Текст книги "Дом учителя"
Автор книги: Георгий Березко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
А когда наступило это завтра, нельзя уже было терять ни часа…
В коридоре военкомата стояла тишина и пахло дымом, – должно быть, здесь жгли недавно бумаги. Военком, к счастью, был у себя и, кажется, даже поджидал Осенку.
– Хорошо, что поспешили, – сказал он. – Я хотел уже посылать за вами.
Его кабинет, на первый взгляд, стал словно бы просторнее – обнажились стены, с которых были сняты карты… Видимо, пришел час говорить со всей решительностью, и Осенка медленно, прилагая мучительные усилия, чтобы не утратить контроля над собой, начал свой рассказ о событиях этого утра. Военком его прервал:
– Мне известно: противник занял Спасское, отсюда – двадцать километров… Связи с армией нет, связи с областью также нет. Получайте оружие!
Он выговорил эти два последних слова, как бы не придавая им особенного значения, просто и легко. И, что было совсем удивительно, засмеялся – тихим, шелестящим смехом.
– Вот и дождались светлого праздничка! – непонятно сострил он. – Может быть, сегодня уже пойдем в бой.
Затем он отпер свой сейф – угрюмый, словно бы сургучом окрашенный шкаф, упрятанный в нише стены, – отвел обеими руками толстую плиту дверцы, оглянулся на Осенку и – тот глазам не поверил – подмигнул ему… Из этого стального хранилища военком вынул и перенес на письменный стол два нагана, патроны в пачках, в обоймах, в холщовом, туго набитом мешочке и несколько гранат РГД-33 в гранатных сумках; в промежутке между сейфом и стеной стояла винтовка-полуавтомат с примкнутым штыком, коротким и плоским, как кинжал. Военком взял и винтовку.
– Это все вам и вашим товарищам, – сказал он, – поделите между собой. Гранаты проверены, запалы в сумках…
Его словно подменили. И, конечно, Осенка не мог проникнуть в тайное тайных того, что произошло с Евгением Борисовичем. Впервые за долгие годы он, педантичный исполнитель всех приходивших сверху приказов, инструкций, предписаний, принимал сегодня самостоятельные, ни с кем не согласованные решения. Его служебно-подчиненное состояние прекратилось вместе с прекращением связи – он был предоставлен самому себе. И он эти решения принял: распорядившись напоследок в своем военкомате, кому из его помощников пробиваться с донесением в армию, кому оставаться с ним, здесь, сам он собрался идти к партизанам. А далее, никого уже не спрашивая, став по необходимости собственным своим начальником, он немедленно призвал в строй симпатичного товарища Осенку с его друзьями. Эта полная свобода в решениях словно бы помолодила его – Евгений Борисович испытывал острое, раскованное, безоглядное чувство, он и сам не очень узнавал себя. И он не уклонился от своей неожиданной свободы, как не уклонился от нее в другом, давнем году, когда также потребовалось по совести и по разумению решить другой жизненно первостепенный вопрос: куда идти, с кем и против кого сражаться?
– Самозарядная винтовка лично вам, товарищ командир интернационального взвода, – сказал Евгений Борисович. – Ну, что же вы?..
Не отдавая себе отчета, Осенка выпрямился и молча водил взглядом по разложенным на столе темно и тускло блестевшим прекрасным предметам. Он как будто не решался прикоснуться к ним.
– Или отвыкли уже от таких игрушек? – спросил Евгений Борисович.
Но его шутка не вызвала никакого отзвука – душа Осенки была во власти волнения столь сильного, что оставалась глухой ко всему иному. Забывшись, Осенка заговорил на родном, польском языке, негромко и с длинными паузами:
– То est prawdiwe braterstwe… prawdiwo braterstwo… towarzyszu komisar![25]25
Это настоящее братство… настоящее братство… товарищ комиссар! (польск.)
[Закрыть]
Минут через десять они вышли из военкомата втроем – третьим был тот самый сержант, с которым Осенка уже познакомился. На плече у сержанта на ремне болтался карабин, а под мышкой он нес свернутые в толстую трубу карты; труба была довольно длинной, и стоило только ему повернуться, как она обязательно каким-либо концом задевала за стену дома, за ограду, за фонарный столб. Сержант вполголоса чертыхался и хмуро поглядывал на военкома.
