сочувствием и сейчас подсел, чтоб восстановить старую дружбу.

Прожевав крепкими зубами солонину, он ласково подмигнул.

– Ты зря приуныл, Максим. Плюнь на эту коробку и переходи к нам, к башенникам. Опять будем работать вместе.

– Слышал, ты назначен заместителем начальника группы? – спросил Максим.

– Да, потому и зову тебя.

– Проектируете литую башню?

– Не проектируем, а кое-что доделываем. Она была создана еще в Северограде, но не успели пустить в производство.

– А как же со старой, сварной? Ведь ее заклинивают снаряды…

– Уже не заклинивают, на нее надели браслет.

– Какой браслет?

– Из легированной стали. Закаливаем и укрепляем на корпусе.

– И как? Обстреливали?

– Да. Даже из немецких танков. У них пушки с высокой начальной скоростью. Держит надежно.

– Ты предложил?

– Не только я… Об этом многие думали.

– Ты – голова, Куинджи, – усмехнулся Максим. – Недаром твой дядя был знаменитым художником.

– И совсем не дядя и даже не дед, – улыбнулся Куинджи.

– Брось скрывать. Об этом весь завод знает.

– Завод, может быть, и знает, а мне ничего не известно.

– Ладно, ладно… Не первый год запираешься. Но я все равно рад твоему предложению, Петр, и готов сотрудничать снова. У меня даже есть кое-какие предложения по башне. Ты ведь не будешь затирать? – с полуулыбкой спросил Максим.

– Что, что… а этого ты от меня не дождешься! – в том же тоне, обнажив крепкие желтоватые зубы, ответил Куинджи.

– А как с переходом к вам? Это же сопряжено с трудностями… Подумают, что я испугался.

– Я поговорю с Уховым. Скажу, что вместе работали, привыкли друг к другу. Оформим переводом в нашу группу. Так делают.

– Спасибо, Петр. А когда?

– Если даешь согласие – откладывать не будем.

Максим поднялся и протянул Куинджи руку.

2

В середине января, когда были освобождены Малоярославец, Боровск, Медынь, Можайск и наступление победно развивалось, «Ленинский завод на Урале» задышал всеми своими трубами.

Предварительная работа строителей, монтажников, такелажников, технологов, литейщиков, кузнецов, станочников наконец начала давать свои плоды. Завод стал работать, как хорошо отлаженная машина. Дизельщики освоили массовое производство моторов, строительство тяжелых танков было поставлено на поток.

В одно из воскресений, когда был «законный» выходной, впервые за много месяцев напряженного, изнурительного труда и жизни на казарменном положении, Махов собрался поохотиться. Еще с вечера сговорился с местным охотником Потапычем, работавшим кладовщиком в цеху, и с шофером. Придя домой, стал чистить оружие, заряжать патроны и просидел до полуночи. А утром, еще затемно, его разбудила жена. Попив чаю и уложив в сумку провизию и бутылку водки, что Потапыч просил «для сугреву», Махов вышел из дому. Шофер Вася – крепкий, конопатый парень и Потапыч – краснолицый бородач дожидались в «виллисе».

– А что собаку не взял, Потапыч? – спросил Махов, здороваясь.

– Чай, за козлами едем, их тут тьма тьмущая.

– А куда держать? – спросил шофер.

– Дуй, Вася, в Предгорье, в сторону Аргояша, – сказал Потапыч, усаживаясь поплотней и кладя на колено двустволку. Махов, с карабином, сел рядом с шофером.

Морозы в этом году ударили рано, а снегу выпало немного. Дорога была хорошо укатана, и ехали быстро. Только миновали первое большое селение за городом, как из кустарника через дорогу махнул большой серый козел. Махову стрелять было неловко.

– Стой! Стой! – закричал он шоферу. Тот затормозил всеми колесами. «Виллис» проехал метров семь юзом и встал. Махов выскочил, вскинул карабин, но козел уже скрылся в лесу.

– Эх, черт, зазевался я, – вздохнул с огорчением Махов. – Если б пораньше увидел – мог бы в окно выстрелить.

– Не горюй, Сергей Тихонович, ишо настреляешься сегодня, – успокоил Потапыч. – К горам подъедем – глаза разбегутся…

Махов, мысленно ругая себя, сел в машину.

