Текст книги "След голубого песца"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
5
Обживясь, мальчик стал выходить на улицу. Его поражали громыхающие трамваи, которые неслись куда-то, обсыпаясь голубыми искрами. Вот бы сесть да поехать, может, довезли бы до отцовского чума, обнесенного на реке веревочной изгородью. Как хорошо бы снова оказаться там, помогать матери разжигать костер, слушать по вечерам сказки отца.
Но разве найдешь в этой непонятной городской сутолоке дорогу к родному жилищу? Мальчик стоял у ворот и смотрел вслед убегающему трамваю.
Мимо проходила девочка в поношенном пальтишке, закутанная в серенькую шаль. Она посмотрела на Ясовея, подняла брови, остановилась.
– Ты кто – китаец?
– Какой китаец? Ясовей я.
– Татарин, что ли?
– Сказано Ясовей.
Девочка подумала.
– Таких не бывает.
– Вот так да! – рассмеялся Ясовей. – Как же не бывает, если я тут.
– А где же ты живешь?
– В этом доме.
– Он твой?
– Ты смешная, – сказал Ясовей. – Мой не дом, а чум. На реке. Там отец живет. С оленями. А это барынин. Она меня учит белыми косточками музыку делать.
– Что? Что?
– Вот непонятная! Музыку такую: трань-дань-дань-тира-дань, – пропел Ясовей, подражая звукам рояля. – По белым косточкам в черном блестящем ящике. Поняла?
– Понимаю, – ответила девочка. Ясовей ей понравился, и она сказала просто: – Хочешь со мной дружить?
– Что такое дружить?
– Сам-то ты непонятный, китаец, – рассмеялась девочка. – Ну, дружить, играть вместе, все про все рассказывать друг другу. Защищать, когда другие обижают. Хочешь?
– Хочу. Я не дам тебя обижать. Ты хорошая
Девочка торжественно протянула руку. Ясовей неловко пожал её, смутился.
– Меня зовут Галей. Я тут живу, не очень далеко.
– Вот так-так! По-нашему халя – рыба. Я тебя буду называть Озерная Рыбка. Можно?
Галя кивнула головой.
6
Наконец настал момент, когда Надежда Дмитриевна решила, что можно показать Ясовея гостям. Вечером собралось небольшое, но шумное общество. Мужчины в меру выпили, хорошо закусили. Развязались языки, посыпались любезности дамам, появились анекдоты, достаточно острые, чтобы щекотать дамские ушки, достаточно тонкие, чтобы их не очень шокировать. Пылал камин, озаряя гостиную неверным трепещущим светом.
– Позвольте, господа, позабавить вас любопытным экземпляром человеческого рода, – сказала Надежда Дмитриевна с чуть комической торжественностью. – Я покажу вам самоеда из страны вечной ночи...
– О! – сказали мужчины.
– Ах! – сказали дамы.
– Не бойтесь, – улыбнулась хозяйка, – он не кусается. Я его воспитываю...
Она сделала знак слуге. Ясовей вошел в комнату и, увидя гостей, в нерешительности остановился. Для большего эффекта он был одет в малицу и пимы.
– Ну, что же ты боишься? Иди. Скажи господам, как тебя зовут.
– Ясовей, – буркнул мальчик.
Дама с оголенными плечами, источавшими аромат сильных духов, кокетливо играя веером, подошла к Ясовею.
– Скажи, мальчик, – томным голосом произнесла она, – ты самоед?
– Ну...
– Ты людей ешь?
– А ты людей ешь? – угрюмо насупясь, повторил нелепый вопрос Ясовей.
Раздался дружный смех. Дама поморщилась.
– Фи, какой грубиян. Ты откуда приехал?
– А ты откуда приехала? – послышалось в ответ.
Гости снова засмеялись. Дама обиделась, подобрала платье и с оскорбленным видом отошла.
– Так нельзя отвечать, Ясовей, – сказала Надежда Дмитриевна. – Я тебя не учила грубить. Он ещё дикаренок, вы его извините, – улыбнулась она обиженной даме. – Сыграй, Ясовей, на рояле, – приказала Надежда Дмитриевна.
– Не буду.
– Как так не будешь! Ты что, не хочешь меня слушаться?
– Тебя слушаться буду, а она пусть не задает глупых вопросов.
