Текст книги "Дом учителя"
Автор книги: Георгий Березко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
– Может, вам не надо здесь, товарищ генерал! – проговорил он хмуро. – Мы тут одни отобьемся…
– Что? Отставить! – крикнул генерал.
В этот же момент немцы впереди за большаком поднялись для броска, и их оказалось неожиданно много, ожил весь кустарник, – должно быть, сумели подобраться. Беспорядочно паля из автоматов, они хлынули к березняку, и их спины оказались открытыми. Горчаков хотел уже крикнуть: «Слушай мою команду!», но удержался.
– Товарищ генерал, командуйте! – крикнул он так громко, точно это генерал оглох, а не он.
И тот даже чуть отклонился.
– Огонь! По противнику огонь! – далеко разнесся твердый голос командарма.
– Бей сволочей! – освобожденно завопил Горчаков.
Пулемет в его напрягшихся руках задрожал, затрясся, выплеснул пламя, и его, нагнувшегося к прицелу, словно бы обдало живым, теплым дыханием. Но он тут же вынужден был прекратить стрельбу…
– Товарищ генерал, вы вторым номером можете?! – криком спросил он.
– Вторым? Отчего же, – прокричал генерал, – могу вторым!
Он придвинулся ближе, взял в обе руки ленту… И Горчаков, с мгновенно исказившимся, исступленно-счастливым, ужасным лицом, выстрелил веером длинную очередь по согнутым спинам, по головам в касках, по прыгающим задницам.
А из березняка навстречу немцам ударили пограничники!
…И спустя короткое время наступила тишина – теперь уже всеобщая. Живые голоса стрелков, справа и слева, стоны, доносившиеся с большака, редкие одиночные выстрелы – все это как бы и не нарушало этой огромной тишины – тишины отбитой атаки. Горчаков разжал пальцы, окостенело державшие пулемет, и длинно вздохнул, выпустил воздух из переполненной груди.
– Успели к обедне… А то ведь… – повторил он для себя одного.
Генерал благодарно посмотрел на Горчакова.
– А вы лихо… – перешел он незаметно на «вы».
– Отслужили фрицам панихиду, – подал от окна голос адъютант.
– Точно, что «со святыми упокой».
Горчаков ничего этого не разобрал – он по-прежнему плохо слышал.
– Вы что до войны делали? Где работали? – закричал генерал.
Горчаков очумело взглянул, и генерал подтянулся к его уху, повторяя вопрос.
– Извиняюсь… – Горчаков заторопился. – С «Серпа и молота» я…
– Так и есть, – сказал генерал. – Так оно и есть… Семейный?.. Семейный, спрашиваю?
– Семейный… – Горчаков принялся отирать ладонью взмокшее лицо и опять сорвал со скулы корочку. – Так точно, товарищ генерал! Семейный!
– И дети есть?
– Двое, товарищ генерал! Девочки у меня, – он не замечал, что размазывает по лицу кровь.
– У меня одна, – сказал генерал.
Он, казалось ему, уступал теперь в чем-то главном этому солдату с костылем, солдат был как бы старше его.
– Как вас зовут? Ваше имя-отчество? – спросил он.
– Мое? – Горчаков отнял от лица окровавленную ладонь и недоуменно рассматривал ее.
– Ваше, ваше!
– Мое – Петр Трофимович, – сказал Горчаков.
– А я Федор Никанорович.
И в мыслях командарма возникло:
«Перед кем же я в первую голову виноват – я, командующий армией? Выходит, перед ним, перед Петром Трофимовичем… Солдат кровью своей за наши ошибки… за мое малое умение…»
Он поманил Горчакова пальцем и, когда тот нагнулся к нему, спросил:
– Крепко вы материте нас, командование? Достается нам?.. А, Петр Трофимович? Давайте начистоту!
Горчаков помолчал, прежде чем ответить, добросовестно задумался… В этой наступившей после боя полной тишине он как бы вновь учился связно, ясно думать…
– Бывает, что и так, достается… – ответил он серьезно. – Бывает, что и крепко, то есть по заслугам… А если разобраться, то, может, и понапрасну… На каждого командира есть другой командир, повыше… Как тут рядовому составу разобраться? Солдат что видит? Мушку на стволе своей трехлинейки видит… Ее он точно – видит хорошо…
Вдруг Горчаков засмеялся удивительным, лающим смехом.