Тот – тощенький и легкий, в сдвинутой набекрень фуражке с красным околышем, с маузером в деревянной кобуре на боку – именным, сохраненным с гражданской войны, – быстро вышагивал сухими, тонкими ногами в начищенных сапогах с задравшимися кверху носками. И с недобрым и любопытным выражением посматривал по сторонам… На углу он остановился возле бабы с мешком тыквенных семечек, и она зачерпнула граненым стаканом из мешка свой товар. А Евгений Борисович рассмеялся.
– Каленые? – спросил он. – Почем продаете?
На взгляд Осенки, военком повел себя совсем уж непоследовательно, несерьезно. Он достал из кармана рублевую бумажку, сунул ее бабе, а затем собственноручно высыпал по стакану семечек в карманы Осенки и сержанта. При этом он хитро улыбался, поджимая свои бесцветные губы.
На углу Осенка, весь увешанный оружием, расстался с попутчиками, чтобы вскоре снова с ними встретиться.
Ему надлежало сейчас же собрать свой интернациональный взвод, вооружить его и явиться с ним по адресу, который дал военком.
3
Переступив порог ателье «Светотень», Лена тут же как будто споткнулась – под ее туфелькой хрустнуло раздавленное стекло. И ее «здрасьте» так и не слетело с полуоткрывшихся губ…
Федор Саввич, фотограф, был здесь, в своем ателье, – большая, округлая фигура его в бархатной, гранатового цвета кофте высилась у стола в глубине этой тесной, длинной комнаты, заставленной по стенам шкафами, но он даже не поднял на вошедших головы, поглощенный своим занятием. Лена в нерешительности помедлила… А он из груды черных конвертов с негативами, наваленных на столе, взял один и вслух, басом, очень громко, точно в ателье собралось много народу, прочитал надпись на конверте:
– «Праздник урожая в колхозе «Знамя Октября», тысяча девятьсот тридцать девятый год».
Вынув из конверта стеклянную пластинку, он посмотрел ее на свет, близко поднес к глазам, кинул на стол и вдруг, к изумлению Лены, коротко взмахнув, ударил по пластинке пепельницей – мраморной совой, держащей в когтях круглую чашу. Стекло длинно зазвенело, точно лопнула струна, и со стола посыпались, тоненько перезваниваясь, осколки.
– Не было праздника урожая, своим трубным басом проговорил Федор Саввич и потянулся за другим конвертом.
Должно быть, он трудился так уже давно – пол в его ателье был погребен под кучами битого стекла, порванных фотографий и пустых конвертов.
– «Первое мая, демонстрация трудящихся, тысяча девятьсот сороковой год», – оповестил он, прочитав на конверте надпись.
– Простите, – пролепетала Лена, – мы вам, кажется, помешали.
Но он не услышал ее… И опять раздался пронзительный струнный звук и брызнули и зазвенели осколки, падая на пол, на кучу других, упавших раньше.
– Не было Первого мая, – сказал, как отрубил, Федор Саввич.
Он называл каждый свой снимок: «Чествование героев труда на маслозаводе», «Открытие районного слета передовиков сельского хозяйства, президиум», «Вручение свидетельств об окончании курсов трактористов».
И каждый раз, как свое окончательное решение, он оглашал:
– Не было чествования… Не было слета… Не было курсов трактористов…
Казалось, он помешался… Старожил этих мест, их летописец, он уничтожал свою летопись, истреблял самое намять о прошлом, все следы того, что было здесь жизнью, трудом, праздником. И, превращенная в мелкие осколки, эта миновавшая жизнь только похоронно звенела, осыпаясь с его стола.
– Федор Саввич! – Лене сделалось даже страшновато. – Вы все… все хотите разбить?!
Она ступила по захрустевшей осыпи и опять остановилась – это было то же самое, что ступить на что-то живое.
– У вас тут шагу сделать нельзя! – жалобно воскликнула она.
