Текст книги "След голубого песца"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
14
Сам того не сознавая, он пришел к домику Шурыгиных. Смотрел на покосившийся палисадник, на тонкую березку у калитки, на крутые ступеньки крыльца и недоумевал, почему он оказался здесь, что ему тут понадобилось. И домик, и калитка, и это крылечко казались странно знакомыми. Пошатываясь, он ходил около, остановился, прислонясь к щербатому столбу ворот. Березка грустно покачивала мокрыми прутиками.
– Да ведь здесь Галя живет! – Мысль эта ошеломила Ясовея. – Тут Галя, а я такой... А?.. Уйти, пока не заметили...
Шаткой походкой он пошел прочь. Оглянулся. Вот оно, Галино окошко. Темное, пустое... Гали нет...
– Ой, кто это?
Из-за угла вышла Галя. Она хотела обойти пьяного и вдруг узнала его.
– Ясовей?
Он молчал.
– Ясовей, что же ты не отвечаешь? – Галя подошла поближе. – Почему... Боже мой, почему ты пьян?
– Меня нет, Галя... Ты меня не видела... Лакомбой, прощай, – произнес он непослушным языком, пытаясь отойти.
– Постой, Ясовей. Куда же ты? Что такое с тобой?
Она попыталась взять его под руку. Он неловко отстранился.
– Нет, я пойду. Ты меня извини, Озерная Рыбка... Я, видишь ли, сегодня... Пойду...
– Что мне с ним делать? Вот положение. Надо позвать папу...
Она быстро побежала домой. Когда через минуту вышла на крыльцо с отцом, в переулке никого не было. Бросились к трамвайной остановке. Трамвай только что отошел.
Глава третья
Тот, кто нигде не живет
1
От широких рукавов Северной Двины до самого Уральского Камня шумит лохматая тайбола денно и нощно. Привольно в ней лесным зверям, до чьих берлог и нор нелегко добраться человеку. Исстари стремится он проникнуть в тёмное, страшное трущобное царство. Ещё древние поморы упрямо врубались в черные суземы, прокладывали зыбкую гать через болота, понастроили в таежной глухомани кущников, пробили ездовую тропу через вековые заросли замшелого ельника до самой тундры. Настойчиво и упрямо стремились они в тот сказочный край, где забытая ныне гремела некогда богатствами Мангазея, в страну вечной ночи, драгоценной пушной рухляди, несметных рыбных запасов. Искрещены закрайки тайболы охотничьими тропами. Не занимать стать северным промысловикам ни силы, ни смелости, ни упорства, но и они в лесные глубины пробиться не могли. Там не бывала человеческая нога. И хоть по древнему, умятому полозьями зимнику скрипят, пробираясь сквозь тайболу, груженые обозы, катятся почтовые розвальни с дребезжащим колокольчиком под дугой, но древние ели, обросшие кухтой, будто старцы сивыми бородами, стоят спокойно и невозмутимо. И звон почтового колокольчика робко замирает в придорожных чащобах, не смеет проникнуть в заповедный звериный край.
Едет тайболой почтовый чиновник, дрожит в своей подбитой ветром шинелишке, старается глубже закопаться в сенную труху на днище саней. Ямщик, бородатый, как все наши северные ямщики, дремлет на облучке да изредка хлопает длинными рукавами тулупа, чтобы согреть коченеющие руки. Лошадка привычно семенит ногами, будто и не шагом идет, да уж и не рысью бежит. Внезапно она шарахнулась в сторону, запуталась в сугробе. Седоки враз поднялись. Что там такое? Уж не лютый ли зверь? На обочине что-то чернеет в снегу. Чиновник вытащил тяжелую пищаль, ямщик, спрыгнув с облучка, ухватил лошадь под уздцы.
– Свят, свят, не лешой ли там...
Чиновник осторожно подходит, трогает черное носком валенка.
– Захар, да тут, брат, живое. Подсоби-ка...
Свернувшись калачиком, на снегу мирно спит мальчишка в малице. Путники разбудили его, посадили на сани, стали тормошить да расспрашивать: «Откуда, да куда, да как тут, в гнилой тайболе, один оказался?». Парень спросонья таращит глаза, на расспросы не отвечает, а только одно твердит: Ясовей. Имя, что ли, такое?
