Текст книги "След голубого песца"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
2
Идет Вынукан по лисьему следу и радуется: след туда бежит, где расставлены настороженные капканы. Не миновать лисице ловушки, будет Вынукан с добычей, сдаст шкуру приемщику пушнины, получит чай и сахар, принесет ребятишкам конфет в блестящих обертках. Хорошо на душе у Вынукана, будто он уже держит в руках пушистый мех чернобурки. Сама собой складывается песня.
Оэй, мои быстрые лыжи,
Братья легкого ветра,
Неситесь вперед, моих ног не жалейте.
Скоро дам я вам отдых.
Смажу нерпичьим жиром.
Быстрее, быстрее! Слышите запах дыма...
И кажется охотнику, что это не он поет, а поют дальние сопки, укутанные снегами, поют сполохи над головой, вся тундра поет, радуясь его удаче. Лыжи, подбитые нерпичьей шкурой, скользят легко, будто они хотят помочь Вынукану быстрее дойти до цели.
Не обмануло предчувствие бывалого охотника. Обошел он свои капканы и чуть не в каждом из них обнаружил зверя. Вот так да! Давно не бывало такого удачливого промысла. Посидел Вынукан на снежном сувое, покурил, в обратный путь к своему чуму отправился. Оттягивает добыча плечи, а идти всё равно легко и хорошо. Вот бы встретить сейчас знакомого человека, поговорить, успешным промыслом похвастать. Правду говорят, когда человек счастлив, все его желания сбываются. Не успел Вынукан подумать, как знакомый человек вынырнул из-за сувоя.
– Ань здорово, Вынукан!
– Здорово, здорово! Куда твои лыжи идут, Пырерко?
– По капканам ходил, ничего не добыл. А твой промысел хорош, как вижу...
Вынукан сбрасывает с плеч добычу.
– Есть сколько-то, немного, однако, – скромничает он.
Пырерко разглядывает лисиц, гладит рукой пушистый теплый мех, прищелкивает языком. Завидует.
– Добрые меха. Богат промысел. Уж не колдуешь ли, Вынукан?
– Колдую маленько. Скоро, пожалуй, шаманом буду, – смеется Вынукан.
Посидели. Покурили. Поболтали.
– Новостей каких не слышно ли? – спрашивает Вынукан. – Мой чум далеко в стороне стоит от больших кочевий. Не знаю, как люди живут.
– Есть новости, да плохие. Беспокойно на лабте, – отвечает Пырерко.
– А что такое? Какая беда приключилась?
– Приехал в тундру, слышно, плохой человек. Деревянный чум у Янзарей-реки поставил. Зачем в тундре деревянный чум?
– Вот беда-беда! Верно, зачем деревянный чум в тундре?
– Ныне тот человек по становищам своих людей посылает. Детей у ненцев отбирают, в деревянный чум свозят...
– Вот беда-беда! Зачем же их свозят?
– Говорят люди, бумагу детям дадут, в бумагу глядеть их заставят...
– И моих возьмут?
– Возьмут, надо быть.
– Вот беда-беда! Страшное дело бумага.
– Страшное...
Извечно ненец боялся казенной бумаги. Она для него всегда неприятность, а то и горе, несчастье. Купец обсчитает, обманет, а бумагу напишет – опять ненец должен выходит. Из волости придет бумага с орлиной печатью – так и жди подвох какой-нибудь получится. Куда ни кинь, всякая бумага ненцу хуже свирепого волка – белая, гладкая, тихая, а как куснет, скоро рану не залечишь. И страх перед бумагой надолго запал в душу ненца.
– Дадут детям бумагу, считать, писать заставят, – бубнит Пырерко.
– Для чего считать? – недоумевает Вынукан. – Оленей в стадах без бумаги сосчитаем. Звезды на небе какая нужда считать.
– Это ещё не всё. Ребятишек в жаркую баню запрут, в кипятке будут варить, рогожной мочалкой кожу сдирать будут...