Вдали показались пологие увалы с серым подлеском и редкими соснами. Потапыч стал всматриваться. Прошло минут десять – пятнадцать, и вдруг он тронул за плечо шофера:

– Останови, Василий.

– Вон, гляди, Сергей Тихонович, четыре козла стоят.

– Где? Не вижу.

– А эвон, на бугорке. По пузо в сухой траве.

– Да, да, вижу… Вылезем, что ли?

– Не, можем спугнуть. Давай в окно.

Оба, опустив стекла, прицелились.

– Пли! – скомандовал Потапыч. Грянули выстрелы. На бугре взметнулся снег, и козлы исчезли.

– Эх, черт, промазали! – с досадой выругался Махов.

– Я-то не достал дробовиком, а ты, должно, уложил одного, – сказал Потапыч.

– Не может быть.

– А я говорю: уложил! Козлов-то только три поскакало.

– Поедем, поглядим! – сказал шофер и, вырулив на целину, поехал по снегу напрямую.

Когда поднялись на бугор, увидели лежащего в снегу серого, большого козла с маленькими, только пробившимися рожками.

– Ну, что я говорил! – радостно воскликнул Потапыч. – Иди, Василий, волоки его в машину.

Шофер выскочил и бросился к козлу. Вылез и Махов, все еще не веря своей удаче. Потапыч, подойдя, достал охотничий нож, распорол козлу брюхо, вырезал печень и другие внутренности, бросил в снег.

– Это зачем? – спросил Махов.

– А чтобы не воняло мясо. Так делают все охотники.

Козла затащили в машину и поехали дальше.

– Жалко, из четырех только одного взяли, – сказал Потапыч, – Надо бы поближе подъехать.

– Могли спугнуть!

– Не, Тихоныч, – возразил Потапыч, – у козлов только слух, а видят они плохо. Могли потихоньку подъехать…

– Это верно! – подтвердил шофер. – За сто метров козел человека не разглядит… – И вдруг закричал: – Смотрите! Смотрите! С горы целое стадо валит на нас.

– Стоп! Глуши мотор! – властно крикнул Потапыч. – Иди на эту сторону, Тихоныч, – опять ударим из окон.

Махов, кряхтя, перебрался на место шофера, опустил стекло, приладил карабин.

– Только гляди – без команды не стрелять! – приказал Потапыч и сам приготовился.

Стадо коз и козлов, вздымая снежную пыль, мчалось прямо на машину. Вот они уже на расстоянии выстрела: видны черные глаза, большие уши и почти не видно тонких ног. Махов прицелился, затаил дыхание.

– Погодь! – прошептал Потапыч. Видимо, этот еле слышный шепот долетел до стада, и оно, как по команде, шарахнулось в сторону.

– П-ли! – с провизгом, не своим голосом крикнул Потапыч. Ударили два выстрела. Снег взвился столбом, закрыв стадо, бросившееся назад. В эту снежную коловерть, наугад, ударил Потапыч из второго ствола и еще три выстрела сделал из карабина Махов.

Когда снежное облако осело, стада уже не было, а на снегу лежали пять козлов.

Махов, дрожа от радости и восторга, выскочил первым и побежал смотреть трофеи. Лицо его горело, а руки слегка дрожали.

Потапыч, оглядев трофеи, довольно сказал:

– Три козы и два рогача!

Махов, мысленно сознавая, что он уложил четверых, от волнения не мог говорить…

Пока Потапыч колдовал над козлами, он сходил за сумкой.

– Вот тут мне кое-что собрала жена на дорогу, давайте закусим и хватим по чарочке за удачу.

– Тут, на ветру-то знобко, – сказал Потапыч. – Айда, ребята, в машину…

3

Надышавшись свежим морозным воздухом, отрешившись на охоте от дел, забот и тревог, Махов ночью спал как убитый, но, разбуженный заводским гудком, поднялся бодрый, полный свежих сил.

На заводе он сразу заглянул к Васину, который распекал начальников отстающих цехов, и, не вмешиваясь, присел на диван в глубине кабинета. Двое начальников, на головы которых сыпалась брань, сидели у стола директора, опустив головы, а третий – начальник новой литейной Зинченко, недели три назад вернувшийся из карьера, сидел в сторонке.

