Текст книги "След голубого песца"

Автор книги: Георгий Суфтин

7

Юрбей привернул на пушную факторию, чтобы узнать, как будет отовариваться пушнина предстоящей зимой, а попутно послушать новости, почитать газету. Он и сам стал учиться грамоте, но пока что мог по складам разобрать один только заголовок в газете – он крупный, его ловко читать. Поздоровавшись с Куроптевым, он вынул из-за пазухи газетный листок и, водя по нему пальцем, произнес:

– Нерденя... Вот, газету новую почитай-ка, Куроптев.

– Ты сам грамотеем стал, читай сам.

– Глаза чего-то не шибко востры, от дыму ли, от пурги ли... Ты уж почитай...

Куроптев пробежал глазами письмо, перевернул страницу, стал читать заметки об осенних перекочевках. Юрбей кивал головой, приговаривал:

– Тарем... Теда...

– Всё. – Куроптев, небрежно свернув газету, сунул её Юрбею. Тот разгладил листок, зашевелил губами, шепча что-то. Укоризненно посмотрел на Куроптева.

– Ты ленив стал, Куроптев, как ожиревший олень. Говоришь, прочитал всё, а самую-то большую и не задел. Зачем обманываешь!

– Сам бы и читал, если уж такой прилежный, – огрызнулся Куроптев. – Ну давай, чего там ещё.

Выслушав внимательно письмо, Юрбей задумался.

– У нас-то машин ещё нет, – произнес он про себя. – У Тайбарея пять мешков хлеба, а у меня и мешка не наберется...

– Чьи олени на лучших пастбищах жиреют, тому отчего не покупать машины, – откликнулся Куроптев.

– Все ты не так говоришь, Куроптев, – вздохнул Юрбей. – Язык у тебя всё равно что шоркунец на ошейнике у оленя, балаболит без пути. Землю и нам нынче дали добрую. Жаловаться не на что.

– Так я и говорю, – не смутившись, вывернулся Куроптев, – были бы хорошие ягельники, богатство само придет.

– Ишь ты, само... Вот скажи-ка, пушнину зимой как ты отоваривать будешь?

Всю дорогу от пушной фактории до своего чума раздумывал Юрбей по поводу письма. Кто глупые слухи распускает? Сядей-Иг, не иначе. Пора ему подыхать пришла, так он и бесится. Удержи-ка теперь пастухов-то, как бы не так. Впроголодь жили, хуже чем собаки. Старую малицу и то выдавал, когда вся шерсть подопреет, клочьями полезет. Чум такой поставит, что дыры насквозь, ветер свистит. Убежишь от такой жизни. Бежать-то некуда было, так жили. Нынче по-иному. В колхоз пойдешь – пища будет, одежда будет, свет впереди покажется, последний бедняк себя человеком увидит. Будут ли нынче ходить люди на Сядеевой вожже? Как бы не так...

8

Лёва Семечкин совершенно не ожидал таких результатов от своей агитации. Он, как и все поэты, любил читать перед публикой, ему нравилось покрасоваться собой, блеснуть особой манерой чтения, почти нараспев, с подвыванием. Так он читал письмо колхозников перед пастухами в стаде Лагея. Слушали внимательно, раздавались возгласы согласия, удивления, восторга, негодования. Лёва принимал их, как законную дань своему искусству чтения. Заканчивая, он ждал аплодисментов. Их не последовало. Пастухи заговорили по-ненецки, – о чём, Лёва не мог понять. Он смотрел на их лица и ему стало жутко, до того эти лица были свирепыми и решительными. Уж не по его ли адресу размахивает кулаками этот крепкорукий пастух Ханико. Не было бы худо. Но вот Ханико бросил на землю свитый мотком тынзей. Вслед за ним побросали свои тьшзеи остальные пастухи. Что это они?

Тут Ханико сказал по-русски:

– Хватит, напастушились. Пусть сам ловит своих оленей, если хочет. Пусть один пастушит свои стада. Мы пойдем в колхоз. Примут ли, как думаешь?

У Лёвы от неожиданности дыханье спёрло.

