Текст книги "След голубого песца"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
4
Вынукан перепугал Нюдю до смерти. С порога ещё он закричал во весь голос:
– Доктора в палатку надо. Где хабеня? Пусть скорей надевает свою белую малицу...
– Что случилось, Вынукан, толком скажи, – пролепетала Нюдя, держась за сердце. – Где Ясовей, что с ним?
– Голубкова нутряной огонь палит. Лечить человека надо...
– А Ясовей?..
– Ясовея-то не надо лечить. Он уехал.
– Куда?
Из сбивчивого рассказа Вынукана Нюдя с трудом поняла, зачем понадобилось Ясовею ехать в такую пору, когда и птица, пожалуй, не каждая доберется из глубины тундры до Нарьян-Мара. Она пыталась расспросить подробнее, но старик разводил руками.
– Уехал и всё. Меня-то не спрашивался...
Галина Васильевна собралась быстро. Вынукан усадил её на сани, осмотрел со всех сторон.
– Не упадешь, хабеня?
– Не упаду, вези быстрее...
– Не сам везу, олени везут. Им скажи, послушаются ли... Во время остановки для передышки оленей Вынукан спросил Галину Васильевну:
– Ты, доктор, все болезни лечить можешь?
– Раз называешь доктором, значит, должна лечить все болезни, – смеясь, ответила она.
Вынукан подумал.
– Трудно, однако...
Он ещё подумал.
– Холиманко и то все не умеет. Неужто ты сильнее шамана?
Как ему разъяснить доходчивее и проще разницу между шаманом и врачом?
– Видишь ли, дорогой Вынукан, врачи пользуются наукой...
– Вижу, в бумагу глядишь, непонятные слова говоришь... Шаман бумаги-то не знает, а с Нумом тоже непонятно разговаривает...
Галина Васильевна не нашла, что ещё сказать старику.
В палатке после осмотра больного пили чай. Лёва в честь приезда докторши прифрантился, облачился в костюм, нацепил галстук, из грудного кармашка выпустил уголок цветного платка. Он галантно угощал Галину Васильевну печеньем и весь расцвёл, когда она поинтересовалась типографским производством. С таким воодушевлением он начал объяснять процесс создания газеты, с особым шиком щеголяя при этом специальными терминами, что даже Голубков не выдержал, подал голос из-под вороха мехов.
– Из тебя бы, Лёва, профессор вышел лучше, чем наборщик.
– А что? И вышел бы. Это вы меня всё недооцениваете... Михайло Степанович...
– Переоценю, переоценю, дай срок...
Вынукан пил чай с блюдечка, вкусно сосал сахар и поглядывал на всех с простодушным любопытством. Он прислушивался к разговору, а сам молчал. Неожиданно он произнес:
– Какие люди непонятные...
– Кто это непонятный, Вынукан? – спросила Галина Васильевна.
– Вы все непонятные. И ты, и Михайло, и он, из которого профессор вышел... Смотрю на вас и думаю: в тундру из города приехали, в палатке живут, по чумам ездят, газету для ненцев пишут, учат... А самим какая польза? Почему так делаете, в голову мою не входит... Ты ненцев лечишь, ничего не берешь. Купец товар привозил, надо – брал и не надо – брал. Холиманко злого духа выгонит – оленя дай, мало. Мяса, сала дай, шкуру дай – возьмет, не откажется. Пушнины попросит. Откажешь – обидится, другой раз камлать не вызовешь. А ты такая тоненькая, легкая, дунь ветром – унесет, по тундре ездишь, не боишься. В городе рогаткой ешь, на полотне спишь, у нас и айбурдать научилась, и в малицу завернешься, к чумовому шесту прикорнешь, тут тебе и кровать. Ко всему привыкла, себя не жалеешь, нам добро делаешь. Чудно нам. Не видали мы таких людей раньше. Не было их. Откуда взялись?