Махов знал, что Зинченко обеспечил формовочной землей все три литейных цеха и за короткое время вывел свой цех в передовые.

«Неужели и Зинченко будет опять песочить?» – подумал Махов и, решив за него вступиться, стал вслушиваться.

– Вы думаете, подтянулись с планом, так теперь можно почивать на лаврах? Не выйдет! Что у вас происходит в цехах? А? Грязища – ноги не вытянешь. Завалы мусора, стружки, обрезков стали. Меня вчера парком носом тыкал в эту грязь. Позор! Смотрите у меня – спуску не будет!.. Вон сидит Зинченко. За нерадивость и халатность я принужден был его строго наказать. И Зинченко не только искупил свою вину, но и показал пример настоящего патриотизма. Его литейный цех занесен на доску Почета. Григорий Давыдович!

Зинченко встал.

– Я вас слушаю, товарищ директор.

Зинченко растерянно взглянул на Васина, на улыбавшегося в глубине кабинета Махова, на удивленных начальников цехов, сказал смущенно:

– Благодарю вас, товарищ директор!

– Это я вас должен благодарить, товарищ Зинченко. Вы заслужили эту награду. Идите, товарищи, в цеха! Идите и помните: каждый из вас может быть отмечен такой же, а может, и более высокой наградой. Завод должен блестеть, как стеклышко. От этого во многом будет зависеть успех нашей работы!..

Когда начальники ушли, Махов поднялся, поздоровался за руку:

– Я просмотрел и подписал чертежи новой коробки скоростей.

– Давай поручим изготовление ее опытному заводу.

– Правильно. Не надо мешать танковому производству. Присылай чертежи, подготовь приказ и определи жесткие сроки, как мы намечали.

– Хорошо, – сказал Махов и вышел из кабинета…

Васин, Махов, Колбин и еще человек пять из руководителей обедали в закрытой директорской столовой, что находилась там же, где и кабинеты, на втором этаже. К столу подавались коньяк и водка, но выпивали редко, когда приходилось принимать «гостей».

После встречи с Васиным, Махов проводил диспетчерское, потом ходил по цехам и обедать пришел с опозданием. За обеденным с голом никого не было. Махов разделся и, направляясь к столу, увидел Васина. Он сидел на оттоманке, в углу, по-турецки поджав ноги, запустив пальцы рук в густые волосы, и, казалось, плакал.

Махов никогда не видел его в таком состоянии.

– Что случилось, Александр Борисович? – спросил он, не на шутку испугавшись.

Васин взглянул дикими глазами:

– Ты запер дверь?

– Нет, а что?

– Запри!

Махов запер дверь и снова подошел, присел рядом:

– Неужели диверсия на заводе?

– Нет. Слушай внимательно… Те семь танков, что завершали программу декабря, так и не сделали в срок.

– Они и не могли быть сделаны, я предупреждал тебя.

– Ведь обещали же сборщики… И я поверил… включил их в рапорт. А рапорт из наркомата попал в правительство.

– Скверно! – вздохнул Махов. – Это же приписка… обман…

– Я же был уверен, что сделают… Военные подняли целую бучу. И вот – комиссия… Дело пахнет трибуналом… – и вдруг с рыданием в голосе он бросился к Махову, схватил его за руки.

– Тихонович, помоги, спаси! Только ты можешь.

– Я? Что я могу в таком деле?

Махов встал, прошелся по кабинету, в раздумье теребя подбородок.

– Сталину доложили?

– Не знаю…

– Очевидно, нет, иначе тебя бы уже увезли в Москву. Значит, Парышев не допустил… Он здесь?

– Нет, улетел в Москву.

– Плохо. А где комиссия?

– Ходит по заводу. Скоро начнут вызывать. Начнут, наверное, с тебя. – Васин молящими глазами взглянул на Махова и дрожащим голосом запричитал: – Только ты, Тихонович, можешь помочь, иначе – каюк… А ведь мне нет и сорока…

Махов никогда не думал, что этот властный, беспредельно верящий в себя человек мог так перемениться. Ему стало жаль Васина.