До фотографа только теперь дошло, что в ателье кто-то есть. Он обратил к посетителям лицо – крупное, толстое, носатое, откинул космы слипшихся волос, и Лена, оробев, оглянулась на Федерико, – казалось, что сию секунду Федор Саввич обрушится на нее. В немой ярости он долго молчал, и его налитые глаза с лиловато-красными белками не менялись, точно глаза слепого. Наконец что-то засветилось в них…
– А-а, Елена!.. Здравствуй, Елена! Как твои тетушки?.. – Он и сам будто не слышал того, что срывалось у него с языка. – Уважаемая Ольга Александровна?..
Они были очень старыми знакомыми – он и все Синельниковы – его многолетние, в трех поколениях, клиенты. Эту юную барышню Елену Синельникову он фотографировал еще, когда она только пошла учиться, в форменном платье школьницы, и он снимал ее совсем недавно, этой весной, в белом, сшитом для выпускного бала платье. Где-то в архиве у него хранились и фотографии ее родителя – незадачливого, безвестно сгинувшего Дмитрия Александровича Синельникова, сына мирового судьи, и фотографии ее матери; снимал он и самого покойного судью…
И Федор Саввич опамятовался, большая волосатая голова его закивала, затряслись щеки, и он выпустил из руки свое ужасное орудие уничтожения – каменную сову. Со звоном и хрустом, давя стекло слоновьими ногами в громадных башмаках, он пошел от стола к Лене.
– Ты погляди… вот, погляди, – в толстой руке с коричнево-желтыми от проявителя пальцами он протягивал ей какой-то негатив. – Это знаешь что?.. Ты была там?.. Это закладка Дома культуры в Спасском, в запрошлом году закладывали. Ты погляди на негатив… на композицию!
– Зачем же вы хотите его разбить?! – воскликнула Лена.
– А я могу его оставить?! Кому? Им?.. Оставить его им? Э, нет!.. Чтобы они потом издевались… А по моим фото брали людей. Не будет этого, нет!
Поискав машинально в кармане кофты, Федор Саввич вытащил трубку – пенковую с крышечкой, но не закурил, тут же позабыв о ней. Вблизи он производил впечатление больного, а может быть, и вправду помутившегося в рассудке человека!.. В свои немалые уже годы Федор Саввич славился не одним искусством фотографии, но и галантным обращением, и особенным, «артистическим» франтовством. Перед своими клиентами в ателье он появлялся не иначе, как в бархатных кофтах, приличествующих свободному художнику, с бантом вместо галстука; ходили слухи, что он даже красил и подвивал свои отпущенные по плечи волосы. А сегодня только эта старая, вся в пятнах, гранатовая кофта напоминала о прежнем Федоре Саввиче. Он топтался перед Леной – огромный, грузный, нечесаный, лицо его в густой белой щетине расслабилось. И, сунув трубку в карман, он снова загудел своим диаконским басом:
– Мой фотоархив… Ему скоро сорок лет, моему фотоархиву! Это же вся эпоха! Я снимал эпизоды революции пятого года… манифестации в семнадцатом! В моем архиве, любезная Елена, есть оригинальные портреты Льва Николаевича, есть фотоэтюд с Верой Холодной. Это исторические негативы.
– И вы все бьете?! И снимки революции?! И снимки Льва Толстого?! – Лена возмутилась.
– Мои две открыточные серии «Весна» и «Осень» получили в Москве первую премию. Это было в девятьсот тридцатом году.
– И вы их тоже разобьете? Какой ужас, господи!
– Ужас, да! Последний день Помпеи! Но прежде чем появятся они, гунны двадцатого века! – И Федор Саввич вдруг непостижимо улыбнулся – неразумно, злобно, коварно. – Я прежде них, я сам… собственными руками, вот этими! А не отдам! Им? Не отдам! Кукиш им!.. Пусть поцелуют мне…
– Ох, разве можно!.. Успокойтесь, пожалуйста! – попросила Лена.
– А как можно?.. Разве мне одному?! – Он захрипел, каждое слово с трудом продиралось сквозь его глотку. – Даже с Анной Максимовной, с моей… верной подругой, разве мне поднять мой архив?
– Вам надо попросить в горсовете машину, – сказала Лена. – Вам обязательно дадут.
Он обвел длинным взглядом стоявшие по стенам шкафы со множеством ящичков и опять улыбнулся своей дурной улыбкой.
