Текст книги "След голубого песца"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
5
Сядей-Иг ходил хмурый, как осенний ненастный день. Жена не смела сказать ему слова. Пастухи избегали попадать хозяину на глаза. И даже собаки в страхе шарахались от его свирепого взгляда. На пятый день он сел на сани и уехал. Долго колесил по тундре. Побывал на многих стойбищах. Вернулся в свой чум и заставил жену опять разводить костры, варить мясо, кипятить чайники. Мунзяда обрадовалась: наверно, со свадьбой старик уладил. Но к полудню стали приезжать оленеводы, всё больше старики, те, что были побогаче. Уселись в кружок около столиков с грудами оленьего мяса. Стали айбурдать. Сядей приказал вынуть из ларя бутыль с водкой. Выпили, от удовольствия зачмокали губами.
– Люди тундры, – сказал Сядей-Иг, – я позвал вас не в гости. На наших стойбищах завелось худое дело. Закон Нума, по которому жили наши отцы и деды, нарушается. Злая сила пришла на наши кочевья. Она страшнее копытки, поражающей оленьи стада. Она опаснее черного мора, от которого гибнут люди. На волка можно поставить капкан. Любого зверя можно поразить ружейной пулей. Ту злую силу, о которой я говорю, не остановишь ни ружьем, ни капканом. Если вы хотите, чтобы не опустели ваши лари, не разбрелись по лабтам ваши стада, чтобы не слезли с ваших плеч малицы, превращенные в лохмотья, давайте действовать. Я потерял свою дочь. Лихой человек, приехавший невесть откуда, увез её, Лагей потерял свою честь. Виной тому злая сила. Остановим её. Задушим, пока она не задушила нас. Это говорит вам старый Сядей-Иг, знающий, что такое жизнь. Думайте. Слову моему конец.
Ненцы думают в глубокой тишине. Только овода жужжат, пролетая над их обнаженными головами, да слышно, как где-то на озере, в зарослях осоки крякает утка. Думают ненцы и едят оленину, ловко орудуя около губ узкими остро отточенными ножами. Встает Ханико. Он тощ и конопат. Редкая его бороденка запачкана оленьей кровью. Плоское, как тарелка, лицо всё в мелких морщинках. Дребезжащим голосом он начинает говорить:
– Я прожил семь десятков лет. Сотню да еще сотню тобоков износил я, кочуя по тундре. Следы моих ног остались и на песчаном берегу Варандея, и на каменистых пригорках Кары, и на мягких ягельниках Кожвы. Сани моей упряжки скользили по насту Мырной лабты, по льду Голодной губы, по склонам Каранчеева хребта. Мои олени пили воду Индиги, щипали траву на усть-цилемских лугах. Если люди спросят меня, где я был, скажу: «Узнайте лучше, где я не бывал». Три сына и две дочери выросли в моем чуме. Оленье стадо Сядей-Ига не объедешь от восхода до заката. Но и мое стадо с трудом объедешь от заката до восхода. Сядей-Иг знает законы Нума. Но и моя голова маленько-то знает тоже. Скажу вам такое слово: Ясовей и Нюдя пошли против обычаев наших дедов и отцов. Они уронили позор на голову Сядей-Ига. Они опозорили также Лагея. Если норовистый олень вырывается от хозяина, не хочет бежать, как другие, в упряжке, его выводят из стада и шкуру его расстилают на сани. Так мой ум ходит. Валкада. Всё тут.
– Что скажешь ты, Хабевко? – метнул взглядом Сядей-Иг.
Неуклюже переваливаясь, как полярная куропатка, Хабевко подошел к столу. Прежде чем говорить, он оглядел присутствующих. Сказать против Сядей-Ига – плохо. Спорить с Ханико трудно. А как думают остальные, поди узнай. Их лица непроницаемы, глаза опущены в землю. В душе Хабевко, пожалуй, и не осуждает беглецов. Но он привык во всем слушаться хозяина, да ему не хватает и смелости сказать, что на уме. Пусть говорят другие. Зачем Хабевко вмешиваться в чужое дело.
