Текст книги "Испытание"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
Наслушавшись фронтовых рассказов, седобородые тут же брали реванш, переведя разговор на дореволюционные темы. Теперь воинам приходилось слушать да слушать, а старики развязывали языки и в который раз подробно вспоминали давние события, и тоже не без приукрашивания, но уличить их никто не смел, ибо уважение к старшим у горцев беспредельно, и найдись охотник позубоскалить, он тут же получил бы взбучку, и даже сверстники не посочувствовали бы ему: то, чего нельзя простить мужчине во цвете лет, старикам не следует даже ставить в упрек…
Хамат с привычной степенностью девяностопятилетнего старца вел беседу, обращаясь то к одному, то к другому горцу. Ему почтительно внимали. Круг горцев был пошире обычного: вот уже целую неделю в ауле гостил Мурат, все такой же скупой на слова, пыхтящий трубкой, раненая, не сгибающаяся в локте рука выгнута набок, ладонь покоится на рукоятке кинжала; прибыл из долины и Татаркан Кайтазов, город ничуть не изменил его; люди не слышали от него ни громкого слова, ни раздражения… И тем неожиданнее было, что именно между молчунами Муратом и Татарканом возник спор. А началось все с того, что, воспользовавшись паузой в разговоре, Татаркан счел, что наступил, наконец, тот момент, когда он может приступить к делу, ради которого приехал в Хохкау и спозаранку поспешил на нихас.
– Мурат, я в городе искал тебя, а, узнав, что ты на побывке в родном селе, – прибыл следом за тобой, – вымолвил Татаркан. – Собрался я на пенсию. Годы подошли – чего ждать? – Он выудил из глубокого кармана галифе залежалые бумажки и показал их Мурату. – Ты в этих делах силен – как-никак нарком был. И начальство к твоему голосу прислушивается. Посмотри справки да скажи, к кому от твоего имени обратиться, чтоб не обидели меня размером пенсии.
Аульчане с интересом ждали, что скажет Мурат. Загадочен и непонятен он был им. Они никак не могли привыкнуть к его манере держать себя. Нет, он не чурался их, охотно появлялся на нихасе. Свадьба ли, похороны – даже из города отзывался. Но вел себя отчужденно, не встревал в разговоры, не шел на откровенность. Мурат вызывал у земляков и восторг, и недоумение, почему он всегда так суров и молчалив. Сидит, съежившись, попыхивая старенькой трубкой, набросив на спину видавшую виды бурку, изредка сквозь кругляши-очки бросая на рассказчика пронзительный взгляд, точно требуя, чтоб он говорил только правду. Никогда заранее нельзя было предугадать, как он себя поведет. И в тот момент, когда Татаркан протянул ему справки, Мурат излишне резко встрепенулся, порывисто отвел его руку от себя, суровым, ничего доброго не предвещавшим голосом охладил его пыл:
– Когда нарком был, я тоже не на бумаги – в глаза людям смотрел и спрашивал, за что пенсию давать. Понял? За что? И тебе, Татаркан, скажу напрямик: не заслужил ты пенсию! Не заслужил!..
Не ожидавший такого поворота дела Татаркан ошарашено заморгал глазами, оглянулся, ища сочувствия, на горцев; не получив поддержки, вконец оторопел, онемел. Пауза отозвалась в ушах горцев звенящей тишиной. Изумленные горячностью Мурата, от которого, бывало, и слова вырвать невозможно, они слушали перепалку со все возрастающей озабоченностью.
– Сидящий в тени не поймет того, кто на солнцепеке, – наконец, вздохнул Татаркан.
– Тебя – не пойму! – решительно заявил Мурат. – Никогда!
И в этот момент Иналык махнул рукой вдаль:
– Смотрите, почтенные, человек к нам в аул завернул.
И горцы ухватились за тот факт и терпеливо ждали, когда незнакомец приблизится.
– Еще в чей-то дом радость идет, – промолвил Иналык.
– Многие ждут, на чудо надеются, – сказал Хамат.
– А возвращается мало, – горько произнес Иналык. – Вот и от Тузара нет весточки. Пропал без вести – как это можно?
Незнакомец на время исчез с поля их зрения, обходя скалу и хадзар Гагаевых, и вдруг как-то сразу оказался на гребне дороги, уже прямиком бегущей к аулу.
– Военный! – обрадовался Татаркан.
– Женщина! – эхом отозвался Мурат.
– Оба правы! – поразился Иналык.
