Текст книги "Клан Кеннеди"

Автор книги: Георгий Чернявский

Соавторы: Лариса Дубова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 56 страниц)

В основном эти впечатления были обоснованными. Правда, информировавшие Кеннеди эксперты (в их числе были обозреватели У Липпман и Дж. Рестон, бывший посол в СССР Ч. Болен, недавний предвыборный конкурент X. Хэмфри, который посетил СССР и имел с Хрущевым продолжительную беседу) не обратили внимания на жесткую приверженность советского лидера марксистской доктрине и стремление навязать ее другим людям, в том числе при проведении межгосударственных переговоров. Вскоре такой пробел в информации отразится на беседах с Хрущевым, по крайней мере на их начальном этапе.

Кеннеди пришел к выводу, что Хрущев может пойти на уступки по вопросу о создании коалиционного нейтрального правительства в индокитайском государстве Лаос, где шла острая внутренняя борьба, но относительно европейских проблем, прежде всего вопроса о Германии, в частности о Западном Берлине, он будет занимать наступательную позицию.

В свою очередь Хрущеву была предоставлена обширная справка о новом американском президенте. Она была подготовлена Главным разведывательным управлением Генштаба Советской армии, и в основе ее лежала информация резидентов в США, в частности Г.Н. Большакова. Биографическая справка весьма любопытна, и интересно привести выдержки из нее. В документе отмечалось, что после своего избрания Кеннеди давал понять в неофициальных беседах, что он стоит за урегулирование американо-советских отношений, а после переселения в Белый дом в официальных заявлениях стремился показать, что «является сторонником проведения активной и гибкой внешней политики». В справке говорилось далее: «Судя по имеющимся данным, Кеннеди намерен проводить в отношении Советского Союза твердую, но гибкую политику, не допуская в то же время обострения советско-американских отношений до развязывания новой войны» ^{911} .

Рабочий день американского президента в преддверии поездки был насыщен до предела, несмотря на то, что незадолго до нее произошла неприятность. Во время кратковременного визита в соседнюю Канаду Джон участвовал в торжественной церемонии посадки перед зданием правительства в Оттаве молодого дерева, символизировавшего дружбу обеих стран. Неловкое движение серебряной лопаты, которой он символически вскапывал землю, вызвало острую боль в поврежденной спине. Болезненные ощущения приходилось затем преодолевать на протяжении всей европейской поездки. Для того чтобы хотя бы немного ослабить нагрузку на спину, Джон по совету врачей в домашней обстановке даже стал при передвижении пользоваться костылями.

Но дело было не только в физическом недомогании и сложности предстоявшего общения с зарубежными лидерами. Почти накануне европейского турне президент столкнулся с сильным нажимом генералов, требовавших возобновления испытаний ядерного оружия, по крайней мере под землей, не исключая и испытаний в атмосфере, которые были прекращены при Эйзенхауэре по взаимному согласию США и СССР. Кеннеди отлично уловил, что такое развитие событий означает заколдованный круг. Он как-то заявил: «Мы проведем испытания, затем они проведут испытания, и мы снова должны будем их проводить» ^{912} . В конце концов решено было возвратиться к этому вопросу после европейского тура.

Отпраздновав свой сорок четвертый и первый президентский день рождения 29 мая 1961 года, на следующий день Кеннеди вылетел в Европу.

Встреча в Париже была подчеркнуто торжественной. Дело дошло до того, что Джона и прибывшую вместе с ним Жаклин разместили в королевской резиденции, отведя им ту самую спальную комнату, в которой почти двумя веками ранее обитал казненный во время революции конца XVIII века Людовик XVI. Темпераментные французы бурно приветствовали первую пару Америки, особенно радуясь, что Жаклин, урожденная Бувье, имеет французские корни, да еще несколькими годами ранее училась в Сорбонне и свободно говорит на их родном языке. Эта сторона визита увенчалась уже упоминавшимся заявлением Джона: «Я ведь только человек, сопровождающий Жаклин Кеннеди в Париже» ^{913} . Создается, впрочем, впечатление, что эти слова содержали оттенок обиды и недовольства по поводу легкомыслия французов и того, что президенту заокеанской державы уделяется меньше внимания, чем его супруге.