– А больше всех старшине достается – вот уж точно так! – отсмеявшись, сказал он. – Старшина, тот всегда на виду: то с кухней припоздает, то махорки недодаст, то да се…
Из укрытий, из окопчиков показывались бойцы, перебегали между обломков; к командарму подошел полковник в припорошенной известковой пылью шинели. Они заговорили, и Горчаков в своей глухоте остался как бы наедине с собой.
Тишина все длилась… Немцы активности больше не проявляли, и командарм собрался уходить – к нему вместе с последними выстрелами вернулись все его заботы. Прощаясь с Горчаковым, он прокричал:
– Нечем мне вас наградить, Петр Трофимович! Обещать вам тоже ничего не могу.
Он обнял Горчакова, вставшего на здоровую ногу, рывком привлек, прижал к себе и осторожно выпустил, боясь, что тот сейчас же упадет. Горчаков действительно пошатнулся.
– Одно лишь могу: спасибо, Петр Трофимович! Вы и не догадываетесь, какой я ваш должник! Будем живы – сочтемся. А нет – свалит нас чертова пуля, – так ведь солдату не в диковинку… Ведь так?..
Еще некоторое время командарм ждал вестей от Богданова, затем решил вернуться к своим окруженным войскам. Посланный во вторую группу прорыва майор Герасимов, вернувшись, доложил, что Богданову тоже не посчастливилось пробиться и что свидеться с ним лично по этой причине он, Герасимов, не смог. Майор прискакал на коне, которого где-то раздобыл; он был ранен в грудь, потерял много крови, и его пришлось тут же отправить в госпиталь.
А когда стемнело, командарм с несколькими офицерами пустился в обратный путь на усилившийся на западе гул боя; остатки его блокированных дивизий продолжали там сражаться, и его место было с ними.
3
К вечеру бой под городом утих, не раздавалось и одиноких выстрелов, и слышнее стали звуки работы, что шла на переправе. Там не умолкали топоры, глухо бил в сваи обух и с шелестящим шумом рушились березы.
Гриша Дубовик, уходивший, чтобы разведать обстановку, приплелся обратно, под вербы, к Виктору Константиновичу, и тут же без сил опустился на землю. Утреннее купание в осенней воде не прошло для него бесследно: он кашлял, и лицо его сухо горело. Без воодушевления – очень уж плохо он себя чувствовал – он рассказал, что «фрицу дали прикурить», что у нас в контратаку ходили даже раненые и что повел их генерал, командующий армией. С взрослой усмешкой Гриша добавил, что лично он «того не бачив», а потому «извиняйте, за что куплял, за то продал». Два танка подбитых он «точно бачив: стоять, черные, у поли, а як ветер з них подуе, смердять». Дальше он рассказал, что лейтенант, товарищ Веретенников, которого он опять же «бачив», приказал им: дяденьке старшому и ему безотлучно находиться при машинах.
– У меня усе, старшой, – заключил Гриша и зашелся в долгом черством кашле.
– Вы простудились, вам не надо на земле, – сказал Виктор Константинович. – Идите в машину.
– Трясца его матери! – утомившись, выдохнул Гриша. – И надо же…
Виктор Константинович порылся в кузове машины, достал новенькую стеганку, полученную в интендантстве перед командировкой, и накинул мальчику на плечи. Тот как бы попытался оправдаться:
– А я, дяденька старшой, и у батьки был квелый, догадливый на усякую хворобу.
Гриша обладал, кажется, чувством юмора, правда, невеселого. Закутавшись в чересчур просторную для него стеганку, втянув голову в воротник так, что наружу щеточкой торчала одна лишь стриженая макушка, он привалился спиной к колесу машины и замолчал – ему и разговаривать было неохота.