– Совсем глупое дело...
Качает головой Вынукан, раздумывает, соображает.
– Не может быть, чтобы ребятам бумагу давали. Они маленькие и клейма-то не смыслят поставить. Для чего варить детей в кипятке и кожу с них сдирать? Пустяки какие-то...
– Хо! Мне верный человек говорил. Ламбей говорил. Он знает.
– Ламбей-то, надо быть, знает...
– И Халтуй на Мырной лабте сказывал.
– Халтуй-то болтун...
– Он от тадибея слышал.
– Разве что от тадибея... – Вынукану явно не хочется верить. Он будто про себя бормочет: – Какая польза отбирать у ненцев ребят! Жалко, однако, отдавать. Вчера старшего тынзеем отстегал. Озорной парень вовсе. Не слушается. А отдавать всё-таки жалко... Кто же их будет отбирать?
– Халтуй сказывал, что у того человека три глаза – два спереди и один на затылке.
Вынукан захохотал.
– Вот так да! Это сказка. Не бывает таких людей. Ты видел?
– Я не видел. Другие видели. Зря не скажут, – обиделся Пырерко. – По-твоему, я выдумал?
– Вот, – решительно говорит Вынукан, – пойду завтра к трехглазому человеку, лисиц отдам, скажу: «Не бери детей». Как думаешь?
Пырерко молчит – у него-то ведь лисиц нет.
Разошлись два человека в разные стороны. Затерялись в голубом мерцании полярных сумерек. Широка тундра, необъятна земля, укутанная снегами. Безмерные пространства отделяют стойбища одно от другого. Но удивительно быстро разносятся слухи по далеким кочевьям. На одном конце тундры слово сказано, на другом конце оно услышано. Пошел по тундре слух о трехглазом человеке.
3
На берегу Янзарей-реки стоит большой дом, блестит высокими окнами. Далеко он виден со всех сторон. Проезжают мимо ненцы, остановятся, посмотрят, помотают головой в раздумье, едут дальше. Пусто в доме, нет детей в школе. Появляются один за другим товарищи Ясовея, разводят руками.
– Худо, Ясовей, не отдают ненцы детей. Многие далеко откочевали, бросили старые кочевья. Другие, наверно, прячут ребят в зарослях тальника да буераках – в чумах не слышно детского голоса.
– В пяти чумах побывал, – рассказывает Хатанзей, – одни женщины сидят, говорят, ничего не знаем. Только старика Вынукана застал в чуме. Говорит: «Не нужна моим ребятам бумага. Берите меня самого, варите в кипятке, сдирайте кожу. Не отдам ребят». Вот какой упрямый...
– Что делать, Ясовей? Ничего у нас не выйдет. Зря школу строили...
Кабы знал Ясовей, что делать, сказал бы. Но он и сам этого не знает. Сжимает пучок карандашей в кулаке, пристукивает в задумчивости по столу. Вот ехал в тундру из Архангельска, думал: «Выучился, теперь всё знаю. Произнесу слово, всё поймут. Скажут: ученым нынче стал Ясовей, пусть и нас учит. А выходит, не так. Чему-то, наверно, не доучился».
Дверь тихонько открывается, и на пороге останавливается Вынукан. За спиной у него связка лисьих шкур. Сначала он жмурится от непривычно яркого света лампы-молнии, переминаясь с ноги на ногу. Потом решительно подходит к столу и кладет лисьи шкуры.
– Тебе принес. Бери...
– Ты, вероятно, не туда попал. Здесь школа, а не пушной лабаз, – говорит Ясовей. – А пушнина у тебя хорошая. Много наловил.
– Ещё наловлю. Бери. Тебе привез, – упрямо повторяет Вынукан, – ты ведь главный в этом деревянном чуме.
– Главный-то, верно, я. Только пушнины мы не берем. Здесь школа. Детей учить будем. Понятно?