Несмотря на помпезный прием, переговоры были нелегкими. Началось с заявления де Голля, который, руководствуясь опытом своей страны, решительно предостерег Кеннеди от активного вмешательства в дела Индокитайского полуострова, в частности против поддержки тех сил в Лаосе, которые, настаивая на американской помощи, будут проводить политику не в интересах своей страны, а в целях собственного обогащения и укрепления недемократической власти. Де Голль высказался за нейтрализацию Лаоса. Президент США вынужден был убедиться, что с ним ведут разговор в таком тоне, от которого в Вашингтоне давно отвыкли.

Джон всячески сдерживался, тогда как де Голль вел острый разговор без обиняков.

Еще более неприятный сюрприз ожидал Кеннеди, когда переговоры коснулись европейских дел. Де Голль заявил, что Франция более не намерена «жить под сенью НАТО», что ее правительство, правда, не предполагает предпринимать какие-либо конкретные действия в ближайшем времени, не будет стремиться «подорвать» Северо-Атлантическую организацию как таковую, но положение Франции в военной структуре этого союза должно измениться. Иначе говоря, де Голль фактически сообщил о своем намерении вывести французские вооруженные силы из подчинения командованию НАТО, в котором основные позиции занимали американские военные ^{914} .

Посол США в Париже Дж. Гейвин, присутствовавший на переговорах, позже говорил Т. Соренсену, что Кеннеди был «почти напуган твердым, холодным и решительным заявлением, что США не следует вмешиваться в дела Европы» ^{915} .

В свою очередь сам де Голль так обрисовал отношения с заокеанским партнером во время визита Кеннеди: «Теперь американцы вынуждены считаться с нашей независимостью и иметь дело непосредственно с нами. Но они тем не менее не могут представить себе, что их деятельность перестала быть решающей и что наша деятельность может идти в каком-либо ином направлении. Короче говоря, в каждом случае, когда Кеннеди мне предлагает какой-либо шаг – это шаг, который должен быть сделан в порядке участия в его действиях. Я отвечаю, что Париж, безусловно, готов обсудить вопрос о согласованности действий с Вашингтоном, но всё, что делает Франция, она делает как хозяйка своей политики и по собственному почину» ^{916} .

Иначе говоря, де Голль требовал полного равенства Франции с Соединенными Штатами Америки и Великобританией в решении не только европейских, но и мировых дел. США следует выступать от имени Западного полушария, Великобритании от имени своего Содружества наций (бывшей Британской империи), Франция же берет на себя миссию говорить от имени значительной части Европы и части Африки. Французская республика, многократно повторял де Голль, будет сама себя защищать и не прекратит реализацию своей ядерной программы ^{917} .

Через некоторое время после парижских переговоров Джон Кеннеди решил изучить французский язык, чтобы, по выражению У. Манчестера, «наиболее эффективно реагировать на деголлевское самолюбие». Занятия с президентом проводила Жаклин Хёрш, преподававшая французский его дочери Кэролайн. Джон спросил учительницу, какое время ему понадобится для того, чтобы прилично овладеть языком. «Год», – ответила она. «Бьюсь об заклад, что я справлюсь с этим за шесть месяцев», – ответил он. До французского посла Эрве Альфана дошли слухи, что Кеннеди делает успехи в овладении французским, что, безусловно, было передано де Голлю ^{918} . Проверить знания «на высшем уровне» так и не удалось – больше Кеннеди и де Голль не встречались, но французский президент был одним из немногих глав государств, приехавших на похороны президента США.

Между тем в несколько подавленном состоянии духа из-за жесткого приема в Париже и по причине физического недомогания Кеннеди в начале июня 1961 года отправился в Вену, где состоялась встреча с советским лидером Н.С. Хрущевым, который стремился к действительному смягчению международной напряженности и сокращению вооружений, но в то же время находился под жестким давлением военно-промышленного и идеологического комплекса своей тоталитарной системы, да и сам стремился к расширению советской сферы влияния и господства. В то же время Хрущев под влиянием своих наиболее трезвых советников постепенно убеждался, что военная экономика СССР не сможет выдержать длительного соревнования с США, что крупное сокращение вооружений жизненно необходимо для его страны.

