Текст книги "Испытание"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
– Не забыл в далеком краю родной язык, лаппу? – нарочито сердито спросил Хамат.
– Разве во мне не осетинская кровь? – отпарировал Тамурик, и слова его потонули в одобрительном гуле голосов.
Всем аулом провожали Зарему до самого дома, заколоченного ее отцом Дахцыко, который перебрался в долину, где ему выделили землю…
…Утро застало Зарему в больнице. Она осмотрела комнаты, разложила инструмент, облачилась в белый халат и стала ждать. Ждать пришлось, и не потому, что у аульчан не было болячек. Многие жаловались на боли в пояснице, на хрипы в груди, на ломоту в ногах… Всем, кому недомогалось, не терпелось показаться врачу. И будь врачом та русская женщина, что раз в месяц навещала аул, – очередь бы выстроилась к ней. Но сегодня прием ведет Зарема, та самая Зарема Дзугова, что была похищена и опозорена!.. Да, вчера ее все встречали, приветствовали, – это так. Но одно дело показать гостеприимство, другое – первой предстать перед ней без одежды, позволить выслушать свое сердце… И что она за врач, – время покажет. И хочется людям побывать у нее, и удерживает боязнь пересудов. Пусть кто-нибудь другой первым пойдет!..
Тотырбек то и дело выглядывал из своего хадзара – тоже переживал, окидывая угрюмым и недоумевающим взором дома аульчан.
И все-таки нашлась первая. Ею оказалась старая Чабахан. После гибели мужа Дзабо и ареста сыновей, поддерживавших богачей Тотикоевых, она резко сдала: горе сгорбило ей спину, глаза слезились, сердце побаливало… Чабахан пошла в больницу, неся хун – подношение: три пирога и курица были аккуратно завязаны в белый платок. И, спустя добрый час, вышла из больницы и направилась домой – опять же с хуном в руке… Зарема выслушала ее, выстукав ей грудную клетку, вручила лекарство, – но не позволила ей развернуть сверток, объяснив, что в больницу не надо ходить с подачками, ибо принять больного – долг врача, и за это ему Советская власть деньги платит…
И пошло дело. За два дня все женщины аула побывали на приеме у нового врача. Обследовала Зарема и детей. Женщины охотно вели к ней сыновей и дочерей, делились с ней не только болячками, но и невзгодами.
Тотырбек объявил землякам, что врач назначен на два аула: на Хохкау и на Нижний. И принимать больных будет попеременно, если, конечно, случай не экстренный: два дня – в Хохкау, два – в Нижнем. Положен в неделю и один выходной, да Зарема отказалась от него…
Прошло несколько дней. Странное мнение могло сложиться у человека, понаблюдавшего за посетителями, – он наверняка решил бы, что в обоих аулах мужчины не болеют. Но Зарема знала, что это далеко не так. И еще она поняла, что трудно ей будет побороть этот пережиток мужского тщеславия – неверие в ум и способности горянок. Хотела сама пойти по хадзарам горцев, да осторожный Тотырбек отсоветовал, мол, рано или поздно появится смельчак или отчаявшийся вконец больной. Женщины славили Зарему, говорили, какая она внимательная, чуткая и умная, как помогают выданные ею лекарства – мужчины молча выслушивали жен и сестер, но не спешили в больницу, хотя многим нездоровилось.
На смену недоумению пришли обида и отчаяние, они захлестывали Зарему. И когда ей стало казаться, что пора смириться с мыслью: быть вечно только врачом женщин и детей, – тогда-то, спустя месяц после прибытия Заремы, и произошло это великое событие. Может быть, кто-то удивится, услышав, что приход Хамата в больницу – событие, да еще великое, но тот, кто знает как упрямы горцы, когда дело касается их гордости и чести, поймут это.
