Текст книги "Испытание"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
Глава шестая
…Михаил Герасимович сделал невозможное. Затеречный укромный тупичок преобразился. Электрические столбы исчезли, дерево пересажено, забор убран, дома выкрашены в серый цвет, чтоб «пахло древностью», как выразился Савелий Сергеевич. Перед домом, прикрывая часть стены, вырос огромный камень, – лишь зайдя сбоку, убеждаешься, что он деревянный. Жители не ропщут – с пониманием отнеслись к нуждам киношников. Разрешили заменить электрические столбы времянкой. Какая разница, как получать электроэнергию, зато на зависть соседям на этой улице будет сниматься фильм.
Пора приступать к съемкам. Вторую неделю на каждое утро назначается съемка эпизода, но никто не выезжает на натуру, потому что в последнюю минуту следует отбой. Савелий Сергеевич и Вадим никак не могут оторваться от сценария. Киногруппа понимает, как важно, чтоб режиссер-постановщик и актеры одинаково представляли себе будущий фильм. Они должны быть единомышленниками. Но Мурата Вадим и Савелий Сергеевич видят каждый по-своему. При таких разногласиях приступать к съемкам никак невозможно. Многое в сценарии смущает актера. Савелий Сергеевич и Вадим сидят в гостиничном номере Сабурова, и Вадим беспрестанно листает страницы, в который раз перечитывая эпизоды и мучая Конова вопросами… А на площадке возле гостиницы в длинный ряд выстроились наготове машины, и киношники маются от безделья.
– Сходи ты, Степа, – попросил Михаил Герасимович опера тора.
– Вы директор – вы и уточняйте, едем на съемки или нет, – возразил Степа.
Но Михаил Герасимович знал, что сейчас в номере Вадима атмосфера накалена до предела, и появись он там, – Конов свое раздражение выместит на нем. И он обратился к Майраму:
– Слушай, друг, загляни к ним, выясни, что и как… Майрам покорно направился к гостинице…
…На сей раз Вадим придрался к эпизодам, рассказывающим о том, как, убедив командира отправить его отряд погулять па тылам интервентов и белогвардейцев, Мурат стал своевольничать…
– Ну, пошел он на риск: с девяноста пятью бойцами навел панику на полуторатысячную часть белых, захватил Сельцо, – так зачем же он стал раздавать трофеи населению? – спросил Вадим. – Разве он не знал о приказе: все захваченное у врага сдавать армии, которая сама голодна и боса?
– Знал, – терпеливо объяснял Савелий Сергеевич. – Да пожалел он голодавших людей.
– А почему не разрешил обыскать женщин из белогвардейского окружения? – пожал нервно плечами артист.
– Такое у него было представление об этике, – вздохнул Конов.
– Хорош же Мурат со своими представлениями о джентльменстве! – усмехнулся Сабуров. – А кто пострадал из-за этою? Матрос, которого женщина, утаив пистолет, застрелила…
– Так и было в самом деле, – покорно согласился режиссер. – И я не намерен обеливать Мурата и скрывать этот факт…
– Да, но как вы объясните, что он согнал крестьян и насильно заставил их прорубать через лес кратчайшую дорогу в соседнее село? Повторяю – насильно!
– Но вначале он их просил по-хорошему, добровольно выйти всем миром с топорами и пилами, – напомнил Конов.
– Какое ему дело до дороги между двумя селами? – возмутился Сабуров. – Тут война, а он взялся строить дорогу?!
– Для него это была не просто дорога. Это символ. Лес принадлежал графу, вот люди и боялись прорубать через него путь, мол, возвратится граф, спросит с них, – начал выходить из себя Конов. – Мурат этой дорогой хотел показать всем, что времена, графа прошли, что он изгнан навеки!..
– Но как мне все эти странности Мурата объединить в один образ: его героизм, добрые пожелания, которые ведут к беде к гибели людей, нелепые представления о деликатном отношении к женщине, которая является врагом, и его простодушие, – и в тоже время, чтоб он на экране выглядел мудрым борцом за счастье народное? Как?! Очень уж круты повороты в его образе. Поверит ли зритель?
– Поверит, если ты найдешь нужные краски, если ты будешь убедителен, – сказал Савелий Сергеевич. – То, что создала жизнь в своем парадоксальном проявлении, должно быть и на экране убедительно.