– Понятно. Бери лисиц, не учи детей. Пусть они в моем чуме живут. За детей привез пушнину. Бери...
– Садись, охотник, – мягко приглашает Ясовей, – поговорим.
Вынукан нерешительно присаживается на краешек пододвинутого стула. Ему неудобно сидеть с непривычки, но он терпит. Ясовей заводит исподволь разговор об охоте, о погоде, об оленьих стадах. Вынукан отвечает односложно, вяло, а сам осматривает комнату. Большие счеты стоят. Он догадывается, что это счеты, потому что сам видал не раз такие же, только маленькие, у купцов. Купцы на маленьких счетах считали, обманывали крепко. На больших-то ещё сильнее обманешь, – думает Вынукан. Карта на стене его приводит в смятение. Такая огромная бумага!
Слова Ясовея проходят мимо уха Вынукана.
– Настала пора ненцам грамотными стать. В тундру свет приходит. Советская власть свет в тундру несет. Ты понимаешь?
– Понимаю, – машинально отвечает Вынукан, неотрывно глядя на карту.
– Будут у ненцев свои доктора, лечить людей станут. Болезни уйдут из чумов...
– Уйдут, – повторяет Вынукан.
– Много нового ненцы узнают. Как лучше жить научатся. Всё будут знать, никто их тогда не сможет обмануть...
– Как обманешь, не обмануть...
– Вот для этого и построена школа. В ней ненецких детей учить надо.
– Не учи, пожалуйста, моих детей. Оставь их в чуме. Возьми лисиц. Не показывай ребятам бумагу. Убери её со стены. Брось в огонь...
– Это не простая бумага, дорогой друг, – берет Ясовей под локоть Вынукана и пытается подвести к карте. – Это вся наша земля.
Старик упирается, не хочет подходить к страшной бумаге.
– Да ты не бойся, посмотри. Вот видишь: это все земля, тут горы, реки вьются. Тут леса, а это море...
Вынукану и страшно и любопытство его берет. Ловко как получается, на бумаге реки и горы. С опаской он подходит к карте.
– Тут Большая земля, тут Малая. Понятно?
Вынукан изумляется.
– Вот так да! И Малая земля видна.
– А здесь, гляди, Янзарей-река к морю бежит...
– Ишь как ловко! И Янзарей-река показалась. А моего чума, кабыть, не вижу.
– Твой чум слишком мал, его на карте не увидишь.
– Где же увидишь мой чум. Ты его не рисуй. Ламбеев рисуй, если хочешь, Пыреркин тоже, рисуй. Можно. А мой не надо...
– Хорошо, не буду твой чум рисовать, – улыбается Ясовей... – Пусть его твои дети нарисуют сами, когда выучатся в школе. Согласен?
– Ну, если сами нарисуют, так что поделаешь...
Ясовей повел гостя по классам, показал парты, изобразил мелом на доске чум, оленя с нартами. Вынукану очень понравилось.
– Ловко у тебя получается, как на самом деле.
В спальне для школьников рядами стояли железные койки с мягкими тюфяками, с простынями под одеялами. Тумбочки, столы, покрытые клеенкой, стулья – всё похвалил Вынукан.
– Богато живешь. Не хуже купца. Всего много.
– Это не мое. Ваши дети тут будут жить.
– А ты их совсем отберешь? В чум отпускать будешь ли?
Ясовей в душе ликовал. Всё-таки одного, кажется, убедил. Вынукан, как видно, постепенно сдавался. Возвращаясь после осмотра школы вместе с Ясовеем в учительскую, он уже разговаривал не с такой настороженностью, как вначале, держался свободнее. Сел не на стул, а прямо на пол, как привык сидеть в чуме.
Вдруг он вскочил, подбежал к Ясовею и схватил его за голову обеими руками, стал шарить в волосах, хмыкая и бурча что-то себе под нос. Ясовей осторожно высвободил голову.
– Ты что? Что такое случилось?