Да-да, именно старейший житель аула Хамат и оказался тем первым мужчиной, что перешагнул порог хохкауской больницы. Утверждают, что вечером он выкупался, утром надел на себя все лучшее из своей одежды, натянул новые сапоги Иналыка, взял свою огромную палку и, ни слова не проронив домочадцам, вышел на улицу… Трудно оказать, каким образом передаются слухи из хадзара в хадзар, но все аульчане узнали! Одни побежали к окнам, другие высыпали на улицу. Уставились на Хамата, неторопливо подымавшегося по косогору, на котором стояло приземистое здание больницы…
Но поступок Хамата лучше всего оценила Зарема. Полтора часа она выстукивала и выспрашивала Хамата, что болит и как болит…
– Ты врач – ты и узнай, – тихо улыбался старец. Наконец, Зарема заявила, что и сердце, и легкие, и гланды у него в порядке. Не видно и следов ревматизма. И тогда Хамат, подмигнув ей заговорщически, признался:
– Верно. Ничего у меня не болит, и не будь того падения с коня, когда я возвращался с кувда, что давал в Нижнем ауле Цоцко, – так до самой могилы и не узнал бы, что такое боль и. страдания…
– Вы пришли проверить, разберусь ли я? – с обидой спросила Зарема.
– Ну что ты! – воскликнул Хамат. – Думаешь, я остался таким же, каким был четверть века назад? Нет… Я к тебе проникся уважением еще тогда, когда ты под дуло ружья шагнула и осмелилась самому богатому горцу ущелья Батырбеку Тотикоеву в глаза бросить слова: «Не испугалась тебя я. Горянка тоже человек!».
– Так зачем же вы заставили меня целых полтора часа исследовать вас? – с обидой в голосе спросила Зарема.
– Не понимаешь?! – в свою очередь оскорбился старец.
– Не понимаю, – честно призналась Зарема.
– Я дорогу показал мужчинам аула, – спокойно пояснил Хамат. – Тем, что нуждаются в твоей помощи. Да вместе с болячками имеют они и другую напасть. Пережитком, что ли, вы, ученые, называете ее?..
… Еще больше изумился Тотырбек, услышав о поступке Хамата. Он напрямик сказал ему:
– Я горжусь тобой, мой дядя. Ты исправил ошибку, которую допустил много лет назад.
– Что ты имеешь в виду? – настороженно поглядел племяннику в глаза старец.
– Ты не разрешал Зареме приблизиться к нихасу, – сказал Тотырбек. – Не оттого ли сегодня ты так поступил, что понял, как был неправ тогда?
Хамат развел руками, в негодовании уставился на племянника:
– Умный ты, начальником стал, а простые вещи не понимаешь… Как ты можешь сравнивать тот случай и работу Заремы? Врач старается помочь людям, отогнать от них болезнь и смерть… А там что было! Женщина должна всегда оставаться женщиной. А она стала наставлять стариков-горцев! И не напоминай мне о том дне! Хочу забыть его!.. – он гневно отвернулся от племянника, недовольно бормоча. – Ишь ты, сравнил…
Тотырбек пожал плечами, подумал: да, долго еще нам придется ломать прежние представления о том, что такое прилично и что такое неприлично…
У добрых вестей сильные крылья. Слух о возвращении в Хохкау Заремы и Тамурика долетел и до Ногунала. Дахцыко самому ох как хотелось поскорее увидеть и обнять внука, но он для виду стал артачиться, ссылаясь на необходимость завершить копку картофеля. Но Дунетхан, пожалуй, впервые в жизни проявила характер и твердо заявила, что завтра хоть пешком отправится в Хохкау.
Дахцыко притворно вздохнул и развел руками:
– Ну, раз все этого хотят, поеду завтра с женой на роди ну, – не будучи уверенным в том, как встретят его ученая Зарема, от которой он некогда отказался, и взрослый теперь Тамурик, который вряд ли запомнил своего деда, ибо видел его только раз и то маленьким, гордый Дахцыко осторожно заметил: – По смотрю, как там живут земляки, – и этой репликой как бы да вал понять, что желание побывать в Хохкау вызвано у него отнюдь не приездом дочери и внука.