– Кто бы это мог быть? – удивился Хамат. – И каким ветром ее сюда занесло?
– Наверно, до развилки на попутной добралась, а оттуда пешком, – невпопад ответил Татаркан.
Горцы умолкли, дожидаясь, когда незнакомка приблизится к ним. Женщина еще издали заметила, что мужчины на нихасе следят за нею. Ее охватило волнение. Поравнявшись с нихасом, она остановилась:
– Добрый день вам, старшие!
– И тебе желаем того же! – сказал Хамат и горделиво поглядел на горцев, обрадовавшись, что военная женщина оказалась осетинкой. – Милости просим в наш аул.
– Спасибо, Хамат, – поблагодарила она и, собравшись идти дальше, тряхнула вещмешком, поправляя его на спине.
Солнце било в глаза старцам, им никак не удавалось разглядеть черты ее лица, и они молча переглянулись, пожав плечами в знак того, что не узнают женщину-офицера.
– Вопрос есть к тебе, уважаемая гостья, – остановил ее Хамат.
– Только не расспрашивай меня, почтенный, – попросила она с горечью. – Я ваше сердце не порадую. Горе несу с собой, тяжкое горе…
– Да это же дочь Дахцыко! – воскликнул Дзамболат. – Та, что в ученые вышла!
– Похищенная! – ахнули горцы.
– Ты – Зарема, – всмотревшись в ее лицо, убедился Хамат.
– Тень моя, Хамат, тень, – опустила голову Зарема.
Хамат поспешно поднялся. Следом вскочили остальные. Сделав шаг к гостье, они остановились, вытянув руки по швам, молча уставились взглядом в землю, выражая по обычаю соболезнование.
– Знаем: большое горе постигло тебя, – сказал печально Хамат. – Тотырбек поведал нам о гибели твоих мужа и сына.
Мир праху их.
– Пойду я, Хамат, – тихо произнесла Зарема. – Мать хочу поскорее повидать.
– Она прошла на край аула, в дом нашего Заурбека, – Иналык оглянулся. – Эй, кто помоложе! Сбегайте, предупредите Дунетхан.
– Спасибо, Иналык, – поблагодарила Зарема и пошла… Старики молча смотрели ей вслед.
– Это она правильно сделала, что в Осетию возвратилась, – промолвил Мурат. – На родине и раны быстрее залатают.
– Такая рана вечно кровоточит, – задумчиво сказал Дзамболат.
– Зарубцуется, – высказал надежду Иналык.
– Но не заживет, – покачал головой Хамат.
У камня, что по-прежнему красовался на берегу речки, Зарема остановилась; жадно окинула взглядом окрестность, точно обняла ее. Здравствуй, камень! Здравствуй, аул! Соскучилась я по вас. Всю войну мечтала об этой минуте. Но не такой я видела нашу встречу, аул, не такой… Рядом со мной должны были стоять Тамурик и Василий. Просил меня муж об этом. Обещала. Да все времени не было. Не сдержала слово! Прости меня, аул! Теперь им больше не видеть тебя… Она с новой силой впитывала в себя боль утраты, ужас потери… И слезы у нее на глазах, и голос дрожит, и руки лихорадит, и плачет она, и жадно втягивает в себя крепкий воздух гор. Прошлое возникает перед нею так отчетливо, что она узнает и деревцо, и камень, что были «свидетеля м» отчаянной скачки, разделившей ее жизнь на две неравные части: на детскую беззаботность и смех и на зыбкую стезю счастья и плач. Вот здесь и произошло то превращение юного существа, ждущего от будущего радостей, в человека, понявшего, что жизнь – не только приобретения, но и жестокие утраты. Здесь, за этой высокой вершиной, путь к которой лежит по серпантину дороги, что то скрывается за горой, то вновь выплывает на ее поверхность, но уже десятком метров выше выплывает, чтоб опять скрыться и вновь появиться очередным витком выше, – вон там, за скалой притаилась пещера, которая и стала свидетельницей ее короткого и зыбкого счастья и тяжелых невзгод, ее отчаяния и возмужания… Как давно то было и как недавно! Для большинства аульчан это далекое прошлое, ИСТОРИЯ, ибо все, что случилось до рождения их, кажется им таким древним, что следы впору искать в архивах и учебниках. А для нее, Заремы, застывшей на краю обрыва, – это страница жизни, все еще переживаемая, все еще кровоточащая. И пусть молодежь не изумляется ее слезам и женской слабости. Доживут до ее лет, еще неизвестно, сумеет ли кто сдержать слезы при встрече со своим детством…
В таком состоянии Тотырбек и застал ее. Опираясь на костыль, он так спешил, что спотыкался на каждом шагу. Он впервые видел ее в кителе, в защитного цвета юбке, в тяжелых сапогах; пилотку она сорвала с седой головы и мяла в нервных руках.