Ясовей пальцем указал на побагровевшую даму с веером. Это уж было слишком. Надежда Дмитриевна вспыхнула. Она приказала немедленно увести мальчишку. Пришлось извиняться перед гостями. Вечер был испорчен. Негодующая дама с веером уехала, не попрощавшись.
– С такими фокусами ты отучишь приличных людей бывать у нас, – набросился на Надежду Дмитриевну её супруг, когда гости разъехались. – Ну зачем тебе нужно возиться с этим мальчишкой, не понимаю. Завтра же я отошлю его обратно, туда, где ему быть надлежит, в грязный шалаш из оленьих шкур.
– Ты меня знаешь, Костя, – сдержанно возразила супруга, сузив глаза, – я тебе не позволю этого сделать. Что я захотела, то и будет. Мальчишка останется у нас, и я научу его вести себя.
Она притопнула каблучком. Супруг пожал плечами.
7
Галя жила в Кузнечихе, в маленьком с покосившейся калиткой домике. Ее отец Василий Карпович Шурыгин был типографским печатником, а мать, Наталья Степановна, подрабатывала шитьем на дому. Галин брат Николай работал тоже в типографии, наборщиком. Василий Карпович на вид был суров и строг, но любил, когда по вечерам у сына собиралась шумная и веселая компания его друзей или когда комната наполнялась щебетом галиных подруг. Он смотрел на молодежь, посмеиваясь в усы, а иногда вступал с ней и в споры. Появлению Ясовея вместе с Галей никто не удивился. Его приняли просто и душевно. Мальчик сразу же почувствовал обстановку дружбы и сердечности, царившую в семье. К нему здесь не относились свысока, не называли самоедом и дикаренком, не задавали нелепых вопросов. Он сразу стал своим. И интерес к его рассказам о себе, о жизни в тундре не был унижающим. Даже когда Николай громко смеялся рассказу о том, как обучает Ясовея поведению Надежда Дмитриевна, в смехе том не было ничего обидного.
– Тебе, Ясовей, действительно надо учиться, – говорил Николай, – но не тому и не так, чему и как учит тебя твоя барыня. Хочешь, я тебя буду учить грамоте?
– А я буквы знаю.
– Скажи на милость! Где же ты научился?
– В Пустозерске ребята учились, я в книжки смотрел.
– Проверим, что ты узнал.
– А вот: аз, буки, веди...
– С буками у нас с тобой, дружище, не пойдет. Мы будем по-другому.
Алфавит Ясовей усвоил сравнительно быстро. А вот складывать буквы в слоги, а из слогов составлять слова оказалось делом нелегким. Стараясь прочитать слово, мальчик весь напрягался, будто тащил непосильную кладь, лоб морщился, губы вытягивались трубочкой, точно он собирался свистеть.
– М да я – мя... С да о – со...
– Что вышло?
Ясовей соображал минуту, потом выпалил:
– Оленина.
Николай развел руками – что с ним будешь делать!
– Р да а – ра... М да а – ма...
– Что получается?
Ясовей поворачивается к окну, прищуривается и радостно сообщает:
– Окошко.
Николай сердится. Ему кажется, что мальчишка нарочно валяет дурака.
– Ты не выдумывай, читай, что написано.
– Неуж я выдумываю? – удивляется Ясовей. – Все читаю так, как в книге.
– В книге написано мясо, а у тебя получается оленина.
– Оленина-то не мясо ли? Может, рыба, по-твоему, олен6ина-то?..
8
Когда барыни не было дома, Ясовей всё время проводил в семье Шурыгнных. Он читал с Галей книжки, учился рисовать, играл с ребятами на дворе в пятнашки, шалил, бывало, и дрался, словом, жил всеми детскими радостями, какие присущи его возрасту. Но между играми иногда вдруг сникал, становился замкнутым, нелюдимым. Галя замечала эту перемену, тормошила его.
– Ты чего, Ясовей, насупился? Рассердился?
– Твой ум не туда пошел, Озерная Рыбка.
– А куда ему идти? – улыбалась Галя.
– Верно, некуда, – вздыхал мальчик. – У тебя отец тут и мать тут...
Гале становилось жалко Ясовея.
– Хочешь, я тебя сведу к твоему отцу?
– А ты знаешь, где он?
– Знаю, я видела чум на реке, напротив Смольного Буяна. Пойдём, что ли?