А у самого с каждым знакомым поворотом, приближающим его к аулу, сердце стучало все сильнее в тревожно-сладостной истоме. «Внук! Внук!» – выбивали колеса арбы по горной дороге. «Тамурик! Тамурик!» – насвистывали птицы в лесочке, протянувшемся по покатым склонам. «Скорее! Скорее!» – шумно напевала речка, бежа с арбой наперегонки…
Вот последний поворот – и Хохкау предстал им как на ладони. Но что это? Почему Дахцыко остановил коня на окраине аула? Боится, что теперь дочь и внук не пожелают его признать? Дунетхан во все глаза смотрела на мужа. Дахцыко, боясь встретиться с ней взглядом, одними губами выдохнул:
– Слазь…
Дунетхан внезапно осенила догадка, отчего Дахцыко сразу не направился к своему хадзару – ему хочется, чтобы весь аул видел, как дочь встретит его вдали от дома и поведет к воротам желанного и долгожданного родителя. А для этого надо, чтобы весть о его приезде дошла до нее раньше, чем Дахцыко – до калитки. И Дунетхан слезла с арбы следом за мужем и тяжко ступила занемевшими от долгого сидения ногами на такую знакомую каменистую землю…
Вскоре они оказались в окружении улыбающихся, радостных аульчан. Дахцыко степенно здоровался, неторопливо отвечал на многочисленные вопросы, а глаза его поймали фигурку мальчугана, бросившегося со всех ног к хадзару Дзуговых, и он ждал, и с облегчением вздохнул, когда на пороге дома показались худенькая женщина, в которой он сразу узнал дочь, и высокий, чернобровый юноша… Тамурик! – предательская пелена заволокла ему глаза. Дахцыко старался быть спокойным и сурово поглядывал на земляков, будто ничего необычного не происходило, будто дочь его не была похищена и не пропадала многие годы вдали от дома. Но голос, блуждающие глаза, то и дело натыкавшиеся на фигуры дочери и внука, да праздничная одежда выдавали его взволнованность и радость.
– Счастлив вас видеть в добром здравии, – то и дело повторял он традиционное приветствие подходившим к нему односельчанам.
Он спокойно держался и тогда, когда Дунетхан обняла задрожавшими руками дочь, и тогда, когда глаза ее жадно вырвали из толпы Тамурика, руки потянулись к нему, и прерывающийся голос произнес:
– Тамурик, иди же обними свою бабушку! Вот я перед то бой!..
Но когда Тамурик, вырвавшись из объятий бабушки, встал перед дедом и, широко улыбаясь, произнес:
– Здравствуй, родной дед! – вот тут глаза и голос предали старого Дахцыко, тут он и не устоял и руки его сами по себе раздвинулись и обхватили внука порывисто и крепко, точно боясь, что Тамурик может опять исчезнуть на долгие годы…
Вечером, на кухне, прислушиваясь к шумным голосам гостей, заполнивших дом, Дунетхан шепнула дочери:
– Заремушка, пора и тебе устраивать свою судьбу. Есть и с кем. Все знают: за тебя готов жизнь отдать Тотырбек. Он сде лает тебя счастливой, – и кивнула в сторону Дахцыко. – И отец даст согласие…
* * *
…Спустя месяц сыграли свадьбу Тотырбека и Заремы. Еще через месяц Тамурик отправился в Ленинград, где ему предстояло продолжить учебу в авиационном институте. Казалось, что жизнь Заремы наладилась…
Двери хадзара Дзуговых опять заколотили. Тотырбек никак не соглашался перебраться в дом родных невесты – от многих других обычаев он отказался, но переступить этот гордость ему не позволила. Пусть никто не бросит ему в спину: не он невесту в дом привел, а она его…
А через полгода сперва Рахимат – жена Иналыка, потом сам Иналык, а затем и Хамат заметили, что во взаимоотношениях Тотырбека и Заремы не все так светло и безоблачно, как то они хотели показать всем сельчанам. Старики не могли уловить причину, но явственно чувствовали холодок между ними.
Зарема довольно скоро убедилась, что согласие выйти замуж за Тотырбека вызвано было не любовью, как поначалу казалось ей, а благодарностью за его многолетнее чувство. В первую же ночь, как они с Тотырбеком остались наедине, она поняла, что нет радости от их близости.
