Текст книги "След голубого песца"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
5
Кто такой Сядей-Иг? Вот я так же спросил одну старуху, когда вернулся в тундру. Она посмотрела на меня жалостливо, покачала сокрушенно головой и говорит: «Ай, человек! В городе был, по бумаге говорить научился, а Сядей-Ига не знает».
У Сядей-Ига оленьи стада несчитанные бродят по тундре. И на Малой и на Большой земле. Едва объедет пастух такое стадо на упряжке от восхода до заката. А захочет узнать, все ли олени целы, поднимется на вершину сопки, глядит, сколько белых менуреев в стаде. Десять менуреев, значит, десять сотен оленей все целы. Когда Сядей-Иг перекочевывает с одного пастбища на другое, его аргиш растягивается на целую оленью перебежку. Чего тут нет в этом аргише: и лари с мехами пушного зверя, и котлы самолучшего сала, и тюки сукон да разных тканей, целый воз утвари, всякой посуды – всего не перечтешь. А говорят, на передней упряжке, на дне ларя с пушниной возит Сядей-Иг мешок из нерпичьей кожи, который с трудом поднимает. Что в том мешке, никто не знает. Сядей-Иг не показывает.
Сядей-Иг по тундре идет – под ним земля прогибается. На соседа он посмотрит – сосед глаза долу опускает. Слово скажет Сядей-Иг – это слово законом оборачивается. Вот кто такой Сядей-Иг. С ним сам Саулов за руку здоровается, в гости зовет, чаркой угощает. Да не так, как моего отца, Хосея, угощал. С Сядей-Игом шутки плохи – сильный человек. Он всеми в тундре управляет, как хочет. Лучшие охотники ему несут пушнину, лучшие рыбаки тянут его невода, лучшие пастухи охраняют день и ночь в стужу и непогоду его стада. Ни перед кем не кланяется Сядей-Иг, разве только перед Нумом, да и то лишь потому, что законы Нума ему, Сядею, на пользу. Строг Сядей в соблюдении этих законов, тверд и непреклонен. Когда я ещё совсем мальчишкой был, мало чего в жизни понимал, своими глазами видел страшное и непонятное детскому уму. У Сядей-Ига, – тогда ещё его звали по-иному – Тахобей, – была молодая жена Ёнека, веселая, речистая. Нас, малышей, очень любила, подарками часто баловала. То пряником угостит, то конфетку даст кислую-прекислую, сосешь её целый день и не убывает, так с конфеткой и спать ляжешь.
Ну вот, однажды весной Тахобей переезжал реку. Не успел он доехать до берега, лёд под упряжкой расселся: весенний, рыхлый лед – долго ли до беды. Ухнул вместе с санями Тахобей в полынью. Олени дернули, сани вытащили. Тахобей в полынье остался. Малица широкая раздулась, держит. Кричит Тахобей: «Спасите!» Пастухи бросились спасать – лед под ногами проваливается. Как тут спасешь? Своя жизнь дороже. Хорей подают – Тахобей достать не может. Веревку подают – ускользает конец, не ухватишься.
Наверно, уже последние мгновенья считал Тахобей, коченеть начал. Да хорошо Ёнека не растерялась, кинулась мужу на помощь. Выхватила из-под сиденья тынзей и со всего размаху набросила петлю на мужнины плечи. Когда вытащили Тахобея, он был весь синий и без памяти. Но отогрели его, размяли, в чувство привели. Ожил он, жену свою, Ёнеку, позвал, при всем народе поцеловал и назвал любимой.
А вскоре пошла молва, что Ёнека, спасая мужа, перешагнула через тынзей. А женщина, посмевшая перешагнуть через тынзей, по закону Нума подлежит строгому наказанию. Что думал и что чувствовал Тахобей, узнав о проступке жены, судить не берусь. Но позвал он стариков на судилище. Это была страшная ночь. Шаманы били в бубны и завывали подобно волкам. Им помогали собаки со всего стойбища. Нас, малышей, на судилище не пускали, мы наблюдали издали, со склона сопки. И мы замерли от страха, когда среди воя шаманов, неистового лая собак и грохота шаманских бубнов раздался леденящий кровь человеческий крик. Осужденную раздели на морозе, веревкой прикрутили к саням и семь раз провезли вокруг сопки, на вершине которой стояли деревянные божки. Мы не получали больше от Ёнеки пряников и конфет. Она не долго прожила после этой ночи.