А Виктор Константинович вернулся к прерванному занятию, принялся собирать свою винтовку. Только что, сидя в одиночестве под деревом, он разобрал ее и очень тщательно протер и, смазал все ее части – светленькие, масляно блестевшие, они лежали перед ним, каждая отдельно, на разостланной чистой тряпице… В этом занятии, в чистке винтовки, Виктор Константинович приобрел уже большую сноровку, предаваясь ему часто и с усердием. И объяснялось его усердие не тем, что он питал к своему оружию какие-то особые чувства – нет, любви к винтовке Виктор Константинович не испытывал. На марше, когда приходилось эту громоздкую, длинную, твердую, тяжелую штуку таскать на себе, он ее просто ненавидел. Он и боялся постоянно за нее – боялся, что может ее где-нибудь на ночлеге потерять, что ее могут украсть, обменять на испорченную – о своей ответственности за доверенное ему оружие он был достаточно наслышан. Словом, винтовка доставляла ему массу забот и неудобств. А вот ее чистка – эта нехитрая, но требовавшая известного внимания, не совсем механическая, но и не нуждавшаяся в умственных усилиях, аккуратная работа пришлась ему по душе. Она оказалась хорошим средством для отвлечения от тяжелых мыслей, чем-то родственным вышиванию или плетению корзин, занимая и руки, и немного голову; вместе с тем она поощрялась начальством. И Виктор Константинович разбирал, чистил, смазывал и собирал свою винтовку даже чаще, чем было необходимо. Но не для успешного боя, не для войны, а стремясь хоть на короткое время позабыть о боях и о войне. Он и сейчас обратился к своей винтовке, чтобы не думать, не кричать от тоски, чтобы занять себя еще на несколько подаренных ему часов.
Солнце уже садилось, и воздух по-осеннему резко к вечеру похолодел, от воды загустел туман. Ветер на закате поутих, и эти бледные, возникавшие как бы из ничего, полурастворенные облака повисали и ширились над рекой. Кое-где они перебрались за кромку берегового откоса и поползли по траве, меж деревьев, окутывая выступавшие из земли корни.
Свет уходил из засиневшего воздуха. Виктор Константинович, покончив со сборкой винтовки, зарядил ее, как приказывал Веретенников, а затем собрал и завернул заботливо в тряпицу всю так называемую «принадлежность» – протирку, отвертку, щетинный ершик, масленку…
Вечерняя тень разливалась по низу, и только верхушки разросшихся, старых верб были освещены закатом.
Виктор Константинович некоторое время посидел еще под своей вербой, приковавшись взглядом к этой тихой картине, держа винтовку между коленями… Но все вдруг грубо оборвалось – война вновь напомнила о себе.
Внизу под обрывом гулко ударил выстрел – один, другой, и Истомин, как от озноба, передернулся. Высунул из своей стеганки голову и Гриша Дубовик. Стрельба поднялась в стороне, противоположной переправе, и выстрелы, раз за разом, гремели все ближе. Припадая на затекшую ногу, Гриша кинулся к краю обрыва; Истомин, подхватив винтовку («Не дай бог потерять ее в суматохе», – мелькнуло у него в голове), побежал вслед за мальчиком.
– Что у вас с ногой?! – крикнул он.
И позабыл о своем вопросе, глянув вниз.
В белой мгле, застлавшей узкую, огибавшую обрывистый берег полоску отмели, он различил сперва три бегущие тени. В следующее мгновение три человека выскочили на незакрытое туманом место – двое бойцов в пилотках, в шинелях, но почему-то босые и третий – в фуражке – командир, должно быть. Обернувшись на бегу, командир выстрелил из пистолета в туманное облако, из которого появился. А из тумана кучно в ответ ударили ружейные выстрелы – за этими тремя шла погоня.
– Ой, дяденька!.. – легкое, как вздох, раздалось восклицание Гриши; мальчик взмахнул рукой, мазнув Виктора Константиновича рукавом стеганки по лицу.
– Яны! – зашептал Гриша. – Дяденька старшой, яны!
Истомин машинально провел ладонью по лицу.
– Что? Кто они? – недовольно пробормотал он.
– Яны! Я ж кажу… – жарко зашептал мальчик. – Те злодеи! Дяденька старшой…
Трое беглецов, миновав открытое место, опять окунулись в облачный пар. И Виктор Константинович чуть было не крикнул: «Вы кто? Стойте!»; он поднял и обеими руками прижал к груди винтовку, словно страшась, что ее отнимут. Беглецы закарабкались по откосу, прямехонько к нему, Истомину, как будто заранее вышедшему им навстречу. И было слышно, как шуршит, осыпаясь под их ногами, песок и пощелкивают камешки.
