Текст книги "След голубого песца"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
2
Ячейка собралась в школе. День был невеселый, серый. Мелкий дождик моросил с утра. Оконные стекла запотели, и в классе стоял тусклый полумрак, Ясовей сидел на низенькой ученической парте. Ему было тесно и неудобно, подогнутые ноги затекали.
– Коллективизация оленеводческих хозяйств в нашей тундре, товарищи, развертывается полным ходом. Что мы имеем на сегодняшний день? На сегодняшний день мы имеем...
Сухие, шелестящие, как прошлогодняя трава, слова Лестакова пролетали, не касаясь сознания. Но вот Ясовей услышал своё имя. Прислушался. Лестаков со всей силой своего ораторского красноречия расписывал проступки учителя. Он повторил все обвинения, изложенные в докладной записке окружному, потребовал исключения Ясовея из партии, как подкулачника, и привлечения к уголовной ответственности.
– Можем ли мы допускать, чтобы классовые враги и их прихвостни безнаказанно орудовали и срывали дело сплошной коллективизации? Нет, мы не можем этого терпеть, товарищи! И мы обязаны с корнем вырвать...
Ясовей сидел ни жив ни мертв. Побледневший, со стиснутыми зубами, он уставился на Лестакова так, будто видел привидение. Лица у всех были серыми, окаменевшими. Шурыгин посматривал на Ясовея, стараясь перехватить его взгляд, но Ясовей не видел ничего, кроме тонких губ Лестакова, клеймящих пособника классового врага.
– Самый тот факт, что окружком поручил ячейке рассмотреть вопрос о Ясовее, требует от вас проявить полную непримиримость к наглым вылазкам кулака и его агентуры, – заключил Лестаков свою речь.
Лаптандер постучал рукояткой ножа о стол.
– Кто будет говорить ещё?
Ясовей ничего не запомнил, что говорили его товарищи по ячейке, слова летели и таяли, как хлопья снега, в голове всё перемешалось. Он вышел из комнаты, даже не дождавшись решения, машинально зашагал по коридору, оказался на крыльце, направился в тундру. Не замечал, что дождь хлестал ему в затылок, сразу намокшие волосы прядями свисали на лоб, по лицу текли дождевые струйки, забираясь за ворот. Под нерпичьими тобоками хлюпала грязь, на подошвы налипала тяжелая глина. Он брел вперед, как лунатик, без цели, без смысла.
Шурыгин догнал его, осторожно тронул за рукав.
– Ты куда, Ясовей?
– Что? – он посмотрел на Шурыгина отсутствующим взглядом, продолжал шагать.
– Да остановись ты! Вернись домой, вымок весь...
Лицо Ясовея скривилось в улыбку.
– Верно, страшно вымокнуть... Дождь...
Он круто повернулся к крыльцу.
Нюдя испугалась, увидя Ясовея. Она смотрела то на Шурыгина, то на мужа, не понимая, что произошло, но чувствуя, что произошло неладное. Чтобы успокоить её, Шурыгин сказал:
– Ты бы, Нюдя, самоварчик поставила, нам с Ясовеем пить захотелось...
Нюдя вышла на кухню. Тогда Шурыгин взял Ясовея за плечи.
– Ты, брат, не распускайся. – Возьми себя в руки. В жизни и не такое случается...
– Значит, всё? – выдавил из себя Ясовей.
– Что всё?
– Достукался. В классовые враги попал...
Взъерошенный, позеленевший Ясовей не походил на себя. Скулы его обострились, глаза сузились и лихорадочно горели. Шурыгин усадил его на стул, сам сел напротив.
– Вот что, друг, ты мужчина, а не подол паницы, так и будь мужчиной. Разве можно так раскисать! На, причешись...
Ясовей безотчетно взял протянутую гребенку, провел по волосам. Потекла вода. Он тряхнул головой, словно сбрасывая с себя хмарь. Снял мокрый пиджак, повесил на спинку стула.