Галина Васильевна была поражена словами Вынукана. Она поняла, какой глубокий переворот происходит в сознании этого человека. Даже Лёва притих и такой благоговейный восторг отражался на его широком белобровом лице, что Голубков не удержался, пошутил из своего мехового логова:
– Пиши, Лёвушка, стихи...
Семечкин покраснел, как сопка на закате солнца. Стихи были его тайной, которую он прятал от всех. А тут при докторше...
– Вы уж скажете, Михайло Степанович...
5
Весна шла дружная. Под окном Галины Васильевны вытаяла большая полянка. Галя глянула в окно и ахнула: подснежники! Нежно-голубые, чистые-чистые, они весело тянулись к солнцу. Не беда, что кругом еще жесткий снег и сердиты утренние морозцы, отважные разведчики весны подают радостную весть: жизнь побеждает. Как была, в халате и домашних туфлях, Галя выбежала на полянку и долго стояла, восхищаясь красотой первых цветов, их храбростью. И было хорошо на сердце. И становилось теплее от одного взгляда на покрытый цветами клочок очнувшейся от сна земли.
– Нюдя, идите сюда! Вы выдели?
– Цветы? Рано они в этом году появились...
– Да, и как хорошо!
Нюдя вздохнула.
– Хорошо, конечно...
– Вы расстроены, Нюдя?
Молодая женщина будто этого вопроса только и ждала, всхлипнула, плечи её вздрогнули.
– Уехал, даже не сказался... А такая скорая весна... Как проберется... Застрянет где, в болото попадет... Утонет в реке... Столько времени прошло, всё нет...
– Ну зачем так расстраиваться, милая. Приедет. Ведь не мальчик, не впервые в тундру попал.
Сквозь слезы Нюдя посмотрела на Галину Васильевну.
– Вам хорошо, он вам чужой...
Галя усилием воли сдержала себя. Как она может так говорить! Чужой. А не о нём ли мечтала наивная девочка Галя долгие годы, даже не зная, где он живет и помнит ли её. А не к нему ли стремилась она, собираясь в далекий и неизведанный путь, на самый край земли, в страну метелей и холода. Ты любишь его, мужа. Но что бы ты сказала, если узнала, что, может быть, не меньше тебя его любит другая, которая никогда не будет его женой?
– Он мне не чужой, Нюдя. Он мне друг, хороший, большой друг...
Нюдя ничего не ответила. Поняла она, почувствовала женским любящим сердцем, что делалось в эту минуту в другом женском сердце, или нет, знает только она. Ушла замкнувшаяся, безмолвная. Шуршание жухлого снега под ногой, удаляясь, затихало.
«Ведь я не обидела её ничем! Ничего ей плохого не сказала?» – думала Галина Васильевна, медленно шагая к берегу моря. Огромная серая скала нависала над кипящим внизу морским прибоем. Галя любила, забравшись на неё, смотреть, как грузные холодные волны подбегали к подножию скалы, ударялись с могучим гулом и рассыпались пенистыми брызгами, долетавшими до самой вершины. И сейчас Галя неотрывно смотрела на эту безостановочную борьбу камня и воды. Соленые брызги обжигали её лицо. И далекий голос, такой знакомый и родной, звучал, заглушаемый грохотом прибоя: «У нас море неспокойное, сердитое. Всё стучит и стучит в каменистый берег. Ты стоишь на скале, а брызги так тебя всего и обдают. Хорошо у нас»...
– Да, хорошо, – беззвучно произносит Галя.
Уж наступает вечер, солнце опускается к закату, а она, как завороженная, сидит на скале над неласковым студеным морем. Такой закат! Такой закат можно видеть лишь здесь, в Заполярье. Над густо-сиреневой, взъерошенной крутыми волнами морской далью лиловые облака, позолоченные снизу. А между ними и морем – малиновое марево, за которым скорее угадывается, чем видится, опускающееся за горизонт солнце.