Такой Сядей-Иг, большой оленщик, сильный, как волк, упрямый, как необъезженный хор, хищный, как ястреб, хитрый, как лисица. Он думал: с царем пусть там делают, что хотят – ссаживают, пересаживают, ему от этого ни теплее, ни холоднее. Люди тундры на него, Сядей-Ига, смотрят, движению его пальца повинуются.
И всё же настала пора, когда палец Сядей-Ига начал терять силу. Вскоре в тундру прилетело новое слово – Совет. Не очень разбирались вначале ненцы, что оно обозначает, но всё, что было связано с этим словом, шло на пользу бедным людям: подати отменили, урядника не стало, в Широкой Виске открылась лавка, где оленеводам чай, сахар, ситцы – все стали давать без обмана, не так, как у купца Саулова. И лавку назвали по-новому – кооператив. Это всё от Совета. А раз так, значит, Совет – хорошо. Весть пошла: Совет бедных людей в обиду не дает. Вот он какой правильный! И ненцы приняли это слово. В нашем родном языке оно стало близким другому слову: саво – хорошо. Совет – саво!
Сядей-Иг сначала оглядывался да принюхивался. Видит – новые дела развернулись вовсю. «За большим аргишом надо держаться, – рассудил он, – идти туда, куда все тянут. Спокойнее так-то». И когда в тундре объявили большую соборку, он тоже поехал.
6
У подножья сопки, на берегу озера Салм-то, съехались десятки упряжек. Люди ходили с праздничными лицами. Ждали чего-то необычайного. И когда на длинном шесте затрепыхался красный флаг, ненцы ахнули от восторга: такой яркий, с золотыми буквами! На пригорок поставили сани, покрыли их красным сукном. Получился стол. За столом появился русский в пиджаке, подпоясанном солдатским ремнем, в широких бутылками штанах. «Видно, большой начальник», – говорили оленеводы. А я посмотрел и обрадовался: ведь это Михайло Голубков. Он за отца заступился тогда на сходе, приют нам не раз давал в лютые стужи, к ненцам относился по-братски. «Михайло Голубков – правильный человек», – говорил отец. Вот и хорошо, что он теперь на соборку приехал.
Голубков сказал:
– Товарищи ненцы! Мы сегодня с вами будем устанавливать в тундре Советскую власть. Согласны ли?
– Согласны! Саво! Будем Советскую власть делать, – дружно откликнулись ненцы.
– Я тоже согласен, – сказал Сядей-Иг, когда крики умолкли.
– Советская власть свет в тундру принесет. С ней ненцы к хорошей жизни придут, – продолжал Михайло, стараясь говорить в лад ненецкой речи.
– Сававна! Тарем тара! – неслось ему отовсюду.
– Хорошо! Так надо!
Сядей-Иг поразмыслил и тоже произнес:
– Тарем...
– Советская власть бедных защитит, богачам воли не даст, – убеждал Голубков.
– Сац саво! Очень хорошо! – откликнулось большинство.
Многие, однако, молчали, потупив глаза. Некоторые смотрели на Сядей-Ига. А он сидел невозмутимый, будто его это всё не касалось.
– Вот выбирайте сами свой Совет, – предложил Голубков. – Называйте, кого вы хотите, тот и будет. Давайте сначала выберем председателя. Ну, говорите, кого?
Соборка молчала.
– Выбирать надо самого лучшего, самого справедливого, самого умного. Кто среди вас достоин быть председателем?
Соборка молчала.
– Хорошо, подумайте. Я буду ждать. Спешить нам некуда. Надумаете, скажете.