– Как же мне теперь быть? – спросил он.
– Быть как быть, – ответил Шурыгин, расставляя на столе посуду. – Работать надо, загладить вину.
– Так и ты веришь, Николай Васильевич?
– Во что?
– В то, что я виновен...
– А ты что же думаешь – святой ты, безгрешный?
– Какой уж безгрешный, кулацкий зять... классовый враг...
– Глупости, Ясовей, – твердо сказал Шурыгин, – глупости ты оставь. Никто не поверит этой чепухе, все тебя знают...
– Все знают зятя кулака...
– Ну что ты твердишь, как попугай, одно и то же.
– Не я твержу, другие твердят...
– Есть русская пословица: на каждый роток не накинешь платок. Сходи-ка лучше, принеси самовар. Слышишь, Нюдя трубой бренчит, вскипел уже...
Ясовей пошел в кухню. Вернулся с пузатым самоваром, зло и весело фыркающим горячими брызгами. За чаем разговор пошел в более уравновешенных тонах. Ясовей, правда, сначала кипятился, но Шурыгин спокойно слушал его, не прерывая, дал высказаться до конца. А потом сказал:
– Ты прав, негодуя против необоснованных обвинений. Но вот я слушаю тебя и получается, что ты вроде бы чист, как осенний ледок. А ведь это не так, Ясовей...
Ясовей набычился.
– Не выставляй рога. Ты не олень, а я не волк, – засмеялся Шурыгин. – Сумей выслушать горькую правду. Я думаю, что ты считаешь меня своим другом. Так? Ну, вот. Так я тебе скажу, как друг, желающий только добра: тебя критиковали не зря. Ты честный человек, ты коммунист, в этом нет сомнения. Ты – сын кочевника – получил образование, стал учителем. Это тоже твоё достоинство. Ты любишь свой народ и не жалеешь сил для него. Что ж, это так и должно быть. Но в тебе, Ясовей, стало появляться зазнайство, ты стал чувствовать себя на особом положении, выше других. И вот ты отобрал у Юрбея бумажки с родовыми клеймами. А ведь если бы ты посоветовался с ячейкой и Советом, наверно бы, нашелся другой выход. Так или не так? Думаю, что так. Ты поехал в распутицу за вакциной. За это тебя все хвалят. Что ж, за хорошее дело и похвалить полагается. Но понимаешь, похвалы-то эти тебе не впрок пошли, получилось, будто ни у кого из оленеводов не хватило духу поехать в распутицу за вакциной. А ты поехал. Чем не герой! И тебе нравится такая поза. Ишь, мол, какой я храбрый да сознательный. Скромности не хватает. Ясовей, как другу говорю, не обижайся. И наконец, с этим раскулачиванием. Кто тебе дал такое право – самолично производить раскулачивание? Разве так это делается! Ты допустил самоуправство и за самоуправство надо отвечать. Уж не думаешь ли ты, что тебе всё можно? Не слишком ли много ты возомнил о себе? Смотри, не ходи по косогору – сапоги стопчешь. Не ходи по косогору – косолапым будешь. Ну, будешь косолапым?
Шурыгин шутливо взъерошил ему мокрые волосы.
– Эх ты, олень, потерявший рога!
Ясовей высвободился, отошел к окну.
3
Встревоженные глаза Нюди не давали Ясовею покоя. Она ничего не спрашивала, только смотрела с затаенным страхом и вздыхала. И это было горше всего. Он не находил места, чтобы укрыться от взгляда, бередящего душу. Чувствовал его на своей спине, сидя над ученическими тетрадями. Не избавлялся и тогда, когда ходил из угла в угол, меряя комнату крупными шагами. Даже в классе казалось ему, что и сквозь стену проходят лучи этих печальных глаз.