Галя уходит со скалы, когда краски заката тускнеют, облака становятся свинцовыми и, кажется, опускаются прямо в море. Она зябко кутается в пуховый полушалок. Идет в свою больницу. Там натоплено и пахнет лекарствами. Больные тихо лежат в постели. Один Сядей-Иг, осунувшийся после болезни, с обвислыми щеками, сидит в халате у окна.
– Хад скоро придет, – говорит он.
– Хад? Кто такой? – удивляется доктор.
– Пурга по-нашему так называется. Седая старуха с косматой головой...
– Почему же вы думаете, что она придет?
– Солнышко тревожным спать ушло. Красным облаком закуталось. Да и поясницу ломит...
Он ложится на койку, пружины жалостливо скрипят.
– Доктор, ты мне дай стеклянную палочку, – просит Сядей-Иг. – Посмотрю, сколько прибавилось у меня здоровья.
– Как вы узнаете, сколько прибавилось здоровья?
– Светлый столбик короче стал, здоровья больше. Хитрость невелика. Думаешь, только ты можешь узнавать? – кичится Сядей-Иг своей догадливостью. – В чум поеду, ты мне отдай эту стеклянную палочку. Сам буду свое здоровье узнавать...
– Градусник, Сядей-Иг, не мой. Он принадлежит больнице. Я его не могу отдать.
– Ну, не можешь! Мяса дам, рыбы дам, пушнины дам, чего скажешь...
– Не продается градусник. Он нужен для других больных...
– Нужен для других... Сядей-Иг просит, не кто-нибудь... Другие и без градуса полежат, чего им сделается...
– Довольно пустяки болтать, – резко обрывает его Галина Васильевна. – Вы поправились, скоро вас выпишу. Готовьтесь к отъезду.
Сядей-Иг обиделся, замолчал. Девчонка, а какая строгая, хуже Тирсяды. Злого духа-то выгнала всё-таки. Холиманко не мог, а она выгнала. Убежишь, когда такая сердито посмотрит. И без всякого градуса убежишь, будь он неладен...
6
Вынукану сказал бригадир:
– Дежурь внимательно. Не задремли. Пурга собирается, телят уберегай. Смотри, чтобы новорожденные не потерялись, не замерзли. Да волков остерегайся, они любят такую погоду.
Вынукану стало смешно.
– Ты меня, как ребенка, учишь. Вроде я и в стаде не бывал. Знаю маленько-то, как пасти надо.
– Знаешь, так и ладно. А сказать надо. Не собственное стадо идешь пасти, колхозное.
Не стал спорить старый оленевод. Кто его знает, видно, так полагается. Объехал вокруг стада, местность осмотрел, буераки, кустарники, пригорки – все заметил, собак пустил. Теперь поужинать можно. На небо глянул – уй, некрасиво: пурга будет, держи ухо востро.
Не успел Вынукан закусить как следует, налетел ветер, закружились космы снега. Стадо исчезло в белесой воющей мгле. Пастух что есть силы стал кричать собакам. Они откликнулись с разных сторон. Верные и надежные друзья оленеводов – лайки, они всегда на посту. Что бы стал делать пастух в такую метель, не будь собак! Стадо разбрелось бы по тундре, растерялось, разве можно одному человеку справиться с тысячей оленей в такой кутерьме, когда не видно передка у своих саней. А полярная лайка не боится ни пурги, ни мороза, она вынослива и зорка, неутомима и предана хозяину. Какой бы ни разыгрался буран, если хорошие собаки есть у пастуха, он может быть спокоен: ни один олень не убежит от стада.