– Что я могу, Александр Борисович?

– Затяни расследование. Затяни до февраля… немного осталось. В январе выполним план, тогда я спасен!..

– Попробую… – твердо сказал Махов. – А ты возьми себя в руки! Слышишь? От тебя больше всего будет зависеть расследование. Говори честно и никого не впутывай… Я постараюсь объяснить комиссии, почему не успели сделать эти семь машин. Но ты не кисни, а веди себя, как подобает генералу.

– Я ничего… Я уже успокоился, – сказал Васин и, встав с дивана, одернул китель. – Голова трещит… Спасибо тебе, Тихонович, спасибо! Я, наверное, заболел. А? Пойду домой. Ты скажи им… И нажимай на план. Только в этом спасение. Понимаешь?.. И учти: если меня расстреляют – тебе же будет хуже…

4

После тяжелого и, как ему думалось, последнего разговора с Васиным, Махов закрылся в своем кабинете.

«Да, Васин правильно думает… Он висит на волоске. Все мы ходим по краю… Сегодня один сорвется, завтра – другой. И если его расстреляют – мне действительно будет хуже. Я стану первым кандидатом в трибунал. Управлять такой махиной не просто. Где-нибудь да недоглядишь. А батя – крут!.. Никаких оправданий не признает…

Как ни чудил Васин, какие фортели ни выкидывал, а народ мобилизовать умел. В теперешней ситуации, может, такой руководитель и нужен…»

Махов походил, размялся и, сев на диван, стал вспоминать, как в декабре действовал Васин. Тогда ему доложил Копнов, что начальник инструментального Буров совсем слег. Его отвезли в больницу, и он руководит оттуда – по телефону, который поставили возле кровати. От инструментального зависела работа всех механических цехов. Не будет нужного инструмента – все дело встанет. Махов решил взять инструментальный под особое наблюдение; и после диспетчерского обязательно заходил в цех. Хоть ненадолго, хоть бегло взглянуть, но заходил ежедневно.

Как-то, придя в инструментальный, он увидел в широком проходе между станками Васина, окруженного большой «свитой». Он медленно шествовал вдоль цеха в кожаном пальто и генеральской папахе, которая делала его значительно выше ростом. Рядом с ним шел начальник УРСа Заботченко – упитанный человек с живым, веселым лицом. За ними – представители из парткома, из завкома и разные помощники. Следом ехали три автокара, нагруженные ящиками, свертками, пакетами.

Махов примкнул к «свите», желая посмотреть, что будет дальше. Он не любил бывать участником «походов по цехам» Васина, так как не раз попадал в неловкое для себя и даже постыдное положение. Ему надолго врезалось в память, когда Васин, вызвав охрану, прямо из цеха отправил в штрафную роту молодого сменного инженера за то, что в его дежурство был допущен брак траков для гусениц. Не мог Махов забыть и второго случая, когда Васин допустил злоупотребление данной ему властью. Как-то в одном из механических цехов он остановился на участке, где делали подшипники. Начальник участка инженер Яковлев доложил, что задание не выполнено из-за плохих резцов, которые быстро тупятся.

– Что? Не выполнили задание? Где начальник?

– Я тут, товарищ директор, – доложил начальник цеха – высокий, степенный человек. – Резцы действительно плохие.

– Что? Плохие? – закричал Васин. – Вы у меня узнаете, как срывать программу. Переселить инженера Яковлева из дома ИТР в барак, а семью передового бригадира Клименко – в его квартиру. Сегодня же! Слышите? Я научу вас работать, бездельники!

Махов хотел вмешаться, но Васин повернулся и быстро пошел дальше. Это бесчинство бы совершилось, если б не бригадир Клименко. Узнав, что у Яковлева трое детей, он наотрез отказался ехать в его квартиру…

«Как бы и сегодня Васин не наломал дров, – подумал Махов, идя следом за «свитой». – Нет, если начнет перегибать – молчать не буду. Мне уже осточертело его самоуправство. Хоть и договорились мы не вмешиваться в дела друг друга, больше я терпеть не могу. Жаловаться приходят ко мне…»

Свита Васина двигалась к середине корпуса, обходя горевшие с боков прохода костры, и остановилась у стола, где ждали начальник цеха, секретарь парторганизации и председатель цехкома.