– Мое слово ничего не стоит, оно пустое. В тундре есть люди, которые знают, как быть.
Встал Выучей. Осанистый, стройный, он легкой походкой подошел к столу. Остановился, картинно подбоченясь. Ремённый пояс весь в медных бляхах. На серебряной цепочке, пристегнутой к ремню, двенадцать медвежьих зубов – знак охотничьей доблести. Костяная рукоятка ножа в фигурной резьбе, а ножны украшены планочками из оленьих рогов. Его глаза хитровато поблескивают, на ярких губах чуть заметная усмешка.
– Что скажешь ты, охотник, известный в Малой и Большой земле?
– Ха! Мою невесту не увез бы другой. Выучей не старая утка на кривых ногах, не сустуйный олень с робким сердцем...
От этих слов Сядей-Иг побагровел, а Лагей втянул голову в плечи и сделал вид, что заинтересовался сорванным лепестком ягеля. Оба они поняли, куда метнул стрелы Выучей. А тот продолжал:
– Когда над тундрой зима, надо надевать теплую малицу и совик. Нелепо отправляться в зимний путь в одной рубашке. Однако человек, закутавшийся в совик летом, смешон. Я не хочу быть смешным, когда вижу, что зимние морозы кончились и на пригорках зацветают подснежники. Вот мое слово.
Многие закивали головами, заговорили враз.
– Летом в совике дурные и те не ходят.
– Мудреную загадку загадал Выучей.
– Молод, да головаст парень...
Сядей-Иг ударил рукояткой ножа о край столика.
– Сказки мы сюда собрались слушать или о деле говорить? Выучей подснежники увидел, ишь какой зоркий. Подснежники зацвели, но ещё будут морозы и метели. А если не погибнут твои подснежники от стужи, надо их притоптать ногой: не цветите не вовремя. Верно я говорю?
– Теда! Верно!
– Твое слово крепче наконечника хорея.
С кряхтеньем грузный Сядей-Иг поднялся. Сказал властно:
– Через три дня большую соборку созовем. Ясовею и Нюде, дочери моей, скажем слово. Пусть знают: никто не смеет нарушать наши обычаи. Кто против нас пойдет, тому худо.
– Худо!
– Совсем худо!
– Беда забывшим закон Нума...
– Большую соборку не тебе, Сядей, собирать. На это есть Совет, – сказал Выучей.
Но Сядей-Иг, не удостоив его взгляда, пошел к чуму и скрылся за пологом.
6
К Ясовею приехал его друг Хатанзей. Не спуская с вязки оленей, он, запыхавшийся, ввалился в чум.
– Эгей? Где вы, молодожены? – звонко крикнул он. – Что долго спите? Так можно всё проспать. Ну-ка, Ясовей, выходи, дело есть.
– Что там стряслось, приятель? В такую рань будишь добрых людей, – откликнулся Ясовей из-за полога.
– Ишь ты, ему рано, оказывается. Смотри, как бы не было поздно.
Ясовей не спеша вышел из чума с мылом, зубной щеткой, с полотенцем через плечо. Он долго плескался у речки студеной водой.
Хатанзей нетерпеливо ждал. И не выдержал, побежал к речке.
– Ясовей, ты моешься так, будто на тебе вершок пыли. Бросай свою зубочистку и поедем...
– Ну хоть чаю напьемся, друг. Закусим. А то голодный олень далеко не бежит.
– Ты всё шутишь. А дело большое, шибко большое. Понимаешь?
– Пока не понимаю ровно ничего. Садись. Рассказывай толком.
Хатанзей, волнуясь, рассказывал:
– У Семиголовой сопки большая соборка устраивается. Сядей-Иг и Лагей соборку созывают. Там уже съехалось народу много. Ты знаешь, о чём они будут говорить. Ведь ты нарушил закон Пума, увез чужую невесту в свой чум. Шаманы говорят, этот поступок карается смертью. Что ты теперь думаешь?
