Текст книги "След голубого песца"

Автор книги: Георгий Суфтин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

8

Последний посетитель уехал, бумаги все подписаны и уложены в лукошко, дневные хлопоты улеглись, можно и отдохнуть. Тирсяда подбрасывает в костер поленьев, поправляет уже закипевший чайник, говорит мужу:

– Оленей-то, пожалуй, отпусти с вязки, никуда, наверно, не поеду сегодня. Отдохну...

– Отдохнешь так отдохни, – соглашается Тудако, натягивает малицу, шарит рукой по оленьим шкурам, прикрывающим пол, – табакерка где-то запропастилась – и не спеша направляется к выходу. Ему явно не хочется выходить из теплого чума на мороз. Он топчется у полога, бурчит про себя, потом возвращается и садится на старое место. Тирсяда вопросительно смотрит на него. Он, занятый табакеркой, молчит. Насладившись доброй понюшкой, снимает малицу и уютно устраивается на мягкой подстилке, протянув ноги к костру.

– Оленей-то отпустить бы, – напоминает Тирсяда.

Тудако лениво поднимает успевшие отяжелеть веки.

– Понадобятся – опять иди в стадо, – недовольно откликается он.

– Спать пора, куда ещё понадобятся...

У Тирсяды глаза тоже слипаются, она кладет шитье, которым хотела было заняться. Преодолевая дремоту, вынимает из ларя чашки, заваривает чай.

– Отпусти оленей да выпьем перед сном по чашке для тепла...

Чай пьет Тудако всегда с удовольствием; он оживляется.

– Пусть олени постоят ещё, – говорит он вопросительно, – пусть постоят. Вот чашку выпью, отпущу. Не умрут.

Они едят рыбу и пьют чай с таким особым вкусом, как умеют это делать только в тундре. Над блюдечками вьются и тают белые облачки пара. Тирсяда дует на блюдце и отпивает чай маленькими глоточками, Тудако хлебает большими глотками, морщится от удовольствия, перекатывает сахар во рту из стороны в сторону и, наконец, с хрустом разгрызает его.

– Сегодня опять у Голубкова большой переклад делали, – говорит Тудако, наполняя новое блюдце.

– Какой переклад?

– Ты простого дела не понимаешь, Тирсяда, отсталая какая, – важно замечает он и поясняет, – переклад с русского на ненецкий, полный подвал...

Он торжествующе взглядывает на жену левым глазом, защурив правый, вот, дескать, какими мы мудреными делами занимаемся. Она, к его удовольствию, и в самом деле изумлена.

– Подвал? Чего вы перекладывали в подвал? Русские слова?..

Тудако раскатисто хохочет, он страшно доволен, что так ошеломил жену.

– Статья называется подвалом, – растолковывает он и не упускает случая снова уколоть супругу, – ты хоть и председатель, да многого не знаешь. Очерк не знаешь, фельетон не знаешь, даже клише и то не знаешь...

– Не знаю, Тудако, где же мне знать, – примирительно говорит Тирсяда. – Клише – это, наверное, что-то очень сложное...

Тудако помирает от смеху.

– Вот видишь! И председателю не всё понятно. А клише нисколько и не сложное, клише – это простая картинка...

Довольный, что жена с любопытством слушает его, Тудако выкладывает все свои познания в газетном деле. Говорит с апломбом, щеголяет специальными терминами, подражая Лёве Семечкину. Под конец сообщает, что Голубков получил письмо про Ясовея.

– Ядовитое, учителю не поздоровится, надо быть...

– Что такое? – встревожилась Тирсяда, – что за письмо? Ты читал?

Тудако хотелось сказать, что читал, но он сдержался всё же, сообразив, что это хвастовство легко может быть разоблачено.

– Читал, не читал, а знаю, – ловко вывернулся он. – Если напечатают – Ясовею жизни не будет в тундре.

– Да что ты такое плетешь! – рассердилась Тирсяда.

– Ха! Плету. И ничего не плету. Хоть Лёву спроси, хоть самого Голубкова, мужу не веришь если...