– Приехала?! – выдохнул он. Они замерли. Два пожилых человека. Две исстрадавшиеся Души. Она хрупкая, худенькая. Он жилистый, сутуловатый. Тотырбеку показалось, что в ее глазах сверкнула молния, но тут же потухла, гнев уступил покорности, и Зарема печально произнесла:
– Здравствуй, Тотырбек.
– Здравствуй, Зарема, – в тон ей вымолвил он.
Время остановилось. В мире для них ничего сейчас не существовало. Только они, их годы, их прошлое, их боль… Тотырбек внутренне содрогнулся, увидев, что натворила война и время с его милым и любимым по-прежнему человеком. Жестоко ругнув себя за эти недостойные мысли, он отбросил костыль и вытянул вдоль туловища руки:
– Я вместе с тобой скорблю по Тамурику. Ты знаешь: я его считал за сына.
– Молчи! – закричала Зарема и заморгала, отгоняя слезы; поняв, что обидела его, мягко сказала: – Молчи, Тотырбек, не говори о нем. Я больше не могу. У меня самой в голове мысли только о нем. Я не выдержу!!! – она тряхнула седыми волосами, отгоняя от себя страшные воспоминания. – Прошу тебя, Тотырбек, расскажи о чем-нибудь другом. О себе. Как воевал? Где был ранен?
– Долго рассказывать, где воевал, – у него на душе стала муторно, но он пересилил себя. – Как все, так и я. Себя не щадил. Дрался, как учил Кирилл: и штыком и прикладом…
– Так и остался одиноким, – сказала она, глядя, как ему показалось, на него с жалостью.
– Люди думают, что один, – он положил тяжелую ладонь себе на грудь. – А у меня здесь еще один человек живет. Уже почти сорок лет, – и после паузы признался: – Представить себе не можешь, Зарема, как рад тебя видеть…
– Не надо, Тотырбек, не надо об этом, – попросила она и поспешно, боясь, что не выдержит, прошептала: – Грустно мне, что сделала тебя несчастным. Прости…
Он благодарно вздохнул, притронулся рукой к ее кисти:
– Ты не сделала меня несчастным, Зарема.
Они были светлы и честны в своих помыслах, они как бы подводили итог жизни. И были полны желания смягчить тягостные воспоминания, пощадить чувства друг друга. Знал бы он, какой силы удар внезапно обрушился на эту хрупкую женщину, которая потеряла сына, поразился бы, как велик ее дух, если она не исходила криком отчаяния… О чем думала она, закрыв глаза? О поездке ли, что обернулась к ней неожиданной стороной? Почему ей казалось, что два события: гибель Тамурика и эта странная встреча в отеле, – одно целое? Почему они в ее воображении слились? Мысль упорно ворочала час за часом ее пребывания по ту сторону Атлантики и беспрестанно сверлила мозг, убеждая, что события, случившиеся с ней, – звенья одной цепи и их нельзя рассматривать каждый в отдельности… Сердце ее лихорадило.
– Не много ли ошибок в жизни совершил ты, Тотырбек? – спросила она с горечью. – Не пора ли покаяться?
Тотырбек вздрогнул. Почему она так испытующе смотрит на него? Отчего сдерживает в голосе жестокие ноты, будто боится, что собеседник испугается, замкнется в себе? Неужто что-то узнала? Но как? От кого? Чушь! Смерть сына и мужа виной тому, что все в ней кричит о тоске и страдании? Страшно подумать: узнай она частицу того, что известно Тотырбеку, – ей не хватит воздуха, хоть вливай его огромными насосами. И слава богу, что он, Тотырбек, тверд, и ей, чтоб выведать упрятанную им в юности тайну, нужно вырвать из его груди сердце.