Ямщик всматривается в смуглое скуластое лицо парня, прищелкивает языком.
– Да ты, выходит, самоедское дите. В тундре, стало быть, живешь? Неуж заблудился да столь далеко утопал?
Довезли Ясовея почтовые розвальни до ближайшего кущника. Хозяин заезжей избы покачал головой.
– Чего уж... Куда его денешь, пущай живет.
Ясовей остался. Потянулись дни, однообразные, похожие один на другой. Парень колол дрова для очага, кипятил воду в ведерных чугунах, чистил двор после отъезда ночлежников. Косматый седой Пармен отвел парню место для сна в закутке рядом с мучным ларем, кормил без оговору, по вечерам учил мастерить кулемы для ловли пушных зверей. Но Ясовея тяготило лесное житье, ему хотелось простора, мечталось о тундровом раздолье.
– Неба-то у вас тут сколько? Не больше шкурки неблюя. Глазам тесно, ушам глухо, – говорил он, вызывая изумление Пармена.
– У нас-то ушам тесно? Ты, малец, в уме ли, экое говоришь! Лесу нашему, тайболе, конца краю нет. А навостри-ка уши свои, прислушайся к лесному гуденью – век не оторвешься. Чу, как он дышит, лес-батюшка, будто богатырь во сне. Вот погоди, поживешь – станешь различать и суземный язык. А! Слышишь? Сушинка заскрипела, трель кругом пошла. А это что, знаешь? Это дятел долбежку начал, жучков добывает из дерева, пищу себе ищет, трудится. Ну-ка, подними наушник-то повыше, поведи ухом. Что за цокотня? Так это ж белочка. Уселась вон, гляди-ка, на сосновом суку, шишку шелушит, глазёнками посверкивает... Стоп-стоп, прислушайся! Уж не серый ли разбойник там, в глухих суземах, затянул песню? И-у-оу-оу-у... Эк его разбирает! Вот, брат, мы с тобой за одну минуту столько услышали лесных голосов. А натореешь, так будешь и шорох каждой ветки различать, голос не то что пичужки, а и букашки услышишь... Лес-то, мил мой, – что те целый мир. А ваша тундра кака така рядом с ним? Пустота, голынь.
Ясовей задет за живое.
– Ты, дедушка, тундру не тронь. Она вся открыта, вся сверкает, вся звенит – вот она какая у нас! Поглядишь в любую сторону – и нигде конца не увидишь. Твой лес давит, жмет со всех сторон, а наша тундра зовёт: иди, везде тебе дорога без всяких дорог. Во, какая она! А живности, думаешь, меньше там, чем в лесу? Эге, угадал. Может, столько же, а может, и два столька. Летом-то что делается! Куропти в траве копошатся, рябчики свистят, утки на озерах крякают, гуси гогочут, лебеди трубят на зорьке. В лесу вашем есть ли они?
– Лебеди... Эта птица озерная, на воде, – наставительно сказал Пармен. – А в лесу, ежели хочешь знать, не лебеди, а лешие. Видал таких? Али в тундре они не водятся?
Ясовей покрутил головой.
– В тундре леших не бывает.
– То-то! А у нас их полно, – прихвастнул Пармен. – Вот случится, пойдешь к Талецкому озеру в позднюю пору – насмотришься лесных чудес.
Ясовею и впрямь захотелось взглянуть на эти хваленые чудеса, да всё как-то не доводилось – то работа, то непогода, то Пармен не велит из дому отлучаться. А тут подоспела весенняя распута, а там пришлось помогать хозяину, затеявшему перебирать крышу над избой и подновлять изгородь вокруг двора. А вот уж и осень близко, сошли на нет белые ночи, стали опускаться на землю смутные сумерки. И всё-таки Ясовей не потерял охоту к лесным чудесам. Улучив время, он под вечер отправился к Талецкому озеру. Идет вдоль ручья по кочкам и буеракам, перелезает через валежины, покрытые зеленым мохом, продирается сквозь заросли ивняка, смородинника, резучей осоки. Идёт упрямо, одолевает все препятствия, зорко смотрит вокруг: где же чудеса, обещанные Парменом? Хорошо, что луна взошла над вершинами колючего ельника, заливает зыбким светом лужайки на берегах ручья: видать лучше. Но в лунном сиянии лес кажется еще угрюмее и страшнее. Пень на поляне вдруг обернется великаном, шагающим тебе навстречу, смородинный куст принимаешь за чудовищного зверя с кривыми лапами и с рогами, отливающими серебром. А по сторонам какие-то шорохи, вздохи, чьи-то тяжелые шаги хлюпают по болоту. Может, это леший и есть? Ишь бредет он, торопится схватить Ясовея и утащить в свои мрачные владения... У парня холодок пробегает меж лопатками, но он сжимает кулаки и упрямо идет вдоль ручья к Талецкому озеру. «Неправда, доберусь до озера всё равно, – думает Ясовей. – Наши-то тадебции неужели слабее этих леших?»