Ясовей помолчал, глядя в землю. Потом он положил руку на плечо друга.
– Успокойся, Хатанзей. Дело, конечно, серьезное. Могут быть крупные неприятности. Но нам с тобой их нельзя бояться. Давай спокойно обсудим, как быть.
Вскоре они разъехались в разные стороны. Ясовей прямо направился к Семиголовой сопке. Хатанзей поехал по становищам, чтобы предупредить друзей, молодых оленеводов, завернул в тундровой Совет, сказал Тирсяде о происходящем.
Когда Ясовей запряг оленей, Нюдя выбежала к нему, встревоженная и испуганная.
– Я тоже с тобой поеду...
Муж легонько отстранил её.
– Тебе нет надобности ехать. Не расстраивайся и жди. Я вернусь раньше, чем солнце обойдет вокруг горизонта. Со мной ничего не случится. Если будет трудно, на помощь придут товарищи. Хатанзей приведет их.
Восторженно смотрела Нюдя на отъезжающего мужа. Она удивлялась и радовалась его спокойствию. Какой он смелый, какой он сильный. С ним и, верно, бояться ничего не надо. Руки его крепки, ум ясен, душа молода. Что могут сделать с ним старики и шаманы!
Нюдя, успокоенная, пошла в чум и занялась хозяйством. Она перебирала в ларе непривычные для неё вещи, назначение которых объяснял ей вчера Ясовей: тарелки, вилки, столовые ножи. Попробовала пользоваться вилкой так, как учил Ясовей. Получилось неловко и, наверно, смешно. Ей казалось странным, зачем эта вилка, когда можно брать мясо прямо рукой – просто и удобно. Но раз сказал Ясовей, что так полагается, значит, и впрямь так надо. Нюдя с усердием принялась ковырять вилкой в тарелке с мясом.
7
Ясовей подъехал к Семиголовой сопке в ту самую пору, когда бубен главного шамана возвестил о вынесении приговора.
– Люди тундры, – кричал шаман между ударами в бубен, – великий Нум сказал мне: «Бей в бубен, тадибей! Пусть знают все, большие и малые: тот, кто нарушил вековой закон тундры, достоин смерти. Он хуже собаки, и тело его надо отдать на растерзание диким зверям. Кости его не примет земля, они будут истлевать на берегах гнилого болота. Проезжающие мимо ненцы отвернут оленей в сторону, чтобы не опоганить себя останками проклятого родом». Так будет! Ясовей забыл свой род и свои обычаи. Он опозорил самого уважаемого в тундре человека – Сядей-Ига. Гнев Нума упадет на голову Ясовея. Ты, Ханико, ты, Хабевко, и ты, Выучей, разыщите Ясовея, свяжите ему руки и привезите сюда...
– Не надо, тадибей, делать этого, – раздался звонкий голос, – я здесь и пришел к вам сам. Если хотите, можете вязать меня, но знайте, это будет трудно сделать...
Шаман, растерявшийся вначале, быстро пришел в себя. Он стукнул по бубну так, что лопнула шкура.
– Кто ты такой и откуда ты? – спросил шаман грозно.
– Я тот, о ком вы говорите, Ясовей, сын Хосея, нарушивший закон Нума.
– Почему ты пошел против старых обычаев тундры?
– У ненцев много обычаев, – ответил Ясовей. – Одни обычаи хороши и полезны. Я чту их. Обычай дружбы мне говорит: помогай человеку, если он попал в беду, защищай человека, если на него нападает враг, дай голодному кусок мяса, приюти в своем чуме заблудившегося в пургу. Разве это плохой обычай?
– Хороший обычай, правильный обычай, – раздались голоса.
– Как же я могу не следовать этому обычаю, ненцы? Я ему следую. Старый обычай правды учит не лгать, не хитрить, не скрывать от людей того, что есть на самом деле. Польза или вред от него людям, скажите мне.
– Верно, польза...
– Без правды жить нельзя...