Встрече с Хрущевым Кеннеди не придавал решающего значения в деле разрядки, хотя не сбрасывал со счетов возможность оказать личное воздействие своим обаянием и готовностью идти навстречу коммунистическому премьеру одновременно с наращиванием американской военной мощи.

Не случайно, за две недели до встречи, выступая перед обеими палатами конгресса, президент, сообщив о предстоявшей поездке в Вену, одновременно запросил дополнительно два миллиарда долларов на создание новых вертолетов, боевых машин пехоты и минометов новейшей конструкции. Президент не забыл напомнить своим сановным слушателям, что речь идет о дополнении к затребованным всего лишь за два месяца до этого 2,5 миллиарда долларов на ракеты и ядерные боеголовки ^{919} .

Этим подчеркивалось, что американская военная стратегия предусматривает не только подготовку к ведению ракетно-ядерных войн. Также предполагалось задействовать и, главное, использовать и в качестве предупреждения конфликтов, и для устрашения возможного противника традиционные, но значительно модернизированные виды вооружения. Увязывание в единый узел увеличения ассигнований на обычные вооружения с предстоявшим свиданием в Вене было симптоматичным.

Самой встрече предшествовали недолгие, но довольно острые предварительные секретные переговоры. Ведь намечавшаяся на май 1960 года встреча Хрущева с Эйзенхауэром была сорвана в связи с полетом американского разведывательного самолета У-2 над советской территорией. Обе стороны чувствовали себя уязвленными, и необходимы были некие негласные импульсы, чтобы дать толчок новым переговорам на высшем уровне. Тайные переговоры проходили в Вашингтоне между Робертом Кеннеди и упоминавшимся уже в связи с Кубинским кризисом резидентом советской разведки Г.Н. Большаковым при посредничестве журналиста Ф. Хоулмена, о котором мы также уже писали.

Именно между Робертом Кеннеди, действовавшим по поручению брата, и Большаковым, выполнявшим неофициальное поручение советского лидера, была согласована встреча в Вене. За две недели до встречи Роберт Кеннеди и Большаков проговорили четыре часа, причем американская сторона фактически передала советской устное послание об основном вопросе, по которому она желала бы вести переговоры.

Роберт говорил, что неправильно было бы считать его брата слабым президентом, что Джон обеспокоен положением в Берлине, где советская сторона нагнетает напряженность, угрожая подписать мирный договор с Германской Демократической Республикой и объявить весь Берлин (включая его западную часть, которая не входила в ГДР, но с которой сохранялось почти свободное общение фактически не только Восточного Берлина, но и всей ГДР) столицей «социалистической Германии».

Имея в виду, что с ФРГ Берлин связывал 180-километровый коридор по территории Восточной Германии, который легко мог быть перекрыт советскими войсками, положение выглядит особенно опасным, считал американский представитель. Из-за элементарной ошибки может вспыхнуть крупный конфликт в Берлине, говорил Роберт. Было бы важно подписать в Вене некое соглашение по этому вопросу ^{920} .

Переговоры глав двух государств в Вене проходили 3—4 июня 1961 года.

Как это обычно водится в дипломатии, вначале всё выглядело вроде бы благопристойно. На приеме в посольстве США в Вене в честь советского лидера 3 июня Кеннеди заявил: «Мы, г[осподи]н Председатель, восторгаемся Вашей энергией, Вашей верностью делу, в которое Вы верите, Вашей заботой об интересах Вашей страны. Мы можем, конечно, не соглашаться с Вашим толкованием происходящих в мире событий, но мы признаем большое влияние, которое Вы оказываете на решение вопросов, затрагивающих отношения между нашими странами» ^{921} . Хрущев в свою очередь в ответе, продолжавшемся в четыре раза дольше, чем приветствие Кеннеди, не давая оценок личности американского президента (об этом действительно говорить было еще рано – при наличии «справки» о Кеннеди Хрущев предпочитал полагаться на собственное мнение), в частности, сказал: «Я с оптимизмом смотрю в будущее, потому что я верю в разум человеческий. К политике нельзя, конечно, подходить с коммерческой меркой. Это в торговле ведется торг и один пытается добиться уступок от другого. Нам же нечего уступать, мы хотим мира, и нельзя же уступить какой-то кусок мира» ^{922} . Слово «мир» в данном контексте звучало двусмысленно, но американцы предпочитали понять его как нечто, противоположное войне.