– В жизни не так много парадоксов, – покачал головой Вадим – Неправда! – неожиданно взвинтился режиссер. – Слепота! Глухота несчастная! Сказать так – значит, не видеть ничего вокруг. Жизнь полным полна парадоксов! Они на каждом шагу. Их уйма в биографии каждого человека. Пусть не столько, сколько было у Мурата, но тоже достаточно! Только надо видеть. ВИДЕТЬ, Вадимчик, ВИДЕТЬ! – Уставший от собственного крика, Савелий Сергеевич тяжело плюхнулся в кресло, утонув в нем, и очки его гневно сверлили красивое лицо Сабурова.
– Но кино не терпит парадоксов, – осмелился сказать Вадим.
– Опять неверно! Кино – это парадоксы! – закричал Савелий Сергеевич. – Фильм – это сплошная цепь парадоксов. И возникло кино тоже на парадоксальной основе, – он хмыкнул, – тени, движущиеся тени – вот что такое кино. А тень в народе всегда носила негативную окраску. Вспомни: это не человек, а тень его. Или: свет и тень… А мы оседлали ее, и с помощью тени создаем шедевры, пытаемся обмануть людей подобием правды жизни, завлечь их в сети своей надуманной истории. И заметь, Вадим; чем парадоксальней, необычней ситуация на экране – тем азартнее зритель следит за мелькающими перед его глазами тенями. Так было при возникновении кино, так происходит и сейчас!
– А реализм? – возмутился Вадим. – В этом же сила кино! Режиссер коршуном закружил вокруг актера, усевшегося с ногами на диван;
– Ты считаешь, что возражаешь мне этой репликой? Да? Ошибаешься! Твоя реплика прозвучала в поддержку моего тезиса. И я ярый реалист! И я создаю на экране жизнь, близкую действительности. Близкую! Фильм превратится в произведение искусства только тогда, когда ты подметишь самое существенное, самое острое, самое вещественное, – а оно проявляется в парадоксах. Вот тебе мой взгляд, моя теория. Не в тихом, маломеняющемся ритме движения жизни, а во взрывах – необычных, ярких, по-новому, неожиданно освещающих проблемы действительности, – наша сила. Жизнь по сути своей скучна в показе ее минута за минутой, час за часом, день за днем… Не забывай, что зрелищность также необходима кинофильму, как и мысль, образы… Если ты кинематографист, если ты верный служитель искусства, – тогда ты должен, обязан уловить этот парадокс в жизни и вытащить его на экран. И у тебя будет в картине и мысль, и образ, и зрелищность, и глубина познания действительности… Споря, они не заметили, как в номер вошел Майрам. При виде разгневанных, кричащих режиссера и актера, он замер, не осмеливаясь прервать их и задать вопрос, состоятся ли съемки. Непримиримо споря по поводу поступков героя будущего фильма, и Конов, и Сабуров для доказательств своей правоты стали цитировать корифеев кино и поочередно низвергали их с пьедестала…
– А вот… – Вадим назвал одного из видных режиссеров, – считает, что главное в кино – это…
– А кто он такой, чтоб вещать?! – не дал договорить актеру Савелий Сергеевич. – Что он такого сделал в кино, что я должен ему верить на слово?!
Они уходили в глубь теории, тащили себе на помощь эстетику, логику, философию, – и их спор продолжался добрые полчаса и в конце концов вылился в крик…
– Да ты просто не веришь в себя, в свою силу! – не выдержал Конов.
– Не в моих привычках халтурить и слепо идти на поводу у режиссера, каким бы именем он ни обладал, – оскорбился Вадим и лихорадочно стал собирать чемодан.
Майрам выскочил из номера. Прибежали Степан, ассистент оператора, нервно рванул на себя ручку двери Михаил Герасимович. Они бросились успокаивать Вадима, уговаривать его остаться, извинялись за режиссера. А Конов, стоя в углу комнаты, подбрасывая дровишки в огонь, яростно крича:
– Пусть убирается! Не нужен он! Ему играть только пижонов в комедийках! На большее не потянет! Не удерживайте его, тоните прочь!
Майрам решил было, что все кончено, Вадима они лишились. Но вдруг незаметно как-то все уладилось.
– …Давай начнем сначала, – безнадежно предложил Конов. Вадим вяло стал разгребать бумаги на столе:
– Где сценарий?