Не зря Тудако не отпустил оленей – пригодились. Тирсяда сердцем почувствовала, что муж не просто болтает, видно, что-то есть. От её глаза не укрывалось и раньше, что недоброжелателей у Ясовея немало. Кто знает, какую напасть они на него обрушили. Надо без задержки выяснить. Тирсяда встала, надела старую мужнину малицу, закуталась шалью.

– Чашки-то вымой, не мытые в ларь не складывай, – наказала она мужу.

9

Голубков прочитал письмо Тирсяде. Она долго сидела, перебирая край шали. Голубков посматривал, стараясь угадать, о чём она думает. Наконец, Тирсяда провела ладонью по лбу, будто расправляя морщины, и спросила:

– Ты что, Михайло Степанович, печатать будешь?

Он уклонился от прямого ответа.

– Факты в письмо все правильные. Так ведь?

– Факты... правильные...

Тирсяда дважды повторила эти слова, резким движением скинула шаль на плечи, придвинулась к ящику, заменявшему Голубкову письменный стол.

– Ты бы, редактор, смотрел не только на факты. Оленевод, если будет смотреть на снежный наст и не поймет, что под ним, оставит оленей голодными. Так и твои факты. Они будто правильные... А что за ними? Ты на человека смотри, а не на факты.

– Надо смотреть и на факты и на человека, Тирсяда. Всё проверить следует, дело серьезное, – ответил Голубков.

И тут раздался из переднего угла палатки голос Лёвы Семечкина.

– Да чего там проверять, Михайло Степанович, всё и так ясно. Поклёп, явный поклеп на Ясовея. Ведь вы же его знаете...

– Я тоже знаю, – подхватила Тирсяда, почувствовав поддержку, – на моих глазах мальчишка рос, комсомольцем стал, в партию вступил, учителем сделался. Как осенний лед на озере, насквозь его видно. Черное слово на него говорят по злобе...

– Может, по злобе, а может, и того хуже, – раздумчиво произнес Голубков. Он сунул папку с письмом в ящик. – Разобраться надо по-настоящему...

– Разбирайся, только печатать не надо, – решительно заключила Тирсяда, вставая. – Газета не для того, чтобы глупости печатать...

Голубков невольно улыбнулся. Тирсяда заметила улыбку, обиделась.

– Смейся. Думаешь, женский ум – крик да шум. Как хочешь думай. А я соборку созову, у людей правого слова спрошу. Все скажут: худое письмо в твоей папке, подлое...

Не успел Голубков ответить, она резко повернулась, ушла. В палатке было слышно, как она крикнула на оленей, и суховато защелкали оленьи копытца.

– Вот женщина! Огонь и кремень, – восхищенно сказал Лёва после небольшой паузы. – Давно ли её и человеком не считали, а смотри, как она раскрылась. Комиссар-баба!

– Подожди, Лёва, то ли ещё будет. Это ведь первые весточки того, что может получиться из забитого, задавленного, лишенного света человека, если раскрепостить его и поддержать. Эта Тирсяда меня прямо радует. Не ошибся я тогда, выдвинув её в председатели. А ведь я её не знал совсем. Вижу – ненка смело говорит против оленщика Сядей-Ига, думаю – пусть её изберут председателем. И вот видишь, какая стала – действительно, настоящий президент Малой Земли. Всё-таки надо поехать к ней, а то, пожалуй, и впрямь будет соборку созывать, горячая женщина...

10

Никогда такого не было, а тут случилось. Сядей-Иг заболел. Жаром пышет весь, голова кружится, дыханье тяжелое. Пил горячую оленью кровь – не помогло. Настоял водку корнями чернолистника, растирал грудь, поясницу, пил горький тошнотворный настой – не помогло. Перед чумовым идолом крошил мясо, ублажал его водкой – всё впустую. Тогда позвал шамана, Холиманко не без алчности поглядывал на побуревшее лицо оленщика: дескать, нынче тебе, Сядей-Иг, не придется жилиться, хочешь выздороветь – не скупись. Сядей-Иг понял взгляд шамана. Уставился посоловевшими глазами на его широкое лицо, изрытое оспой, и прохрипел:

– Ты шибче шамань, тадибей. Так камлай, чтобы за один раз прогнать злых духов.