– Мне этот обычай дорог, как и большинству из вас, – продолжал Ясовей. – Есть ещё обычай верности, обычай чести и много других хороших и правильных обычаев есть у ненцев. Их надо соблюдать и беречь. Но есть и такие обычаи, от которых пора избавляться. Богатый оленевод разоряет бедного и говорит, что так сказал Нум. Я не знаю, как сказал Нум. А Советская власть сказала: так нельзя. Это правильное слово. Шаманы говорят, что если женщина переступила через тынзей, она подлежит каре. Это глупый обычай. Сядей-Иг думает, что он может, следуя обычаю, распоряжаться своей дочерью, как бессловесной важенкой. Он ошибается. Такому обычаю настал конец.
Собравшиеся были поражены словами смелого ненца. Даже те, кто недавно осуждал его поступок, поколебались. И только у немногих правда, сказанная Ясовеем, вызвала ярость. Но это были богачи и шаманы, которых все привыкли беспрекословно слушаться. Поэтому люди молчали и ждали, что будет дальше.
Сядей-Игу стало жарко. Он покрылся испариной, отчего тучные его щеки заблестели, словно намазанные жиром.
– Не верьте ему, люди тундры! – прохрипел он. – Это сын злой старухи Хад и бешеного волка. Он принес на наши кочевья роковые несчастья. Он погубит всех нас. Только его смерть оградит чумы оленеводов от беды. Так я говорю, мудрый тадибей?
– Так! – ударил в бубен шаман. Но удара не получилось, колотушка застряла в рваной шкуре бубна.
Сядей-Иг, зло метнув глазом на шамана, продолжал:
– Принятый нами приговор верен и неизменен Нарушившему закон Нума – смерть!
– Смерть! – выкрикнул шаман и, подняв разорванный бубен над головой, с размаха грохнул его о землю.
– Пусть Ханико, Хабевко и Выучей возьмут его, чтобы отдать на съедение волкам.
– Взять! Взять! – взвизгнули хором шаманы и все вдруг забарабанили по бубнам.
Ясовей стоял, не дрогнув ни единым мускулом. Только лицо его стало матовым. Он насмешливо смотрел на подошедшего к нему Ханико, похожего на рыбий скелет в малице. Вся соборка молчала. Сядей-Иг уперся взглядом в Хабевку. Тот нерешительно переминался с ноги на ногу, озираясь по сторонам. Новый удар шаманов по бубнам подхлестнул трусливого Хабевку. Моргая глазами и хлюпая носом, он подошел к Ясовею.
– Вот опять встретились, Хабевко, – сказал Ясовей, улыбаясь, – получил ли ты тогда награду от хозяина? Новую награду хочешь заработать? Старайся. Сядей-Иг дураков любит...
Хабевко растерянно ворочал головой.
– Какую награду? Каких дураков? – бормотал он.
Было ясно, что без Выучея справиться с Ясовеем невозможно. А тот медлил. В его душе происходила в этот миг тяжелая борьба. Прямой и честный, он, не таясь, высказал свое мнение о поступке Ясовея. Он и сейчас был на стороне молодого храбреца. Но главный шаман назвал имя Выучея в числе тех, кому поручено казнить Ясовея. Ослушаться шамана Выучей не смел.
А бубны грохотали всё громче и громче. Вопли шаманов сливались в сплошной рёв. Ветер разносил его далеко по тундре. И этот рев услышали ненцы, ехавшие вместе с Хатанзеем.
– Скорее, скорее, друзья! – крикнул Хатанзей, – погоняйте оленей. Как бы нам не опоздать.
Хореи упали на спины передовых. Оленьи ноги замелькали в бешеной пляске, еле касаясь земли. Упряжки пришли к Семиголовой сопке вовремя. Друзья бросили хореи на землю в тот миг, когда Ясовей напряг мускулы, чтобы ринуться в схватку.