– Я его не трогал, – устало сказал режиссер.
– Вы его вырвали у меня из рук, – напомнил Вадим.
– Зачем он мне? – возмутился режиссер. – Я его наизусть знаю!
– Да вон же он, – показал рукой Вадим. – Вы его бросили на кровать, – он дотянулся до сценария и углубился в него.
Савелий Сергеевич тоскливо смотрел на его нахмуренный лоб, лотом перевел взгляд на Майрама.
– Заскучал, старина?
Тот пожал плечами: с ними заскучаешь. Теперь он зналг фильмы рождаются в криках, в вечных спорах. Через пять минут Конов и Сабуров как давние друзья опять листали сценарий и ощупью отыскивали путь к согласию, делая друг другу поблажки и уступки…
Маялась съемочная группа: не находили себе места актеры, ворчали художники, опасаясь сезона дождей, первый же из которых смоет краски с декораций, которые вышли на редкость «потрясные». Директор хватался за голову, подсчитывая потерянные без возврата дни и летящие в трубу деньги, а постановщик и исполнитель главной роли терзали друг друга, пытаясь, навязать свое видение и героя, и фильма в целом…
– И этот эпизод тоже кажется тебе необычным? – показала Вадиму на сценарий режиссер.
– Что-то в нем…
– А может, он непривычен тебе? – резко спросил Савелий Сергеевич.
– Но почему фильм должен начинаться с него? – оторвался от листков Сабуров. – Найти бы такое, что сразу обрисует Мурата героическим человеком!
– Было и такое, – вздохнул Конов. – Один вариант начинался с его отчаянного поступка. Факт не выдуман – взят из его жизни, – предупредил Савелий Сергеевич, продолжая давний спор и отведя тяжелый взгляд в окно, начал рассказывать: – Мурату было четырнадцать лет, когда это случилось…
– Помнишь, Миша, эпизод с абреками? – спросил режиссер. Михаила Герасимовича.
– Читал, – ответил директор и забеспокоился: – Но его нет в утвержденном сценарии…
– Ты опять за свое! – нахмурился режиссер. – Нет и не будет. Просто Вадиму хочу поведать о нем…
Рассказывал он вначале нехотя, вяло выговаривая слова, на потом воодушевился, стал показывать в лицах реакцию каждого участника эпизода из далекого детства Мурата, когда абреки, напав на возвращавшихся с сенокоса горцев, хотели отнять их коней, но четырнадцатилетний Мурат с топором в руках отстоял: свою лошадь…
– Вот что надо! – воскликнул Вадим. – Есть начало фильма! Абреки, кони, погоня, выстрелы, грозный блеск кинжала…
Савелий Сергеевич отрицательно покачал головой.
– Нет!
– А почему? – горячо возразил Сабуров. – Сразу заразит зрителя. Ты создашь настоящий наш советский вестерн.
– Не то! – жестко оборвал его Конов. – С таким началом мы поплывем по поверхности, а главный пласт фильма – возмужание героя, рост его самосознания останется в тени. Начальный эпизод с абреками раскроет тебя зрителям как героя, и дальше они будут требовать от нас новых подвигов. И чтоб каждый последующий был громче и отчаяннее предыдущего. А фильм не об этом. И я с ходу хочу заявить зрителю: вестерна не ждите. Фильм серьезный… Его надо начать неторопливо, чуть ли не идиллией, с тем, чтобы с каждой частью он набирал силу, ритм его усиливался и, наконец, достиг кульминации. И все это должно прийти не через стрельбу и погони, а через внутреннюю борьбу Мурата с самим собой. Поэтому я и бьюсь столько времени с тобой, Вадим, поэтому и умоляю тебя – вникни в образ. Не игры я жду от тебя, а жизни, полного перевоплощения.
Савелий Сергеевич нервно забарабанил пальцами по столу.
– Иногда меня так и подмывает сделать чистый вестерн, – признался он. – Есть же материал в сценарии! И зритель будет ахать. А вот не могу… Стыдно становится. Не перед собой – себя можно обмануть, стыдно перед ним…
– Перед кем? – удивился Михаил Герасимович.
– Перед Муратом, – серьезно посмотрел на них Савелий Сергеевич, – Перед ним, друзья, перед ним, Муратом… Продолжим, – он посмотрел в сценарий и опять поднял голову. – Когда я, выходец из деревни, впервые оказался в городе, я испугался. Отгадайте, чем он нагнал на меня страх?