Вынукан направил стадо за сопку, где ветер меньше, а стельных важенок выделил и загнал в буерак, окруженный кустарником. Новорожденные телята-пыжики дрожали, мокрый снег набился в их нежную пушистую шерсть, залепил глаза. Замерзнут телята, вот беда-беда! Вынукан нашел глубокий снежный нанос, вырыл в нем пещеру и стал переносить туда коченеющих на лютом ветру телят. Особенно в опасном состоянии были два пыжика. Они не могли стоять на ногах, заледенели, жалобно и чуть слышно крякали. Вынукан снял совик и малицу, закутал телят. Сам остался в одном пиджаке. А пурга становилась всё злее и злее. Мокрый снег с дождем хлестал невыносимо. Пиджак на Вынукане звенел, как колокол, сковывал движения. В дополнение ко всему по лаю собак Вынукан определил, что к стаду, пользуясь метелью, подбираются волки. Пастух бросился туда, откуда слышался разъяренный лай. Там шла борьба не на жизнь, а на смерть. Ничего не видя, Вынукан начал палить из ружья. По торжествующему лаю собак понял, что хищники отступили. Но все ли олени целы? Не успели ли волки поживиться добычей? Всю ночь до утра Вынукан носился по тундре с одной мыслью: спасти оленей, не допустить утрат. Перед рассветом пурга стихла. Вынукан пересчитал телят – все целы. Он стал объезжать стадо и обнаружил остатки разорванного волками оленя. Вот так да! Не ухранил. Что же теперь делать? Как показаться на глаза председателю. Что скажут колхозники. Доверили тебе, Вынукан, стадо, думали, старый пастух, опытный оленевод, убережет, сохранит. Вот и сохранил... Вынукан стоял над головой съеденного волками оленя и смотрел на колхозное клеймо на оленьем ухе. Какой же из тебя теперь колхозник, Вынукан?..
Старик объехал всё пастбище, больше потерь не обнаружил. Увидел оленя со своим родовым клеймом. Увидел другого. Свои-то целы остались. И не испытал от этого Вынукан радости. Свои-то целы, а колхозного...
Утром к стаду приехал Хатанзей. Он ночь провел в другом стаде, там были молодые пастухи. А здесь пастух надежный...
Издали Хатанзей увидел Вынукана. Тот возился в кустарнике. Председатель подъехал.
– Ань здорово, Вынукан. Чего делаешь?
Вынукан от неожиданности вздрогнул. Обернулся, смущенно моргая.
– Что у тебя с оленем? – спросил председатель.
– Да ничего. Вот пятнаю.
Хатанзей взял оленя за ухо, посмотрел, пожал плечами.
– Твой олень?
– Мой.
– Личный?
– Стало быть так...
– Для чего же ты на нём колхозное клеймо ставишь?
Вынукан, опустив глаза в землю, стоял виноватый и растерянный.
– Ты, председатель, никому не говори. Прошу тебя. Видишь, какая оказия произошла. Волк был. Оленя задрал. Недоглядел. Вот. Лучше бы он моего оленя унес. Понимаешь? А то общего. Как же так! Не мог сохранить. Душа не позволяет мириться с этим. Своего перепятнал. Ты уж, председатель, помолчи...
В эту метельную ночь не спал и Юрбей. Он тоже до утра крутился в своем стаде. А на рассвете поехал посмотреть ловушки, поправить те, что занесло снегом. Метель совсем улеглась. Воздух был прозрачен и синь. Свежий снежок, прихваченный утренним морозцем, хрустел под полозьями нарт. Юрбей привычно всматривался в даль, полную неясного мерцания. Что же там чернеет у сопки? В тундре ничто не ускользнет от глаза охотника. Появился новый чум, надо посмотреть, кто прикочевал. Затемнело пятно на снегу, нельзя не съездить, может, там человек из сил выбился, помощь нужна. Смотрит Юрбей на смутный предмет, различать начинает. Шест поставлен на склоне сопки, на шесте флаг, кажется. Не редакция ли сюда прикочевала? Юрбей направляет туда передового. Подъезжает ближе. Не флаг на шесте – обрывок шкуры. Неладно дело. Человек знак подает: в беду попал. Так и есть. Из сугроба торчит пола малицы. Разрывает Юрбей сугроб, вытаскивает человека и вскрикивает. Он узнает Ясовея. Тот без сознания. Юрбей сгибает ему руки, ноги, трет снегом виски, мнет грудь. Ясовей стонет, просит пить. С трудом открывает глаза, произносит слабым голосом:
– Ящик... там...