На отмели тем временем показались еще человек восемь – десять с винтовками и затоптались на месте – это и была погоня, потерявшая беглецов из виду. Те подобрались уже в тумане к самой кромке обрыва и завозились там – отчетливо слышалось их тяжелое дыхание, – в последнюю минуту они изменили направление, скосили его. И над краем обрыва, шагах в пяти от Виктора Константиновича, выросло что-то круглое, темное, лишь отдаленно напоминавшее человеческую голову, со светлыми пучками усов. Их обладатель не рассмотрел, вероятно, никого здесь наверху, он рывком перевалился через травяную бровку, прополз немного вперед… И тишину пронзил вопль Гриши:
– Он! Стреляйте, дяденька!
А на мгновение раньше вынырнула, как из-под земли, и завертелась – вправо, влево – голова второго беглеца.
– Was? Was?[26]26
Что? Что? (нем.).
[Закрыть] – раздалось там.
Первый беглец, вскинувшись всем туловищем на колени, стал стаскивать закинутый на спину автомат.
– Стреляйте, дяденька! – со слезами закричал Гриша. – Уйдет он!
И, не отдавая себе отчета, уступая лишь этому детскому рыданию, Виктор Константинович поднял рывком винтовку и не целясь – чего тут было целиться?! – нажал на спуск. Его больно, как кулаком, толкнуло в плечо, его ослепила вспышка пламени – и он не увидел результатов своего выстрела. Но у самого своего уха он услышал плачущее и счастливое:
– А-а-а!.. Накрылся, гад! Трясца твоей матери!
Машинально перебросив затвор винтовки, не помня себя, Виктор Константинович рванулся вперед к краю обрыва. Он успел еще увидеть исчезающее внизу, в облачной массе, черное пятно и послал в него вторую пулю… Неразборчивый, точно птичий вскрик донесся к нему снизу – пятно исчезло. И уже в пустоту, в ничто, он выпустил третью пулю, четвертую, пятую, просто потому, что не мог остановиться. Нажав на спуск еще раз, он удивился, что выстрела не последовало.
С чувством крайнего удивления и растерянности смотрел он потом на два положенных рядом под деревьями трупа – второй сняли с откоса и втащили наверх преследователи. И ему упорно мерещилось, что не он превратил этих двух людей в трупы, что все сделалось само собой, помимо него.
Убитые – опять же к его изумлению – оказались теми двумя «ранеными в пилотках», что подожгли сегодня мост, полный народу… С утра их повсюду окрест искали бойцы местного истребительного отряда, они и обнаружили их тайное убежище, невдалеке от реки, – пещерку, вымытую весенними ручьями в лесном овраге; там был с ними кто-то третий, может быть, командир… А этих двоих застрелил он – выходило так, – он, Истомин, и никто другой, что было поистине невероятно, неправдоподобно!
Веретенников, примчавшийся на выстрелы с переправы, включил электрический фонарик – под вербами уже стемнело. И мертвецы, погрузившиеся в сумрак, словно бы всплыли в голубоватом, призрачном потоке, подобные утопленникам. Один – с распушенными усами – был поражен в шею, и рубаха его черно намокла; у второго волосы на голове слиплись, покрылись черно-фиолетовыми сгустками. И у Виктора Константиновича холодело внутри и ослабевали ноги, хотелось сесть при мысли, что это он так отделал этих людей. Сейчас он не находил в них ничего особенно злодейского; парни как парни – крупные, рослые, с живым, человеческим цветом лиц – еще не успели побелеть. Почему-то особенно лезли в глаза их белые, большие, грязные ступни; на руке у одного, усатого, на толстом пальце блестел дешевенький серебряный перстень-печатка. И Виктору Константиновичу понадобилось и раз, и другой мысленно сказать себе, что убитые им люди, именно они, повинны в смерти и мучениях многих, очень многих других людей и что они получили только то, что давно заслужили. Но странно и жутковато было от сознания, что получили они это из его рук…
Командир истребителей в синей милицейской шинели, обливавшийся потом, встрепанный, как после бани, со всей искренностью, растроганно поблагодарил Истомина… «за чемпионскую стрельбу!» – и до боли сжал его руку. А Веретенников погордился своим бойцом.