Во время деловых переговоров и других контактов венской встречи дело пошло иначе. Вроде бы непринужденные беседы и шутки за обеденным столом сменялись жесткой конфронтацией за столом переговоров. Хотя по некоторым пунктам и было достигнуто взаимопонимание, в целом конструктивный выход найден не был. Хрущев применял прессинг, угрожая, что до декабря найдет способ отторжения Западного Берлина и заключит мирный договор с ГДР. По воспоминаниям Жаклин Кеннеди, в самом конце переговоров в Вене ее супруг сказал Хрущеву: «Кажется, действительно, на этот раз будет холодная зима» ^{923} . И после окончания встречи Кеннеди повторил: «Я думаю, нас ожидает суровая зима» ^{924} . Как мы увидим вскоре, суровая политическая погода наступила задолго до наступления зимы.

Судя по воспоминаниям Хрущева о встрече в Вене, Кеннеди ему понравился. Еще в Москве Хрущеву докладывали, что новый президент выгодно отличался от Эйзенхауэра «остротой реакции, образованностью и тактом», «своей живостью», компетентностью суждений. Кеннеди «очень хорошо разбирался в международных вопросах и был подготовлен к переговорам. Всё, о чем нужно было обменяться мнениями, он изучал заранее и совершенно свободно владел материалом. Тут был партнер, к которому я относился с огромным уважением, хотя мы стояли на разных позициях и были как бы противниками». Тем более непонятно было наивному на словах Хрущеву, почему его партнер вел себя так упрямо во время переговоров. Хрущев отмечал, что после переговоров в Вене Кеннеди выглядел мрачным и опустошенным ^{925} .

По всей видимости, это действительно было так, ибо встреча по сути дела порой превращалась в монолог советского лидера, лишь изредка прерываемый репликами американца. Лишь иногда тот говорил дольше. Советская запись переговоров показывает, что во время первой беседы Хрущев высказывался почти вдвое больше, чем его партнер. Авторы этой книги подсчитали, что в записи встречи реплики Кеннеди занимают 98 строк, а Хрущева —169. ^{926} Примерно таким же – с небольшим плюсом для Кеннеди – было и соотношение реплик обоих лидеров на второй встрече, состоявшейся в тот же день – слова Кеннеди заняли 256 строк, а Хрущева – 421. ^{927}

Помимо того, что Никита Сергеевич просто ошарашил своими лекциями по «научному коммунизму», Кеннеди плохо себя чувствовал в эти дни. Сильно болела спина. Рано утром в день встречи Джекобсон сделал Джону хороший массаж, заверив, что с этой стороны всё будет в порядке. Врач оказался не прав. Самочувствие улучшилось лишь ненадолго, а затем боль возобновилась.

Отправляясь на встречу с советским премьером, президент США получил через Большакова нечто вроде заверения, что Хрущев согласится на компромисс по германскому вопросу. Но этого не произошло. Большаков объяснял потом, что, видимо, Хрущев изменил первоначальное решение. Это было связано скорее всего с тем, что матерый политический волк счел Джона слабым, уступчивым партнером, «интеллигентиком», которого ему без особого труда удастся одолеть.

Большаков, через которого президенту США были сделаны вполне определенные авансы, выразил «удивление» тем, что Кеннеди был так «задет и уязвлен». «Если вы залезли барышне под юбку, то можно ожидать, что она вскрикнет, но травмировать ее этим невозможно», – пытался он оправдаться перед своим посредником Хоулменом. Этот сомнительный и в общем довольно пошлый аргумент скорее всего был подсказан ему, по мнению А. Фурсенко, его руководством. Трудно предположить, чтобы сам Большаков мог решиться на столь дерзкую фривольность ^{928} . Так или иначе, но в высших кругах американской столицы такого рода аналогии сочли легкомысленными и необоснованными, подобные объяснения приняты не были ^{929} .