8
Тирсяда крупно шагала по склону к тому месту, где стоял Сядей-Иг, окруженный шаманами. Шаль её была опущена на плечи, и черные гладкие волосы блестели на солнце. Тирсяда шла молча, глядя прямо вперед, с лицом, застывшим в строгой сосредоточенности, и толпа тихо расступалась перед ней. Шаманы забеспокоились, стараясь спрятаться за спины оленеводов, начали сбрасывать с себя расцвеченные суконками балахоны, совали бубны в лари, под нарты. Только Холиманко стоял, не двигаясь, и бросал искоса вопрошающие взгляды на Сядей-Ига. А тот был неподвижен и спокоен. Широко расставленные крепкие ноги в смоленых тобоках вдавались в мшистую землю – не легка плотная Сядеева туша. На мясистом лице никакого выражения; оно кажется тусклым и сонным. Только в маленьких глазках вспыхивают ядовитые огоньки. Но их не замечают посторонние, потому что глазки защищены жирными складками век. Сядей-Иг делает вид, что не замечает Тирсяды, хотя она останавливается прямо перед ним. Так стоят они минуту, другую. Люди ждут, чем кончится этот безмолвный поединок. Тирсяда чуть заметно усмехается и, не сводя глаз с одутловатого лица Сядей-Ига, обращается не к нему, а к Холиманке:
– У вас что тут, шаман, за праздник?
Холиманко постарался изобразить на своем хитром лице простодушие и самым невинным голосом произнес:
– Злых духов выгоняли маленько-то. Камлали, видишь ты...
– Камлали... Злых духов выгоняли, – повторяет Тирсяда и вдруг выхватывает из рук Сядей-Ига хорей, с силой втыкает его заостренным концом в землю. – Кто тебе позволил созывать соборку, оленщик?
Сядей-Иг опешил, зашмыгал глазками под взглядом Тирсяды, и все увидели, что тучный оленщик уж начал дряхлеть и щеки его обвисают, и кривые ноги не так уж крепки, потому что похоже, будто они начинают гнуться под тяжестью Сядеевой туши.
Шагнув к воткнутому Тирсядой в землю хорею, Сядей-Иг запнулся за кочку и с трудом удержал равновесие. В толпе раздался сдержанный смешок. Тирсяда, не обращая больше внимания на оленщика, сказала негромко, но отчетливо:
– Соборку созывает Совет. Его слово – всё. Шамана слово ныне пусто...
Она обвела взглядом толпу и остановилась на Выучее.
– И ты, парень, здесь? На Сядеевой постромке прыгаешь? Спросил бы у своего отца, кто перепятнал его оленей другим клеймом. Не Сядей ли? Кто отобрал у старика последний чум? Кажется, Сядей-Иг. Неужели забыл?..
Выучей потупился, щеки его побурели. Тирсяда вздохнула, по-женски пригорюнилась, глядя на него.
– Молод ты шибко, парень. Что с тебя возьмешь. Как мать-то у тебя, видит ли? Слышала я, что она свет терять стала.
– Беда, Тирсяда. Ослепла вовсе мать. Говорит, дым в глазах застыл, свет не пропускает, – ответил Выучей.
– Вот плохо-то! Жалко старуху, добрая, теплая сердцем к людям... Как ей поможешь? Старость, видно... – Она вытерла щеку уголком шали. – Слово мое скажи ей. Поклон передай...
В тот день на многих кочевьях до позднего вечера шли разговоры по чумам. Видно, и в самом деле сила Сядей-Ига пошатнулась. Видно, старому всё-таки конец приходит, раз и Сядей-Иг и шаманы перед Тирсядой голос потеряли. Совсем потеряли голос, вот ведь удивление какое...
Глава восьмая
Вынукан защищает своих детей
1
Каранчеев хребет не высок, но страшен. На голой каменной его вершине день и ночь, зиму и лето свистят, не утихая ветры. В его ущельях зияют глубокие пещеры, окутанные мраком, покрытые вечной плесенью. На склонах хребта не растет ни одной травинки, только ползучий лишайник, как сырая короста, грязно-серыми пятнами покрывает мертвую землю. Даже звери обходят стороной это гиблое место. Проклятый камень – так зовут ненцы Каранчеев хребет. Косматая старуха Хад, говорят шаманы, живет в его гнилых ущельях. По ночам она поет и пляшет на гладкой вершине Проклятого камня. И сотня злых духов подвывает ей. Ни один оленевод не решится поставить чум у подножия Каранчеева хребта.