– Как не примут... Как не примут... Как не примут, – только это и повторял он.

Пастухи запрягли своих подсаночных и поехали прочь от стада, оставив оленей Лагея на произвол судьбы. Даже чум не сломали. Пустой, одинокий, он сиротливо струил белесый дымок в холодное осеннее небо. Собаки в недоумении сидели вокруг чума и выли тоскливо, обреченно. Где им, собакам, понять, что произошло. При пастухе собака держит в повиновении всё стадо, без пастуха она бессильна. И олени, почуяв волю, стали разбредаться.

Лагей напрасно ждал, когда Ханико пригонит упряжку. Ведь сказано было, чтобы с утра упряжка стояла у чума, так нет. Беспутый пастух, отлупить его постромкой – будет знать, как ослушиваться хозяина. Утренний серый рассвет перемешался с вечерними сумерками – долог ли осенний день! – а пастуха всё нет. «Уж ладно ли в стаде?» – затревожился Лагей. Приехали пастухи из другого стада. Лагей не выдержал, забрал одну из упряжек и, на ночь глядя, поехал в стадо к Ханико. То, что ему пришлось пережить, трудно описать. Он остолбенел, найдя пустой чум, завывающих собак и малые остатки стада.

Лагей завыл не хуже собаки и всю ночь носился по тундре в надежде собрать разбежавшихся оленей. Как же, будут они тебя ждать, ищи ветра в тундре!

Кто-то ему сказал, что пастухов увел белобровый парень, который газету печатает. Сгоряча Лагей поехал в палатку. Лёва как ни в чем не бывало набирал очередной номер и набирал с особенным удовольствием, потому что в нём шла заметка об успехе Лёвиной агитации и сопровождалась она стихами, первыми Лёвиными стихами, которые признал редактор и велел заверстать, как он сказал, «в текущий». Семечкин вежливо пригласил Лагея сесть. А тот накинулся на него с пеной у рта.

– Ты моих пастухов увел? Всех оленей растерял! Не соберешь оленей, глаза выколю, голову оторву, брошу собакам.

Струхнувший сперва, Лёва быстро взял себя в руки, сказал строго:

– Ты слюной не брызгай. Пастухи ушли – и правильно сделали, а я тут ни при чем.

– Кто причем? Ты пастухов увел. Ты письмо писал.

– К сожалению, не я, – искренне вздохнул Лёва. – У меня ещё так не выйдет. А вот у Ясовея вышло...

Услышав это имя, Лагей затрясся. Лёва подставил ему скамейку.

– Успокойтесь, гражданин, не надо волноваться, вредно...

Такого участия Лагей не ожидал. Он покорно сел на скамейку и осоловело уставился на Семечкина. А тот заботливо суетился вокруг незваного гостя, предлагал ему воды, успокаивал. Глянув на грудь Лагея, он восхищенно прищелкнул пальцами.

– Ах, сколько у вас значков, вся грудь в них.

Как ни расстроен был Лагей, а похвала ему понравилась. Он охотно стал рассказывать, где и когда приобрел каждый значок, прихвастнул, что, наверно, не только на Печоре, а и в дальних краях нет человека, у которого бы было столько значков. Лёва подтвердил, что, пожалуй, да. Тем окончательно расположил Лагея. Уж и чай задымился в кружках, беседа настроилась совсем на мирный лад, да вздумалось Лёве прочитать гостю своё стихотворение.

Приняв картинную позу, Лёва начал декламировать с ещё не остывшим пылом творческого вдохновения:

 
В тундре не было солнца... Кругом трава зеленела,
Ягель белый и сочный рос на широких просторах.
На головах оленьих зрели рога молодые.
Лебеди громко кричали, купаясь в чистых озерах.
Но не было солнца в тундре. Хотя большое и яркое,
Оно над тундрой ходило день и ночь без заката,
Только не видел кочевник солнечного сиянья,
Словно были закрыты глаза его черной заплатой.
 

Лагей слушал, не очень понимая, но ему нравилось, что вот русский белобровый парень поет ему сказку, этакую складную и, наверно, страшную – ишь как подвывает, головой трясет, глазами вертит. А Лёва старался вовсю.