Они пошли по дальней улице, заваленной сугробами снега. Ясовей все оглядывался, боясь, чтобы не увидела барыня. Галя успокаивала его: не увидит, её дом в Немецкой слободе, мы его обойдем стороной. Не увидит.
По Полицейской вышли к губернаторскому дому. Большой, белый, с колоннами, он стоял чуть удалясь от проезжей части улицы. Ясовей восхищенно смотрел на него.
– Какой большой, красивый! А это что?
Перед губернаторским домом на круглом мраморном цоколе стоял памятник Ломоносову. Скульптор изобразил великого помора почему-то в древнеримском одеянии, принимающим лиру от крылатого гения.
– Это памятник Михаилу Васильевичу Ломоносову, – объяснила Галя.
– Он большой начальник? А почему мальчишка с крыльями? Такие бывают?
Галя засмеялась.
– Это не всамделишный мальчишка, это гений. Понимаешь? Из легенды, вроде сказки. Ясно?
Он неуверенно кивнул головой. А наставница продолжала разъяснять.
– Ломоносов – это наш помор. Пешком до Москвы дошел он, вот как. А потом стал ученым. Великим ученым. Он много-много знал, всех больше. И всё узнавал, узнавал... Какие на небе звезды, отчего сполохи играют, что в земле есть, кто в море водится, что раньше на свете было и даже что будет впереди...
– Ух ты! – сказал Ясовей. – Вот он бы песца поймал, это да...
– Какого песца? – спросила Галя, остановясь.
– Голубого, с лунной шерстью. Не знаешь, что ли?
И пока они шли по шумной улице до Смольного Буяна, Ясовей с увлечением пересказывал девочке сказку о старике Весако.
– От Ломоносова-то уже не ушел бы голубой песец... Правда, Озерная Рыбка? Он, Ломоносов-то, наверно, тоже из сказки, да? Как и крылатый мальчишка. Верно?
Галя даже рассердилась.
– Какой ты непонятливый! Тебе говорят: Ломоносов – помор. Холмогоры слыхал? Вверх по реке поедешь – в Холмогоры попадешь. Мы с Колей ездили, у нас там тетя живет. Ну вот, из Холмогор и есть Ломоносов. Почему ты такой бестолковый, Ясовей?
Прошли Никольское подворье, миновали амбары, нагроможденные около причалов, улица неожиданно вынырнула на берег Северной Двины. Обогнули высокий взлобок, который называют Быком, там бы уж надо быть чуму, а его не видно. Ясовей заспешил, схватил Галю за руку.
– Пойдем скорее. Подальше, за поворотом и будет стойбище, я знаю. Вот скоро дымом запахнет.
Он стал принюхиваться, но запахи все были городские, несло кислой шерстью от кожевенных мастерских, щами из обывательских печей, смоляной пенькой от пристанского склада. Спустились под крутик, прошли по льду почти до половины реки – чума не было. Даже и места стоянки не заметно, всё замела позёмка.
9
В своей каморке под лестницей Ясовей проворочался до полуночи. Как же теперь жить? Отец потерялся... Где его найдешь? Неужели придется остаться навсегда тут у барыни, слушаться, слушаться, слушаться без конца? От тоски умрешь, пожалуй. А на улицу выйдешь – дома, дома кругом, никакого простора. То ли дело в тундре! Вольно, просторно. И глаза рады и сердцу свобода. Хочу в тундру. Уйду, все равно уйду... А как уйдешь? Как вырвешься из барыниного дома? Кормят, поят... Слушаться надо.
Длинный переливчатый звонок разбудил Ясовея. Проспал, хозяйка сердится. Наскоро одевшись, он побежал. Барыня – верно – была недовольна.
– Где ты пропадал? Не слышишь, что ли, звонка?
– Я не пропадал, а спал.
– Ночи тебе недостает.
– Недостало, видишь ли. Мало спал, всё думал.
– О чем это?
– Обо всем. Об отце наперво. О тундре. О тебе, барыня.
– Даже обо мне? Любопытно, что же ты думал обо мне?
– Разное. Как ты, барыня, живешь, чудно мне, – простодушно сказал Ясовей. – Барин твой оленей не пасет, рыбу не ловит, а добра вон сколько. Где берется?
Надежда Дмитриевна захохотала.
– Где берется? Ветер надувает. Ты что же, на добро наше заришься?
– И не зарюсь вовсе. На что мне оно. Только так неправильно.