– Машинами, – выкрикнул Дмитрий, молоденький ассистент оператора.
– Их тогда не особенно много было; – отверг его догадку режиссер и оглядел всех. – Ну, кто еще попытается?
– Ценами, – солидно произнес Михаил Герасимович, и вся съемочная группа закатилась в смехе.
– Чего веселитесь? – пожал плечами Савелий Сергеевич. – И базарные цены выбивают дрожь у деревенских. Прав тут наш директор-жмот. Но меня другое напугало – у меня вдруг произошло смещение чувства времени и пространства. Я перестал их ощущать. Время в городе летит непривычно быстро, и каждое желание требует гораздо больших усилий для осуществления. Полчаса свободного времени в деревне – много. Ты можешь подремать на травке или навестить друга, или поиграть в волейбол. А в городе простоять полчасика в очереди за сигаретами – это по-божески, привычно. Я с трудом привыкал к тому, что, собираясь навестить друга, живущего в этом же городе, непременно должен иметь в запасе два-три часика, да мне еще придется дважды пересесть с одного номера трамвая на другой. Пешочком же добираться куда-нибудь – просто гиблое дело. Порой я ненавидел город. Пообедать – значило ухлопать два часа. Нужно купить хлеб? Становись в очередь. Спички? Опять в очередь. Куда ни кинься – толпы людей. Будто они за тобой шпионят: только ты собрался за спичками – все разом бросаются в тот же магазин, опережают тебя, теснят в хвост очереди… Ты в кинотеатр – и там уже толпа стоит… К вечеру разводишь руками: вроде бы и ничего не сделал, – а день пролетел в хлопотах. Я это к тому веду, что, читая эпизоды пребывания Мурата во Владикавказе и в других городах, каждому из нас следует представить себе, как им в городе все казалось необычным. Они жили понятиями аула, а город им навязал свои жестокие законы. Оставим за кадром дни, проведенные ими в пути, пока они пешком добирались. Они наверняка прибыли в город спозаранку, переночевав в лесочке в двух-трех километрах от Владикавказа, чтоб войти в него бодрыми, с первыми лучами солнца, отряхнув одежду от пыли… – Савелий Сергеевич передернул страницу машинописи…
… Неожиданно и для них, и для самого себя Майрам хмыкнул. Да так громко, что Савелий Сергеевич и Вадим, оторвавшись от сценария, вскинули голову. Майрам попытался утаить свою скептическую улыбку. Не получилось.
– Шел бы ты на улицу, – тоскливо произнес Конов. – И без тебя тошно…
На пороге его остановил окрик:
– Погоди, Майрам, погоди! – режиссер подошел к Майраму, снизу вверх посмотрел ему в глаза, попросил: – Говори, что тебе не понравилось. Ну? Что?
Майрам пожал плечами. Ему не хотелось огорчать Савелия Сергеевича.
– Все-таки скажи, – дернул Конов таксиста за рукав, – мне надо знать. Ты тоже зритель. А режиссеру необходимо чувствовать, что по душе зрителю, а что – нет. Понимаешь? Я должен учитывать вкусы различных людей. И твои – тоже, – он похлопал ладонью Майрама по груди. – Отчего тут запротестовало? Против чего?
– Мурат из-за Таиры бросает отца, друзей, аул и уезжает вкалывать в город, где никто не знает его, где ждут его тоска, страдания, рабский труд… И это из-за любви?!
– Но это же естественный ход, – возразил Конов. – На этом интересе будет держаться треть, а то и полфильма. Или ты считаешь, что Мурат только размахивал шашкой да скакал? Что чувства ему чужды?
– Не о Мурате я, – поморщил лоб Майрам и твердо изрек:
– Зачем о любви говорить? Сами знаете – глупости все это. Из-за девчонки пошел на заработки? Смешно!
– Из-за любви, – прервал Конов его. – Из-за любви! А на пути к любимой стоит калым… Вот и отправился он на заработки…
– А-а, – махнул Майрам рукой. – Все равно обман это.
– Не пойму тебя, – крепко держал его за рукав Конов. – Или тебе не нравится, как мы показываем любовь твоего родственника Мурата, или ты вообще против любви? Уточни.
– А вы ее встречали, любовь эту? – стал отрывать Майрам его пальцы от своего рукава. – Когда-нибудь любили?