 
И вот однажды весною ненец взглянул на солнце.
И сердце его впервые дрогнуло от восторга.
Будто горная птица, сердце затрепетало.
Перед глазами открылась к счастью большая дорога
Ненец увидел солнце!
 

– Ну как? – спросил Семечкин, окончив чтение.

– Шибко баско поёшь. Лучше Холиманки-шамана.

– Где Холиманке-шаману пропеть так. Ведь это про твоих пастухов. Про тех, которые стадо оставили, ушли в колхоз, – пояснил Лёва.

Лагей всю дорогу плевался и лупил хореем неповинных оленей. Обдурил белобровый сказочник, ой, как обдурил!

Глава тринадцатая
Празднество в Нарьян-Маре

1

В Нарьян-Маре готовились к празднику – Дню оленя. Дома украшались флагами и алыми полотнищами. На базарной площади сколачивали торговые ларьки. У входа на площадь, между кооперативом «Кочевник» и лоцвахтой, соорудили праздничную арку. Со всех сторон к городу подъезжали расцвеченные лентами оленьи упряжки. Из Большеземельской тундры, с Югорского Шара, с Тимана, Канина и Варандея спешили ненцы на большое торжество.

В городе становилось многолюдно. Учреждения полны посетителей. Ненцы толпами разгуливают по улицам. Носятся, как угорелые, кинооператоры, выискивают живописные группы и трещат, трещат своими неуклюжими аппаратами. Столичный художник в легком макинтоше, несмотря на мороз, коченеющей рукой делает бесчисленные зарисовки.

Праздник начался митингом. Многие впервые приехавшие в город оленеводы не столько слушали ораторов, сколько удивлялись многолюдью, любовались цветистыми украшениями, глядели на кинооператоров, стараясь разгадать, что они такое непонятное делают. А когда вспыхнула на Доме ненца иллюминация, – замигали, потухая и загораясь вновь, красные, голубые, зеленые лампочки, – площадь ахнула и замерла. Мастерство нарьян-марских монтеров получило всеобщее признание.

После митинга большая черная труба на арке хрипло прокричала по-ненецки и по-русски, что всем надо идти на Печору. Там будут гонки оленей.

– Какая толковая труба, – похвалил Вынукан, – всё знает. Куда идти, что делать – всё ей известно. Такую бы в тундре на вершину сопки поставить, пусть сказывает, где песцы, где лисицы есть, когда волки к стаду подбираются...

– К трубе ещё умного человека надо посадить. Кого? Тебя, пожалуй, Вынукан, ты бы смог...

– А что? Пусть посадят, скажу, чего знаю...

На Печоре, заметенной снегом, развевались флаги. Возле них стояли упряжки, готовые к выезду. Ездовые сидели на нартах, не выказывая нетерпения, а сами сгорали от досады, что начало затягивается. Песчаный откос заполнялся народом. Ребятишки облепили рыбацкие боты, поставленные на зимовку вдоль берега на деревянных клетках.

Ясовея разыскал Лаптандер.

– Выручи, учитель, гони упряжку. Колхозный ездовой руку вывихнул, не может ехать.

– Сам гони, а то, если отстану, по шее надаешь, пожалуй...

– Из меня гонщик уж не тот. Ты моложе, шустрее. Выручи! И отстанешь – ладно, только раз хореем стукну...

– Ежели только раз, то пусть, – засмеялся Ясовей, – где упряжка?..

Все приготовились. Хлопнул выстрел, взвилась ракета. Застоявшиеся оленьи пятерики рванули и понеслись в облаке снежной пыли. Ясовея охватило радостное ощущение быстроты и порыва. Он легко взмахивал хореем и твердо держал вожжу, чувствуя свободный бег передового, опытного и сильного оленя. Пелеи – пристяжные олени бежали ровно, подчиняясь своему вожаку. Туго натянутые постромки звенели, как струна. Было легко и весело. Горести и печали, казалось, остались позади, вон там, еле-еле видны... Ясовей оглянулся, привстал на нартах и крикнул от полноты души...