Вот ручей делает изгиб, обегает крутой бугор с глыбами огромных валунов. Ясовей поднимается на шершавый камень, облепленный лишайником, оглядывается и замирает. На берегу ручья прямо перед ним сидит матерый мужичина, голова, что котел, в котором мать варила еду, седые космы волос шевелятся от легкого ветерка, бородища до воды свесилась. Сидит мужик, ссутулясь, и огнивом по кремню чиркает – искры во все стороны так и летят. Что делать-то? Уйти потихоньку, пока не заметил. Эко! Чего же трусить, не съест ведь... А вдруг это самый злой леший и есть? Вот вскочит, схватит корявыми ручищами – что тогда?
Стоит парень ни жив ни мёртв, ноги будто отнялись, не двигаются. А в это время мужик как загугукает диким голосом, захохочет, захлопает ладонями... Ясовей грохнулся с камня, ушиб коленко, вскочил, не помня себя, и... побежал прямо к мужику. А мужика-то и нет. Над ручьем чернеет вывороченная кокора с густой порослью свежих прутиков на комле. Быстрый ручей журчит в её корнях, брызги летят в стороны, сверкая под лунным светом.
«Ишь ты, какие эти лешие хитрые! В кокору оборотился, будто и не было его, косматого... У нас, в тундре, верно, нет таких ловких... Не пойду я к Талецкому озеру: кто знает, какой ещё попадется леший. Этот, видно, хитрый, да трусливый, а другой, может, злющий окажется... Ну их!»
Ясовей вернулся в кущник поздно, близко к полуночи, весь исцарапанный, замазанный глиной, болотной ржавчиной. Пармен не спал.
– Где же ты пропадал, мил мой? – спросил он, опустив голову с полатей. – Батюшки! Да кто тебя валял по болоту, уж не он ли, некошной?
Ясовей не ответил, соскреб с себя большую грязь, оплеснулся над корытом, залез в свой закоулок, с пыхтеньем стал устраиваться на хвойной пахучей подстилке. Утихомирясь, сказал:
– Отпусти меня, дедушка Пармен, в тундру. Не хочу на ваших леших смотреть. Уйду.
– Куда ты уйдешь, дурашка? Заблудишься. Вот пойдет обоз с товарами на Усть-Кальму, отправлю тебя, так и быть...
2
По первопутку пошел обоз на Усть-Кальму. Неделю он скрипел тайболой и вот добрался до села.
Пока ямщики выгружали кладь в амбары, Ясовей продрог, загрустил. Обоз ведь не пойдет дальше, ямщики воротятся назад, а он, Ясовей, что же будет делать в чужом селе? Пойти посмотреть хоть, какое оно. Парень выбрался со двора, зашагал по улице. Из подворотен лаяли собаки. Ясовей цыкал на них, и они замолкали. Ему это было в отраду: хоть и сельские собаки, не тундровые, а все же чуют – свой человек идет, знающий собачьи повадки, с ним не шути... Свет керосиновых ламп, пробиваясь сквозь заиндевелые стекла окон, желтыми пятнами ложится на размятую полозьями саней дорогу. Ясовей шагает от пятна к пятну, выходит на площадь. Там у трактира горит фонарь, а под ним, ухватившись за столб, мается мужик в красной рубахе с распахнутым воротом и в пушистом пыжиковом чебаке. Он хочет прочнее утвердиться непослушными ногами в рыхлом снегу, а они то подгибаются, то расходятся в стороны. Не совладеешь с ними, хуже упрямых оленей.