– И сейчас люблю, – вытаращил Конов глаза на таксиста.
– Кого любите?
– Жену свою, – пожал режиссер в удивлении плечами.
– И она? – пытливо заглядывал Майрам ему в глаза.
– И она, – серьезно ответил он.
– А-а, – отмахнулся таксист от его слов. Конов обиделся:
– Странный ты. Иди-иди, некогда мне твой скепсис разгонять, – и пригрозил: – Будет время – поговорим…
Нет, уж, Майрам не станет делиться с ним своим черным опытом. Пусть это останется при нем. Зачем чужих людей втравливать в свои дела? Одно он знал: обидно, что такой человек, как Мурат, покинул аул из-за девчонки. Называй это любовью, страстью, как угодно, но в итоге все-таки из-за нее…
Глава седьмая
… Моряка можно узнать по походке – шагает враскачку, будто каждую секунду проверяет, есть ли земля под ногами; кавалериста выдают ноги; ну а у таксиста свои приметы – ходит с удовольствием. Не то, чтобы на лице радость отражалась – человек может быть и хмурым, уставшим, злым, озабоченным… Но все мускулы его тела – звонко и упруго отзываются каждому шагу.
Солнце таксисты встречают за баранкой, целый день носятся: по городу, между городом и селами, перебрасывают с места на место видимо-невидимо людей. Поздоровается кто-то с таксистом, смотрит – вроде незнакомый, но кивает смело в ответ: уверен, его пассажиром был. Таксистов сотни в лицо узнают. А им давай хоть сказочную память – все равно не запомнить и малую часть тех, с кем судьба за день свела. Майрам как подумает, какое море людей за год втискивается в «Крошку», – голова кругом идет, и водки для этого не надо.
Возить-то таксисты многих возят, а вот сами домой возвращаются пешочком. За полночь. И захочешь, а не воспользуешься даже трамвайчиком. На каждом собрании кто-то, чертыхаясь, требует, чтоб наладили ночное дежурство такси в гараже. Закончил работу, загнал машину в бокс, – тебя дежурный доставляет домой. Пытались организовать, да не прижилось новаторство. А Майраму и не нужно дежурной машины. Поставит свою «Крошку», на проходной бросит дяде Боре «приветик» и топает в ночь. Эти тридцать семь минут, что требуется для прогулки до дома, для Майрама благодать. В слякоть худо, а в лунную ночь душа радуется. Окна зданий, точно приглушенные репродукторы, прячутся в тени. Едва заметное движение кисти – и вспыхнут, оглушат тебя ярким снопам света. Улицы пустынны, кажется, что и они наслаждаются тишиной. Ты идешь, довольный и прожитым днем, и предстоящим отдыхом; перестук каблуков твоих туфель веско подчеркивает глубокий сон города.
Когда Майрам пересекает площадь Победы и сворачивает направо, на свою улицу, чувствует, что даже походка меняется – становится раскованной. Так бывает, когда вырвешься из гостей, где все напыщенное, напудренное, и ты, зная, что к тебе присматриваются, что ты у всех на виду, тоже пыжишься, стремишься выглядеть просто паинькой, и все время на себя оглядываешься, чтоб не попасть впросак. Вышел на улицу – распахиваешь сорочку, ловишь ртом воздух – и становишься самим собой.
А где еще Майрам может чувствовать себя свободно, если не здесь, на родной улице, на которой вперемежку теснятся новые здания в пять и девять этажей и старички – домишки, спрятавшиеся за дощатыми заборами, в чаще тесно посаженных деревьев? И идет он так, как ходят по улице, где все тебя знают и ты всех знаешь, по которой ты бегал в детских штанишках. В те редкие случаи, когда Майрам возвращается сюда при дневном свете, то и дело здоровается с пожилыми и молодыми, и они ему отвечают хоть и по-разному: кто называет Майрамчиком, кто просто бросает: «Салам», кто вообще едва кивает, но как своему…
На дом, где живет Майрам, обязательно обратишь внимание. Таким уж его создали, этого пузатого старичка. Вот он, полюбуйтесь: толстячок в старомодном черном цилиндре, с цепочкой от часов вдоль жилета затесался среди мальчиков в модных спортивных пуловерах. Один интеллигентик уговаривал их поменяться квартирами. Ничего не вышло. У этого дома свои прелести. Таких высоких потолков поди поищи. И узоры на выступах.