Вечером началось веселье в Доме ненца. Вдоль бревенчатых стен, завешенных цветистой материей, на длинных скамейках сидели степенные оленеводы со своими женами. Они наблюдали за плясками, которыми тешилась молодежь. Гармонисты лихо рвали свои гармошки, с величайшим усердием нажимая на басы.

Но вот на середину сцены поставили стол, покрытый скатертью с золотыми кистями. Наверно, будет собрание, догадывались оленеводы. Гармошки смолкли, и пляска остановилась. Из-за кулис вышел высокий, чуть сутулый ненец. Морщинистое лицо его было безбородо. Густая шапка стриженных в скобку черных волос покрывала его голову. Запутавшиеся в волосах оленьи шерстинки были похожи на проседь.

– Хо! Манзадей. Сказки сказывать будет, – узнали в зале.

– Ну-ну, спой хынос позабористее.

Мандазей смущенно улыбнулся, не очень уверенно сел на стул, потрогал пальцем микрофон. В зале поднялась суматоха, все кинулись вперед. Дальние напирали на ближних. Манзадей сидел и ждал. Постепенно зал примолк. Манзадей покачнулся вправо, потом влево и так, раскачиваясь, мерно и ровно запел. Вой ветра, заливистый лай собак, кряканье молодых оленей, снова вой ветра и звон бубенцов, и крик пастуха слышатся в ненецкой песне. Слушаешь её и видишь тундру, широкую, бескрайнюю, залитую стылым лунным светом. Манзадей поет, и голос его слегка дребезжит, как натянутая постромка. В такт покачиванию его кудлатой головы слегка покачиваются и слушатели.

 
Мать моя мне так сказала:
– Худоват ты, парень, очень.
Посторонних дел, мой милый,
На себя не принимай ты...
И тогда я ей ответил:
– Дай скорее мне одежду,
Чтобы малица по росту
И пимы с липтами тоже
Приходились по ноге мне.
Мать на корточках втащила
В чум большой мешок из кожи.
В нём одежды было много.
Тут я живо приоделся —
Всё отцовское наследье
В самый раз мне пригодилось.
Вышел я тогда из чума.
Взял с собой тынзей ременный.
Им я выловил из стада
Четырех быков. В упряжку
Черных, резвых, быстроногих
Четырех быков запряг я.
Пал на сани. Гикнул. Дружно
Понеслися вдаль олени.
Только сзади закружился
Столб до неба снежной пыли.
Ехал целый день. Под вечер
Чум у сопки заприметил.
В этом чуме старый Худи
Жил. Большой оленщик Худи.
 

Манзадей остановился, чтобы передохнуть и зарядиться понюшкой из медной табакерки.

– Чум видно стало. Передышку оленям надо дать, – пошутил он.

– Худи тебя, наверно, ждет, чайник кипятит, – откликнулись из зала.

– Те! И свежину на стол несет, гору, – подхватили ненцы.

– Вперед не забегать, – рассердился певец. – Песня сама вперед побежит...

И, понюхав еще раз, продолжал:

 
Я подъехал к чумовищу.
Где пристать моей упряжке?
Сто саней вокруг стояло.
И хореи – тоже сотня —
С передков торчали косо.
С краю я остановился.
Тихо шел. Собаки даже
Не услышали походки.
Приоткрыв легонько полог,
В чум пролез я осторожно,
Незаметно и неслышно.
Там народу было много.
Сколько? Сотня? Больше сотни!
На почетном месте, вижу,
Худи сам сидит с невестой.
Значит, свадьба в этом чуме —
Ум мой понял дело сразу,
Вот я выпил пару чашек
Русской водочки веселой,
Ползал по полу, кривляясь,
Грыз горячие уголья.
Не узнать вам, гости, Худи,
Не понять тебе, оленщик,
Что я пьян наполовину,
На вторую притворяюсь.
Скоро все заснули в чуме,
Не спала одна невеста...
 

В зале было тихо – слушали внимательно. Это внимание подбодряло Манзадея. Голос его окреп и дребезжал уже меньше. Песня лилась легче и свободнее.