Поскольку в Белом доме поведение советских представителей, прежде всего самого Хрущева, на переговорах вызывало недоумение, Роберт Кеннеди решил обстоятельно поговорить с Большаковым. 3 июня он пригласил его к себе в загородную резиденцию Хиккори-Хилл, чтобы вместе провести выходной день. Начав разговор «в осторожной форме», брат президента «интересовался, не имеется ли среди членов советского правительства людей, выступающих за решающее столкновение с США, даже если это может повести к большой войне». Большаков это отрицал. Но Роберт Кеннеди, проявляя то ли нарочитую, то ли подлинную (что маловероятно) наивность, настойчиво расспрашивал, «действительно ли в СССР важнейшие решения принимаются большинством голосов в правительстве и что военные не имеют особого голоса в этих решениях». «У нас существует коллективное руководство, и военные подчиняются правительству», – пояснил Большаков, явно кривя душой в первом случае и говоря сущую правду во втором (если иметь в виду под «правительством» лично Никиту Сергеевича).

Он задал Роберту Кеннеди контрвопрос: «Имеются ли в правительстве США сторонники “столкновения” с Советским Союзом?» Собеседник ответил: «В правительстве нет, а среди военных, в Пентагоне, “не сам Макнамара”, но такие люди есть». «Недавно, – заявил он, – военные представили президенту доклад, в котором утверждают, что в настоящее время США превосходят СССР по военной мощи и что в крайнем случае можно пойти на прямую пробу сил». Однако президент, по его словам, реально оценивает соотношение сил и решительно отвергает какие-либо попытки «не в меру ретивых» сторонников столкновения с СССР навязать правительству Кеннеди свою точку зрения ^{930} .

Сообщение о беседе Роберта Кеннеди с Большаковым было передано высшему советскому руководству и сыграло определенную роль в выработке последующих решений.

Между тем еще до этой встречи, в самом начале переговоров в Вене, советский лидер предпринял два хода, рассчитывая привлечь симпатии американского президента, создать этим благоприятный фон и добиться более благожелательного отношения к его требованиям. Во-первых, он напомнил, что во время его пребывания в США в 1959 году на одном из приемов ему был представлен сенатор Кеннеди, которому он сказал: «О вас идет молва, вам предрекают большое будущее» ^{931} . Во-вторых, и это было куда важнее, Никита Сергеевич сообщил Джону «важную государственную тайну». Дело в том, что в высших советских кругах осенью 1960 года была рассмотрена просьба американской стороны об освобождении из заключения летчика Пауэрса (сбитого в районе Свердловска) и еще двух летчиков, которые нарушили границу на Крайнем Севере и были вынуждены совершить посадку на советской территории. Хрущев решил пойти на это, но только после выборов, чтобы использовать этот акт с пользой для советских государственных интересов. На заседании Президиума ЦК КПСС он, судя по его воспоминаниям, заявил: «Как только президент определится, мы вернем этих людей, а пока будем надеяться, что победит Кеннеди». Правда, в своих предпочтениях Хрущев не был последователен. На одном из заседаний Президиума ЦК КПСС он сам себе поставил вопрос: «Кто лучше, Эйзенхауэр или Кеннеди?» – и тут же ответил на него: «Одно г…» ^{932}

Теперь же в Вене Хрущев заявил: «Вы знаете, что мы голосовали за вас?» Кеннеди реагировал недоуменно: «Каким образом? Как это понимать?» Последовало разъяснение, что если бы «мы вернули Пауэрса и полярных летчиков» до выборов, это было бы засчитано в актив Никсона. Кеннеди засмеялся и ответил любезно: «В самом деле, малый перевес мог стать решающим. Поэтому я признаю, что вы также участвовали в выборах и голосовали в мою пользу». Хрущев прокомментировал: «Я не пожалел о занятой нами позиции. После того как Кеннеди стал президентом, надежд на улучшение наших отношений прибавилось» ^{933} . [64]64
  Это было действительно так. После избрания Кеннеди президентом советский лидер направил ему необычно теплое поздравление, в котором говорилось: «Мы надеемся, что во время Вашего пребывания на этом посту отношения между нашими странами вновь последуют курсу, по которому они развивались во время Франклина Рузвельта, что соответствует коренным интересам не только народов СССР и Соединенных Штатов, но и всего человечества, которое стремится к устранению угрозы новой войны» (The Top Secret: The Kennedy – Khrushchev Letters. P. 2).


[Закрыть]

Думается, что это были суждения отставного советского лидера, опрокинутые в прошлое, основанные на действительном улучшении американо-советских отношений в конце президентства Кеннеди. Пока же о нахождении взаимоприемлемых компромиссов говорить не приходилось.