– Что неправильно?
– Ты не работаешь, а ешь, чего хочешь. Другие не отдохнут, а сидят голодом. Вот и неправильно.
У Надежды Дмитриевны поднялись брови.
– Кто тебя научил такому?
Ясовей хотел сказать, что Николай научил, да вовремя спохватился. Раз барыня сердится, значит неладно что-то, лучше не говорить.
– Сам научился маленько-то, – ответил он. – На железного ученого посмотрел и сам научился.
У хозяйки округлились глаза.
– Час от часу не легче! Что еще за железный ученый?
– Будто не знаешь! Железный, черный такой. В маличную рубаху завернулся и у крылатого парня балалайку просит. Тут возле белого дома с высокими столбами...
Надежда Дмитриевна с трудом сообразила, о чём идет речь, а когда поняла, залилась безудержным смехом.
– Железный... балалайку... Уморил окончательно...
Ясовей смотрел на неё с хитрецой в глазах.
Когда Ясовей рассказал об этом разговоре со своей барыней Николаю Шурыгину, и тот ухватился за бока.
– Нет, ты далеко пойдешь, Ясовей. Глядите, барыню-сударыню начал просвещать, о смысле жизни разговор с ней завел. Настоящий философ. Далеко пойдешь...
– Нет, далеко не уйти, тобоки изорвались, – вздохнул Ясовей.
Они долго толковали о жизни. Как мог, понятно рассказал Николай своему любознательному слушателю о классах и классовой борьбе, о капиталистах, угнетающих трудовой народ, о революционерах, борющихся против капитализма и царского строя.
– Вот так и получается, Ясовей, одни работают, а другие пользуются результатами их труда. Понял?
– Понял маленько-то, – ответил мальчик, задумываясь, и вдруг весь встрепенулся. – Да ведь и в тундре так!
Внезапное открытие поразило его.
– Так ведь и в тундре. У кого олени, возы пушнины, лари мяса. Золота целые кошели. Дома со складами и лавками, как у Саулова в Оськине. А у других еды нет, иди корку хлеба просить...
10
Прошла зима. С открытием навигации шумнее стал город. Приехал бродячий зверинец. На пустыре около бани появились карусели – веселая отрада не только детей, но и взрослых.
Однажды Галя позвала Ясовея кататься на карусели. Друзья рядышком уселись на облучок за ярко размалеванной лошадкой. Заиграла музыка, закружились, побежали соседние березки, в одну линию слились лица толпы, ветерок засвистел в ушах. Чувство легкости, быстроты, стремления вперед наполнило сердце. Ясовею казалось, что он мчится по родной тундре на легконогой оленьей упряжке. Он невольно привстал, испустив гортанный крик.
Галя придержала его рукой.
– Что ты, упадешь, сиди...
Он схватил её руку и крепко сжал.
Карусельные лошадки остановились, музыка замолкла. Друзья пошли домой.
– Ясовей, – сказала Галя, – тебе нравится у нас?
– У вас-то как не нравится, – ответил он, подумав немного, и продолжал: – В городе весело, узнать всё можно... Только в тундру хочется.
– Уедешь в свою тундру?
– Уеду, Галя. Там у нас хорошо, широта. Посмотришь кругом, глаз не хватает, чтобы увидеть край тундры. Везде бело-бело. Около солнца радужные круги. Из-за сопки движется стадо оленей. И рога переплелись, будто прутья яры. Знаешь, такой кустарник есть, яра. Будто сорвался кустарник с места и идет по тундре. А от копыт такой шум, кажется – море в скалы бьет. Ты слыхала, как шумит море?
– Нет, не слыхала.
– У нас море неспокойное, сердитое. Всё стучит и стучит в каменный берег. Ты стоишь на скале, а брызги так тебя всего и обдают. Хорошо у нас.
– Да, хорошо, – соглашается Галя и вдруг спохватывается: – А как же... ты уедешь и к нам больше не будешь ходить?
– Как не буду! К вам я буду ходить, – решительно возражает Ясовей и останавливается, сделав смешной жест рукой. – Глупость сказал: уеду и ходить буду. Ну, ничего, я тебе письмо напишу.