Голубков сел на сани и закурил. Соборка продолжала молчать. Тогда поднялся Сядей-Иг.
– Вы хотите внести кандидатуру? – спросил Михайло.
– Кан-ди-да-ту-ру, – еле выговорил незнакомое трудное слово Сядей-Иг, – внесу кандидатуру...
– Кого же вы предлагаете?
– Меня.
– Кого?
– Меня. Вот непонятный! – рассердился Сядей.
Голубков замялся. Соборка молчала. Все поглядывали то на Сядей-Ига, то на Голубкова. Сядей-Иг по-хозяйски уселся на красное сукно, покрывавшее сани, и принял степенный вид.
– Сядей-Иг подходящим будет, – выкрикнул Халтуй, – хозяин он хороший, самый лучший...
– Наше слово сказал, так и есть, – заговорили в толпе.
Голубков, докурив папиросу, бросил окурок.
– Ну, хорошо, – сказал он, – раз так, будем голосовать. Кто за то, чтобы выбрать Сядей-Ига, поднимите руки.
Руки подняли все.
– Кто против того, чтобы выбрать Сядей-Ига, поднимите руки, – сказал Голубков тем же тоном.
Руки подняли все.
– Что же теперь нам делать? – развел руками Михайло. – Видишь, Сядей-Иг, все за тебя проголосовали, но и против тебя проголосовали тоже все. Выходит, не быть тебе председателем.
Пожалуй, впервые за всю жизнь пришлось ныне Сядей-Игу уходить с соборки несолоно хлебавши. Он шагал тяжело, неуклюже. Казалось, ноги его подгибались. Не глядя ни на кого, он поманил рукой Халтуя.
– Упряжку мне подай. Домой ехать хочу, – буркнул Сядей-Иг. – Пусть все разъезжаются, соборка кончилась, – строго заключил он.
7
А соборка не кончилась. С Сядей-Игом уехали только самые богатые да самые пугливые. Тем, которые остались, Голубков сказал:
– Вот теперь, наверное, можно по-настоящему выборы делать.
И тут совершенно неожиданно вышла на середину лужайки Тирсяда, пожилая женщина в старенькой панице, в гарусном клетчатом полушалке.
– Жители тундры, – сказала она, – почему вы сидите, потупя головы? Вы горюете, что ушел Сядей-Иг? Что гнев его падет на ваши плечи? Не бойтесь, ненцы, упавший на дно озера камень не всплывет. Сегодня мы увидели начало конца Сядеевой силы. Мы услышали новое слово: Совет. И с этим словом к нам идет новая жизнь. Так говорю я, которую вы прозвали Тирсяда. От души мое слово и потому оно ясно, как сегодняшнее небо над головой.
Тирсяда остановилась, чему-то улыбнулась и, чтобы спрятать улыбку, вытерла губы концом полушалка.
– Вы, может быть, скажете: женщина, чего она знает! И всё-таки я знаю... Я знаю, что если мы увидели спину уходящего Сядей-Ига, это к лучшему. Слову моему конец.
Когда Тирсяда замолкла, встал Манзадей. Никто не ожидал, что и он может на соборке слово сказать. Он всегда раньше сидел позади всех, забытый всеми. И кочевал он всегда в стороне от всех. И на рыбном промысле ему доставался последний пай. И чум свой он ставил в таких местах, где никто другой не подумал бы сделать стойбище. И вот Манзадей заговорил.
– Моё слово, может, ничего не значит, но я всё-таки скажу. Если Совет бедным людям помогает, я за Совет. Я всё сказал.
Голубков все слушал и записывал в книжечку. А потом говорит:
– Так вот, давайте выберем председателем Тирсяду. Согласны ли?
– Согласны! – закричали ненцы.
– Кто за то, чтобы выбрать Тирсяду, поднимите руки.
Руки подняли все.
– Кто против того, чтобы выбрать Тирсяду, поднимите руки.
Ни одной руки не поднялось.
– Теперь правильно выбрали, научились, – сказал Голубков.
Тирсяда стала у стола.