В этом подъезде, во втором справа и живет Майрам. Квартиру свою, хотя у них нет ванной и санузла, они не меняют. Ведь у них потолки! Так они отвечают тем, кто желает поменяться с ними квартирами, а на самом деле все жильцы ждут не дождутся, когда наступит очередь их дома на снос. Уже скоро. Рядом с уродиком растет еще один красавец-высотник. Огородили дощатым забором. Сквозь щель Майрам рассматривает дом. Крыши еще нет, но на первом этаже уже штукатурят. Таков метод, строительства – комплексный.
Майрам заходит в подъезд, подымается по ветхой, но широкой лестнице – где в новых домах найти такую?! В этом здании покойнички не становятся на ноги, чтоб выбраться наружу – лестница позволяет плыть на чужих плечах, вперед ногами. И веранда шириной в три метра, чтоб дети могли разворачиваться на велосипедах. Здесь всегда вкусно пахнет. И все знают, кто сегодня что ест на завтрак, обед и ужин. И что пьет тоже. Знают и кто к кому приходит в гости. Давным-давно изучили дурные привычки друг друга. Что поделаешь – они всегда бросаются в глаза и не скрыть их при всем желании, хоть и обобьешь войлоком двери с обеих сторон. Андрей Степанович, что живет в квартире, которую лет тридцать назад продал ему горбун, всегда приветлив: и улыбнется тебе, и шляпу над головой приподнимет, а обходят его все. Свою дверь он обил, да нос. себе не догадался обрубить: так и лезет в чужую тарелку.
Возвращаться домой Майрам любит. А вот отправляется на работу в скверном настроении, хотя и город спит, и улицы пустынны, и перестук каблуков прежний. Все так – и не так. Рассвет только брезжит, сон еще сковывает твое тело, утренняя прохлада вызывает неприятную дрожь. Ты еще чувствуешь тепла только что покинутой постели и ропщешь на судьбу таксиста. Вспоминаешь недобрым словом Ник Ника, который вчера отдал распоряжение о том, чтоб все пришли в парк на полчаса раньше…
Таксисты редко собираются коллективом. Такая уж у них работа – все время в бегах. Но когда собираются, никак не наговорятся. Представить страшно, что сейчас творится на вокзале и в аэропорту. Собрание затянулось. Волкодав нервничал. И не только он. Кому хочется терять заработок?
– Кто мне эти полчаса наверстает? Местком? – роптал на весь зал Волкодав.
Но Виктор Хаджимуссаевич и сам в карман за словом не полезет – оторвался от бумажек и, отыскав в толпе Волкодава, предупредил:
– Еще раз прервешь меня, скажу при всех, откуда тебе взять следует деньги и внести в кассу, чтоб план был… – и минутку помедлил, выжидая, как среагирует Волкодав.
Но таксист чувствовал, когда дело принимало серьезный оборот, и не лез на рожон. Волкодав вдруг перестал роптать, весело улыбнулся и глянул преданно в глаза председателю месткома. Он даже не стал обращать внимание на обидный шепот, пробежавший по залу…
После доклада выступило три человека, на этом прения прекратились, но никого не отпустили, потому что в повестке дня был еще один вопрос.
– Вот теперь слово тебе, Волкодав, – съехидничал Виктор Хаджимуссаевич. – Какие берешь обязательства и с кем желаешь соревноваться?
Но Волкодав и бровью не повел: молча проглотив обиду, серьезно заявил:
– Обязуюсь без капитального ремонта дополнительно пройти двести тысяч километров.
– Молодец! – уже без тени издевки похвалил председатель месткома. – Хороший почин. Ну, а к годовому плану какую прибавку вносишь?
Волкодав замялся, вызвав вокруг смех.
– Чем больше сдаешь в кассу денег, – тем меньше в карма не остается, – пояснил нерешительность таксиста Илья.
Волкодав показал ему кулачище:
– Не потому я. Дашь слово, а вдруг дела не пойдут. И опять возник слабый смех в зале.
– Послушай, друг, я могу подумать, что слухи о тебе имеют основания, – решительно заявил Виктор Хаджимуссаевич. – Не прикарманиваешь ли ты государственные деньги?