«Как быть? Как быть? Как быть?» – неотступно, будто стук часов, бился этот вопрос в мозгу. «Всё из-за неё, все из-за неё», – появлялся ответ. Ясовею становилось не по себе, и он уходил к морю. На черной скале стоял, обдаваемый брызгами. Море всегда успокаивало его, но сегодня успокоение не приходило. Глухие удары волн о скалу отдавались в ушах. Море и облака соединились в одну мутную хлябь, и не было ей ни конца, ни края. И ледяной ветер свистел и метался вокруг, будто хотел подхватить и унести в кромешную тьму бушующей морской стихии. Потеряв счет времени, продрогший, Ясовей уходил со скалы. И ему навстречу, пробивая пелену тумана, мигали огоньки жилья.
– Доктор, можно?
Галина Васильевна стояла на стремянке, доставала книгу с полки. Она обернулась на голос.
– Заходите, Ясовей. Да что это с вами, на вас лица нет.
Он взял стул, тяжело на него опустился.
– Лица, это бы полбеды... Ни ума, ни сердца не стало, вот горе, – усмехнулся Ясовей.
– Чего-то вы мудреное толкуете. Дайте-ка пульс...
Он высвободил руку.
– Чепуха. Здоров, как бык...
Галина Васильевна растерянно смотрела на него, не зная, что делать.
– Вот что, доктор. Давайте-ка без рецепта, – сказал он вдруг таким голосом, что у неё замерло сердце. – Выслушайте меня не трубкой... Сердцем, если можете...
Если бы он знал, что происходило сейчас в груди этой девушки! А он не знал и ничего не замечал, углубленный в своё горе. Глядя в чернеющий квадрат окна, он продолжал:
– Галя, я пришел к вам, как к другу... Помните, в городе вы дали руку и сказали, что будем дружить... Ну вот, скажите мне, как быть... Прямо и откровенно...
Она стояла, кутаясь в полушалок и прижимала руки к сердцу, будто хотела удержать его в груди. Она готова была сейчас, сию минуту кинуться к Ясовею, сказать всё, всё запрятанное, затаенное, о чём старалась не думать, забыть, вычеркнуть из сердца. А произнесла невпопад:
– Я сегодня выдала Нюде бюллетень... Отпуск.
Он сначала не понял. Поняв, опустил голову.
– Да... мне говорят: ты зять кулака... Меня превратили в подкулачника... Так что же делать? Или бросить жену...
Усилием воли Галина Васильевна овладела собой.
– Опомнитесь, Ясовей. Как вы можете говорить такое!
Он не поднимал головы.
– Как вы можете такое говорить, особенно сейчас... У вас будет ребенок, понимаете, что это значит...
Она выкрутила фитиль в лампе, хотя пламя и так было ярким.
– Идите домой. Успокойтесь. Подкулачник...
Она засмеялась. Ясовей в недоумении поднял глаза.
– Ну, что смотрите, какой же вы подкулачник. Ведь все вас знают. Смешно, Ясовей...
– Вам смешно? – Ясовей взъерошился.
– Да, смешно... Как вы можете всерьез принимать то, что не стоит выеденного яйца!..
– Нет, для меня это не выеденное яйцо...
Круто поднявшись, он зашагал к двери.
– До свиданья...
– Ясовей, я вас обидела?
Она кинулась за ним, остановилась у двери. Минуту стояла, потом медленно подошла к столу. Села на стул, облокотилась. Узкие плечи высоко поднялись под полушалком.
4
Услышав о неприятностях Ясовея, приехал в школу Вынукан, будто для того, чтобы навестить своих детей. Побывал в общежитии, поворчал на сорванцов, которые носятся, как олени в осеннюю пору, удержу нет. Зашел в кухню, узнал, чем кормят ребятишек, заглянул в класс, там было уже пусто. Постоял у карты, поудивлялся, как это всё-таки могут люди всю землю знать и на бумаге нарисовать. Вспомнил, как увидел карту впервые. Разыскал то место, где Ясовей показывал тогда тундру! Вот она! Обрадовался, что сам смог найти. И школа вот обозначена. Это уж Ясовей нарисовал. «Моего-то чума не нарисовал всё-таки!» Вынукан усмехнулся, вынул карандаш, помусолил, изобразил на карте маленький чум. Подписал каракулями: Вынукана. Довольный вышел. Постучался к Ясовею.