– Я вам, едрена палка, покажу... Ишь, не слушают... кого? Хозяина... Э! Не на того напали... Вот скажу: стой! И стой... Погодь, куда, куда полезла... ты, левая... Она, выходит, сама себе хозяйка, так её и растак...
Тут он увидел Ясовея.
– Эй, парень! Ты не знаешь?.. Знаешь или нет? Чего она хочет... левая моя нога?
Ясовей подумал, ответил серьезно:
– Она домой захотела.
– Домой? – Пьяный в изумлении качнулся от столба. – Домой? Ну, это ей не выгорит...
Он сделал шаг, другой. Больше не мог, шлепнулся на снег.
– Ты, малец, подь-ка сюда... Поль, чего хлопаешь глазами! Помоги мне до трактира добраться... Домой захотела, ишь ты... А мне ещё Епиша Костыль шкалик поднесет. Мужик добрый! А ты – домой... Так, так, сюда, парень, ко крыльцу...
Ясовей с трудом взобрался по скрипучим оледенелым лестничным ступеням с навалившимся на него размякшим гулякой. Из распахнутой трактирной двери вырвалось облако пара, пахнуло щами, жареной рыбой, сивушным духом. Пьяный, обхватив Ясовея за плечи, потянул его за собой в душную теплынь. Привычно направился к стойке.
– Епифан свет Сидорыч, поднеси-ка, поднеси шкалик жаждущему... А? Поднесешь? Разочтемся, бог даст, за мной не пропадет... И дружку моему налей...
– И тебе и дружку? Эва, какой щедрый! Ишь дружка-то себе выбрал, лучше не нашел... Дружок! Ну-ка, махом из трактира! Чтоб духом твоим самоедским не пахло, – гаркнул сиделец.
Ясовей ощетинился, сжал кулаки. Сиделец захохотал.
– О! Да ты еще и волчьи ухватки знаешь.
Он грузной тушей легко и быстро перекатился через стойку и схватил Ясовея пятерней за шиворот. Размах – и парнишка лбом распахнет дверь, боками пересчитает крылечные ступеньки. Но размаха у сидельца не получилось, его локоть сжала крепкая рука.
– Отпусти, хозяин, мальчика... Прошу...
Сиделец нехотя разжал пятерню, ворча под нос, с натугой перекатился через стойку.
– Развелось их нынче, заступников...
– Вот так-то лучше, – усмехнулся бородатый заступник Ясовея и, взяв своего подзащитного за подбородок, сказал ему: – Ты напрасно сюда пришел, паренек, не место тут тебе... Иди-ка домой.
– У меня нет дома.
– Вот те на! Где же ты живешь?
– Нигде не живу.
– Час от часу не легче! Друзья, приходилось вам видеть существо, которое нигде не живет?
Заступник подтолкнул Ясовея к столу, за которым сидели еще трое таких же бородатых мужчин с молодыми глазами. Бородачи закидали мальчишку вопросами. Ясовей отвечал охотно, новые знакомые ему почему-то нравились. «На Николая Шурыгина похожи», – подумал он. Его усадили за стол, стали наперебой потчевать. Ясовей не отказывался, начал уплетать за обе щеки.
– Видать, не богато тебя мама кормит.
– Она не кормит.
– Почему?
– Её нет.
– Как так нет? Где же она?
Ясовей развел руками.
– Меня-то что спрашивать! Вы Обрядникова спросите, купца... Увез он куда-то отца и мать с чумом вместе.
Бородачи переглянулись.
– Чем же ты питаешься?
Ясовей пожал плечами, подвинул миску к середине стола.
– Кашей, видите.
Он не понял, почему засмеялись бородатые друзья. А они еще участливее стали угощать его.
– Вот тебе холодец душистый олений. Питайся!
– А вот дежень с толокном, знатная пища!
– Попей еще чаишку. Хорош напиток!
Ясовей охотно подчищал все. Чаю выпил чуть не дюжину кружек, изумив новых знакомых.
– У барыни и то так не едал.
Бородатые заинтересовались: что за барыня. Рассказал всё, ничего не утаив. Хохот гремел на весь трактир.
– Значит, собутыльничал с барыней? Силен мужик! Она закружилась, а ты ей ручкой помахал: кружись, мол, одна, а я пойду, меня воспитывать не надо. Ну и барынин компаньон!