– Прогнать можно, – мямлил Холиманко. – Духи-то моего камланья боятся, удерут обязательно. Только нелегко это мне самому достанется. Крепко шаманить буду. Заплатишь-то как?

Сядей-Иг даже приподнялся.

– Экая жадность у тебя, шаман, – задыхаясь, с трудом произнес он. Потом после паузы добавил: – Камлай лучше, не останешься в накладе.

Холиманко и впрямь постарался. Пожалуй, ни разу он с таким исступлением не кружился, не кричал так неистово, моля богов вернуть Сядей-Игу здоровье, прогнать злых духов из его живота. Усердствуя, он выдрал не один клок своих седых волос, порвал бубен, разорвал на себе шаманский балахон. Сядей-Иг был удовлетворен камланьем. Он видел усердие шамана и надеялся, что Нум не может остаться безразличным к столь яростной молитве. Щедро наградив Холиманку, больной стал ждать, когда настанет исцеление. Однако легче не становилось. Наоборот, жар всё усиливался, в груди хрипело, по телу пошла ломота. День минул – духи не покидали Сядеева живота. На третий день он позвал Мунзяду.

– Проклятый шаман попусту камлал. Напрасно взял оленей. Худо мне. Смерть, кабыть, приходит. Съезди к дочери...

Сядей-Иг замолчал, закрыл глаза. Мунзяда испугалась, думала – умирает муж. Но он ещё не умирал. С трудом приподняв веки, он сиплым шепотом произнес:

– Скажи ей, Нюде, пусть докторшу ко мне пошлет...

Мунзяда без промедления велела батраку запрячь самых лучших оленей. Вихрем домчалась до школы.

– Нюдя, доченька, отец помирает. Вовсе худо ему. Велел докторшу позвать...

Нюдю будто ударили, так дрогнула она. Идти к докторше? Её просить? Ни за что... А отец?..

Накинув на плечи паницу, Нюдя побежала к больнице. Но лишь открыла двери, увидела докторшу в белом халате, со светлыми кудерышками мягких волос, в глазах потемнело. Она становилась на пороге.

– Что с вами, Нюдя? Заболели? Проходите, чего же вы...

Нюдя шагнула за порог. Галина Васильевна подвинула ей табурет. Нюдя села.

– Спасибо, доктор. Мне некогда. Отец заболел... Помирает, кажется...

– Я сейчас оденусь.

Нюдя плохо помнит, как везла она докторшу к чуму отца. Погоняла оленей так, как не погоняла никогда в жизни. А в голове был сумбур. То казалось, что всё равно они опоздают, отец уже умер. То появлялась надежда, что докторша спасет отца, не даст ему умереть. То вдруг к горлу подступала горячая полна и хотелось рыдать от того, что на санях рядом сидит женщина, которая, кажется, отнимает мужа. И тогда возникало желание опрокинуть сани, вывалить и оставить докторшу среди снегов.

Оглянувшись, Нюдя видит белесый локончик, развеваемый ветром. Она издает гортанный крик и обрушивает наконечник хорея на спину передового. Колючий ветер ударяет в лицо, кажется, прохватывает до самого сердца.

Олени останавливаются на передышку. Галина Васильевна разминает озябшие ноги, приплясывает, машет руками. Нюдя стоит недвижимая, смотрит на докторшу отсутствующим взглядом. Та подходит к ней и участливо берет за плечи.

– Не грустите, Нюдя. Не надо заранее предаваться печали. Ведь ещё не всё потеряно. Постараемся вылечить...

Вялым движением Нюдя снимает руку докторши со своего плеча, чуть отодвигается. Губы у неё вздрагивают, как у ребенка, готового заплакать. Она резко хватает вожжу.

– Садитесь, доктор. Поехали...

Олени нехотя трогаются. Они явно недоумевают, почему так рано кончилась передышка, отдохнуть не успели ещё...