– Правильно ли выбрали, ещё неизвестно, – сказала она, – теперь меня слушаться придется. Чтобы женщину слушаться, тоже надо научиться. Да и это не самое трудное. Самое трудное недалеко. – Она посмотрела в сторону сопки. – Вон там, кажется, остановился Сядей-Иг. Мало же он отъехал. Уж не вернуться ли хочет?
Некоторые опасливо заоглядывались. Тирсяда рассмеялась.
– Не беспокойтесь, он хоть и не уехал, а вернуться ему уже трудно...
8
Так в тундре появился свой Совет. Вместе с оленеводами стал кочевать новый чум, такой же, как и другие. Но не совсем такой. На шесте у него развевался красный флаг. И все знали: там наша власть. Она в обиду не даст.
Поехали однажды ненцы к Салм-озеру рыбу ловить. Только стали невода перебирать, Халтуй появился. Длинный, как чумовой шест, стал на пригорке.
– Чего люди тундры делать собираются? – кричит.
Народ смеется: вот так да! Халтуй совсем поглупел, не знает, чего собираются делать, если невода к замету готовят. Как бы не так! Он вовсе и не поглупел. Длинную руку поднимает, говорит:
– Нет вам рыбной ловли в этом озере. Это озеро – забыли разве? – Сядей-Иг облавливает. Без его слова никому тут невода не закинуть...
Загалдели люди, заругались последними словами, да что будешь делать, раз Сядей-Иг запретил. Куропатка выше ястреба не вылетит. Стали ненцы обратно на сани складывать невода.
– Постойте, – говорю я им. – В тундровой Совет съезжу. Тирсяде скажу, она другую директиву даст.
Мудреное слово я нарочно вставил, для убедительности. И верно, остановились мои сородичи, говорят: «Поезжай, может и впрямь будет подмога».
Тирсяда уже тем временем к председательству привыкла. Своим мужем Тудаком и то распоряжаться крепко стала.
– А ну-ка, – говорит, – запряги, Тудако, ездовых порезвее, скатайся до Сядей-Ига. Скажи – пусть в тундровой Совет приезжает. Да побыстрее. Слышишь?
Тудако повторять не надо: супруга большой властью стала. Что поделаешь, поехал.
Я за чумом сижу, интересно мне: приедет или не приедет Сядей-Иг. За пунушками наблюдаю, как они прыгают с куста на куст. Вдали две упряжки показались. На передней Тудако большеголовый, грибом сидит. За ним Сядеева упряжка. «Эге, – думаю, – Сядей-Иг на задней упряжке стал ездить. Почему бы так? Или у него олени сустуйными стали, или глаз притупился, пути не разберет?»
Остановились упряжки. Тудако с Сядеем в чум пошли. Слышу, разговор идет в чуме.
– Ань здорово, начальник, – говорит Сядей. Голос у него немножко ядовитый, как корень чернолистника.
– Здорово, Сядей, – отвечает Тирсяда. У нее голос сухой, чуть со скрипом, как снег под ногой на морозе.
– Зачем звала?
– За делом звала. Садись.
– Сядей-Иг Совету, гляди, понадобился...
– Понадобился Совету...
Оба замолчали. Слышно, как на столе у Тирсяды бумага шелестит. Я понимаю: она нарочно бумагу перебирает, перед Сядей-Игом себя показывает. Не шути, мол, с Тирсядой, у неё вон сколько казенных бумаг. На Сядей-Ига, кажется, это действует. В голосе его ядовитость уже потерялась.
– О чём твоё слово, председатель? Я слушаю, – почтительно говорит он.
Тут Тирсяда ладонью по бумагам хлопнула. Резко сказала:
– Твоих озер, Сядей-Иг, нет. Озера все Советскому государству принадлежат. Понял? В Салм-озере кто хочет, тот пусть и ловит. Ты хочешь ловить со всеми наряду – лови, не запрещается. Слову моему конец.
Когда снова заговорил Сядей-Иг, голос у него был кислый, как щавель на печорских лугах.