Васин, подойдя, взял у помощника список и громко крикнул:

– Бригадир Терехов! Терехова ко мне!

– Те-ре-хо-ва! – подхватили несколько голосов.

Подошел невысокий человек в шапке, в комбинезоне, натянутом на ватник и стеганые штаны, отчего он казался толстым.

– Терехов! – торжественно начал Васин. – За самоотверженную работу вручаю тебе продуктовую посылку, – он подал сверток, – и новый овчинный полушубок. – Тут же помощник накинул на Терехова дубленый полушубок.

– Спасибо, товарищ директор, особенно за полушубок, баба совсем замерзает.

– Онуфриенко! – крикнул Васин, не слушая его.

Подошел здоровенный детина с усами, свисавшими по краям рта. Маленький Васин посмотрел на него снизу вверх и крикнул:

– Снимай ватник, примеряй полушубок.

Тот сбросил телогрейку, раскинул на руках полушубок.

– Чего не одеваешь?

– Це трохи маловат…

Выбрали самый большой. Онуфриенко кое-как натянул.

– Глядите, он ему до пупа! – крикнул кто-то, и все захохотали.

– Выдать ему отрез на пальто и талоны на табак и водку! – приказал Васин.

– О, це гарно! – обрадованно сказал великан и пошел к своему станку.

Вызвали третьего.

«Кажется, Васин изменил тактику: вместо запугивания – стал премировать», – подумал Махов и пошел к себе…

Сейчас, вспоминая эти эпизоды, он перенесся мыслями к тем семи танкам, которые сборщики обещались закончить к новому году. Васин выдал премии всем, кто работал на этом участке, и рабочие его заверили, что танки будут готовы. Работа шла хорошо, и танки были бы доделаны, но на них не хватило пушек. Даже на собранные танки не хватило трех пушек, но нашли исправные на трех подбитых танках, присланных с фронта.

Как потом выяснилось, состав с пушками из Верхне-Уральска, свалился под откос в горах. Была это диверсия или авария – пока установить не удалось.

«Васин, видимо, отправил рапорт о выполнении плана еще до того, как мы узнали о крушении, – размышлял Махов. – Определенно до крушения. Он знал, что каждый танк на учете и в войсках, и в ГКО. Посылая рапорт, он был уверен, что план будет выполнен. Его нельзя винить в обмане. Он поторопился. Решил блеснуть! Это – его слабость. Но он и не думал приписывать, обманывать государство. Тут не было злого умысла, а человек может погибнуть. Я должен сейчас же написать объяснение в комиссию. Это мой долг».

Он походил, подумал и, сказав секретарю: «Я занят», сел писать объяснение.

5

Жилось тяжело, скудно, голодно. Премии, раздаваемые в цехах, подбадривали рабочих, поддерживали их силы, Но главным, что поднимало людей на трудовой подвиг, были успехи войск, освобождавших от немцев город за городом.

В обеденные перерывы в цехах, в столовых громко читались сводки Совинформбюро, а потом с веселыми программами выступали агитбригады. Эти выступления политинформаторов и агитбригад день ото дня укрепляли в сердцах и в сознании рабочих веру в силы Родины, в несокрушимость Красной Армии. Сведения о победах передавались из уст в уста.

Постепенно на заводах и фабриках, в шахтах, в колхозах и совхозах, и главное – на фронте советские люди обрели веру в победу. И это было главным завоеванием той тяжелой и грозной поры.

6

В январе Ленинский завод на Урале выполнил план по выпуску тяжелых танков и собрал сверх задания еще семь грозных машин. Телеграмма о первой победе танкостроителей была послана в наркомат, который снова перебрался в Москву, и в Государственный Комитет Обороны. Махов хотел, чтобы в ГКО узнали об этом важном событии раньше, чем туда попадут выводы комиссии по делу Васина. Так как телеграмма была подписана Маховым, Колбиным и Костиным, из ГКО запросили «молнией»: «Что с Васиным? Где он? Телеграфируйте немедленно».