– Можно ли, учитель? Ты ведь всё книги читаешь, бумаги пишешь, мешать-то тебе нельзя...
– Заходи, Вынукан, – обрадовался Ясовей, подхватил гостя под руку, усадил его к столу. Старый ненец проницательным взглядом окинул хозяина, отметил: позеленел парень, морщинки завелись, трудно, видать. Разговор завел обычный, об охоте, об оленях, о житейских мелочах.
– Ну, ребята-то как учатся? Книгу читать научил, бумагу писать бойко наторели. На счетах, поди, Саулову за ними не угнаться, щелкают, как ездовой олень копытами, беда быстро. Чему ещё-то учить будешь? Может, уж и хватит. По чумам распускать пора.
– Не спеши, Вынукан, дольше будем учить, больше знать будут...
– Да я не спешу. Учи. Я думал уж всему научились...
– Всего никогда нельзя узнать.
– Вот так-так! Выходит, хошь учись, хошь нет...
Ясовей хотел возразить, Вынукан замахал руками.
– Глупость, глупость сказал, сам знаю, тоже ученым стал, от тебя навострился...
Ясовей спросил, как идут дела в товариществе.
– Идут помаленьку-то. К зимовочным местам стада направились. Олени в этом году хорошие. Зима, надо быть, добро пройдет. Если не волки только.
– Волки не страшны.
– На-ко! Ты что, в стадах не бывал? Поди, укарауль...
– Прокараулишь, можно перепятнать и своего оленя.
По хмурому лицу Ясовея скользнула чуть заметная усмешка. Вынукан даже привскочил на стуле.
– А ты как знаешь?
– Все известно, Вынукан. Ничего не утаишь...
– Вот оказья. Видно, Лаптандер сказал. Перепятнал одного-то, – сознался старик. – Не мог укараулить, что сделаешь... Ты знаешь, так не брякай широко, не срами старика...
Вынукан говорил и всё приглядывался, всё приглядывался к Ясовею опытным глазом, немало видавшим на своем веку. Худо парню, шибко худо. Тут сидит, разговаривает, а ум далеко ходит. Хороший человек, честный – в беду попал.
Не всё понятно Вынукану, за что ругают Ясовея. Ну, Хабевку раскулачил, то не совсем ладно. Да и ладно ли, не ладно ли – не сразу в толк возьмешь. Ведь тут была хитрость Сядей-Ига: кулак Хабевкой загородиться хотел. Учитель разгадал, махнул сгоряча хореем, надо бы в холку ударить, а он по голове стукнул. Может, и зря, кто знает. Ясовей против кулака шел, а его подкулачником назвали, разберись поди...
Так думал старик, а сказать Ясовею не решился. Зачем задевать рану лишний раз, только боль причинять. И продолжал он начатый разговор о волках, задравших оленя.
– Я ему отквитал, волку-то. Всё его гнездо разорил. Твоим дареным ружьем. Меткое оно, крепко бьет... Спасибо сказать тебе приехал. Вот. А теперь лакомбой. До свиданья.
Рука у Вынукана грубая, шершавая, пальцы искривлены ревматизмом. Она крепко сжала руку Ясовея. От этого пожатия стало легче на душе.
– Лакомбой, друг, – повторил Вынукан, уходя.
5
Лагей каждый день чистил пуговицы суконкой. Они сияли, как маленькие солнышки. Сияние это усиливалось значками, облепившими грудь форсуна. Тут был и значок МОПРа, и эмблема общества друзей воздушного флота – серебристая птица с распростертыми крыльями, и призыв «Долой неграмотность!» с раскрытой книгой под эмалью, и многие другие латунные, бронзовые и жестяные значки. Лагей собирал их всюду, где только мог. Многие добыл с помощью Куроптева, отблагодарив его доброй связкой пушнины. А всё напрасно. После скандальной неудачи с женитьбой ни одна девушка тундры не хотела и смотреть на него. Да что – девушка? Лагей рад был бы и вдове, да вдовы тоже пошли разборчивые.