– А что же с этим барыниным компаньоном делать, друзья? Не можем мы его так оставить. Надо пристроить куда-то...
3
В ночлежке при церковно-приходской школе тесно и душно. Дальние ученики живут здесь неделями, спят вповалку на дощатых нарах, укрывшись армячишками, едят каждый своё, принесенное в котомке за плечами. А те, кто хочет пользоваться общим приварком, ссыпают в артельный котел немудрые припасы, и сторожиха варит им щи да кашу в широкой русской печи. Горяченького похлебать всё-таки лучше, чем всухомятку питаться. Уроки учат с мигающим жирником, сбившись в кучу вокруг чадящей плошки. Поутру бегут в школу ватагой с шумом и гиканьем, не забывая дорогой поиграть в чехарду, перекинуться снежками. Ясовея ночлежники приняли охотно, а бородатые ясовеевы друзья собрали и вложили в общий кошт не очень богатое, но и не совсем скудное довольствие. Иному парню всё это могло бы показаться сном, но Ясовей привык к неожиданностям, и он не принял за чудо, что так нечаянно стал школьником, нашел пристанище и приобрел бородатых покровителей, похожих на Николая Шурыгина, которого они непостижимым образом хорошо знают и даже ждут, как они сказали, в гости.
В школе Ясовей изумил учителя сметливостью и вызвал его недовольство тем, что не хотел признавать дисциплины. Встать за партой без спросу нельзя, слова без разрешения не произнеси, из класса не выйдешь, если учитель не велит, на доске захочется букву нарисовать – и то надо руку поднять и ждать, когда учитель заметит. Всё это для Ясовея странно и непонятно. Но он привыкает. Раз так надо – ладно, спрошу, подниму руку, не отвалится она, пусть учитель радуется, если ему так уж нравится эта игра.
Едва начинается урок, Ясовей тянет руку.
– Ты что хочешь? – спрашивает учитель.
– Позвольте выйти, – говорит Ясовей, лукаво щуря глаза.
– Сиди, – строго приказывает учитель. – Кончится урок – выйдешь.
Ясовей покорно садится на место. Но через минуту снова тянет руку.
– Что опять?
– Опять ошибка на доске, – скромно произносит Ясовей и уже без всякого спросу выбегает из-за парты и мчится к доске. – Вот!
Он верно заметил ошибку, учитель в душе одобряет: толковый парень. Но, повысив голос, велит:
– Сядь на место. И без моего разрешения не смей выбегать из-за парты. Понятно?
Как тут не понять! Ясовей садится на место с видом величайшего послушания. Однако этого послушания хватает ему ненадолго: у мальчишки на соседней парте такие занятные картинки, что не посмотреть их никак невозможно. Ясовей подбегает к соседу, присаживается на корточки в проходе между партами и громко начинает восхищаться:
– Уй, какие красивые картинки! Где взял?
Учитель пожимает плечами, кладет на стол линейку и крадущимся шагом подходит к увлеченному Ясовею. За ухо он поднимает его и молча ведет в угол.
– Вот стой и не оборачивайся, раз не умеешь вести себя в классе.
– Умею, – как ни в чём не бывало отзывается Ясовей. – Вы умеете вести меня и я тоже умею...
Он спокойно выходит из угла и делает попытку схватить учителя за ухо. Класс хохочет. Учителю тоже смешно. Но он хмурится, топает ногой и кричит:
– Выйди из класса!
Ясовей с готовностью выполняет приказание.
Учитель вечером говорит бородачам:
– Ну и наградили же вы меня ученичком.
Он рассказывает о проделках Ясовея. Бородачи смеются.
– Вольнолюбив! Не терпит диктатуры. Что ж, Корней Трофимович, выбейте из него кислую шерсть. Но не переборщите. Вам, демократу, не к лицу диктаторские замашки.
Учитель улыбается, щуря под очками близорукие глаза.