– Наш ополченец, москвич, научная величина, профессор… – сообщил он командиру истребителей.
Самого Истомина он от души поздравил:
– С боевым крещением! Однако я не ожидал… Обживаетесь во фронтовой обстановке. – С новым, откровенным любопытством оглядывал он этого отличившегося интеллигента.
Гриша Дубовик серьезно сказал Истомину:
– Ну и стреляете вы, дяденька! А может, вы охотник? У меня батька был добры охотник… Вам в снайперы треба, чего вы тут, в обозе?
Виктор Константинович пытался улыбаться. И на его вытянутом книзу, бледном, блоковском лице эта натужная улыбка выглядела виноватой.
– Я только нажал на крючок. Это Гриша их узнал… Гриша видел их на мосту, – словно бы оправдывался он. – Если бы не Гриша…
Лишь спустя некоторое время Виктор Константинович приободрился и даже почувствовал какой-то подъем. Вопреки всему известному о себе, он, как оказалось, способен был сам выстрелить во врага, не ожидая, что это сделает за него кто-то другой. Оказалось, что и он – такой, какой он есть: книжник, гуманитарий, поэт, – может не только быть жертвой убийцы, но может и сам превратить убийцу в жертву. И такой вывод из случившегося ошеломил его… Но уже в самом этом открытии он ощутил некую перспективу: ему стало как бы интереснее с самим собой – и тревожнее, и опаснее, и интереснее!
К ночи полил дождь, частый, обильный, – осень наконец полностью вступила в свои права. И в кромешной тьме этого ненастья поиски третьего диверсанта, командира, пришлось приостановить.
Одиннадцатая глава
Первая листовка
Коммунисты
1
Дождь потушил пожар в городе. Но еще долго в наполненном шумящими потоками ночном воздухе белесо дымились остывавшие развалины, будто призраки бродили в пустых, выгоревших коробках домов, и никли, и пропадали под холодным прямым водопадом.
Весь центр городка с его каменными домами, торговыми рядами, с фотоателье «Светотень» и почти вся западная окраина с маслозаводом были уничтожены: огонь доделал то, что не сделали авиабомбы. Меньше пострадал ближайший к реке деревянный район – 2-я Трудовая улица и соседние с ней. Случай пощадил Дом учителя и позднее, после бомбежки, во время боя, когда снаряды танковых пушек рвались рядом. Вылетали стекла из окон, и в комнатах хлопали с размаху двери, точно там шатались буйные гости. Но засыпанный листьями с оголившихся, как в бурю, деревьев сада старый дом устоял. К ночи там собралось довольно много народу.
В зальце, превращенном в перевязочный пункт, шла своя трудная работа. Сандружинница из ополченского батальона, девочка со светленькими, свалявшимися кудерьками, обматывала хозяйскими полотенцами – бинты она все уже израсходовала – голову бородатого солдата. Тот курил, длинно затягиваясь, и его большая, в ссадинах рука крупно вздрагивала, так что из толстой цигарки сыпалась на колени тлеющая махорка… Из окна, занавешенного одеялам, несло сырым холодом – половина стекол была выбита, – и подслеповато мигал огонь в нарядной лампе с розовым шелковым абажуром, которую над головой ополченца держала пани Ирена, сосредоточенная и строгая. В другом углу, под темно-зеленым кустом китайской розы, осыпанном красными цветами, устроилась на стульях семья погорельцев с соседней улицы: две женщины и старик – у них бомба сожгла дом. В комнате рядом, в библиотеке-читальне, женщина из Спасского задремала в кресле, не выпуская из рук своего спящего младенца. Дальше, в спальной комнате, еще двое бойцов покоились на койках в тихом, так похожем на смерть шоковом забытьи, что приходит, когда страдание становится слишком большим.