Лютую злобу питал Лагей к Ясовею, виновнику его позора. Одно имя недруга приводило Лагея в ярость. Но увы, ярость была бессильной – поди достань этого Ясовея, ишь как высоко поднялся! Он разорил своего тестя Сядей-Ига, из-за него многооленным житья не стало в тундре. И самому Лагею досталось тоже – с ягельных мест вытеснили, рыболовных угодий лишили, в кооперативе и то не получишь товару, какого нужно. Беднякам, пожалуйста, и чай, и сахар, а тебе, Лагей, не положено, ты по кулацкой тропе идешь. Одно утешение осталось – начищать пуговицы да значки и ходить по становищу грудь колесом.
Сегодня Лагей, возвращаясь из Нарьян-Мара, завернул на пушную факторию к своему другу Куроптеву. Не снимая малицы, он уселся в передний угол и принялся за чай. Хозяйка с каждой кружкой чая выдавала кусок сахара. Лагей с хрустом разгрызал сахар, громко фыркал и чмокал губами, пил долго, до седьмого поту. Уж от его лохматого загривка шел пар и по щекам стекали мутноватые ручейки, а он всё пил, поглаживал брюхо руками и пил, громко отдувался и пил. Хозяин не беспокоил гостя разговорами при таком серьезном занятии. Насытившись, Лагей перевернул кружку, положил на дно малюсенький огрызок сахара.
– Спасибо. Гости ко мне, – сказал он, с трудом вылезая из-за стола. Развалился около дверей на разостланном совике, блаженно пыхтя. Вот теперь можно и поговорить не торопясь.
– Ты, Куроптев, ничего не знаешь, я в городе был...
– Пушнину возил? Почему не мне сдал?
– Ты, Куроптев, глупеть стал. Какая пушнина в эту пору? От шамана ездил, к хорошему человеку тадибей послал. Всё рассказал тот человек, про что и ты не знаешь.
– Небось пустяки какие-нибудь...
Лагей даже привстал и глянул на хозяина так, будто увидел вместо него оленя с волчьей головой.
– У тебя, Куроптев, язык-то без вожжи скачет, тебя не слушается. Когда Лагей за пустяками в город ездит? Тот человек сказал, что колхозов и кооперативов скоро не будет...
– Куда же они денутся?
– Он не говорил.
– Так ты и не спрашивал.
– Верно, не спрашивал. Ты как узнал?
– Тадебции сказали.
– Хо! Ты уж не хуже шамана становишься, Куроптев. Бубен тебе да пестрый балахон – и камлать, поди, станешь...
– Пусть Холиманко камлает, у меня свои дела. Вот что, Лагей, – Куроптев сменил тон, – я не знаю, что говорил про колхозы тот человек в городе, а тебе скажу одно: колхозы будут увеличиваться и богатеть. Малооленщики, видишь сам, как ухватились за колхозы. Им, голышам, только там и жизнь. Их теперь тынзеем не вытянешь из колхоза. А вот вам туго придется. Сядей-Иг уж половину стада растерял, олени у него хиреть начинают, и сам он от этого захирел. Хрипит, слюной брызжет, рад бы всех перекусать, да беда – зубы повыкрошились, два клыка только осталось во рту, да и те шатаются.. Много-то ими не накусаешь. Ты молод, и стада твои не велик ещё урон понесли. Но и до тебя очередь дойдет. Жди, приятель...
С Лагея чайное благодушие как рукой сняло. Он вскочил на ноги.
– Меня им не разорить. А Сядей-Игу так и надо. Не волк растрепал его стада – зять! Ха! Попал бы мне на дороге этот бумажный пустолай – я из его шкуры сделал бы мешок для соли...