– Раз Совет желает, чтобы Сядей-Иг пустил на озеро, кроме своих, и других рыбаков, что ж, пустит. Рыбы на всех хватит. Сядей-Иг не обеднеет. Так я говорю? – к голосу оленщика опять примешалась ядовитинка.
Но Тирсяда отрезала:
– Не так ты говоришь. Хоть и верно, что Сядей-Иг не обеднеет, а рыбы на всех хватит, только не ты рыбаков на озеро пустишь, а Совет тебя может пустить, просить если будешь...
Этого оленщик выдержать не мог. Он молча вышел из чума. Но вернулся, и, просунув голову за полог, прикрывающий выход, сказал голосом, в котором не было уже ни кислоты, ни сладости, ни ядовитости, который стал пустым и бесцветным, будто старая брошенная маличная рубаха:
– Твоё слово я слышал, Тирсяда. Лакомбой.
Так вот было, Николай. А ныне, видишь, всё перекосилось, к Сядей-Игу опять вернулась сила.
Глава пятая
К Сядей-Игу вернулась сила
1
Ясовей присел отдохнуть с краю крылечка саудовского дома. В просторном купеческом дворе сегодня тесно, шумно. Стоят на вязке оленьи упряжки, готовые к выезду. Тут же двое щегольских пошевен с ярко расписанными задками. По двору снуют солдаты. Они устилают пошевни оленьими шкурами и попонами. «Куда же они собираются?» – думает Ясовей, глядя на эту возню.
– Эй ты, чего дремлешь! Помоги-ка...
Двое солдат несли на носилках кирпичи. Они сказали, чтобы Ясовей сложил эти кирпичи в передок пошевен. Ясовей взял кирпич и тут же бросил его. Солдаты захохотали.
– Что, кусается?..
Ясовей недоумевал, зачем горячие кирпичи укладывать в передок саней да ещё на оленьи шкуры.
– Давай, давай, не раздумывай, делай, что сказано.
Натянув рукавицы, Ясовей положил кирпич в сани. Запахло палёным.
– Сгорит ведь всё, – сказал Ясовей, взглянув на свои побуревшие рукавицы.
– Сказано, делай, – огрызнулся солдат.
Делать так делать. Ясовей, складывая кирпичи, смеялся над собой: вот нежданно-негаданно попал на работу. Куда же повезут раскаленные кирпичи? Чудят солдаты. Но солдаты, оказывается, не чудили. Когда кирпичи были уложены и укрыты сверху попоной, из дома вышли двое военных. Один был в овчинной бекеше и в валенках. На плечах у него тускло поблескивали погоны, а сбоку болталась шашка. Начальник должно быть, на того жандарма городского похож. Другой был одет в зеленоватую шинель, а на ногах ботинки с толстой подошвой. Из-под шали, окутывавшей голову, торчала смешная шапочка пирожком. «Вот так чучело!» – подумал Ясовей. Но чучело сказало что-то на незнакомом языке тому с шашкой, и тот засуетился, залебезил, помогая неуклюжему спутнику усесться в сани. «Вот оно, – сообразил Ясовей, – кирпичи-то, видно, для того, чтобы зеленый ноги себе не отморозил». И верно, вместе с кирпичами его укутали тулупом, попонами так, что только нос торчал наружу. «Ловко, со своей горячей печкой ехать», – ухмыльнулся Ясовей. Но чудеса не кончились. В сани с кирпичами впрягли не лошадей, а оленей. Ясовею подумалось: хорошо бы на эти сани проводником попасть, любопытно на такой забавной упряжке проехаться. Но проводником посадили другого. Ясовею досталось закрывать ворота, когда упряжки выехали. На саудовском дворе сразу стало пусто. Конюх Захар проверил запоры, разворошил и засыпал снегом костер, на котором калились кирпичи, стал прибирать разбросанную по двору упряжь, пустые рогожные кули, верёвки.
– Куда они с кирпичной грелкой-то? – спросил Ясовей.
Захар сверкнул глазом.