Столько лет он казнил себя, не находя ответа, почему пошел на поводу у неблагодарного и эгоистичного друга, почему чувство ложного товарищества все время стояло между ним и Заремой и мешало ему открыть ей глаза? Он, Тотырбек, виноват в том, что она всю жизнь молилась на идола! Он, который так любил ее, виноват в том, что она несчастна. Это он уверил себя, что не имеет права говорить! И молчал. Месяцы, годы, десятилетия… Но сейчас дрогнул. Потому что неожиданно прочел в ее глазах – знает! Знает? Если это не так, если не знает, – тогда отчего она, ранее никогда не протянувшая ему руку, вдруг взяла в ладони его лицо, внимательно глянула в глаза…
– Были, были ошибки, – тяжело признался Тотырбек, – и стоили мне… Если бы только мне!.. – Он растопырил указательный и средний палец: – Две! Первая, когда позволил Таймуразу опередить себя… – он умолк.
– А вторая? – спросила она, с трепетом ожидая признания.
– ЕЕ не узнаешь! – закричал он. – Я унесу ее с собой в могилу! Унесу, чтоб никто, никто!..
Ну, что ж, Тотырбек, будь тверд в своем молчании. Раньше тебе следовало заговорить, еще тогда, когда Таймураз уговорил тебя помочь обмануть меня, убедить в его гибели. Твое признание освободило бы меня от многих мук, заставило бы увидеть все в истинном свете. Но теперь поздно. То, что ты, Тотырбек, хочешь унести в могилу, ужасно. Она представила себе, сколько лет Тотырбек корит себя, и вздохнула:
– Сам ты, Тотырбек, избрал свою судьбу.
Тотырбек уловил горечь в ее словах, внутренне сжавшись, встрепенулся:
– Ты хочешь спросить о чем-то?
Он охотно взвалил бы ее заботы на свои плечи, доказывал это десятки раз. Зарема еще в те далекие годы жизни в пещере почувствовала, что он это делал не только потому, что являлся другом ее погибшего мужа-похитителя. Но сейчас засомневалась, не было ли то заглаживанием вины перед ней. Но глаза его не лгали. Любит! До сих пор! Любит и топчет свою же любовь ложью?! Заботливый ты, Тотырбек, заботливый. Но что ты натворил? Скрывая правду, ты щадил меня? А обернулось все и против меня, и против тебя? Все у нас могло быть иначе, открой ты мне глаза на человека, который был недостоин любви. Вот и сейчас ты мучаешься, потому что тайна жжет тебе грудь. Для меня уже это не тайна, но я не стану тебе наносить новую рану. Не желаю тебе это испытать – встречу с неблагодарным другом, взвалившим на тебя тяжелый груз лжи, которую ты мечтал унести с собой в могилу. И Зарема сказала:
– Я хотела увидеть в твоих глазах, сердишься ли ты на меня.
– Моя душа всегда светлела, когда я о тебе думал, – сказал он. – Здесь ты или нет, а все равно во мне живешь, Зарема, всегда с тобой совет держу.
Это было опять признание в любви, но она решила не принимать его, сказав уклончиво:
– У кого в груди сейчас нет памяти о погибших? Все их в душе берегут. Все отдали бы, чтоб только были живы.
Он неуверенно пожал плечами:
– Не знаю, не знаю, всегда ли хорошо, если жив остался. Сам не могу понять, радость приближается или горе, обрадуется мать вести о сыне или нет…
– Если жив – значит радость, – убежденно заявила Зарема.
– Вон спешит к тебе Таира. Сказать бы ей о сыне, да язык не поворачивается.
– Погиб Бабек? – вздрогнула Зарема.
– Жив сын Таиры, да двух рук лишился! – через силу сказал он.
На тропинке показались запыхавшиеся Таира и Дунетхан. Они бежали к Зареме, плача и взмахивая в горести руками. Не отступи в сторону Тотырбек, они смяли бы его.
– Где моя Зарема? Где моя несчастная?! – задыхаясь слезами, кричала Дунетхан. – О-о, почему ты одна?! Почему рядом с тобой нет моего внука?!
Наплакавшись, они оторвались друг от дружки, и Тотырбек шагнул К1ним:
– Таира, тебе надлежит к кувду готовиться, – чересчур бодро заявил он и неуверенно добавил: – Твой сын к аулу приближается.
– Мой Бабек?! Нашелся! – Таира ладонями обеих рук шум но шлепнула о бедра. – Бабек мой едет! Вы все слышали?! Жи вой!!! Мой Бабек! Но где он? Я хочу его видеть! Я хачу его обнять!
Совсем теряя уверенность в себе, Тотырбек отвел глаза в сторону, нехотя произнес:
– Послушай, Таира… Он не такой… Не такой, каким ты его знала…
Таира смотрела на него и ничего не понимала.