11
Долго не бывал Ясовей у Шурыгиных. Как только удалось вырваться, он к ним. Открыв дверь знакомой квартиры, Ясовей в изумлении остановился. Все в комнате перевернуто вверх дном. Мебель раскидана в беспорядке, словно здесь проходило побоище. На полу валяется распоротый матрац, рядом с ним подушка, из которой выбился пух. Кругом какие-то порванные и измятые бумаги, книги, вывороченные из переплетов. Наталья Степановна всхлипывает, утираясь передником. Галя сидит хмурая на голой кровати с подобранными под себя ногами. Василий Карпович шагает по комнате, наступая без разбора на раскиданные предметы.
Ясовей сообразил, что тут случилось несчастье, но какое, понять не мог. Он уже хотел повернуть обратно, думая, что произошла семейная ссора, в которую не надо вмешиваться. Но Василий Карпович заметил его.
– Заходи, Ясовей, ничего. Проходи, сынок...
Он хотел, кажется, еще что-то сказать, но повернулся и стал смотреть в окно. Наталья Степановна заплакала громче. Словно выйдя из оцепенения, Галя резко спрыгнула с кровати.
– Не надо, мамочка, успокойся, – сказала она, ласково трогая мать за плечо, сама готовая разреветься.
Ясовею хотелось спросить, что же случилось, но он чувствовал, что не надо спрашивать, и молчал. Наконец Галя, успокоив немножко мать, подняла стул, смахнула с него тряпкой пыль и подвинула его Ясовею.
– Присаживайся. Извини за беспорядок. Ишь, что натворили, – вяло улыбнулась она. – Жандармы были в гостях... Колю увели...
Нижняя губа у Гали запрыгала, и она прикусила её.
Ясовей понял. Жандармы увели Николая. Это те, в голубых мундирах, с шашками в обшарпанных ножнах, с красными мясистыми руками, при виде которых ему всегда становилось не по себе. Эти руки тут всё и разворошили. Они грубо схватили Николая... «За что?» Произнес он эти слова или Галя угадала вопрос по глазам – ответила:
– В забастовке участвовал, вот и взяли...
Василий Карпович медленно отошел от окна, будто нехотя поднял с полу распоротую подушку. Это вывело из оцепенения и Наталью Степановну. Она стала помогать мужу прибирать комнату.
Забастовка. Что это такое, Ясовей не знал, а переспросить не решился. Видно, дело важное, раз в нем участвовал Николай. А почему же это не понравилось жандармам? Ясовею ясно: Николай, его родители, Галя – люди хорошие. Жандармы – плохие. Они сцапали Николая, его надо спасать.
– Василий Карпович, пойдем, – сказал он решительно.
– Куда же это?
– К жандармам. Отнимем Николая. Пойдем скорее...
– Милый друг, – ответил Василий Карпович с доброй и грустной улыбкой, – нам вдвоем ничего не поделать с ними. У них сила, у них власть...
– А если они уморят Николая... Мы тоже будем сидеть? Так?
– Нет, не так, Ясовей, не так, славный ты мальчик, – задумчиво посмотрел на него Василий Карпович, барабаня пальцами по столу.
12
Галя пошла проводить Ясовея. Уже смеркалось. На Троицком зажигались фонари. Изредка громыхали тяжелые трамваи. С реки доносился хриплый гудок морского парохода. Они шли, взявшись за руки. Говорили мало. Оба думали о своем. Вышли к Немецкой слободе. Из переулка навстречу им появился жандарм, усатый, широченный в плечах, словно квадратный. На мундире тускло блестели медные пуговицы. Шашка при ходьбе ударялась о начищенную голяшку сапога.
Ясовей остановился, уставившись на жандарма.
– Ты что? – потянула его Галя за рукав.
– Постой, Галя. Мы не туда идем...
Он резко повернулся.
– Пошли.
– Да куда ты?
– К жандармам. Они тут, недалеко. Я знаю.
– Зачем нам к ним?
– Как зачем? Николая найдем. Скажем: нельзя человека силой держать. Он не собака. Собака и та на вязке скулит. Отпустят.
Галя колебалась. Но слова Ясовея были горячи и уж очень убедительны, на неё подействовала решительность мальчика
– В самом деле, – не очень уверенно произнесла она. – почему бы не попробовать...
– Идем.
В коридоре полицейского участка пахло затхлостью, сапожной мазью, винным перегаром. С облупленной штукатуркой стены сходились сводом над головой. Казалось, что входишь в могильный склеп.