– Мне тут до вечера дела хватит, – с неизъяснимым выражением проговорил он. – Это же за сорок лет, за всю жизнь…
Лишь после паузы он ответил Лене, вспомнив про ее совет:
– Обещали мне машину, я просил… Нельзя же немцам оставлять снимки людей. Да вот нету машины… Она, может быть, раненых с поля боя возит. А Гитлер – в Спасском, к ночи здесь будет!.. Да только от меня ему шиш достанется… комбинация из трех пальцев. Я хоть в бога не верую, а был крещен… – Он оборвал себя и, будто удивившись, сбавив голос, проговорил: – Выходит, что же?.. Выходит, не было моих сорока лет, ничего, выходит, не было – комбинация из трех пальцев?!
Федор Саввич сложил из своих коричневых пальцев дулю, поглядел на нее он уже не слушал Лену – и, повернувшись, тяжело потопал к столу.
– Послушайте! – крикнула Лена в его ссутулившуюся спину. – Да послушайте же!
Она побежала как по воде, разбрызгивая стеклянные брызги, и у стола догнала его.
– Отберите все самое ценное и возьмите с собой, – распорядилась она, чувствуя уже деловое превосходство над этим безумным, беспомощным стариком. – Вы поедете с нами. Тетя Оля как раз хлопочет насчет машины, она в горсовете.
Федор Саввич повел на нее налитыми, бычьими глазами.
– Беги из города, Елена, пока не поздно! – проговорил он.
– Конечно, мы уедем, сегодня же! И вы с нами. А пока… – Лена самую малость замялась, – пока снимите нас двоих. Пожалуйста!
– Что? – спросил он. – Кого снять?
– Нас двоих, вместе, пожалуйста! Мы очень просим… Простите, я не познакомила вас. – Спохватившись, Лена обернулась к Федерико. – Это наш гость, он живет у нас в Доме учителя.
Федерико, оставшись на пороге, так и стоял там в продолжение всего разговора, взирая с непроницаемым видом на происходившее; вряд ли, впрочем, он что-либо понимал.
– Это участник войны в Испании, антифашист. А зовут его просто – Федерико, он итальянец. Мы хотим вместе, вдвоем, на память. Пожалуйста!
И Лена улыбнулась своей самой любезной, самой обаятельной, казалось ей, улыбкой, какой улыбалась, выходя на вызовы, на сцене.
– Если, конечно, вас не затруднит. Но это ведь не займет много времени.
Федор Саввич все молчал – в первую минуту ему подумалось, что жестокая молодежь глумилась над ним. И в самом деле, только со зла можно было просить его сегодня кого-то фотографировать… Да и кому всерьез могло понадобиться фото «на память» в этот «последний день Помпеи» – день конца мира! Он сам только что на глазах у легкомысленной девчонки и ее кавалера уничтожал, добивал человеческую память…
– Вы, барышня, что же?.. – громовым голосом начал он.
– Федор Саввич! – Лена сложила, как для молитвы, ладони. – Если б вы только знали!.. Это очень, очень важно, чтобы вы сняли нас вместе.
Она покосилась на Федерико и, хотя тот не понимал по-русски, заговорила шепотом – на всякий случай:
– Сделайте для меня!.. Сделайте маленький снимочек… Ну, не самый маленький – средний… Мне хочется, чтобы мы с Федерико были вместе. Вы понимаете? Ну конечно понимаете… Мне надо, чтобы мы были вместе… – Ее лицо смеялось, а шепот был молитвенно жарким. – И теперь все зависит от одного вас! Ну пожалуйста!
– От меня? – саркастически переспросил Федор Саввич. – Я могу теперь поднять только эту пепельницу… Что я еще могу?
– Все! – горячо прошептала Лена; ей сделалось необычайно интересно, и она почти совсем поверила сейчас – так захватила ее эта полуигра! – в могущество старого фотографа.
– Вы можете сделать так, что мы с Федерико будем всегда вместе… Даже через сто лет!
Федор Саввич перевел невольно взгляд с нее на молодого человека в дверях и опять вернулся к ней. «Вам неизвестно даже, что с вами будет завтра, не то что через сто лет», – сложилась у него фраза… Но совершенно независимое от этих мыслей, неожиданное впечатление поразило его.