– Удивленье да и только, – всплескивал руками Вынукан, – как люди врать могут. Халтуй наболтал, он болтун и есть. Пырерко поверил, меня в сомненье ввел. Я дурак уж тоже верить начал. А ведь нет его, нет третьего-то глаза...
Сообразив, в чём дело, Ясовей мягко отстранил старика, усадил его за стол. Сказал Нюде, чтобы принесла чаю, конфет, печенья, стал угощать Вынукана. Тот, довольный, говорил:
– Ты, я вижу, хороший человек. Худому-то моих ребят не учи. Старший парень баловник, с ним построже. Однако в баню не води. Не надо. Зачем ребят в кипятке варить? Не будешь? Скажи...
Ясовей, чтобы не расхохотаться, отвернулся, укладывает тетрадки в ровную стопку, отвечает:
– Нет, нет, не буду я твоих ребят в кипятке варить.
– Вот и ладно. А бумагу, если хочешь, им показывай. Только не худую бумагу с царским клеймом, а вон ту, на которой вся земля показана...
Собираясь уходить, Вынукан долго мялся у двери, потом вернулся и положил на стол лисьи меха.
– Пускай твои будут, – сказал потупясь. – Не обижай, возьми. В подарок. Другу в подарок, понимаешь?..
Ясовей снял со стены ружье и подал Вынукану.
– Хорошо, ты мне даришь лисиц, я тебе в знак дружбы дарю тоже. И пусть наша дружба будет так же сильна, как сильно бьет это ружье...
С крыльца Ясовей долго смотрел вслед уходящему Вынукану.
4
Тудако протер глаза, всмотрелся, снова протер... Что за наважденье? На мысу появилось чудо. Невдалеке от чума тундрового Совета, на пригорке стояло странное сооружение, каких Тудако и не видывал, – серая брезентовая палатка, рядом на длинном шесте флаг и фонарь с веселым помигивающим светом. Вот так-так! Поудивлявшись, Тудако решил доложить супруге – ей виднее, как отнестись к чуму.
– Тирсяда, ты в бумагу смотришь, а видишь ли, что вокруг твоего Совета делается? – спросил Тудако, прищурив левый глаз.
– А что вокруг делается, Тудако? Пурга опять началась?
– Вот, пурга! Про такие пустяки я бы и говорить не стал. Холщовый чум из земли вырос и лампа на верхушке шеста зажглась...
Тудако приоткрыл левый глаз и снова закрыл в ожидании эффекта от своего сообщения. Но Тирсяда была спокойна. Она шелестела своими бумагами и, дохнув на печать, прикладывала её не торопясь. «Вот она всегда такая, ничем её не проймешь, – сказал про себя Тудако и стал считать, сколько печатей поставит жена. – Раз печать, два печать, три печать...» После пятой печати Тирсяда оторвалась от бумаг и строго посмотрела на супруга.
– Ты долго ли сегодня спал, Тудако? – неожиданно спросила она.
Тот растерялся.
– Ну, долго ли... Не так уж долго...
– От свету до свету?
– Так ведь зима, чего делать-то?..
– Делать-то тебе, верно, нечего. Вот ты и проспал, когда новый холщовый чум появился рядом с Советом. Это наша типография. Понял?
– Ти-по-гра-фия... Чего-то мудреное. Сроду такого в тундре не бывало...
– Не бывало, а нынче стало. То ли ещё будет...
Тудако хмыкнул и вышел из чума. Любопытство тянуло его сходить и посмотреть своим глазом, какая там типография объявилась. И было страшновато – кто её знает, что там такое... Всё-таки любопытство пересилило. Тудако вперевалочку зашагал к палатке. Осторожно обошел её. Увидел – перед входом человек в малице дрова колет. По тому, как неуклюже на нем сидела малица, Тудако понял: не тундровой житель, русский, надо быть. Человек, заслышав шаги, поднял голову. Курносый, белобрысый. Понятно, русский – окончательно решил Тудако.