Зарема мучалась, ощущая, что разлад и недовольство друг другом усиливаются. Они очень старались склеить совместную жизнь. Но это было сильнее их. И, наконец, оба окончательно убедились, что не получится у них жизнь, которую они ждали…
… Из Ленинграда от профессора Токмакова приходили письма. Почитав, Зарема оставляла их на виду у всех, как бы доказывая тем самым, что у нее никаких секретов ни от кого нет.
– Что он пишет? – спросил однажды Иналык.
– Зовет в Ленинград, – стесняясь старика, ответила Зарема и пояснила: – Один американский ученый, изучая человека, доказывает, что, чем развитее мозг, тем он больше несет людям страдания.
– То есть как? – изумился Хамат. – Не желает ли он сказать, что, чем мудрее человек, – тем он несчастнее, тем он злее?
– Именно так, – подтвердила Зарема. – Он не так глуп, как кажется. Подбирая факты, он, например, уверяет, что ум человека направлен на создание все более мощных и изощренных орудий смерти: так, на смену пике пришло ружье, потом пушка, самолет, танки…
– Верно! – поразился Хамат.
– А о том, что человек из века в век вырывает у природы все больше тайн, чтобы облегчить людям жизнь, и мозг в этом великий помощник, ученый умалчивает. Профессор предлагает мне подключиться к группе ученых и вплотную заняться исследованиями мозга.
– А здесь, в ауле нельзя? – с надеждой спросил Хамат.
– Нужна лаборатория. Сложная. Дорогая…
– Как же так? Мы все привыкли к тебе, так долго ждали, а ты уедешь… – огорчился Иналык.
– Профессор пишет, что сюда направит выпускницу института, – заявил молчавший до этого Тотырбек.
– А как тебе быть? Об этом пишет профессор? – рассердился Иналык. – Пусть скажет нам, как тебе дальше быть? Без жены жизнь коротать? С тем, что так и не дождемся внуков, – пусть не считается. Но ты, ты, сын, что хорошего видел в жизни? Председательство? А много тебе это радостей принесло? Или, может быть, тем, кого избрали председателями, не разрешают заводить семью и потомство?!
Тотырбек поежился. Что же получается? Новая жизнь пришла, но счастья пока нет. А как много людей достойны его! Зарема… Весь ее девичий облик кричал о скором счастье. Казалось, даже солнце, небо, горы, река, деревья, птицы веселились при ее появлении и пели ей песню блаженства и радости, горы будто родились для того, чтобы оградить ее от бушующих в долинах ветров, река, чтоб радовать девушку прохладой ледников, лес, чтоб приютить ее в тени, когда она, запыхавшаяся, взбиралась к вершинам по крутому склону. Она сама была счастье, прекрасна, как синева неба, шаловлива, как яркий луч утреннего солнца. И вдруг все это разом, в один день рухнуло, и на хрупкую горянку обрушилась огромная глыба бед и несчастий. Зарема выстояла, выучилась на врача, но почему ее глаза так грустны? Почему она прячет взгляд от Хамата, Иналыка, Рахимат, от меня, свыше двадцати лет терпеливо ждавшего ее? Я видел ее в Ленинграде. Жила впроголодь, зимой в комнате холодно, летом – душно, Тамурик неухожен. Жалея ее, предлагал бросить учебу, возвратиться в аул, обещал ей все, чего она была лишена в голодные годы в Ленинграде. А она в ответ весело смеялась, и я видел, что она СЧАСТЛИВА! Теперь она приехала в Хохкау, вышла замуж, у нее и дом, и семья, в которой все внимательны к ней и полны заботы о ней, она видит, что я люблю ее, – а смеха ее не слышно. Как ни пытайся уйти от правды, приходится признать: Зарема добилась своей цели в жизни, но она глубоко несчастлива…