«Видимо, в ГКО не все знают о «приписке» и о том, что сюда послана комиссия по расследованию», – подумал Махов и ответил шифровкой: «Васин болен…»

Через три дня комиссия, расследовавшая дело Васина, была отозвана в Москву…

7

С налаживанием поточных линий выпуск тяжелых танков стал расти, и заводу тут же увеличили программу. Одновременно была увеличена программа по выпуску танковых корпусов и башен и заводу имени Куйбышева. Куйбышевский завод, пришедший к новому году с победой, стал отставать с поставкой корпусов. Танкостроители забили тревогу. На Куйбышевском была получена грозная телеграмма Сталина.

Уполномоченный ГКО Черепанов, много сделавший для того, чтоб завод выполнил план второго (военного) полугодия, был сильно взволнован и немедля собрал у себя директора завода Шумилова, главного инженера Колесникова и парторга ЦК Обухова.

Зачитав телеграмму Сталина при гробовом молчании, он со вздохом спросил:

– Что будем делать, товарищи?

Все продолжали молчать.

Черепанов и сам не был человеком героического склада, однако он понимал, что главная ответственность за корпуса лежит на нем; и, зная, что Сталин не любит напоминать, считал необходимым принять срочные меры.

Помедлив, он спросил:

– Сколько сварщиков в этом месяце мы сможем обучить?

– Человек тридцать, Владимир Павлович, – сказал Шумилов. – Ведь так, Федор Степанович?

– Да, тридцать! – подтвердил Колесников. – Но это нас не спасет.

– Почему?

– Во-первых, нет помещения… Но даже если и высвободим дополнительную площадь под корпуса, эти тридцать сварщиков нам мало помогут. Ведь программа и дальше будет увеличиваться.

– Какие есть соображения? – спросил Черепанов.

Колесников, как всегда опрятный, хорошо одетый, заговорил неторопливо и спокойно, словно и не было напугавшей всех телеграммы:

– Я не раз говорил и сейчас скажу: наше спасение – в автоматической сварке! Только применение автоматов обеспечит выполнение возросшей программы.

– А эти сварочные автоматы уже существуют? – спросил Черепанов.

– Теперь, кажется, существуют и работают.

– Почему кажется? Вы же ездили в Нижний Усул, – спросил Черепанов.

– Тогда их только делали… Об этом лучше спросить старшего инженера Клейменову, она переписывается с Патоном.

Черепанов вопросительно взглянул на Шумилова. Тот снял телефонную трубку и попросил срочно вызвать Клейменову…

Когда Татьяна вошла в небольшой кабинет Черепанова, там было так накурено, что она закашлялась и еле различила сидящих за столом.

– Вы меня звали? – спросила, обращаясь к Черепанову.

– Да, садитесь, товарищ Клейменова. Не можете ли вы сказать, как обстоит дело с автоматической сваркой?

– Могу. В Нижнем Усуле построено несколько сварочных аппаратов, которые начали сваривать броню.

– Вам известны результаты?

– Да. Я переписываюсь с ними. Нам обещали еще в январе прислать сварочный аппарат, но, очевидно, его перехватил другой завод.

– Результаты! – напомнил Черепанов, сжимая в пальцах потухшую папиросу. – Каковы результаты сварки брони?

– Очень хорошие. Шов получается ровный и более прочный.

– Были испытания?

– Да. Путем обстрела из танковых пушек. Ни одной пробоины на швах.

– А производительность аппарата?

– Пишут, что аппарат АСС (автомат скоростной сварки) заменяет восемь высококвалифицированных сварщиков.

– Восемь? – переспросил Черепанов, не поверив Татьяне.

– Да, восемь! – подтвердила она. – У меня хранятся письма самого Патона.

– Отлично!.. – воскликнул Черепанов, положив папиросу в пепельницу. – А почему же не прислали аппарат?

– Этого я не знаю…

– Вот что, голубушка, – ласково посмотрел на нее Черепанов. – Идите сейчас домой и быстро собирайтесь в дорогу. Мы с вами полетим в Нижний Усул.

– Как, сегодня?

– Да. Именно.

– А нельзя ли поездом? Я боюсь самолетом… у меня маленький сын.

– Ну что же… Можно и поездом… Собирайтесь, я за вами заеду.