4
С утра был закон божий. Отец Пафнутий любил, чтобы на его уроках царило благочиние. Перед занятием он требовал обязательно совершить молитву. Ребята вставали и разноголосо тянули «Царю небесный...» После молитвы законоучитель осенял всех мановением пастырской руки и начинал рассказывать занимательные истории ветхого и нового завета. На этот раз ученики с интересом слушали сказание об Илье-пророке, мчавшемся в поднебесье на огненной колеснице. Ребята видели такую картинку в книжке священного писания. И слушая отца Пафнутия, они представляют святого пророка во всём его величии и блеске. Смелый пророк стоит на колеснице в пурпурной мантии, натянув вожжи, правит крылатыми конями и катит по белоснежным облакам, как по казённому булыжному тракту. Гремит гром, сверкают молнии, летит пыль из-под копыт. В детском воображении картинка оживает, юных слушателей охватывает восторг. Отец Пафнутий доволен. О! Недаром во всей епархии он слывет умелым законоучителем и проповедником-златоустом. Приятное сознание этого делает его добреньким и ласковым, он говорит классу:
– Вот, дети мои, какие чудеса господни свершались в старую святую пору. Всё ли вы поняли из рассказа моего?
– Всё! – хором отвечают дети.
Отец Пафнутий сияет. Вдруг он замечает поднятую руку. Тень набегает на его благостное лицо.
– Ты что?
– Гром не от Ильи, – говорит Ясовей, вставая.
Законоучитель огорошен.
– Что такое? – грозно спрашивает он.
Ясовей добродушно улыбается.
– Не от Ильи гром вовсе, а от электричества, – разъясняет он.
– Что за кощунство! – возмущается законоучитель. – Кто тебя научил такой ереси?
– А железный ученый, – не отводя глаз, отвечает Ясовей.
Отец Пафнутий растерялся окончательно. Что ещё за железный ученый? Так недолго и смущение в души школьников заронить.
– Перекрестись, парень. Наваждение нашло на тебя. Чепуху ты городишь, дитя. Никакого железного ученого нет и быть не может.
– Вот тебе нет! – изумляется Ясовей. – Я сам видел. Как же нет! Перед белым домом, на каменном столбе стоит и от крылатого мальчишки балалайку берет. А вы говорите: нет. Есть! Он и про электричество думал, и про облака, и про северное сияние. Спросите Халю, не верите если... Железный такой ученый, Ломоносовым называется...
Батюшка скребет затылок, ища и не находя слов против этой мальчишеской ереси, кою во все уши слушает класс. Матушка царица небесная! Его, законоучителя и златоуста, осрамил какой-то молокосос. И как он узнал про Ломоносова? Дивны дела твои, спаси! В чумах заговорили про Ломоносова. Что и будет? Он смутит всех школяров.
– Молчать! – крикнул отец Пафнутий и выставил Ясовея за дверь.
Учитель получил нахлобучку.
– Кто это вам позволил, Корней Трофимович, принять в школу неведомого бродяжку? Ведь он священное писание порочит, соблазн в детские души вселяет. Нет, как хотите, господин учитель, я не могу допустить кощунства и безбожия. По праву законоучителя я делаю вам строгое замечание. А ежели вы не внемлете моим словам, придется дело иметь с попечителем, а то и с самим владыкой. Так-то, Корней Трофимович. Несмотря на всё моё к вам почтение, буду вынужден так поступить. Вы, надеюсь, разумеете меня?
Корней Трофимович учтиво выслушал разгневанного батюшку, кивнул головой, взял линейку и мел, промолвил:
– С вашего разрешения... И ушел в класс.
После уроков он вызвал к себе Ясовея, расспросил, чем он навлёк гнев законоучителя, долго качал головой, пряча весёлые глаза под синеватыми стеклами очков.
– Иди и больше с батюшкой не спорь.
На этом бы все могло и кончиться. Но слух о школьном происшествии дошел до ушей попечителя – купца Дуркина. Тот взъелся.
– Эва, какие порядки завели в школе! Слыхано ли, рядом с моим сыном, с сыном гильдейского купца, усадили какого-то дикаря, побирушку. И ему дозволяется на уроках всякие безбожные глупости болтать...
Дуркин строго взглянул на своего конопатого отпрыска.
– Ты, Филька, смотри, не смей с ним водиться. Слышишь! Не погань душу.
Он трижды стукнул стулом о пол. Прибежал запыхавшийся приказчик.
– Что прикажете-с?
– Ты, Ондрей, на грамоту востер. Бери-ко бумагу да перо. Да не накапай, в епархию пойдет бумага-та. Давай сочиняй, благословясь...