– Загадками говоришь, Тотырбек, – упрекнула его Дунетхан. – Как помять твои слова?
– Он был ранен, – выдавил из себя Тотырбек.
– Ранен?! – ахнула Таира.
– Будь стойкой, Таира, – беспомощно взглянул на нее Тотырбек и, боясь лишиться мужества, поспешно добавил: – У Бабека нет… рук.
– Нет рук? – Таира непонимающе глянула на Зарему, мол, что за глупости позволяет себе председатель. – Как без рук? Что ты говоришь, Тотырбек? – и вдруг пошатнулась, чудовищность этого сообщения дошла до ее сознания. – Мой сын – без рук?! Бедный мой Бабек… Живой, но безрукий! Калека! Как же он теперь? – Она заплакала, потом вдруг заторопилась: – Я побегу к нему! Мне надо видеть его! Где же он, безрукий? – она бросилась на грудь к Дунетхан, и они в один голос запричитали.
И тогда Зарема не выдержала, громко закричала:
– Тотырбек, а глаза его смотрят?
– Смотрят, – вяло ответил он.
– Голова цела?
– Цела.
– Голос есть?
– Есть.
– Таира, перестань! – Зарема яростно встряхнула подругу детства. – Ты будешь видеть его, слышать дыхание его, ты будешь обнимать его! Не каждой матери это дано.
– Но я никогда не увижу его рук. Никогда! – плакала Таира.
– Таира! Не плачь! Не смей! Ты не должна встретить его плачем. Слышишь? Он – герой! Он – победитель! Не стыдиться своих ран, а гордиться ими должен он!
– Не буду плакать, не буду, – продолжала рыдать Таира.
– Ты мать его, Таира. Сумей взять себя в руки! Если бй ты знала, как трудно было врачам вселить в Бабека желание жить.
Он боится этой встречи с матерью не меньше, чем ты, жалость отравит ему жизнь! Таира, сегодня ты даешь своему сыну жизнь во второй раз. Пересиль боль. Радуйся возвращению сына!
– Я радуюсь, – плакала Таира. – Честное слово, радуюсь.
– Не в себе она, – всхлипнула Дунетхан. – Не успокоить ее. Вот и ты, Заремушка, еще ни разу не улыбнулась. Ты плачешь по Тамурику. Плачешь! Не слезами, – душой! Вижу, не обманешь мать. Такое сделала с нами война!..
– Торя и страдания мы хлебнули сполна, но ты, мать, неправа, говоря, что война сломила нас, – возразила Зарема. – Нет!
– Идут! – шепнул Тотырбек.
Со стороны дороги послышался гул голосов. И тут дерзкая мысль мелькнула у Заремы. Она приподняла голову Таиры, вперила свой взгляд в ее глаза, шутливо – сквозь слезы! – спросила:
– Ты ли это, Таира?
– Я это, я, твоя подруга детства. Несчастные мы с тобой!
– Не верю, что это ты. Таира поверяла гармони и горе свое, и радость. Где твоя гармонь?
– Сейчас будет! – сорвался с места Тотырбек и побежал к аулу.
Когда запыхавшийся он вернулся с гармонью, Зарема осторожно взяла ее у него из рук и подала подруге:
– Докажи, что ты Таира…
– Не до музыки мне, – с горечью отмахнулась Таира.
– И сын не признает тебя, если не встретишь его гармонью, – уловив замысел Заремы, Тотырбек поспешил на помощь.
– Бери, подружка, – Зарема «насильно вручила Таире гармонь. – Доверься ей! Ну же!
Пальцы Таиры через силу вывели несколько тактов. Звуки поразили слух фальшью. Таира опустила гармонь, закричала в отчаянии:
– Не получается!..
– Должно получиться! – потребовала Зарема. – Должно! Ну, нашу горскую! Смелее! А я стамцую!
– Станцуешь?! – застонала Дунетхан. – У тебя же погиб сын!
– А я не хочу, чтоб погиб еще и Таирин Бабек! – зло сверкнула глазами Зарема и гневно приказала подруге: – Играй же!..
Наконец, гармонь вздохнула, ожила в руках Таиры. Понеслись огненные звуки танца, закружились меж вершин гор, полетели навстречу двигавшимся по дороге горцам.
– Выходи, Тотырбек! – потребовала Зарема.
– С этой палкой? – покачал головой он.