У двери сидел рыжий полицейский и лупил грязными пальцами колбасу. Морщась, прихлебывал что-то из жестяной кружки и закусывал, смачно чавкая.
– Вы куда? – прохрипел он.
– К главному жандарму, – учтиво сказала Галя.
– Самый главный я, – сообщил рыжий и с великим усердием налег на колбасу. Посетители молчали. – Чего вам? – не переставая чавкать, спросил полицейский.
– Сегодня арестовали моего брата, – стараясь быть спокойной и вежливой, проговорила Галя. – Его арестовали напрасно. Мы хотим похлопотать за него.
Полицейский отхлебнул очередной глоток, закашлялся, замотал головой, потом вынул из кармана огромный грязный плат, вытер усы.
– Проваливайте, – сказал он, икнув, – нечего вам тут делать.
– Но почему?
– Я вам покажу почему! – вдруг рассвирепел рыжий. – Марш, живо!
Галя толкнула Ясовея к двери, потянула на улицу.
– Мы с тобой дураки, Ясовей, – сказала она, сойдя с крыльца на тротуар. – Разве с жандармами можно по-человечески разговаривать...
13
Надежда Дмитриевна капризничает. Она загоняла прислугу. И то ей неладно и другое. Всё в комнатах вверх дном. Сядет за рояль, проведет небрежно пальцами по клавишам, захлопнет крышку. Задумает примерить новое платье, повертится перед зеркалом, бросится на оттоманку. Надоело, надоело! И гости надоели, и балы надоели, и муж надоел, и жизнь тоже надоела. Комнаты кажутся пустыми и неуютными, в коридорах пыль, в кухне грязь. Горничная плачет, кухарка хлопает глазами, лакей носится как угорелый. Барыня кричит, требует воды.
– Ясовей, где ты запропастился! Принеси стакан.
Ясовей, глядя исподлобья поставил стакан на столик.
– Ты что такой кислый, мальчик? Тебе скучно одному? – спросила Надежда Дмитриевна.
– Не скучно, барыня.
– Почему барыня? Я просила называть меня по имени.
– Верно, просила, – соглашается Ясовей.
– Что же ты стоишь? Садись.
Ясовей садится на край стула.
– А мне вот скучно, Ясовей, – вздыхает барыня.
– Я веселить не умею.
– Какой ты, Ясовей, всё-таки невежа. Я тебя воспитываю, обучаю хорошему тону, а ты...
Надежда Дмитриевна лениво протягивает руку к столику, берет стакан с водой, чуть смачивает губы, ставит его обратно. Пододвигает серебряный бокал.
– Налей мне, дружок, пожалуйста, вон из той бутылки.
Ясовей наливает. Надежда Дмитриевна поднимает бокал, щурится на него и, помедлив, ставит на столик.
– Нет, не хочу. – Она не отнимает руки от бокала. – Выпей со мной ты, давай чокнемся.
Парню забавно: ничего у неё просто не получается, всё с загогулинами. Барыня, так барыня и есть. Выпью, раз просит. Ничего не сделается. Он берет другой бокал и наливает до краев. Надежда Дмитриевна смеется.
– Ого, да ты храбрый!
Вино Ясовею понравилось – дух захватывает и приятное. Он оживляется, смуглые щеки его темнеют. Барыня с улыбкой наблюдает за ним. И вдруг он снова берет бутылку, наливает.
– Давай, барыня, выпьем ещё. Хорошее питье, очень жгучее.
Надежде Дмитриевне весело.
– Жгучее, жгучее... Великолепно сказано!
Они чокаются. Надежда Дмитриевна тянет медленно, маленькими глоточками, сквозь опущенные ресницы смотрит на Ясовея. Тот выпивает быстро, рывком, наливает еще.
– Что ты, мальчик мой, разве так можно!
– Можно, – говорит Ясовей и опрокидывает бокал. Он с изумлением смотрит на барыню, которая почему-то начинает покачиваться вместе с оттоманкой. Ему становится смешно и он говорит:
– Ты меня, барыня, больше не воспитывай. Не надо. Ты кружись, а я пойду.
Нетвердыми ногами он шагает к выходу. Слышит, как барыня кричит:
– Куда ты? Не смей уходить!
Он машет ей рукой.
– Я не собака, чтобы меня привязывать на ремешок... Ты смешная, барыня... Твое питье жгучее... Пей одна...