– Здравствуешь, товарищ – сказал он, стараясь четко выговаривать слова.
– Привет, привет, друг, – весело откликнулся дровокол. – В гости пришел? Пожалуйста, милости просим в наш «дворец»...
Он торжественно откинул полог, прикрывавший вход в палатку. Тудако не очень смело, но зашел. На ходу он заметил: стенка у «дворца» двойная – снаружи плотный брезент, изнутри сукно. Он даже потрогал то и другое. В палатке было жарко. Железная печка гудела, бока её накалились докрасна.
– Садись, гость...
Хозяин придвинул какой-то ящик. Тудако покосился на него и сел прямо на пол. Хозяин хлопотал около печки. Гость, освоившись с полутьмой, стал разглядывать убранство палатки. В переднем её конце, там, где два окошечка пропускали тускловатый свет, стояли стопки ящиков – один на другом. Верхний ящик, заметил Тудако, разделен на маленькие клеточки. В клеточках что-то насыпано. Тудако пощупал – твердое. Он взял щепотку – гвозди, наверно. Почему тупые? Посмотрел на пальцы – все замазались. Тудако бросил грязные гвоздики обратно. Его привлекла машина, стоявшая посреди палатки Огромное колесо, больше, чем у деревенской телеги, маленькие колесики с зубцами, плоский лоснящийся круг, будто большая тарелка... Тудако незаметно коснулся круга пальцем. Ощутил что-то вязкое. Посмотрел на палец – весь черный. Удивительно, всё здесь мажется...
– Давай, гость, чай пить, – сказал хозяин, расставляя посуду на фанерном листе поверх ящика. – Да ещё познакомиться нам следует, по-порядочному-то. Меня зовут Семечкиным. Семечкин Лев. А если по отчеству хотите, пожалуйста – Степанович. Теперь разрешите узнать ваше имя.
Гость торжественно произнес:
– Тудако, а по-русски Тит Иванович, вот как...
– Ну вот и прекрасно. Кушайте, товарищ Тудако, Тит Иванович, чай, закусывайте печеньем, берите сахару, а мне надо поработать.
Тудако понравилось такое обращение. Он с удовольствием стал пить чай, наблюдая за работой Семечкина. Зачем он эти грязные гвоздики складывает в одно место? Но спросить не решился. Семечкин закончил набор, доверстал страницу, заключил её в раму и вставил в машину. Приправил, проверил красочный аппарат, начал печатать.
Тудако забыл чай: поднялся на ноги и в наклон, опершись ладонями о колени, смотрел, как работает невиданная машина. Тяжело поворачивается чугунный маховик, крутятся, побрякивая, валики, скользят по тому лоснящемуся кругу, о который Тудако запачкал палец, открывается и смыкается огромная железная пасть, куда Семечкин кладет чистый лист бумаги, а вынимает с ровным отпечатком.
«Ишь ты, лучше, чем моя Тирсяда, ставит печати», – подумал Тудако. Он, как завороженный, смотрел, не мигая, не дыша, не меняя позы, все время, пока работал Семечкин. И только когда машина остановилась, он хлопнул ладонями по бокам
– Вот тебе-тебе! Железо, а печатает...
Больше он не произнес ни слова. С тем ушёл.
5
В сильные полярные метели ветер бьет и треплет обледеневший брезент. Пламя свечи на низком столике качается из стороны в сторону. В такт хлопанью брезента качаются, не расходясь, облака табачного дыма.