Куроптев ухмыльнулся.
– Кишка тонка, Лагей. Он и тестя на четвереньках ползать вокруг стада заставил и до тебя, гляди, доберется.
– Пусть попробует...
– За тем дело не станет, – «утешил» Куроптев разозлившегося Лагея. – Скоро прижимать начнут так, что и не охнешь...
Вконец расстроенным уехал Лагей от пушного агента.
6
Перед самым выходом на зимовки усилился приток вступающих в колхозы. Оленеводы начали понимать преимущества совместного выпаса оленей, убеждались в этом на примере дружной работы колхозников «Пнока» и товарищества «Яля илебц». В колхозы потянулись и те, кто долго колебался, скрывался от агитаторов, кочевал в отдаленных пустынных местах. И вот в это самое время от становища к становищу пополз по тундре слушок: в колхозах плохо живется, олени тощают и падают, пастухам приходится жить впроголодь, а семьи их вовсе голодают...
Секретарь партийной ячейки Лаптандер разводил руками.
– Где такая глупость заводится? В болотах, не иначе, вместе с мошкарой...
Тирсяда возвратилась из очередной поездки по становищам расстроенная.
– Была у Голодной губы. Там рыбу ловят. Пять чумов поставлено. Обступили меня женщины, смотрят жалостливо, охают, вздыхают. Не пойму, почему так, «Я ещё умирать не собралась, – говорю, – чего причитаете...» Тут старушка одна, сморщенная, прокопченная вся, отвечает: «Ты ведь в том колхозе живешь, что «Яля илебц» называется. Скажи, не болит ли у тебя голова от ударов хорея». – «Меня никто хореем не бил...» – «А председатель?» С трудом я поняла, что к чему. Оказывается, они наслышались, что в товариществе «Яля илебц» так истощали олени, что и ездовых выбрать нельзя, так на снег падают. Выход нашли, стали запрягать колхозниц. Сядет председатель на сани и погоняет хореем бедных женщин. Я говорю: «Неправда это». Не верят. «Тебя-то, видно, не запрягали, ты ведь начальница...»
Хатанзей смеялся до колик в животе.
– Вот не знал удобного способа. Чем оленей гонять, запрягу Тирсяду, а своя Мэнена пусть на пристяжку. И поеду. Только хорей надо смастерить потяжелее. Упрямые, легким-то не управишься...
Вскоре Хатанзею довелось проезжать мимо стоянки единоличника Сюрбада. Как водится, остановился покурить, поболтать. Сюрбад, узнав Хатанзея, сделал большие глаза.
– На пятерике ездишь? Олени жирные... Малица новая... Где взял?
Хатанзей рассердился.
– У тебя малица изорвалась, так приезжай, дадим...
Сюрбад виновато замигал.
– Я ничего... Люди сказывали...
– Слушай больше. Наскажут тебе, только рот разевай...
Хатанзея задело за живое. Про их колхоз нелепицы такие болтают. Позорят. Как же можно терпеть! А что сделаешь? Ночь думал Хатанзей, две ночи думал, на третью поехал к Ясовею.
– Длинные языки, учитель, появились. Болтают всякую ерунду. То бы и наплевать, нас от этого не убудет. Только головы забивают тем, кто не знает колхозной жизни. Я придумал, Ясовей, в газету «Нерденя» написать, пусть напечатают, как мы живем. Газете-то поверят. Только, ты знаешь, сам я не очень грамотный. Может, пособишь?
Сколько они бумаги извели, сочиняя, про то знает старая корзина под учительским столом. С утра Хатанзей поехал по бригадам. Читали, обсуждали, ставили подписи. Кто мог, расписывался, а неграмотные выводили свои родовые клейма.
Вынукан долго мусолил карандаш, прежде чем нацарапать фамилию. Вздохнул.
– Эх, ребят-то нет. Оба бы расписались. Навострились сорванцы ловко писать. Даже умеют с завитушками. Вот.