 
Мы вдвоем с невестой были.
С нами третий – месяц в небе.
Только наши разговоры
Он, наверно, не расслышал.
– Увезу тебя. И будешь
Ты в моем хозяйкой чуме.
– У тебя оленей мало —
Ездить мне на чем придется?
– У меня быков три сотни.
– У тебя колоколов нет,
А без них какая свадьба.
– У меня их сколько хочешь...
– У тебя цветных нет сукон.
Чем я паницу украшу?
– Сукон красных, сукон синих
Не исшить тебе вовеки.
– У тебя лисиц пушистых
И песцовых шкурок нету...
– От пушной добычи сани
У меня трещат под кладью.
Мы на нарты враз уселись,
Я пустил передового
И запел на полный голос
Песню радостную – яребц.
А из чума смотрит Худи,
Разлепить глаза не может
По-хорошему спросонья.
– Эй, жених, твою невесту
Увожу я. Если жалко,
Поезжай за мною следом...
 

– От, дельной... Ну, дельной, – одобрительно крякнул Вынукан, забравшийся на сцену к самому столу, и, подмигнув, добавил: – Не хуже меня...

В зале раздался смех. Манзадей покосился на старика.

– Продолжать дальше или на этом закончить? – сурово спросил он.

– Дальше, дальше что было?

– Дальше было вот что:

 
Дымом споветру запахло
И залаяли собаки.
– Вот тебе, моя невеста,
Чум богатый, самый лучший —
В дыры свет видать снаружи.
А быков такое стадо
Не войдет в загон, пожалуй.
Посчитай-ка – полдесятка
Насчитаешь. Даже больше.
Прервала меня невеста:
– Не считай своё богатство —
Сердцем я твоим богата.
 

Галина Васильевна сидела среди ненецких женщин, тесно зажатая со всех сторон, и слушала сказку Манзадея, хотя понимала плохо, из пятого в десятое. Её соседки живо и непосредственно реагировали на всё, что происходило с героями повествования. Особенно они оживились, когда начался разговор невесты с умчавшим её в свой чум возлюбленным. А последние слова невесты привели их в полный восторг. Казалось, деревянные стены рассыплются от всплеска ладоней, топота ног и криков сотен людей. Галина Васильевна встала, пробралась к стенке, поднялась на скамейку, чтобы лучше увидеть зал, разыскать Ясовея с Нюдей. Слышали ли они эту песню?

2

Сядей-Иг, Холиманко, Лагей и Куроптев в разное время и разными дорогами тоже приехали на празднество. Сядей-Иг поставил оленей на вязку и пошел в землянку, вырытую в косогоре на Кармановом мысу. Там жил его старый приятель бывший купец Саулов, отощавший, как старый олень в весеннюю бескормицу. Саулов зажевал губами, встречая гостя. С трудом спустил с полатей пузатый бочонок и отвернул медный позеленевший кран. В кружку побежала белая, как молоко, жидкость.

– Они празднуют и мы тоже, – протянул он Сядею кружку. – Держи.

Сядей-Иг жадно хлебнул с мороза. Терпкий и острый напиток опалил рот. Сядей довольно покрутил головой.

– Злой, лешой...

Саулов захохотал.

– Даже тебя, старого тюленя, пронял. Видать, отменно хорош...

Он пил медленно, крякал и, выпив, разглаживал грудь костлявым кулачком.

– Царское питье, так и распаляет...

Охмелев, он закуражился.

– Ты, Сядей, знаешь, с кем сидишь? Первостатейным купцом был Саулов на Печоре... Бывало...

Он ходил по щелястому полу землянки тощий, невзрачный, в линялой, прорванной на локтях рубахе, подпоясанной обрывком какой-то веревки, глазки его слезились, а губы всё жевали и жевали. Он всхлипнул, вытер под носом рукавом и стал цедить в кружку.

– Одно вот утешение осталось... Квасок... Давай вытянем ещё...