Лёва Семечкин, наскоро умывшись, лезет через узкий проход возле печатной машины в свое «наборное отделение». В этом «наборном отделении» стоять нельзя, а можно лишь сидеть, поджав под скамейку ноги. Окружив себя стеариновыми свечами, Лёва щелкает букашками о верстатку, возится с вёрсткой газетных страниц, ковыряет шилом в наборе, отыскивая ошибки. А редактор Голубков мучается в это время над новой заметкой. Ох, неважно он знает ненецкий язык, совсем неважно. И словарь-то у него тощий, умещается на десяти страничках карманной записной книжки, и грамматика-то самодельная. Пиши, как сердце подскажет. А вот поймут ли ненцы, читая, – это вопрос. Но писать надо, раз затеяли дело. Газета не ждет. В трудных случаях Голубков обращается за помощью к Тирсяде. Но она редко бывает в своем чуме, всё в разъездах. Забот у неё нынче полно: в тундре началась коллективизация, стали возникать товарищества по совместному выпасу оленей. Везде нужен совет, помощь, контроль. Голубков пытается использовать Тудако. Он приглашает его в палатку, угощает чаем, папиросой. Исподволь заводит нужный разговор.
– Я плохо, совсем плохо знаю ненецкий язык, Тудако. Ты его знаешь очень хорошо. Не поможешь ли ты мне русские слова на ненецкие переводить? Я тебе по-русски скажу, ты мне это же скажешь по-ненецки. Хорошо?
Тудако скромничает.
– О, ум мой туго ходит. Ты не поймешь моих слов.
– Как-нибудь пойму. Это очень нужное дело, Тудако. Твои слова в газету пойдут, все ненцы читать будут...
Тудако прищуривает глаз, думает. Он явно польщен, но хочет покуражиться. Голубкову это ясно, и он говорит:
– Ну что ж, Тудако, давай попробуем.
Из вороха заметок он выбирает самую маленькую и простенькую. Читает первое предложение. Тудако, подумав, начинает переводить.
– Теда сававна манзарангу...
Голубков записывает, читает новую фразу. Тудако переводит увереннее.
– Тыпертя Пырерко тарем мась...
Третья фраза выходит совсем хорошо:
– Тын савамбовна летмангу.
Заметку эту редактор получил в «Яля илебце».
Пастух Пырерко подошел к Голубкову и сказал:
– В твоей газете писали, что у меня в стаде утраты оленей велики. Волка я проморгал, верно. Больше такого не будет. Напиши об этом в газете, чтоб все знали...
И вот с помощью Тудако заметка готова.
– Нынче по-хорошему работать буду, – пастух Пырерко так говорит. – Оленей по-хорошему выпасать стану...
Когда перевод заметки был закончен, Тудако ткнул пальцем в бумагу.
– Теперь пиши: Тудако луца вада ненеца вадавна хетанбида нядангу.
Редактор притворился, что не понял фразы.
– Не раскумекаю, Тудако, что это.
– Пиши. Ненцам понятно будет...
Редактор записал. Тудако был доволен. Фраза эта гласила: с русского языка на ненецкий язык переложил Тудако.
С той поры Голубкову не приходилось искать переводчика. Однако он всё-таки не доверял ни своим лингвистическим познаниям, ни переводческому искусству Тудако и с каждым номером ездил к Ясовею. Тот принимал измазанный краской, шероховатый оттиск, как драгоценность, читал внимательно, восхищался удачными местами, смеялся неудержимо, когда обнаруживал неуклюжий оборот или грамматическую несуразицу, которыми, увы, в изобилии грешили и редактор и его переводчик.
Голубков радовался, видя, как работает молодой ненец. Но за последнее время он стал замечать какие-то перемены в его настроении. Скрытое беспокойство чувствовалось во взгляде, в жестах стала проявляться нервозность. И даже смех, раньше такой заливистый, чистый, стал звучать по-иному, будто на звонком колокольчике появилась трещинка.
– Что у тебя на душе, Ясовей? Какая-то поземка, чувствую, начинает крутить. Расскажи-ка, не таи, лучше будет.
Ясовей насупился. Наклонил голову так, будто олень, приготовившийся бодаться.
– Не бычись, друже. Тут волков нет, убери рога.
Шутка не вызвала желаемого действия. Ясовей взял газетный оттиск, отвернулся к лампе и стал чертить карандашом, пыхтя и отдуваясь. Голубков покачал головой. Что с ним такое?