Что же такое личное счастье? Это дом, семья, дети, достаток, покой, здоровье… Тотырбек представил себя в окружении детей: крепких, здоровых, сытых, веселых, детей и его и Заремы. Да, это счастье… И человек уже всем доволен в жизни? Думай, думай же! – скомандовал сам себе Тотырбек. – Отчего ты хмуришься? Неожиданная мысль потрясла Тотырбека: сегодня счастье выглядит иначе, чем в понятии прежних поколений. Да, да, сегодня уже недостаточно только дома и семьи. Я хочу приложить свои руки, умение, сердце к чему-то большому и важному, хочу быть полезным аулу, людям. Отними у меня те большие цели и заботы, которые не дают мне спокойно спать, не позволь мне общаться с народом, решать вопросы жизни Хохкау, ущелья, – и я буду страдать. Я терплю невзгоды, потому что полностью отдаюсь тому, что сделает жизнь всех богаче. Я живу этим, хотя я и горемыка в семейной жизни, а счастье немыслимо без семьи. Значит, родилось нечто важное, что заставило людей по-иному понимать счастье, что примеряет их с нехваткой продуктов, жилья, товаров. Не есть ли это то, что они стали властелинами своих судеб? Что зарядило их верой в будущее, в котором всего будет вволю и для всех!.. Значит, освобожденный дух – тоже счастье? Значит, вера в будущее – тоже счастье?.. Значит, призвание человека – тоже счастье? Любимая работа – тоже счастье?.. Открыть новые возможности человеческого мозга и тем самым дать людям дополнительные силы, – не в этом ли видит счастье Зарема? А он оторвал ее от любимого дела, от мечты. Он думал, что, женившись, осчастливит ее любовью и лаской. Получилось, что лишил крыльев. Но что делать? Ведь он тоже не может без нее? Ехать в Ленинград? Там найдет ли он свое место, почувствует ли, что он нужен окружающим? Нет, он никуда не поедет.
Тотырбек глубоко вздохнул оттого, что пришла ясность. Теперь он знал, как поступить. И он, не глядя ни на Хамата, ни на отца, ни на мать, ни на жену, произнес:
– Профессор прав – место Заремы там, в институте…
До них не сразу дошел смысл сказанного, но когда горцы осознали, что предлагает Тотырбек, это вызвало у каждого из них бурную реакцию.
– Ты разрешаешь жене уехать? – спросил Хамат, гневно сверля племянника глазами.
– Так нужно, – сказал Тотырбек…
Оставшись наедине, Зарема напрямик спросила мужа, что заставило его прийти к такому решению.
– В чувствах моих ты можешь не сомневаться, – ответил Тотырбек и, отвернувшись, добавил: – Прошлое стоит между на ми. Прошлое и… будущее…
Осенью, сдав больницу молоденькой выпускнице института, которая чуть ли не кощунством посчитала, что на дверях медицинского заведения нет замка, Зарема уехала в Ленинград. Во время прощания, видя изумленные и негодующие взгляды аульчан, Тотырбек повторил запавшую ему в душу поговорку:
– Мы с ней, как птица и рыба: мне до нее не взлететь, ей до меня не доплыть, – и чтоб больше не было никаких кривотолков, сообщил: – Разошлись мы с Заремой, разошлись…
* * *
Поразительно! – этот неторопливый рассказ о невзгодах и трудностях жизни Заремы удивительнейшим образом успокаивающе подействовал на Майрама. Его сегодняшние огорчения стали казаться мелкими… Он шел домой, думая о том, как судьба несправедлива к одним, заставляя их полной чашей испить горести, и как легко дает другим радости… Он невольно поежился – какой-то она окажется к нему, Майраму?..
Глава третья
… Легко сказать – забудь. Но как, если вокруг тебя везде и на автобазе, и на улице, и дома – только и разговоров, что о кино, когда каждый улыбается тебе и непременно подробно рассказывает, как обрадовался, когда услышал по радио, прочел в газете о твоих актерских успехах. Как забыть, если Мурат вошел в тебя, если нет тебе покоя от него? Если ты сам уже не знаешь, кто ты: Майрам или Мурат? Но надо забыть! Надо!
…Забыть! Забыться! «Крошка», скрипя тормозами, свернула с главной магистрали города в переулок и углубилась в узкую улицу, пугая прохожих, оттесняя их к стенам зданий.