В прямоугольнике двери, открытой на площадь, бело сиял воздух, вновь наполненный солнцем, и фигура молодого атлета, прислонившегося к косяку, рисовалась четким силуэтом. Лучи, отраженные от застекленной верхней половинки двери, давали боковое освещение, и античный – так и подумал Федор Саввич – профиль этого юноши: линия прямого носа без изгиба переходила в линию лба, над которым нависали крупные крутые витки, – был очерчен высвеченным контуром. Спутанные волосы девушки, пронизанные солнцем на «контражуре» – косынка соскользнула у нее на затылок, – окутывали ее голову легким облачком, а глаза на затененном лице светились словно бы изнутри.
Девушка и парень, ее спутник, являли собой поистине редкостную «натуру», и Федор Саввич невольно восхитился и обрадовался.
Именно так – обрадовался! Он и в самом деле был художником, помимо своих «художнических» причуд, своего тщеславия, а сегодня и помимо своего отчаяния. Он оставался художником даже при всех изъянах своего вкуса, бескорыстно радуясь каждой встрече с тем, что казалось ему прекрасным. Корысть, особая, художническая, появлялась, впрочем, чуть позднее – в желании удержать, сохранить навечно хотя бы частицу хрупкой, бегущей земной красоты. И это повелительное желание еще раз, не спросясь, завладело Федором Саввичем в его «последний день» – о конце мира как-то сейчас позабылось.
– Ну что вам стоит? – упрашивала Лена. – Снять, проявить, напечатать – все это можно за полчаса, даже меньше.
Федор Саввич, не слушая, наклонял машинально голову то к одному плечу, то к другому, сосредоточенно всматриваясь в нечаянную «натуру». Он не просто теперь любовался ею, он пытался проникнуть в ее тайну, которую ему предстояло раскрыть и запечатлеть в очищенной, в совершенной форме.
– Подвинься-ка влево… на полшажка, – в задумчивости проговорил он. – Ты, ты, Елена! Левее на полшажка… И опусти руки… Разведи их – слегка… Вот так! Теперь отступи на шажок… Ну так, пожалуй, так… Зафиксируем!
И на его тяжелом, щетинистом, стариковском лице выступило новое выражение – выражение лукавства.
– Не сходите, ради бога, с мест!.. Так будет замечательно!.. Замрите! – гулким шепотом попросил он, словно вовлекая свою «натуру» в какой-то заговор. – А я – аппарат сейчас!..
Он попятился, торопясь, и скрылся за дверью позади стола, что вела в его рабочий павильон…
Но «фотоэтюда» на тему «Солнечная юность» или «На пороге счастья», как подсказывало уже Федору Саввичу воображение, ему так и не удалось сделать. Когда он возвратился, неся аппарат с треногой, «натуры» на месте не оказалось – Лена и Федерико стояли за порогом ателье, на тротуаре, подняв к небу головы. И был явственно слышен воющий, волнообразный звук, который непрестанно усиливался.
– Немцы! Летят сюда! – крикнула со звонкой отчаянностью Лена. – Федор Саввич, скорее – немцы!
…Потом все трое, они бежали через пустынную площадь к исполкому, где во дворе была вырыта щель. Федор Саввич противился сперва, ревел во весь свой голос, что он «чихать хотел», что «пускай все пропадом, к чертям!», но Федерико подхватил его под локоть и повлек. На крыльце исполкома стояла, озираясь по сторонам, Ольга Александровна, не зная, где искать Лену. Завидев бегущую племянницу, она сразу обессилела и опустилась на ступеньку, села.
Тяжелые «юнкерсы» – Федерико принялся считать их, насчитал до четырнадцати и сбился со счета – в сопровождении «мессершмиттов» шли против солнца, поблескивая металлическими плоскостями, и было видно, что они идут прямо на город… Лена помогла тетке спуститься в узкий окоп и крепко обняла ее; Ольга Александровна кривила губы, что должно было означать улыбку.
Федерико спрыгнул в щель последним, когда самолеты стали снижаться.
– Mierde! – сквозь зубы ругался он. – Mierde!
И их случайный сосед в окопе – человек в очках, в клетчатой кепке, с противогазом через плечо – подозрительно его оглядел.