Больной лежал за пологом, укутанный мехами. Он тяжело и прерывисто дышал. Галина Васильевна измерила температуру, пощупала пульс. Покачала головой. Нюдя и её мать с тревогой и надеждой смотрели на эти странные, им казалось, действия докторши. Тоже шаманит, только не так, как Холиманко.

И Сядей-Иг косил на докторшу глаз. Ишь, в стеклянную палочку посмотрела. Чего-то увидела. Черной трубочкой слушает, наверно, злых духов внутри ищет. Такая белая и тоненькая, разве ей выгнать злых духов, если Холиманко с ними не справился...

Закончив осмотр, Галина Васильевна крепко задумалась. Что же делать? Если оставить больного в чуме, вряд ли выживет. Организм, правда, крепкий, выносливый, но в чуме нет возможности создать мало-мальски сносные условия для больного. Даже от ветра никак полностью не избавишься. А если отвезти в больницу?..

– Вот что, Нюдя. Придется перевезти отца в больницу. Здесь вряд ли удастся его вылечить...

Нюдя не ответила, посмотрела на отца. Мунзяда тоже склонилась над ним. Сядей-Иг прохрипел натужно:

– Вези... всё равно...

Глава одиннадцатая
Когда расцветали подснежники

1

«Докладная записка

Настоящая составлена мною, инструктором Коопсоюза Лестаковым, в результате проверки на месте фактов, указанных в письме единоличника Юрбея. Проверкой установлено нижеследующее:

1. Вышеозначенный Юрбей, являясь единоличником-середняком, был организатором промыслового загона на песца. В результате участия оленеводов в загоне у них возникло стремление к совместному выпасу оленей, вследствие какового оный Юрбей решил провести организацию нового оленеводческого товарищества. Собрав подписи желающих вступить в новое товарищество в виде родовых клейм на бумажках, Юрбей обратился к тундровому Совету (председатель т. Тирсяда) с просьбой выделить пастбищные участки (маршруты перекочевки) для выпаса стад оленей. Этому воспротивился учитель Янзарейской ненецкой школы Ясовей, каковой является членом тундрового Совета. В конечном итоге организация товарищества затормозилась и по существу сорвалась.

2. В целях выяснения причины вышеизложенного поведения учителя Ясовея мною были проверены биографические данные такового. В результате тщательной проверки выяснилось, что вышеназванный Ясовей является зятем крупного кулака-оленщика Сядей-Ига, вследствие чего совершенно ясно, что он, Ясовей, в данном конкретном случае выступал против организации товарищества, находясь под явным влиянием классового врага. Поскольку учитель Ясовей ошибочности своего поступка не признает и в личной беседе с инструктором Коопсоюза продолжал отстаивать свою неправильную и вредную позицию, противоречащую задачам быстрейшей коллективизации тундрового населения, приходится делать прямой и неопровержимый вывод, что противодействие колхозному строительству в тундре с его стороны предпринято сознательно, что несовместимо с его пребыванием в рядах партии.

3. Считаю необходимым констатировать, что редактор выездной газеты в тундре «Нерденя» тов. Голубков занял неправильную линию, направленную на смазывание подрывных действий подкулачника Ясовея. Получив копию направленного Юрбеем в окружном партии заявления, Голубков вместо того, чтобы надлежащим образом, со всей остротой и непримиримостью раскритиковать вредные действия подкулачника, занялся выяснением обстоятельств дела с целью оправдания Ясовея. Как свидетельствуют показания многих опрошенных мною лиц, такая оппортунистическая позиция редактора Голубкова объясняется тем, что он в течение продолжительного времени находится в приятельских отношениях с родственником кулака – Ясовеем.

Выводы:

1. Вопрос о партийности Ясовея считаю необходимым поставить на бюро окружкома. Привлечь к ответственности за гнилую оппортунистическую линию редактора Голубкова.

2. Необходимо командировать ответственных работников на место с тем, чтобы оформить организацию нового товарищества и выделить ему лучшие пастбищные участки.

К сему инструктор Коопсоюза Лестаков.»