И еще разные люди: связные, командиры, шоферы, санитары, бойцы истребительного отряда – появлялись в доме, иззябшие, с залитыми дождем лицами, злые, спешащие, изнуренные, яростные, и, погревшись и докурив свои самокрутки до того, что они обжигали пальцы, опять исчезали в непроглядной темени, ровно шумевшей бесчисленными потоками.
А в белой комнатке Ольги Александровны, за ее рабочим столиком с фарфоровым чернильным прибором, все еще заседал под председательством Самосуда райком партии, точнее сказать, заседали только четыре человека из райкома, те, что нашли сегодня друг друга.
Первый секретарь и другие товарищи, собравшиеся утром в его кабинете в райкоме, погибли в бомбежку. Самосуд уже знал об этом… Вызванный еще накануне на сверхважное заседание к первому секретарю, сам он с опозданием, кружным путем, добрался из лагеря своего отряда до города – шоссе было перерезано немцами. И это опоздание спасло его… Оставив повозку с возницей в каком-то уцелевшем дворе, Сергей Алексеевич попытался пешком проникнуть в центр, на площадь, где находились все главные учреждения. Но там бушевал пожар. И, пробираясь среди обломков, в горячем, потемневшем, словно бы вечернем, воздухе, Сергей Алексеевич вынужден был каждый раз отступать. По обеим сторонам улицы в остовах зданий, в пустых проемах окон буйно плескалось пламя; рушились кровли, огненными роями носились искры… Глаза Самосуда слезились, в глотке царапало; горящая головешка пролетела низко через улицу, вся оперенная огнем, как жар-птица, и он едва успел отскочить. Он рискнул было подобраться к развалинам здания райкома сзади, с переулка, – возможно, в бомбоубежище, под горой обломков, кто-нибудь еще нуждался в помощи. Но и оттуда его прогнали эти золотистые протуберанцы, кипевшие в угарном дыму.
В какую-то минуту Сергею Алексеевичу подумалось, что только он один живой и мечется здесь на площади. Но вот недалеко, в сизой мгле, вырисовалась чья-то фигура: человек в очках, поблескивавших багровыми отсветами, медленно приблизился и прошел мимо, склонив слегка к плечу голову, – казалось, он глубоко задумался. Сергей Алексеевич окликнул его – это был знакомый молодой товарищ из райкома, инструктор. Обернувшись на полушаге, тот недоуменно вгляделся в Самосуда, покашлял и, должно быть не узнав его, повертел отрицательно головой.
– Нет, никак нельзя, – проговорил он сожалительным голосом, – Павел Васильевич занят. Простите, не могу, нельзя.
– Где он? – нетерпеливо спросил Самосуд (Павлом Васильевичем звали первого секретаря). – С ним благополучно? Где все?..
– Занят, очень занят, – повторил молодой человек, и его очки опять осветились багровым бликом. – Извиняется, просит подождать.
– Да о чем вы?.. – начал Самосуд и осекся.
Молодой человек кашлянул, повел плечом с видом:
«Что поделаешь?» – и пошел дальше, клоня в задумчивости голову.
Самосуд не сразу понял, что с этим человеком стряслось. А поняв, он, как от внезапной боли, застонал сквозь стиснутые зубы… Но тут окликнули его самого. Из угарного тумана, прикрывая платком лицо, вышел другой его знакомый – районный военный комиссар Аристархов, тоже, как видно, явившийся на заседание.
– Что же это? Евгений Борисович!.. – жестко выговорил Самосуд, точно районный военком был за все в ответе.
– Это называется превосходством в авиации, – глухо, из-под платка отозвался Аристархов. – Что, собственно, вас удивляет?
– То есть как что?.. – Самосуд был слишком подавлен, слишком несчастен, чтобы так вот, невозмутимо рассуждать.
– В современной войне тот, кто господствует в воздухе, господствует и на земле, – сказал Аристархов.
– Как это вы так?.. – Самосуд не окончил.
– Пойдемте отсюда… Здесь мы с вами ничем уже не поможем.
Но Сергей Алексеевич помедлил: невозможно было согласиться с этим «ничем не поможем».