Вскоре в железном, невыносимом реве, рушащемся с неба, пропали все другие звуки… Люди лишь беззвучно шевелили губами, когда пытались говорить. А весь окружающий мир точно утратил свою материальность, стал призрачным, невесомым. Единственно вещественным и все более тяжелевшим, пригибавшим книзу, вдавливавшим, вбивавшим в землю был теперь один этот рев.
Лена сморщилась и уткнулась лицом в плечо Ольги Александровны, в ее слабо пахнувшее духами «Красная Москва» выходное платье. Федор Саввич не устоял на ногах, его шатало, и он по стенке окопа сполз на корточки.
И – неожиданно, невероятно! – бомбардировщики пронеслись мимо, дальше, звено за звеном, не сбросив здесь ни одной бомбы. Их темные крестообразные тела промелькнули на светлой полосе неба, видимой из окопа, и только их укороченные тени – солнце стояло еще высоко – скользнули по согнутым спинам, по головам. «Юнкерсы» где-то уже отбомбились и возвращались на свою базу…
Федерико поднялся над краем окопа и заорал им вдогонку:
– Mierde!
Он не мог простить того, что ему пришлось залезть в эту узкую щель, испачкаться в земле, пережить ожидание бомбы.
Ольга Александровна заплакала и кинулась целовать Лену…
В ту же минуту ударил ужасный, дробный гром, словно гигантские молоты с молниеносной скоростью стали всаживать гвозди в железо, – это заработали крупнокалиберные пулеметы «мессершмиттов». Истребители шли на бреющем, не встречая зенитного огня, и бешено клевали пустынные улицы, драночные и черепичные крыши, зеленые дворики, яблоневые сады, описывая все новые, раздирающие воздух круги. В стороне монастыря что-то загорелось – столб грифельного дыма был виден и отсюда, из окопа. Но тут возник еще один звук – неумолчный, однотонный – звук автомобильной сирены; пожарная машина помчалась к монастырю.
Только расстреляв, видимо, весь боезапас, «мессершмитты» полетели выше и исчезли за тучками.
– Ну вот, привет!.. – вздрагивающим голосом сказала Лена, когда все выбрались наверх. – Мои чулки! Боже, какая дыра!..
Федора Саввича им пришлось под руки отвести в его ателье «Светотень». Старик еле переставлял ноги, и ни о каком возобновлении съемки не могло быть и речи. А затем Ольга Александровна, Лена и Федерико вернулись в Дом учителя… Машины Ольга Александровна не получила; заместитель заведующего районо, у которого она была, даже не нашел, что ей посоветовать. Уходить пешком? – но это явно для нее не годилось. Сам он безуспешно добивался кого-то по телефону, а обращаясь к ней, повторял отрывисто и ненужно громко: «При первой возможности… При первой возможности…» Бедняга и сам потерял голову.
В Доме учителя их ожидали новые грозные вести: во дворе опять стояли те же две груженые машины интендантов – оказалось, что в свою дивизию интенданты не смогли уже проехать, шоссе было перерезано неприятелем. И им ничего не оставалось, как вернуться назад, чтобы попробовать глубокий объезд.
Веретенников, вышедший на крыльцо, откозырял Ольге Александровне и попросил извинить за самовольное вторжение.
– Мы к вам, как в родной дом, – сказал маленький техник-интендант. – Заглянули по пути посмотреть, как вы и что?..
Он заметно похудел за эти двое суток, но, разговаривая, по-прежнему держался пряменько и высоко задирал голову.
– Мы ненадолго. Уже уезжаем… Обстановка серьезная, но не будем падать духом.
…Войцех Осенка увел Федерико в комнатку Барановских и там вручил ему самозарядную винтовку: Осенка был справедлив – Федерико стрелял лучше, чем он; пана Юзефа он вооружил наганом, второй наган он оставил себе. Гранаты Осенка распределил также не поровну: две – Федерико, две – себе, только одну – пианисту.
А в городе тем временем стали появляться и другие военные машины… Они все мчались через центр к монастырю, точнее, к мосту, и переезжали там на восточный берег. Могло создаться впечатление, что, как и машины Веретенникова, они искали выхода из некоего обозначившегося кольца.