Забыть все! Изгнать из памяти!.. Накренившись до предела на повороте, «Крошка» устояла на колесах, промчалась мимо стадиона и застыла возле пятиэтажного серого дома…
Забыться! Не думать о кино! Не думать о Мурате! Не слышать команды «Мотор!», «Метраж!», «Стоп!». К черту все! Мелькали лестничные пролеты. Лихорадочно считая этажи – первый, второй, третий, Майрам оказался на лестничной площадке… Он не сразу нажал на кнопку звонка. Оглядев себя, свою неизменную куртку и видавшие виды брюки – замусоленные, топорщившиеся на коленях, он заколебался: не удалиться ли? Но тут же рассердился на себя. Чего это он станет наряжаться? В театр он с ней не пойдет. А таким она его не раз видала. И тогда, в первую встречу, он был в этом же одеянии…
Майрам замялся. На площадке было три двери. Но какая из них та самая? Он забыл, куда заходил к Валентине: направо или налево. А может быть, в ту, что прямо напротив лестницы? Если не считать случая, когда он приезжал по вызову, был Майрам здесь всего раз. Она вперед прошла, а дверь оставила открытой, чтоб он не плутал. Кажется, вот эта. Примерился позвонить, но тут же отдернул руку. Нет, дверь была оббита дерматином. Значит та, что слева… Как узнать, одна она или дома муж? Майрам прислушался. За дверью не было слышно ни звука. Он нажал на звонок. Раздалась нежная мелодия. Конечно, это ее квартира. Ей все подавай пооригинальнее. Не просто звонок, а чтоб музыку выдавливал… И когда с Майрамом бывает, старается каждый поцелуй музыкой окружить.
Представив себе, как она обрадуется нежданному гостю, он небрежно облокотился о стенку, загадочно улыбнулся, стал крутить а пальце ключ от машины. Вытянув руку, опять нажал на кнопки звонка. Послышались шаги. Она! Дверь открылась.
Улыбку с его лица мгновенно смахнул этот всклокоченный, сонный старичок, удивленно окинувший взглядом красочную позу Майрама, приготовленную для других глаз. Майрам оторвался от стены, лихорадочно прикинул: ее отец, что ли? Так он не то в Донбассе, не то в Кузбассе…
– Это вы звонили? – рассердился старичок.
– Точно, – Майрам старался ему понравиться и для этого широко улыбался…
Он озадаченно посмотрел на вертящийся на пальце парня ключ, строго поинтересовался:
– Ну и что?
Майрам вкрадчиво спросил:
– Здесь живет Валентина Сергеевна?
– Здесь?! – оскорбился старичок и простер палец в противоположную дверь. – Это туда! – и ворча себе под нос не очень вразумительные слова, захлопнул дверь…
Майрам услышал, как за дверью женский голос спросил:
– Кто?
– Принцессу ищут, – раздраженно ответил старичок.
Майрам облегченно вздохнул, – прекрасно, что старичок к ней не имеет никакого отношения. С ним было бы не легко поладить. Такому ни до чего нет дела, лишь бы его не беспокоили. Майрам направился к ее двери. Звонок был так резок, что он вздрогнул. Опять принял свою небрежную позу. И ключ завертелся на указательном пальце. Валентина растерянно заморгала в ответ на его улыбку.
– Принимаешь гостя, принцесса? – довольный произведенным эффектом спросил он и тут же осекся, – за спиной ее показался высокий тощий мужчина…
В ее глазах мелькнули испуганные искорки.
– Вы к кому? – отодвинув плечом супругу, обратился к Майраму мужчина. Руки у него были заняты – в одной кисть, в другой банка с краской.
Валентина в ужасе закрыла глаза. Майрам оторвался от стены и, бросив быстрый взгляд на нее, строго спросил:
– Такси вызывали? – его голос прозвучал громче, чем полагается при вызовах такси.
Мужчина оскорбился.
– Сроду не ездили, – заявил он и оглянулся на жену. Она уже открыла глаза, несколько отошла от испуга.