– Что вы?! – испугался Волкодав. – Кто болтает, к тому самому надо присмотреться, – и поспешно добавил: – Сверх плана дам три тысячи рублей.
– Что для тебя три тысячи? – наседал председатель месткома. – Ты ж у нас передовик.
– Не уговаривайте, – уперся на своем Волкодав. – Дам больше – похвалите, но рисковать не стану: люблю, чтоб слово твердое было. Так воспитан! – и искоса глянул на вовсю веселившийся зал.
– Ладно, – сдался Виктор Хаджимуссаевич. – Так и запишем: три тысячи рублей. А кого на соревнование вызываешь?
– А кто хочет – с любым буду, – решительно заявил таксист.
Охотников не было, потому как соревноваться с Волкодавом было нелегко: заранее можно было сказать, кто победит…
– Ежели обязательства рассматривать обратно пропорционально тому, кто сколько ест, то я с ним запросто, – сострил Илья.
– Раньше знаешь, как батраков брали? – серьезно посмотрел на него Волкодав. – По тому, сколько съел! Есть о чем подумать…
– Может, ты, Майрам, с ним потягаешься? – кивнул подбадривающе Гагаеву Виктор Хаджимуссаевич. – Вроде ты на аппетит не жалуешься.
– С ним?! – замахал руками Волкодав. – На позор меня? Я ж его в два счета! Не он за королями, – а им приходится за ним бегать! Несерьезный он человек, несолидный. Одним словом – рыбак! Ему соперник не Волкодав, а Володька-салажонок! Уж лучше я опять с Ильей-остряком столкнусь лбами. Он после подведения итогов умолкает на целый месяц. Отдохнем от его хохм!
Илья был задет за живое. Вскочил, маленький, всклокоченный, красный от гнева, закричал, еще пуще багровея:
– Я тебя заставлю вообще проглотить язык! Навеки умолкнешь! Пиши меня с ним, Виктор Хаджимуссаевич! И все будьте свидетелями. Даю пари: кто проиграет – режет трех, – он растопырил пальцы руки. – Слышишь? Трех баранов, и ставит бочку пива! Осетинского!
– Это на бумагу можно? – деловито обратился в президиум Волкодав. – Нет? Тогда зафиксируем На совесть! Ильюша, готовь баранов да вели жене пиво варить. Это тебе говорю я, твой Волкодав! – и спросил у председателя месткома: – Разрешите приступать к соревнованию?
Виктор Хаджимуссаевич расцвел от хода обсуждения социалистических обязательств, довольный кивнул головой.
– Итак, родилась еще одна соревнующаяся пара. Прекрасно! Иди, Волкодав. И ты, Илья. Остальным выбирать друзей, соперников… Откроем доску, на которой каждый день будем вывешивать результаты, чтоб все в курсе были, чьих баранов будем на шашлыки пускать…
… Майрам любит это ущелье. Из всех других Куртатинское самое нежное. В теснине, пенясь и далеко вокруг разбрызгивая капли, стремительно мчалась в долину река. Шум ее добирался по склону горы до самой вершины, по пути пронизывая лесок, нависший над пропастью, и присмотренную Гагаевым поляну, в тени деревьев которой притаилась «Крошка». Посреди поляны поблескивала на солнце огромными пряжками пара женских туфель. Двери машины были широко распахнуты, точно она отдыхала вместе с ними. К «Крошке» направилась Валентина. Она была в легком, коротеньком платьице, замочек на боку еще расстегнут. Широкий вырез чуть приоткрывал пышную грудь. Сейчас она еще привлекательнее, чем была тогда, на даче. Как-то Майраму один борец, побывавший во время олимпийских игр в Мельбурне, заявил, что там девушки намного сообразительнее наших: они открывают взору мужчин лишь то, что у них самое соблазнительное. Идет по улице девушка, кажется, ничего особенного, вдруг взгляд твой спотыкается: вырез на платье открывает красивый овал худенького живота. Глаза сами так и зыркают. И девушка уже не кажется дурнушкой. Застегни ее на все пуговицы или наоборот раздень, – никто на нее глаз не положит. Так что, кое-кому одежда на пользу, если, конечно, в меру открываться и в меру прикрываться…
Примостившись на переднем сиденье и глядя в зеркальце, Валентина причесывалась, пудрилась, водила по губам помадой… Майраму нравится наблюдать за этой процедурой – сколько там хитростей! Из приемника, споря с шумом реки, неслась нежная мелодия.