Пожар под ветром набирал силу: пламя перекинулось на ближайшие улицы, где стояли все больше деревянные дома. И как будто самый ветер, налетавший порывами, принял это обличье пламени – таким оно было рваным, яростным. Смрадный зной обжигал лица, заставлял пятиться; грязновато-дымная туча застлала небо. И в дыму замелькали черные силуэты; погорельцы бежали через площадь, сгибаясь под какой-то своей ношей…
Еще один знакомый товарищ – городской судья, тоже член райкома, незаметно возник подле Самосуда. Смятая фетровая шляпа косо сидела на голове, лицо, руки, пальто были измазаны сажей.
– Разгребали завал, живым не нашли никого… – проговорил судья. – Тут недалеко – по Преображенской, дом семь. Мать и трое детей… – И он зашелся в рвущем бронхи кашле – наглотался дыма.
Давясь кашлем, он отрывисто, выбрасывая слово за словом, рассказал, что все, кто собрался утром в помещении райкома, погибли в начале бомбежки: фугаски разрушили здание, пробили перекрытия, разорвались в убежище… Сам он уцелел лишь потому, что за несколько минут до налета вышел на площадь – надумал заглянуть к себе в суд – и уже не вернулся в райком, укрылся в земляной щели.
– Такие дела, отцы! – проговорил он и опять закашлялся.
– Наш дом тоже… – подал голос Аристархов. – Я вроде преподобного Иова теперь: что на мне, то и осталось… Жалко библиотеки, хорошая была библиотека.
– Да… да, пошли… – Только теперь Сергей Алексеевич ответил военкому… Они и в самом деле были бессильны здесь, но надо было немедля что-то предпринимать, надо было действовать, действовать!.. А прежде всего сообща подумать. И Самосуд повел обоих райкомовцев – комиссара и судью – в Дом учителя.
Четвертый участник заседания, председатель райпрофсовета товарищ Солнышкин, присоединился к ним по дороге… Этот в расцвете сил тридцатилетний человек успел уже, как знали в городе, обзавестись большим семейством: четверо сыновей-погодков росло у него; был он всегда весел, жизнерадостен, и то, что происходило с ним сейчас, поразило Сергея Алексеевича. Солнышкин одиноко, на выходе с площади, стоял лицом к стене и странно подергивался, голова его тряслась. Когда к нему подошли и он обернулся, стало видно, что он рыдал: мокрое в потеках слез лицо его искривила гримаса.
– А-а… – хватая губами воздух, выговорил он. – Ни-и-чего… Теперь все… прошло… А вы… то-тоже на заседание… Я немного опоздал… Живу далеко.
Он глотал невылившиеся слезы, гримасничал и отворачивался.
– Все мои еще в городе… Пневмония у младшего… в тяжелой форме, – вздрагивающим голосом ответил он на вопрос Самосуда о семье. – И везти нельзя, и оставить нельзя… Так и сидит жена на узлах… ждет, когда спадет у Вовки температура.
Чтобы убедить товарищей, что он, Солнышкин, в полном порядке, он даже попытался улыбнуться: вот, мол, какой казус получился, – как бы хотел добавить: неприятно, конечно, но не столь уж важно по нынешнему времени.
– Сама не спит все ночи – мать, вы же понимаете, – выдавил из себя Солнышкин с этой своей улыбкой на кривящихся губах.
…Заседание, последнее, по всей вероятности, перед уходом в подполье, затянулось – да и не могло быть иначе. Четверо его участников, членов вновь образованного на нем подпольного райкома, не знали точно, где и когда они смогут опять собраться, а дел, нуждавшихся в общей договоренности, было не перечесть.
– Маловато нас здесь, коммунистов, – так начал Самосуд, когда они остались одни и в коридоре затихли шаги Ольги Александровны, приведшей их сюда. – Но сколько бы нас ни было… сколько бы ни было…
Что-то помешало ему продолжать, и он мысленно прикрикнул на себя: «Возьми себя в руки, ты же большевик, черт тебя подери!»
– Мы – коммунисты, и на нас ответственность… За все, что мы видели сегодня, тоже мы отвечаем… Кто же еще?! – проговорил он. – Но об этом потом, потом… когда сломаем хребет зверю… когда… – Сергей Алексеевич встал со стула, кровь хлынула ему в лицо, гладкий череп порозовел. – А пока надо уходить в подполье… Всем! Надо работать!