– Ну, как же? – рявкнул Майрам, наглея. – Это двадцать третья квартира? – и хотя ему был виден номер, прибитый сверху двери, Майрам чуть прикрыл дверь, чтоб взглянуть на него.
– Да! – притронулся для большей убедительности к номеру кисточкой мужчина и прямо посмотрел ему в глаза: – Но… не вызывали! – Он зло засмеялся: – Разыграли! Ну, молодцы! По делом вам!
Валентина, стоя за спиной у мужа, укоризненно потачала головой, осуждая Майрама за такую неосторожность. Понять бы ей, что у человека бывает минута, когда он не думает об опасности, а стремится утвердиться, убежать от самого себя, от тягостного состояния, которое наплывает и не дает покоя?
Мужчина хохотал все громче:
– Некоторые на «скорой» специализируются, другие на вызовах телевизионных мастеров… Так, мол, и так… Телевизор из строя вышел, а завтра хоккей! Спасайте-выручайте! Идут мастера – куда деваться миленьким. А ты телефонному шутнику на удочку попался! Хи-хи-хи…
Смеешься? Оглянись на половину свою, неужто не видишь? И слепой догадался бы. Майраму стало обидно. Он был оскорблен в лучших своих чувствах. Не таким он представлял себе мужа Валентины. Тот стоял перед Майрамом жалкий, нелепый в своем веселье, на макушке торчал клок волос. Будь он другим – здоровым, крепким, красивым, самоуверенным, наконец, хотя бы несколько моложе, – тогда другое дело. А у такого отбить женщину – что тут мужчинского?! Стремительно сбегая по лестнице, слыша несущийся вслед злорадный смех, Майрам клял себя последними словами, зачем пришел сюда?!
В машине Майрам немного успокоился. «Крошка», пробежав два квартала, обогнула угловое здание и вновь оказалась перед домом Валентины. Он остановился поодаль, но подъезд простреливался им. Майрам ждал, потому что она не могла не выйти. Сидел в машине добрых полчаса, злясь и пугаясь, представляя, как этот тощий тип ходит вокруг нее, не замечая прелестей жены. И сердце его, точно перегревшийся мотор, пошаливало.
Она выскользнула из подъезда, когда он досчитал до шестидесяти семи из последних ста секунд, по истечении которых поклялся нажать на газ.
По дороге Майрам заскочил в магазин, но было уже за девять часов, и молоденькая продавщица испуганно качала головой, предлагая взамен водки портвейн и крепленые вина. Но черт знает, пьет ли старик-сторож вино? Майрам захватил десяток бутылок жигулевского пива. Кто от него в состоянии отказаться?
Они редко приезжали в сад-огород: Валентина бывала против. Сюда их загонял лишь ливень. Валентина не позволила зажечь лампу, хотя кому бы взбрело в голову подглядывать за ними. Старик-сторож? Да он наверняка, опорожнив пару бутылок пива, уже стал мечтать о лежанке.
Они Прислушивались к шорохам, своему шепоту, угадывали желания друг друга, нежно пробегая руками по шее, спине… Потом лежали молча. Было душно, и Майрам ногой распахнул двери. Мир опять наполнил их слух своими звуками. Где-то по трассе проехала машина. Издали донесся лай собаки. Испуганно пискнув, прошмыгнула мимо порога мышь. Валентина тяжело дышала. Майрам провел рукой по ее шее. Она прижалась к ладони тубами. Он услышал тихий, радостный смех…
– Ты чего?
– Да так, – повернувшись на бок, она уперлась губами в ухо и зашептала: – Актрис не хватило?
– Каких актрис? – не сразу дошло до него.
– Радио, газеты, телевизор – все сообщают о том, как таксист Майрам Гагаев стал актером. Думала, на меня и не взглянешь больше. А ты… Заявился на дом! При всем честном народе. При живом муже!