– Что ж, придется без партнера, – выпрямилась Зарема… Сердитый на Татарина за бестактную просьбу и на себя за то, что не сдержался, Мурат возвращался с нихаса домой. Услышав звуки гармони, он свернул к камню и увидел Зарему, бодро семенившую ногами, даже пытавшуюся джигитом вскочить на носки по всем правилам осетинского танца. Он ахнул: не сошла ли с ума от горя? Тотырбек развеял его недоумение:
– Не для себя танцует – для Бабека, возвращающегося калекой.
Вот оно что! Мурат почувствовал, как веко его предательски задрожало, глаза увлажнились. Много десятков лет не случалось с ним такого… Заметив Мурата, Дунетхан испуганно прижала ладонь к губам:
– Зарема, прекрати! Стыд какой!..
– Нет, Зарема, не останавливайся! – к вящему удивлению Тотырбека закричал срывающимся от волнения голосом Мурат. – Иду к тебе!
– Когда камень катится – и он крылат, – встал на его пути Тотырбек. – Куда тебе, Мурат, с твоим сердцем?
– Когда гора валится, – не подставляй грудь, – задавит тебя, – оттолкнул его с пути Мурат и протянул ему палку: – На, тебе еще одну, председатель, – он степенно сделал несколько шагов в воображаемый круг и неожиданно пошел водить ногами, выкидывая коленца.
На музыку потянулись люди. Неторопливо спустились с нихаса старики во главе с Хаматом, с удивлением поглядывали на несчастную Зарему, потерявшую от горя голову. Да и с Муратом такого еще никогда не бывало!
– Ой, устала, – поглядывая на приближавшуюся по дороге толпу, простонала Зарема. – Годы, Мурат, годы…
– При мне о годах говоришь?! Камень пока катится – мхом не обрастает. Человек, пока ему жить хочется, – не стареет. Я не старый – почтенный! Потому что жить хочу! И чем больше живу, – тем больше хочу. Потому что вижу: жизнь своей светлой стороной к людям оборачивается, лучи ее греют и мои почтенные кости! – он закричал бодро: – Люди, смотрите: старый неграмотный Мурат танцует с ученой! Эй, Таира, поддай жару!..
– Красота неба открывается, когда расступаются тучи, а душа человека – в танце, – сказал задумчиво Хамат.
Толпа горцев свернула с дороги к камню. Зарема высмотрела в ней молодого, растерянного, тоскливо поглядывавшего вокруг паренька, у которого оба рукава гимнастерки были заправлены в брюки… Бедный Бабек, – невольно сжалось сердце… – Но пора, пора!..
– Люди, смотрите, герой прибыл! – закричала Зарема. – Победитель! Наш Бабек!
– Бабек! Внук! – обрадовался Иналык и вдруг растерянно оглянулся на стариков: – Что с ним?
– Ой, горе! Ой, несчастный Бабек… – простонал Хамат. – Лучше б я умер вчера, чем видеть такое…
– Ты играй, Таира, играй! Не уступишь ли ты, Мурат, место храбрецу? – широко улыбаясь, будто не замечая увечья Бабека, не слыша стона, пробежавшего по толпе аульчан, Зарема, подплыв в танце к инвалиду, весело и задорно посмотрела ему в лицо. – Проверить хочу тебя, Бабек, не забыл ли ты вдали от Осетии своих родных танцев? Покажи свою удаль!
– Но я… – Бабек пытался скрыться за спины горцев.
– Нет, не ускользнешь от меня, – бесцеремонно ухватила его за шею Зарема. – Это Тотырбеку не станцевать – он в ногу ранен. А ты, Бабек, обязан подарить мне танец.
– Эй, Бабек, как себя ведешь? – чересчур рассерженно закричал Мурат. – Женщина приглашает! Вперед, солдат! Да не подкачай, не то отведаешь моей сучковатой палки, – показал он костыль.
– Догоняй, победитель! – понеслась по кругу Зарема.
Кто-то подтолкнул Бабека в спину, и он, не веря самому себе, пошел вслед за Заремой, ноги сами собой уловили такт танца. И ожил солдат, слабая улыбка сменила растерянность…
– Молодец, джигит! – восторженно закричал Тотырбек.
– Он у нас всегда был хорошим танцором, – непослушными губами пробормотал побледневший при виде увечья сына Заурбек.
Таира играла, не смея поднять головы. Иналык горестно ухватился рукой за седую бороду. Это было тягостное зрелище – танцующий безрукий парень… Но с каждым мгновением, с каждым новым шагом Бабека на смену жалости приходила радость от силы духа человеческого, что не позволяет ни в какой беде забыть о том, что сама жизнь – уже победа!