Он опять сел и сложил на столе руки, кисть на кисть.
– Что же это такое – подполье, нелегальное положение? На своей советской земле, в родных местах – и нелегальное… – он странно, недобро усмехнулся. – Я кое-что помню еще о времени, когда мы конспирировались, а жандармы охотились за нами. Но вот наш судья, товарищ Виноградов, – человек молодой… Или вы, товарищ Солнышкин… Да… семья Павла Васильевича эвакуировалась, не знаете? – перебил он себя.
Судья утвердительно кивнул.
– Уехали, – ответил он, – вместе со всеми. А к Хорошевой Клавдии Савельевне (это была жена, а ныне уже вдова второго секретаря) я зайду, обязательно!.. Она в городе.
Самосуд словно бы вдруг задумался… Он многие годы работал с этими, погибшими сегодня людьми, и они вставали в его памяти – тогда он замолкал.
– Так вот, – заговорил он вновь с усилием, хмуро, – товарищи Солнышкин и Виноградов, я подозреваю, что обоим вам не совсем ясно, чего потребует от вас нелегальное положение… Возможно, и под чужим именем, и по чужому паспорту, и в разрыве со своими близкими…
Самосуд взглянул на Солнышкина; тот ссутулился, прикрыв рукой свои вспухшие глаза.
– Это, дорогие товарищи, нелегко… Это, во-первых, самодисциплина, постоянная собранность, во-вторых, внимание к мелочам. И великое терпение… – Сергею Алексеевичу удалось наконец переступить через некое внутреннее препятствие, и его потрескивающий голос звучал теперь по-учительски ровно, как на уроке. – Может найтись предатель, провокатор, который выдаст вас врагу, такое случалось еще во времена Понтия Пилата. И тогда… тогда, товарищ Солнышкин, только одно сознание, что вы умираете за правое дело, может помочь вам. Но бывает, что и этого сознания недостаточно…
– Почему вы обращаетесь ко мне? – быстро, нервно спросил Солнышкин. – Я не понимаю… Я, кажется, не давал повода думать, что я… ну, словом, что я трушу.
Сергей Алексеевич сделал вид, что не обратил внимания на его протест.
– Хорошо ли каждый из вас знает самого себя?.. – спросил он. – Быть коммунистом в стране, в которой победили коммунисты, это не самое трудное. Потруднее остаться коммунистом там, где по одному лишь подозрению в принадлежности к партии коммунистов человека обрекают на пытки и смерть. Имейте в виду, может статься и так, что никто: ни ваши родные, ни жена, ни дети – никогда и не узнает о вашем подвиге. Одна лишь ваша совесть будет вашим утешением… или вашим прокурором, если проявите малодушие.
Сергею Алексеевичу было жалко Солнышкина – они довольно часто встречались в райкоме, и ему сделался симпатичен этот в недавнем прошлом рабочий парень в потертом костюме – большая семья и не такой уж большой достаток, – неглупый, начитанный, толково выступавший в местной газете. И эта непрошеная жалость так и проявлялась у Самосуда – в сухости тона, в жесткости формулировок, она была слишком несвоевременной. Если б Солнышкин честно признался, что он боится той безымянной, безжалостной борьбы, о которой шла речь, если б он взмолился: увольте! – Сергей Алексеевич почувствовал бы облегчение: пусть бы уходил к своим детишкам. Да и для дела это, наверно, было бы полезнее.
А сам Солнышкин перестал уже слушать Самосуда, мысленно он обратился сейчас к своему прощанию с семьей, с женой и сыновьями, которых покинул в бомбоубежище, на их улице. Там, в подвале, под зданием городской аптеки, был полный мрак, пахнувший йодоформом, люди передвигались ощупью, натыкались друг на друга. И он не видел лица жены, когда сказал ей, что, возможно, не вернется домой ни сегодня, ни в ближайшие дни, что, может быть, они расстаются надолго. Но на его губах осталась намять об ее поцелуе – расслабленном, прерывистом, похожем на детский. И на своем лице он все еще чувствовал влажный жар, опахнувший его, когда он прикоснулся щекой к шелковисто-гладкой щеке младшего сына…