– Ты не уснул? – не отрываясь от зеркальца, спросила Валентина.
Он растянулся на траве во весь рост. Над ним близкое небо и белоснежные вершины гор. Под ослепительными лучами солнца они казались сказочными великанами. Прозрачный воздух делал их совсем близкими – протяни руку, и она уткнется в белую вершину.
– Здорово! – невольно прошептал Майрам. Валентина согласилась, имея в виду другое:
– Да, неплохо…
Повернув голову к ней, он кивнул в сторону горы, нависшей над ними:
– Кого напоминает?
– Кто там?! – испуганно оглянулась она. – Знакомый?
– Гора, – усмехнулся он.
– Чего же ты пугаешь? – упрекнула она.
– Горы похожи на людей, – вспомнил Майрам.
– Горы есть горы, – возразила она. – Что видят – не выболтают…
Майрам закрыл глаза. В чаще деревьев успокаивающе щебетали птицы. Перед глазами возникла дорога – длинная, влекущая. Мимо гор, лесов, садов она вела все выше и выше, к самому небу. И прибежала к красивой незнакомке. Девушка стояла у дороги, и когда «Крошка» остановилась, она уселась рядом с Майрамом и ее глаза пронзили его…
И тут же новое видение. «Крошка» мчалась по дороге, догнала цепочку туристов. Девушка, шедшая замыкающей, оглянулась, – и Майрам увидел свою незнакомку…
«Крошка» затормозила у моста. Стоящая возле перил девушка оглянулась… Опять она, его незнакомка!
Навстречу «Крошке» выскочила регулировщица, приблизилась к ним… Она, незнакомка! Она положила на плечо Майрама руку…
Майрам открыл глаза. Валентина трясла его за плечо. Ему было неловко смотреть ей в глаза. Но она ничего не заметила, она тормошила его:
– Пора ехать… Меня могут хватиться…
* * *
Для второй пробы Савелий Сергеевич выбрал эпизод возвращения Мурата в Осетию. Почему этот, такой спокойный, вялый кусок сценария, когда можно было взять героический момент, такой, чтоб все смотрели, затаив дыхание? Но у режиссера был свой расчет, и после, когда Майрам добился его доверия, Конов ему признался, что хотел разглядеть Мурата уже умудренного тяжким скитальческим опытом. «Годы поиска счастья в разных уголках мира были для Мурата только прелюдией к главному в жизни. Важной, необходимой для становления его характера, но все-таки прелюдией», так считал Конов и поэтому избрал эпизод возвращения горца домой…
Доставив Михаила Герасимовича в город, Майрам возвратился в Куртатинское ущелье, в то место у развилки двух дорог, где из гряды гор выпирает скала с устремившейся в небо одинокой сосной, у которой по задумке постановщика состоится прощание Мурата с невестой. Отсюда он по узкой тропинке спустился в долину, откуда и начнется его путь в большой мир. Но это будет отснято позже, а теперь на тропинке возле камня сидел на траве постаревший Мурат и смотрел ввысь, на скалу и виднеющийся родной ему аул, по которому он соскучился за годы скитаний и в который хотел войти во всем блеске человека, посетившего заморские земли, и именно для этого он сделал минутный привал – чтоб привести в надлежащий вид свой заграничный ярко-клетчатый пиджак и полосатые брюки «дудочкой». На голове Мурата – черный котелок. Вадим, чьи приклеенные усики, подведенные брови да радостно сверкающие глаза придали его облику уловимое сходство с Муратом на фотографиях, торопливо вытащил из огромного фанерного чемодана с латинскими надписями на внутренней стороне пару черных, сверкающих под солнцем калош, напялил их на желтые с крупными пряжками штиблеты, хотя в них он в эту летнюю жару выглядел еще нелепее, – для верности провел рукавом пиджака по носкам калош, чтобы они отливали зеркалом, и подхватив в каждую руку по чемодану, направился к аулу. Между прочим, к аулу он приблизился за десять минут, но снимать его будут в другом ауле, который находится в полусотне километров отсюда, в совершенно ином ущелье – Даргавском, где Савелий Сергеевич присмотрел один «очаровательный дворик». Но знать об этом зрителю не положено, он будет убежден, что дворик, куда прибудет Мурат, находится в виднеющемся вдали ауле.