Любопытно, что ни один, ни другой вопросы, вроде бы поставленные Хрущевым перед Кеннеди (по поводу предыдущей встречи с ним и «содействия» его избранию), в советскую запись переговоров не вошли ^{934} . Скорее всего, это было связано с тем, что Хрущев в своих воспоминаниях домыслил свои ремарки, но, возможно, и с тем, что реплики, не относившиеся к ходу переговоров, по команде советского премьера в записи просто не включались.

Воинственная непримиримость Хрущева «совершенно потрясла» Кеннеди. Впервые в своей практике Джон, по свидетельству Роберта, «встретил человека, с которым оказалось невозможным в ходе переговоров найти разумное решение». Эти слова, конечно, были лицемерными, ибо Кеннеди был уже достаточно зрелым политиком, чтобы понимать, что далеко не всегда в ходе переговоров обнаруживаются взаимоприемлемые, разумные решения.

Единственным представителем прессы, которого сразу после окончания первого дня переговоров в Вене допустили к президенту, был Джеймс Рестон, обозреватель «Нью-Йорк таймс», считавшийся другом Кеннеди. «Что, очень сурово?» – спросил журналист. «Самый суровый случай в моей жизни», – ответил Кеннеди. Он добавил, что Хрущев просто довел его до бешенства. «Передо мной стоит ужасная проблема. Если он думает, что у меня нет опыта и выдержки, то у нас ничего не получится. Мы ничего не добьемся, пока не заставим его избавиться от таких мыслей. Так что надо действовать» ^{935} .

Между тем и в Белом доме поведение советского лидера в первый день переговоров вызвало немалые опасения. В связи с этим Большаков получил поручение сделать «соответствующее сообщение» Роберту Кеннеди для передачи президенту. Требовалось смягчить обстановку, уточнив, что Хрущев недоволен поведением не столько Кеннеди, сколько американских военных. Советский эмиссар выполнил поручение, и Роберт Кеннеди обещал «доложить президенту», что в СССР уже знают о воинственных намерениях американских генералов. Роберт в свою очередь заверил резидента, что «“нервные головы” в Пентагоне» (из них он исключил трезвомыслящего министра обороны Макнамару) «никаким влиянием в правительстве не пользуются и, как и весь Пентагон, находятся под полным контролем Белого дома».

Переговоры в Вене продолжились 4 июня. Кеннеди вел себя более жестко. Он не давал возможности Хрущеву произносить долгие пропагандистские речи, сам прерывал его. Были моменты, когда переговоры просто заходили в тупик. Возвращаясь к всё тому же берлинскому вопросу, Хрущев заявил: «Теперь Соединенные Штаты сами должны решать, будет у нас мир или война. Советский Союз подпишет мирный договор (с ГДР. – Л. Д., Г. Ч.)в декабре». Кеннеди спокойно ответил: «Значит, господин председатель, будет война».

Но такого рода эскапады больше не повторялись. Кеннеди еще раз задал Хрущеву вопрос, действительно ли тот стремится к насильственному изменению положения в Европе. Последовал ответ, что его решение подписать мирный договор с ГДР твердое и что СССР до конца года осуществит эту акцию, если не будет подписан договор с обоими германскими государствами. «Это будет холодная зима», – отреагировал Кеннеди, вновь употребив то сравнение, о котором уже говорилось ^{936} . [65]65
  Советская запись переговоров излагает содержание третьей и четвертой встреч (обе они состоялись 4 июня) существенно иначе. В этой записи нет слов Кеннеди «будет война», и весь тон переговоров выглядит значительно сглаженнее. В тексте, однако, фигурируют слова Кеннеди: «Да, кажется, холодная будет зима в этом году» (Венский вальс холодной войны. С. 252).


[Закрыть]«Холодная зима», однако, весьма серьезно отличалась от «горячей войны», и эта мысль с большим трудом, но всё же пробивалась в ходе венских переговоров.