В слякотный осенний день близ отрогов Проклятого камня остановились три упряжки. Поставив оленей на вязки, три человека скрылись в сырой пещере. Впереди шел Сядей-Иг, за ним шаман Холиманко и сзади их Халтуй. Ледяным холодом дохнуло на них из глубины пещеры. Ноги скользили по камням, подернутым вонючей слизью. Холиманко ощупью разыскал выступ треснувшей скалы и взобрался на него. Спутники последовали за шаманом. Сядей-Иг кряхтел и отдувался, громоздясь на выступ. Халтуй согнулся в три погибели под сводами пещеры. Когда все уселись на площадке выступа, шаман сказал:
– Только мы трое будем знать то, зачем мы пришли сюда. Язык разболтавшего нашу тайну съедят водяные крысы. Так ли я говорю?
– Ты сказал моё слово, тадибей, – прохрипел Сядей-Иг.
– Я не хочу отдавать свой язык водяным крысам, – пролепетал Халтуй, ежась от леденящей стужи.
– Тарем! – подтвердил шаман. – Слушайте, что говорит Нум. Для нас наступила тяжелая пора. Гибель ждет всех нас, если мы не остановим ветер, который дует от чума Ясовея. Ненцы глупы, и они слушают опасные слова этого человека, замыслившего похитить наши стада, отнять наше богатство, лишить нас почета и силы. На берегу Няровей-реки Ясовей построил большой дом. Никогда не бывало, чтобы в тундре строили дома. Зачем ненцам дома, когда они живут в чумах? Ясовей отберет у ненцев детей, поселит их в этом доме, и они погибнут. Нум говорит, что Ясовей – это не человек, а злой дух. У него три глаза – два спереди и один на затылке. Вот какую страшную тайну открыл мне Нум. Её знаем теперь только мы трое...
Халтуя пробирала дрожь. Зубы его стучали. Он проклинал себя за то, что пошел в эту окаянную дыру и услышал такие страшные слова. Халтуй пришел в себя только тогда, когда разыскал свою упряжку, сел на сани и взмахнул хореем.
– Вот беда-беда, – бормотал он, погоняя оленей, – лучше бы и не знать того, что сообщил шаман. А теперь вот худо: знаешь, да и сказать никому нельзя. Ой, худо-худо...
Окончательно успокоился Халтуй, когда вершина Проклятого камня скрылась за пеленой моросящего дождя. Он теперь подумал, что, пожалуй, это совсем неплохо, когда знаешь, чего не знают другие. И чем дальше он отъезжал, тем сильнее становилось желание поделиться с кем-нибудь тайной. Когда же вдали показался чум, Халтуй от нетерпения ерзал на нартах, так ему хотелось рассказать о слышанном в пещере. На это, собственно, и рассчитывали шаман с Сядей-Игом. Как только Халтуй ушел из пещеры, шаман, схватившись за живот, начал хохотать.
– Клянусь самим Нумом, сегодня же слух о нашей «тайне» поползет по кочевьям... А? Как ты думаешь, Сядей-Иг?
Сядей-Иг, ворча, отмахивался.
– Перестань ты, Холиманко, дурачиться, будто маленький. Нам не до смеху. Ещё не известно, как твоя выдумка подействует, поверят или нет.
Поскользнувшись, толстяк ударился о скалу и еле устоял на ногах. Руки его были в липкой слизи, и он шел к выходу из пещеры, растопырив пальцы, как слепой.
Шаман хихикал в полное удовольствие.
– Подействует, Сядей-Иг. Верь слову старого шамана... Готовь оленей, да получше выбери, пожирней. Чуешь?