«Без памяти, наверно. Пустое говорит», – думает Юрбей. Он укладывает Ясовея на нарты, привязывает тынзеем и отвозит в чум. Постепенно больной приходит в себя. И опять он первым словом спрашивает:
– Ящик привез?
– Какой ящик? Чего пустое твердишь. Отлеживайся давай...
Ясовей болезненно морщится, приподнимается на локтях.
– Поезжай обратно. Ящик разыщи... Привези... Слышишь? – с усилием произносит он и, обессилев, падает на подушку. Юрбей недоумевает, какой у него там ящик. Не деньги ли? Может, золота накопил, в пургу хотел перевезти, чтобы никто не увидел. Не тестево ли золото к себе переправлял? Хитрые люди, поди их раскуси. Разобрало любопытство Юрбея. Поехал к тому месту, где шест с обрывком полы от совика стоит. Стал искать кругом. Невдалеке от того сугроба, где лежал Ясовей, ящик обнаружил. Цинком окован. Тяжелый. Поднимая на сани, слегка тряхнул, прислушался, не звенит ли. Нет, не звенит, пожалуй, не золото. Стал разочаровываться. А может, водка? Еще тряхнул, послушал – вроде булькает, вроде нет, не разберешь. И не водка, значит. Однако, не оставлять же. Раз так беспокоится, видно, нужное что-то.
Не успел войти в чум, Ясовей спрашивает, привез ли ящик.
– Там, на санях, – равнодушно махнул рукой Юрбей.
Ясовей сразу успокоился. Лицо подобрело, заулыбался.
– Спасибо, Юрбей. Ты спас всех оленей в нашей тундре...
– Те! Ты ещё не пришел в ум? Пей-ка чай, может, очухаешься.
Ясовей взял чашку, с жадностью начал глотать горячий чай. Юрбей тоже пьет чай и сгорает от любопытства, что у Ясовея в ящике. Раз так заботится, видимо, дорогое что-то. Глотнет, посмотрит на Ясовея, ещё глотнет, еще посмотрит. Не выдержал, глотнул два раза кряду, спросил:
– Ты куда, учитель, ездил? Чего привез-то?
– Далеко ездил...
– Те-те-те! В такую пору, да ещё в пургу!
– Да уж так привелось. В ящике-то вакцина...
– Чего такое?
– Вакцина. Для прививок оленям. Не сделали бы прививок, всех оленей могли погубить. Пришлось ехать...
Юрбей подумал: «Тебе-то какая забота об оленях, своих ведь у тебя оленей нет». Да промолчал. Протянул табакерку.
– На, понюхай. Голова прояснится, силы прибавится.
Ясовей принял табакерку.
– После такой пурги, пожалуй, не мешает и понюхать...
Юрбей сидел, раскачивался, мурлыкал под нос, теребя бородку, потом спросил:
– Как добирался? Дорога-то порвалась...
– Еле доехал, Юрбей. Думал, погибну. И погиб бы, ежели не ты, – ответил Ясовей. – Олени выбились из сил, а тут на пути оказалась широко разлившаяся речка. Ехал-ехал вдоль берега, думаю, найду русло, покрытое льдом, переберусь как-нибудь. Не мог найти. Тогда решил пустить оленей вплавь с санями. Так и сделал. Олени переплыли, но сани при подъеме на берег перевернулись и зацепились. Олени начали дергать. Сани уперлись крепко. Лопнули постромки и олени разбежались. Сам я с большим трудом перебрался на льдине. Но как быть с ящиком? Решил тащить сани на себе. Весь день тащил, умаялся. А вечером началась пурга. Кружил, кружил с санями, из сил выбился, направление потерял, свалился около сопки. Хорошо, что на старом чумовище шест оказался. Привязал полу от совика, поставил шест в сугроб. И уж больше ничего не помню...