Оба государственных деятеля были едины в том, что мир должен избежать так называемых «непоправимых просчетов», которые могли бы привести к ядерной войне. Имевшие доступ к неопубликованным советским дипломатическим документам, А. Громыко и А. Кокошин так описывают аргументацию американского президента: «Он пространно (на самом деле очень кратко, ибо его постоянно перебивал Хрущев, который произносил длинные монологи. – Л. Д., Г. Ч.)говорил о том, что не хотел бы, чтобы в результате “просчетов” разразилась ядерная война. Обе стороны, заметил президент, должны избегать критических ситуаций, которые привели бы к войне. При этом Кеннеди даже признал, что он сам допустил просчет в отношении Кубы. Поэтому Советскому Союзу, как и США, следует стремиться к тому, чтобы свести до минимума возможность “просчетов” во взаимоотношениях между собой. Это уменьшит риск ядерной войны» ^{937} .

Касаясь конкретных вопросов смягчения напряженности, Кеннеди предложил дополнить договоренность о сокращении вооружений правом неограниченного взаимного контроля территории другой страны на предмет проверки выполнения взятых обязательств. Хотя советская пропаганда квалифицировала это требование (оно выдвигалось и ранее) как право неограниченной шпионской деятельности на территории СССР, с точки зрения логики дипломатических отношений это была недоказуемая позиция. Ведь советские представители обладали бы точно таким же правом контроля американской территории и, более того, территории американских военных баз за пределами США.

Непредвзятым наблюдателям становилось ясно, что в основе позиции СССР лежат другие мотивы. Ведь американцы смогли бы воочию увидеть не только степень соблюдения договоренностей по сокращению вооружений, но и в целом жизнь за «железным занавесом», что способствовало бы большей открытости СССР и вынудило бы его власти к этому приспосабливаться, что неизбежно ослабляло бы советскую тоталитарную систему. Ослабление же почти неизбежно влекло за собой крах, что убедительно показал последующий опыт. Осознавая уязвимость своей позиции, Хрущев пошел на уступки, дав согласие на проведение трех инспекций в год. Хотя это было лишь каплей в море, сам факт согласия с принципом наземных инспекций означал, что появлялась возможность дипломатического торга, что могло в конечном итоге привести к более позитивным результатам.

Обсуждение других вопросов не привело к сближению. Особенно это касалось германского вопроса. Кеннеди настаивал на объединении двух германских государств. Хрущев требовал, чтобы США официально признали раскол Германии и дали согласие на юридическое закрепление послевоенных границ в Европе, тем самым увековечив существование ГДР в качестве советского сателлита и раскол Германии. На вопрос Хрущева, почему США так держатся за Западный Берлин, Кеннеди твердо ответил: «Если американцы оставят город, ни одна страна больше не будет принимать всерьез американские обещания» ^{938} . По германскому вопросу венская встреча завершилась на конфронтационной ноте: Хрущев поставил Кеннеди перед выбором – подписать мирный договор с обеими частями Германии, то есть признать ГДР, или же идти на крайнее обострение взаимоотношений по вопросу о Берлине, о Германии, не исключавшему прямого военного столкновения ^{939} .

Со стороны Никиты Сергеевича это был явный блеф. Он отнюдь не собирался ввязываться в войну с США из-за Берлина или даже всей Германии. Однако, по оценке российского автора, «его показная напористость и решительность, которой он хотел принудить Кеннеди принять его условия, произвели обратный эффект: Кеннеди по возвращении стал готовиться к принятию ответных контрмер» ^{940} .

Только на последней десятиминутной прощальной встрече Джон Кеннеди попытался оставить хоть какую-то возможность для соглашения. Он заявил, что поскольку США относятся с уважением к существованию советской сферы влияния в Восточной Европе, он всё же надеется, что СССР будет поступать таким же образом по отношению к американским обязательствам и особенно интересам ^{941} . Иначе говоря, из моральной сферы американский президент попытался перевести вопрос в сферу геополитическую, в область практической политики. По германскому вопросу предстояли новые схватки.

Встречей не была удовлетворена ни та, ни другая сторона. Кеннеди был просто шокирован грубостью, напористостью и идеологической зашоренностью советского лидера. Хрущев же говорил одному из своих спичрайтеров Ф.М. Бурлацкому (тот вспоминал об этом на конференции, посвященной 25-летию Кубинского кризиса), что Кеннеди слишком молод, слишком интеллигентен и поэтому с ним трудно иметь дело ^{942} .