– На кудыкину гору. Тебе незачем знать.
– Незачем, так и ладно, – миролюбиво согласился Ясовей. – Только сроду я не видывал, чтобы сани с печкой ходили...
– Не видывал, тогда погляди. Мало ли чего ты не видывал, – ворчливо бурчал Захар. И вдруг, сменив тон, многозначительно подмигнув единственным глазом, зачастил:
– Это ведь иноземный большой начальник. Соображаешь? Не то мериканец, не то англичанин, кто их разберет. Наш-то хозяин, бают, выпросил его у тамошних королей для подмоги, чтобы красных задушить скорее. Беляки-то, вишь, не справляются одни, слабосильны. Короли и прислали эдаких длинноносых в полсапожках. А они, слышь, нежного происхожденья и морозу боятся, потому кутаются и калеными кирпичами обкладываются.
– Далеко ехать, кирпичи всё равно остынут, – рассудил Ясовей.
– Остынут, сменят. По деревням ведь поедут. Слышь, там где-то за Пушной рекой в лесу красный отряд, что ли, появился. Вот и поехали. Говорят, ссыльный с красными знается, его будто бы захватить хотят. Он убежал уж однажды. А нынче-то изловят, вишь какие егеря отправились...
Ясовею словно в голову ударило: «Вон куда заморский начальник поехал. Вот так да! Николаю грозит опасность, а я сижу и ухом не веду...»
Поскорей отделавшись от словоохотливого старика, Ясовей пал на сани. «Они поедут дорогой, в деревнях останавливаться будут, а я прямиком, обгоню, раньше поспею», – соображал он.
2
Но он не поспел. Солдаты уже побывали в чуме Лаптандера. Николая не было. Яхако, напуганный, присмиревший, жался к пологу чума.
– Увезли дядю... били его... Меня ружьем стукнули тоже, – рассказывал мальчик Ясовею.
Как же быть? Надо спасать Николая. Что делать? Ясовей решил съездить в Широкую Виску, узнать, где Николай, что с ним. Оставив оленей за околицей, он закоулками пробрался в деревню. Притворившись пьяным, слонялся от дома к дому, заглянул в трактир, потолкался около солдат. Узнал страшную новость: ночью будет расправа с красными. Подвыпившие белогвардейцы похвалялись, что они «дадут сегодня ночью напиться красным».
Не затягивая времени, Ясовей помчался в тундру. Лаптандер был уже в чуме Ясовей всё ему рассказал.
– Что делать, Лаптандер? Ведь это большой друг, самый лучший. Неужели я дам ему погибнуть? А что я сделаю? Что могу я сделать один? Поеду вот, отопру амбар, где они сидят...
– Подожди ты, не горячись, – оборвал его Лаптандер. – Подумать надо.
Ясовей затих. Лаптандер сидел, уставившись в костер, неподвижный, как статуя. На его лохматых волосах поблескивали капельки от растаявших снежинок. Ясовей ждал. Лаптандер думал. Наконец терпение Ясовея иссякло, он тихонько кашлянул. Тогда Лаптандер поднял лицо.
– Вот что, хорошим людям нельзя погибать, – сказал он медленно, с расстановкой. – Мы этого допустить не можем. Как нам быть? Нас с тобой двое, их много. Но ведь у тебя и у меня на плечах не пустые кочки, покрытые осокой. Думать будем.
Он медленно развернул кисет, скрутил цигарку, прикурил от уголька, затянулся едким дымом, посмотрел на Ясовея.
– Ты вот что, съезди к Хатанзею, от него поверни к Мырной лабте, там Тайбарея найди, а на обратном пути заедешь в чум Хенеры. Скажи, что я звал. Пусть сразу приедут. – Он взглянул в дымоход, тряхнул головой. С волос посыпались пушистые снежинки. – Снег... Хорошо! Запряжем белых оленей. Сани белыми шкурами прикроем. Сами белые совики наденем... Не горюй, Ясовей, если ненец взялся за вожжу, его упряжка побежит, куда ему нужно. Так ведь?..