В тот же день в стадах товарищества «Яля илебц» начали делать прививки. Назавтра вакцину развезли по другим колхозам. А ещё через несколько дней прививки производили и в стадах единоличников. О том, как удалось доставить вакцину в тундру, мало кто знал.
К Юрбею приехал Куроптев. Не зря приехал, поделиться успехом. Заявленье-то до окружкома дошло. Приезжал инструктор. Возмущался поведением Ясовея. Плохо ему будет. Укоротят руки, хватит оленеводов с толку сбивать.
– Говорят, он вакциной тестя своего снабдил. И это ему запишется. Кулацких оленей от гибели спасал, – посмеивался Куроптев. – Ты, брат, не отступайся, Юрбей. Вся вода на твою мельницу льется...
– Какая вода льется, непонятно, – после долгой паузы отозвался Юрбей. – Мне никакой воды не надо...
– Чудак ты, это так говорится. Ясовея возьмут на притужальник, тебе польза будет. Да ты чего сегодня кислый такой?
– Я не кислый, горький. Головой маленько-то работаю. Не мешай.
Он отвернулся, постучал согнутым пальцем о табакерку, зарядился крепкой понюшкой, собрал широкое лицо в десятки мелких морщинок.
7
Нюдя плакала у постели Ясовея. Он держал её руку в своей, улыбался и не знал, как утешить жену, какое ей слово сказать. Вот всегда они такие, женщины, плачут понапрасну, страхов себе всяких навыдумывают... Нюдю утешала Галина Васильевна.
– Всё в лучшем виде. Отдохнет денька два-три, встанет, может опять ехать, если захочет... Если ты его отпустишь, Нюдя, – поправилась она с улыбкой.
Нюдя тоже улыбнулась.
– Отпустишь не отпустишь, он всё равно поедет. Он такой...
– Он такой, – подтвердила Галина Васильевна. – Ничего, всё в порядке. Поправляйтесь, Ясовей. Я больше не нужна, ухожу...
После ухода доктора Нюдя снова заплакала. Ясовей удивился. Что с ней? Раньше не была такой плаксой.
– Плакса же ты стала, моя маленькая. Почему так, объясни...
Она всхлипывала и прижималась щекой к его щеке. И Ясовей услышал, как она тихо-тихо сказала:
– В такое время уехал невесть куда. А если бы случилось что, оставил бы меня с малышом...
– Что? Повтори, что ты сказала...
– Скоро у тебя сын будет, вот что...
За окном новые сумерки собирают густую синь. Над тундрой веет дыхание весны. Наполняются вешней водой реки. Вспучившись, темнеют озера. Набухают почки прибрежного тальника, готовые вот-вот лопнуть. Исхудавшие за зиму олени скопом кидаются на проталины, где дерзкая зелень лезет прямо из-под снега. Скоро, скоро просторы тундры огласятся журавлиным клекотом, на глади чистых озер будут плескаться белоснежные лебеди. Жизнь хороша. Так хороша жизнь, что хочется петь полным голосом, всем сердцем.
Вода стремится к морским просторам,
Назад вернуться она не может.
Веселый ветер летает всюду,
Он много видит, он много слышит
Ночами месяц над тундрой светит,
Плывут сияний седые космы.
Кому доверить тоску девичью,
Кто о любимом сердцу расскажет?
Звучит песня в мягком рассвете наступающего дня или в сердце она звучит – Ясовею не разобрать. Он ласково гладит руку жены. Какое сегодня хорошее утро, нежное, теплое, как ладонь любимой.