2

Пока секретарь окружкома читал эту бумагу, на его лице поочередно отражались недоумение и изумление, гнев и сомнение. Бросив бумагу на стол, он жирно подчеркнул красным карандашом подпись инструктора и уставился на Лестакова:

– Лестаков, это правда всё, что тут написано?

– Яков Иванович, ну как же не правда! Я сам всё досконально проверил. Конкретно фактически вопрос встает так, Яков Иванович...

– Подожди ты, конкретно фактически, – секретарь дёрнул плечом и выпятил губы, ощетинив рыжую бабочку усов, что он делал всегда в трудных случаях, потер ладонями гладко выбритую голову. – Придется их, видимо, вызывать... Ты хорошо знаешь Ясовея, Лестаков?

– Как облупленного, Яков Иванович. У него заскоки не первый раз. Ещё когда загон организовывался, он тоже палки в колеса пытался вставить...

– Какие там палки?

– А они хотели привлечь кулацких оленей, тестя его. Так он всех сбил, против выступил...

– Мм-да... А ещё что?

– Администрировать любит. В школу ребят чуть не силком отбирал у родителей. Есть факты, когда он взятки брал...

– Даже взятки?

– У меня точные данные, Яков Иванович. Взял взятку пушниной с Вынукана...

– Так, дальше.

– По непроверенным пока что данным, мне проверять было некогда, Яков Иванович, спешил, у него, – Лестаков понизил голос, – не все благополучно и в быту. Говорят, он с новой докторшей...

– Ну, хватит, – стукнул секретарь по столу пучком зажатых в кулаке карандашей. – Тебе бы, Лестаков, в милиции работать...

Лестаков мелконько засмеялся.

– Мы что же, можем и в милиции. Всё под окружкомом ходим...

– Ладно. Сейчас в тундру не проберешься, распутица уж вовсю. Кончится распутица, придется этим делом заняться. Я знаю Ясовея...

– Конечно, знаете, – угодливо прервал Лестаков. – Вы, поди, всех коммунистов наперечет знаете, Яков Иванович...

Секретарь махнул рукой.

– Давай иди. Сводку там подготовь по пушнине. Квартал кончился, а сводки всё ещё нет.

Лестаков бесшумно вышмыгнул из кабинета.

Секретарь прошелся несколько раз из угла в угол, щетиня усы. Взял телефонную трубку.

– Шурыгина. Ты зайди-ка ко мне, Николай. Нет, без всяких материалов... Посоветоваться надо...

3

Лёва Семечкин в совике и малице сидел на солнцепеке у входа в палатку, щурился, глядя в сизую мерцающую даль. Вид тундры, такой знакомый, приевшийся за долгую зиму, начал заметно меняться. Сопки с южной стороны полысели, на равнине там и сям стали появляться рыжие проталины. Забереги у речки посинели, набухли водой. С наступлением весенних оттепелей Лёва загрустил не на шутку. Палатка надоела, потянуло на простор, к людям, захотелось в город. Душу бередил весенний шум. И Лёва не расставался со своей заветной тетрадкой, мусолил карандаш и мучительно морщил лоб, ища рифму. Стихотворные строчки получались не очень гладкими, но точно передавали настроение незадачливого поэта.

 
Мох да болота, вода да яра,
Больше не видно нигде ничего...
 

Лёва вздыхал и закатывая глаза в ожидании новой волны вдохновения. А она, как назло, не появлялась. В голову лезла наскучившая проза: надо ещё набрать три заметки да клише набить, а колодки подходящей нет. Скорей бы уж кончать всё и отправляться в город. Но разве теперь уедешь, такая распутица. И редактор где-то застрял, не иначе, – нет уже который день. Лёва нехотя поднялся и полез в палатку, неуклюжий, похожий в своих меховых одеждах на старого медведя.

Под вечер приехал редактор, нагрузил Лёву набором, а сам лег в постель, стуча зубами.

– Кажется, простудился я, Лёвушка. Дай мне лепешечку аспирину...

Лёва потрогал редакторский лоб, испугался. Голубков пышет жаром. Вот беда, что ж теперь делать? Надо за доктором ехать.