– Таира! Посмотри на своего сына-молодца. Он здесь! Он танцует!
Гармонь неестественно взвизгнула. Таира бросилась к сыну, глядя прямо в глаза ему, чтоб не видеть пустые рукава, обняла:
– Сын! Вернулся!..
– А я… А я… – растроганно пробормотал Бабек и вдруг закричал: – Мама! Я обещал тебе возвратиться! Я сдержал слово, – мама! А все остальное – ничего, правда?! – он стоял, позабыв в этот миг о своем непоправимом несчастье…
Расталкивая людей, пробирались к Бабеку Хамат, Иналык, несчастный Заурбек…
Мурат, заподозрив неладное, подошел к застывшей в стороне Зареме, обнял ее за плечо:
– Держись, держись, Зарема!
– Боялась, что разрыдаюсь, такой он горемычный, – призналась она.
– Люди! – закричал Мурат и притянул к груди ученую: – Обнять хочу нашу Зарему. При всем народе. Чтоб никто ничего плохого не подумал.
Подтрунивая над самим собой, Мурат пытался под шуткой скрыть охватившую его взволнованность и торжественность. Но людей не обмануть. На зеленом сукне ее кителя его почерневшие, широкие, узловатые руки шевелились в нервной дрожи. Предательская слеза побежала, спотыкаясь о борозды, выискивая на щеке кратчайший путь к седой бороде, а найдя его, затерялась в жесткой щетине. Взволнованность его передалась и толпе. Мурат, не отпуская плеча Заремы, трогательно произнес:
– В жизни я видел много сильных людей. И себя слабым не считаю. Но перед силой твоей и мужеством склоняю голову, женщина. И горжусь тобой, солнышко мое Зарема!
– О какой силе говоришь? – растроганно пробормотала Зарема.
– Все знают, о какой силе я вспомнил. Не о той, что идет на себя и быстро иссякает. Кто для себя живет, от людей бежит, – тот из памяти людской вон! А твоя дорога, Заремушка, не от людей, а к людям. И это дает тебе крылья. Прав я, земляки?
Под дружным хором голосов, обрушившихся на нее, Зарема стояла съежившись, бессильно уронив руки, невольно шепча:
– Не успокаивай меня, Мурат, обманываться больше не желаю. Мужа – нет, сына – нет, никого нет… Совсем одна осталась, совсем. С какой стороны ни посмотри на меня. Забыть бы…
– Забыть? – возмутился вдруг Хамат. – Надо ли забывать то, что было в жизни? Забывший прошлое становится своей собственной тенью. А что может быть горше? Людям кажется, что главное в жизни – это то, что происходит с ними сегодня. А на самом желе человек живет будущим, но силен он ПРОШЛЫМ! И плохим и хорошим, всем, что случилось в жизни. Без прошлого он беден, как бедны те, что только о сегодняшнем пекутся Обмануть прошлое нельзя. От него не убежать, как и от своей тени. И с собой в могилу не унести ничего из этого мира. Оставить частицу себя людям – в этом счастье человека!
– Хорошие слова, Хамат! – растрогано сказал Мурат.
– Ив старой оболочке есть свежие мысли, – улыбнулся старец – Сегодня я буду делиться ими щедро. Не ученый я, но скажу: мужество делает человека человеком. Жизнью бросаться – удел отчаянных, дорожить жизнью – вот цель мужественных и сильных, тех, что знают: смерть нас возьмет, а жизнь будет продолжаться. Все, что случилось с тобой, Зарема, я помню, и долг желаю тебе отдать. Люди! Я слово хочу сказать. О Зареме. Жаль, что не на нихасе.
– Говори, – нетерпеливо закричали горцы. – Считай, что на нихасе мы. От имени всех нас говори!
– Пусть обижаются хранители старины, а я внукам и правнукам, и детям их детей рассказывать стану, что, когда невмоготу бывало, черпал силу у тебя, похищенная. Вот вам слово почтенного Хамата! Я говорю тебе, Заремушка, нет, не одна ты. Была одна, а теперь не одна. Сама пошла новой дорогой и за собой многих повела. А что тебе казалось, что одна ты, – так идущий впереди других не видит, не каждому дано с шашкой впереди быть. Ты шла первой, а за тобой ого сколько потянулось! О других не говорю – о себе скажу. И у нас в семье есть ученый. Кандидат наук. Не знаешь моего Цоцко? Узнаешь. Как услышит о твоем приезде, примчится в аул, – он поискал по толпе: – Эй, Эльмурза, где ты?