– Да ты расписывайся, не тяни. Другим дай, – поторапливали его.
Он морщил нос, прикусывал кончик языка, выводил неровные, разбегающиеся буквы с таким старанием, что вспотел.
– В Нарьян-Мар легче съездить, чем свое имя написать... Вот ещё для крепости – на! – и рядом с подписью он вывел родовое клеймо.
Лёве Семечкину так понравилось привезенное Хатанзеем письмо, что он, несмотря на позднее время, начал его набирать, и к утру на следующий день оно красовалось на первой странице газеты. Крупными буквами был напечатан заголовок: «Письмо колхозников «Яля илебц» оленеводам-единоличникам».
«Товарищи ненцы-оленеводы! – так начиналось письмо. – Мы узнали, что у вас ходят худые слухи и вы этим слухам верите. Говорят, что колхозники «Яля илебца» живут очень плохо, что у нас нет мяса, нет хлеба. Это неправда, это вранье. Это кулацкая вредная выдумка. Слухи эти пускают кулаки – наши враги. Они хотят помешать единоличникам вступать в колхозы. Худыми слухами они хотят вас ослепить, чтобы вы не видели правильного пути.
Все мы, кто подписался под этим письмом, до колхоза были малооленными, жили кое-как, иной раз рады были худой оленьей требухе. А вот когда сошлись вместе – другое дело. Все мы вместе пригнали в колхоз только пять сотен оленей. А ныне у нас в стаде уже три тысячи. Это олени общие, они принадлежат колхозу. Кроме того, каждый колхозник у нас имеет своих личных оленей – у кого сорок, у кого пятьдесят, а у кого и семьдесят. Каждый год колхоз за работу оленей дает. Чем лучше работаешь, тем больше получишь. У нас и деньги есть, у нас и хлеб с сахаром появился. Всё колхозный заработок. Вы знаете Тайбарея, он до колхоза и ста рублей в руках не держал. А в этом году заработал в колхозе 5179 рублей. На зимовку он взял 30 пудов хлеба, мешок белой муки, мешок сахара. В его ларе завелось и сукно и ситцы. Он купил швейную машину, и жена его нынче учится на машине шить. Бывало ли такое до колхоза? А таких, как Тайбарей, у нас не один и не два. У нас нет ни одного колхозника, заработавшего за год менее тысячи рублей. Это – не считая мяса, рыбы и прочего добра. Теперь вам должно быть ясно, что только враги могут сказать, что мы сидим без хлеба и без мяса.
Колхоз наш ещё не вполне окреп, это мы сами знаем и видим. У нас есть ещё большие недостатки, мы их не таим и сами на них не закрываем глаза. Но мы все хотим, чтобы недостатков в колхозе не было, и не пожалеем сил, чтобы добиться этого. Все колхозники дружно решили довести общее стадо оленей до пяти тысяч. Начали строить свой дом и склад. К оседлой жизни хотим идти. Заводим коров и лошадей. Слыхали ли вы, чтобы у ненцев были коровы и лошади? А у нас будут. Весной на озеро спустим моторную лодку.
В колхозе мы стали жить много лучше. Не верьте тому, кто скажет, что мы худо живем. Мы ныне поняли, что колхозы – верный путь к лучшей жизни. Это видят и многие другие. Только на последнем собрании мы обсуждали пять заявлений о вступлении в наш колхоз. Как после зимы всегда приходит весна, так придут в колхозы все единоличники, когда они поймут правду и увидят свой правильный путь. Мы зовем вас в колхоз. Идите к нам вместе выпасать оленей, вместе промышлять пушнину и рыбу – начинать новую жизнь.
Не верьте кулацким слухам, слушайте, чему учит партия и Советская власть. Становитесь на колхозный путь!»
Голубков сам поехал по отдаленным стойбищам читать единоличникам письмо, послал Семечкина. На Тощую лабту отправился Лаптандер. Ясовей тоже не усидел: в субботу пораньше закончил уроки и укатил в тундру.