Глава двенадцатая
Песня, прозвеневшая в палатке
1
Шурыгин и Лестаков приехали в тундру в тот момент, когда в долине Янзарей-реки случилось происшествие, наделавшее шуму. Стада колхозов вышли в этом году на летние пастбища по заранее намеченным маршрутам. Тундровой Совет указал пути летних кочевий и единоличникам. И вот вышло так, что Хабевко, стремясь воспользоваться лучшими пастбищами, выгнал свое стадо наперерез стадам колхоза «Яля илебц» и направил его по колхозному маршруту. Когда пастухи «Яля илебца» обнаружили вытоптанную землю, они пришли в неописуемую ярость. А Хабевко невозмутимо посапывал носом да помаргивал куропаточьими глазами.
– Нашел землю. Богатую. Ягеля полно, травы полно, пусть едят олени, пусть жиреют.
– Так эта земля нашему колхозу отведена. Совет маршрут указал, бумагу выдал...
– Мне та бумага не видна. Хорошую землю увидел, погнал оленей. Ты найдешь хорошую землю, тоже гони. Вот тебе и весь маршрут...
По примеру Хабевки и некоторые другие единоличники погнали стада в сторону отведенных колхозу угодий. Один по одному оленеводы стали скопляться в месте встречи Хабевки с колхозниками. Назревал серьезный конфликт. Тундровой Совет ещё не успел перекочевать на летние пастбища и был далеко. Колхозники послали гонца к Ясовею. Учитель незамедлительно приехал. Он изумился наглости Хабевки.
– Как ты смел стравить чужое пастбище? – спросил Ясовей, еле сдерживая гнев.
– Не слыхал, когда они его купили, – ухмыляясь, ответил Хабевко. – Мои олени раньше пришли, всё съели, я не виноват...
И тут произошло то, о чём впоследствии говорила вся тундра. Разгневанный до предела Ясовей объявил, что он в порядке раскулачивания отбирает это стадо, как принадлежащее кулаку Сядей-Игу, и отдает его малооленным беднякам.
К вечеру от тысячного стада остались два тощих быка и одна старая важенка. Хабевко стоял на выбитой оленьими копытами земле и не мог прийти в себя. Нижняя челюсть у него отвисла, руки беспомощно болтались. Не в силах уразуметь, что произошло, он приехал к Сядей-Игу.
– Оленей-то нету, хозяин, – пролепетал он.
– Как так нет? Чего ты глупое болтаешь?
– Ясовей забрал всех...
С трудом Сядей-Иг понял, что произошло. А когда понял, глаза его налились кровью. В бессильной злобе он хватил хореем по земле. Негодование оленщика обрушилось на голову Хабевки.
– Облезлая куропатка, это ты виноват. Зачем отдал оленей? Почему сразу не приехал мне сказать? Иди, чтобы глаза мои тебя не видели.
– Куда, хозяин, пойду?
– Куда хочешь. Ложись под любую кочку и подыхай...
Хабевко ушел. Ошеломленный всем происшедшим, он потерял способность соображать. Лишь одна мысль назойливо и неотступно билась в голове: Ясовей во всём виноват, он разорил, он пустил по миру... И нарастала против Ясовея злоба, она душила, глодала сердце.
Сядей-Иг сам проверил достоверность сообщенного Хабевкой. Он не поехал ни в тундровой Совет, ни к колхозникам, покружился около стад единоличников, где собственными глазами видел своих оленей с клеймом Хабевки, и вернулся в свой чум. Три дня он лежал без движения, отказываясь от пищи. Мунзяда перепугалась, хотела ехать за докторшей. А Сядей-Иг встал, потребовал мяса, плотно поел и сказал:
– Им не разорить Сядея. Он не безмозглый песец, который сам лезет в кулему... Одно стадо взяли, пусть. Других не возьмут, найдут ли за Большим Камнем... Где им найти!