– Здесь я.
– Говори, какие на свете профессии имеются.
– Врач.
– Есть у Кетоевых, – гордо махнул рукой Хамат.
– Инженер.
– Есть! – растопырив пальцы, он показал: – Трое!
– Геолог.
– Есть! – обрадовался Хамат. – Есть и учитель, и бухгалтер. Есть все в моей фамилии. Даже один этот, что все время врет. Гадателя погоды. У него в горах приборы расставлены, шары в небо бросает – все узнать хочет, что завтра будет: снег или дождь, солнце или тучи… А я дома сижу, прибор у меня один – старенький: колено. Образованный внук ошибается, а я точно знаю, что завтра будет!
– И я знаю, – подтвердил Иналык. – По боли в пояснице.
– Все знаем, что завтра будет! – твердо заявил Хамат. – Не обманул нас Кирилл.
– Кирилл… – тепло произнесла Зарема и спросила: – Голубой камень на его памятник откуда доставили?
– Заметила, – обрадовался Хамат. – Спустили камень с той вершины, что над твоей пещерой высится. На руках несли, как положено. Все ущелье приняло участие. И знаешь – у нас в ауле уже пять Кириллов. Столько же, сколько и Муратов. И еще будут!
– И я своих внуков назову: одного Кириллом, а другого – Муратом, – пообещал Заурбек и покраснел.
– Откуда знаешь, что внуки будут? – ехидно спросил Касполат.
Этот вопрос заставил умолкнуть людей, ибо он напомнил, как это же много лет назад спросили Зарему… Прервал неловкое молчание Мурат:
– И Зарем много стало. В честь тебя, дочь Дахцыко!..
Зарема посмотрела на обступивших ее горцев. Тепло их души передалось и ей. Спасибо вам. Обликом вы все те же: и барашковую шапку не снимаете с головы даже в летнюю жару, и черкеску предпочитаете другой одежде, лишнего слова из уст ваших не вырвать, по-прежнему зорок ваш суровый взгляд – любую оплошность замечает… И все же, как вы изменились! В женщине, которую раньше и за человека не считали, увидели силу. Я ведь помню каждое слово, произнесенное вами о женщинах в день свадьбы Ирбека. Ваши голоса отчетливо доносились до моей комнаты. Вы вели спор о силе, которую увязывали только с мужчиной. Вот и тот чужестранец в смешной пестрой одежде, увидев, что женщинам за столом не нашлось места, был потрясен дикостью горцев. Послушал бы он вас сейчас! Узнал бы вас? Вряд ли. Может быть, по огромному турьему рогу, который с того времени все еще верно служит аулу и непременно вручается почетным бокалом гостям, кочуя из одного хадзара Хохкау в другой. Так и вижу, как чужестранец вновь вцепился бы длинными худыми пальцами в наполненный аракой или пивом рог и, старательно подражая горцам, осторожно поворачивает его вдоль оси, чтоб не вылилось ни капли, опорожняет его маленькими глотками. Так и вижу нелепо оттопыренный коротышку-мизинец… Коротышка-мизинец?.. Боже мой, я ведь его совсем недавно опять видела… Да-да, совсем недавно… Тот самый, также смешно торчащий… Когда и где это было?.. В лимузине мистера Тонрада!.. Тонкие длинные пальцы, вцепившиеся в руль! Это же были те самые, что держали рог тридцать пять лет назад! Сомнений нет…
Возможно ли? Возможно, ведь мистер Тонрад говорил, что побывал и в России, причем, в таких местах, которые мне и не снились. Как я раньше не догадалась? Чужестранцем, что посетил Хохкау, был мистер Тонрад. И рост высокий, и манеры схожие… Ей показалось, что она даже голос его узнала… Так это были вы, мистер Тонрад… Вы… Вам стоило бы еще раз приехать сюда. Сейчас… Окажись вы здесь, поверили бы, что видите тот самый Хохкау, который когда-то посетили? В вашей памяти наверняка сохранился жалкий вид хадзаров. Вы и сейчас будете любоваться теми же горными вершинами, что когда-то поразили вас суровой красотой. Но, слушая горцев, поверили бы вы» что это те самые, что потчевали вас крепкими напитками, отдающим запахом костра шашлыком и дикими рассуждениями о том, что женщине нет места в обществе мужчин?