– Ты набирай, не отвлекайся от дела, – сказал Голубков, угадав намерения Семечкина. – Завтра утром соберутся у нас оленеводы. Кто-нибудь съездит за врачом. Эх, не вовремя заболел, черт бы её побрал болезнь... Ты знаешь, какая ерунда получилась, скандал на всю тундру...

Лёва оживился.

– Люблю скандалы. С ними как-то веселее живется...

– Тебе бы всё веселье. А тут, брат, в пору матушку репку петь. Понимаешь, этот балда ветеринар не побеспокоился вовремя вакцину в тундру завезти. Только сейчас обнаружилось, что нет её нигде. А как же отправлять стада на летние пастбища без прививок? Это же грозит знаешь чем! Может ужасной катастрофой закончиться вся эта история... – Голубков жадно опорожнил стакан, поуспокоился. – Пригласил я актив завтра в редакцию. Придется что-то предпринимать...

Всю ночь Голубков провел в беспокойном сне, бредил, часто просыпался. Лёва всю ночь работал. К утру он набрал почти весь номер. Меланхолии как не бывало.

Чуть свет стали собираться один за другим оленеводы. Приехали не только колхозники, но и многие единоличники. Вопрос о вакцине всех касается. Большинство ненцев уже поняло значение прививок. У всех в памяти тот год, когда противившиеся прививкам оленеводы потеряли чуть не всех своих оленей. Ныне уж таких не найдется.

Палатка дополна набилась людьми. Многим места не хватило, они сидели у открытого входа. Голубков, не вставая с постели, начал совещание.

– Давайте, товарищи, подумаем, как нам быть. Без прививок, сами понимаете, мы не можем оставить стада. Надо достать вакцину до выхода стад на летовки. Но сейчас связи с городом нет. Можно ли добраться до Нарьян-Мара сейчас, я не знаю. А ещё меньше знаю, есть ли возможность привезти оттуда вакцину. Вы люди опытные, скажите своё слово.

– В город сейчас ехать попусту. Реки разливаются, болота раскисают. Попадешь в такое место и не воротишься, – сказал Хатанзей, теребя завязку ворота, будто она ему мешала. – Видно, придется уж без прививок нынешней весной обойтись, что поделаешь...

– Надо бы достать вакцину, шибко надо бы, – сказал Вынукан. – Да кто поедет в такое бездорожье. Своя жизнь каждому дорога!..

– Ох, худо. Вовсе худо! Пропадут олени и сами погибнем. Что сделаешь, Нума просить придется, чтобы сохранил оленей, – заговорили оленеводы вразнобой, не глядя друг на друга.

Голубков не смог улежать, поднялся весь красный, взлохмаченный, с лихорадочно блестящими глазами.

– Нет, это неправда, товарищи. Вакцину надо достать во что бы то ни стало. Если никто не решится поехать, я сам сегодня же, несмотря на болезнь, запрягу оленей...

Наступила тишина. Слышно было, как трещит на ветру флаг над крышей палатки. И в этой тишине негромко прозвучал из угла голос Ясовея.

– Лежи, Михайло Степанович. Куда ты больной! Найдется кому и без тебя съездить...

Он обвел глазами оленеводов.

– Собирайте со всех упряжек лучших пелеев. Запрягу самых лучших и самых выносливых, поеду...

Скоро упряжка была собрана. Хатанзей привел передового поджарого, но сильного оленя с крепкими копытами, с вытянутой вперед мордой, будто устремленной навстречу ветру.

– Возьми. На него надейся, как на самого себя. Послушен так, что пошевелишь пальцем, он знает, чего хочет хозяин. Лёгок на бегу, что птица. Силен, как медведь... С ним плохая дорога лучше станет.

– Спасибо, Хатанзей. На такой упряжке хоть на луну уехать можно...

На сани нагрузили продовольствие, положили запасный тынзей, приторочили ружьё. Упряжка помчалась по насту, который блестел нестерпимо под яркими лучами весеннего солнца.

– Ой, как он доедет, как доедет? – беспокойно переговаривались оленеводы, глядя вслед упряжке.