Сядей-Ига развезло с первой кружки. Он пытался встать на ноги и никак не мог, цеплялся за лавку непослушными пальцами. Вторая свалила его. Лежа на полу головой к порогу, он дребезжащим голосом пел. Дикие и невнятные звуки вырывались из его беззубого рта. Только и можно было разобрать бесконечно повторяющийся припев: Сядей-вадей, э-э-эй! Саулов постоял, сокрушенно склонив голову набок, плюнул и полез, срываясь ногой с приступка, на печку. Тусклая лампа с разбитым и заклеенным бумагой стеклом покачнулась на столе и прислонилась стеклом к стене. Он не обратил на это внимания.

Когда Куроптев открыл дверь землянки, на него пахнуло едким смрадом. Стена, оклеенная газетой, шаяла.

– Эй, вы, купцы, – заорал Куроптев, – не задохнулись ещё?

Саулов заворочался на полатях, разразился кашлем. Сядей-Иг лежал без движения, раскинув руки, и храпел. Куроптев отставил лампу, схватил ведро с помоями, плеснул на стену. В пазу зашипело, дым перемешался с паром.

– Ну, вставайте, гости приехали. – Куроптев ногой растолкал Сядей-Ига. Тот сел и бессмысленными глазами уставился на приезжих. Саулов спустил голые ноги с полатей и так сидел, заливисто кашляя. Куроптев бесцеремонно пытался растормошить его.

– Слезай, слезай, хозяин, не задерживай гостей... – Но так и не добившись просветления хозяина, махнул рукой. – Ладно, к лешему их. Давай, Лагей, хозяйничать сами, – сказал он и потряс бочонок, определяя, есть ли в нем содержимое. – Ого, ещё много! Пей, Лагей...

Лагей, держа кружку, глазом косил на Сядей-Ига. Сколько лет прошло, а обида никак не забывалась. И сейчас некогда оскорбленный жених искал слова, чтобы побольнее уколоть отца сбежавшей в день свадьбы невесты. Этому помог ударивший в голову хмель.

– Ты что тут сидишь, Сядей? – задал он невинный вопрос.

Не совсем ещё очухавшийся после короткого сна Сядей-Иг что-то невнятно пробурчал, вроде того, что сел, мол, и сижу.

– Не там сидишь. Шел бы туда, в пре-зи-ди-ум, вместе с зятем садился бы...

Попал в точку. Сядея взорвало. Он попытался встать, но смог только подняться на четвереньки и так и стоял, брызгая слюной из беззубого рта. Грязный, измятый, с лицом, перекошенным злобой, он был похож на диковинного зверя. Лагей захохотал.

– Рычи, рычи, не испугаешь... Доконал тебя зятек-то... Ишь что осталось от первого в тундре оленщика... Гнилые клыки да клочья вонючей шерсти.

Сядей с трудом поднялся, сделал два неверных шага к столу, пошатнулся, ткнулся на лавку и, обхватив её обеими руками, всхлипнул. Куроптев толкнул Лагея в бок.

– Будет тебе! Гляди, до чего довел... Смеешься над стариком, а и самому в пору плакать.

– Почто мне плакать? – выпятил Лагей сияющую грудь.

– Да скоро отфорсишься. Много ли оленей-то осталось? Гляди, и все разбегутся...

Тут пришла очередь скиснуть Лагею. Он навалился на стол, разлив брагу из кружки, и уставился на Куроптева пьяными глазами, в которых перемешались страх и ярость.

Куроптев ухмылялся, наматывая на палец рыжую бороду.

– Чего так смотришь? Правду говорю. Сядея в корень разорили, и тебе недолго жить осталось...

– Мне? Житья?.. Кто... не дает мне житья?

– Да хоть тот же Ясовей.

– Ясовей?!

Лагей поднялся, со всего маху грохнул кружкой о стол. Она разлетелась вдребезги. Куроптева обдало брагой.

– Храбрец заяц, пока Нултанко спит...

– Ты, Куроптев, молчи, молчи! Ты Лагея не знаешь...

– Знаю – Саулову убыток сделал, кружку разбил... Экой герой!

Лагей дико взглянув на Куроптева, шагнул из-за стола, пошел к двери.