Валентина!.. Валентина… Лучше бы ты молчала. Он сам удивился, почему волна неприязни нахлынула на него, сжала пальцы в кулак? Ты и не знаешь, что только огромным усилием воли сдержался и не оттолкнул лицо, чтоб заставить умолкнуть этот свистящий шепот-смех. Она рассказывала, как оцепенела от испуга, когда увидела лицом к лицу мужа и Майрама… Ей было смешно оттого, что страх оказался напрасным, что муж так ничего и не заподозрил даже тогда, когда она заявила, что сбегает к тете Полине за дрожжами – предлог, чтоб выскользнуть из дома… Он не мог понять, почему ему было неприятно. Отчего вздрагивал от ее смешка, шепота, легкого прикосновения волос к лицу? А может, оскорбился за мужа? Или виновата его жалкая внешность? Но что Майраму до его вида? Он пытался внушить себе, что в ее веселье нет ничего оскорбительного, что оно свидетельствует о любви – безмерной, трогательно бесхитростной…
Но что же тогда заставило отодвинуться от нее? Что? Такое уже раз было с ним. Да, было. В ее квартире… Майрам был рядом с Валентиной, когда раздался телефонный звонок. В трубке звучало нетерпеливое, раздраженное «Алло! Алло!», а у нее было упрямое лицо с плотно сжатыми губами, и рука в бешенстве сжимала трубку… Стыд горел в Майраме ярким пламенем…
«А если спокойно рассудить, – подумал он, – что мне до твоего мужа? Или в каждом из нас, мужчин, мужская солидарность дает о себе знать? Но ведь я сам был соучастником? Я рвался к ней. Знал, что могу столкнуться с мужем. Вместо того, чтобы позвонить по телефону, помчался к ней домой. И она поняла меня, вышла, покорная и ласковая. Дала мне это несравнимое ни с чем ощущение небытия и полета… Отчего же я был раздражен и отодвинулся от нее? Отчего?!»
* * *
Майрама раздражала медлительность, с которой выставлялся свет, подправлялась декорация, красилась фанера, которая в глазок кинокамеры казалась каменной башней. Гример часами возился с лицом. Помощники режиссера то и дело выскакивали на площадку, заглядывали в автобус, подгоняли всех, но их крики ничего не меняли: гример все так же вяло водил кисточкой по щекам, художник неторопливо задрапировывал тканью оторванный кусок фанеры, ассистент оператора прицеливался камерой в декорацию, проверял освещенность по экспонометру… Но когда появился на площадке Конов, сразу выяснилось, что все готово к съемкам.
Они опять снимали встречу Мурата и Таиры.
– Внимание! – захлопал в ладони режиссер. – Все по местам, начинаем. Ты готов? – обратился он к Степе.
– Давно, – обиделся оператор.
– Прекрасно! – Нарочно не замечая его недовольства, Конов повернулся к Майраму. – Слушай ситуацию и задачу…
– Я знаю…
– А я напоминаю тебе, – непреклонно заявил режиссер. – Ты пять лет назад отправился на заработки, чтобы собрать деньги на калым, ибо отец невесты не желал породниться с голытьбой. Ты много работал на чужбине, брался за любое дело, страдал, мерз, голодал, тонул… И вот возвращаешься. Ты жаждешь поскорее увидеть невесту. И одновременно страшишься – ведь ты не стал богатым. Правда, в руках у тебя два заморских чемодана. Но они полупусты. И хотя ты не смог собрать деньги на калым, ты мечтаешь поскорее увидеть Таиру. В таком состоянии ты идешь по аулу и вдруг…
…Мурат идет по улице аула. Вот и дом Заурбека.
– Оглянись! – скомандовал Савелий Сергеевич.
Мурат оглядывается и видит Таиру, в подол платья которой вцепился малыш… Таира… Мурата пошатнуло. Что она делает в этом доме? Он тяжело опускает чемоданы на землю. Едва стоя на ногах, Таира смотрит на побледневшего жениха. На миг их взгляды встречаются. Только на миг. Таира читает муку в его глазах, внутренне ахает и быстро опускает голову. Его губы невольно шепчут:
– Таира… Таира… – едва слышно. Слезы бессилия и непоправимой беды застилают его глаза…
– Майрамчик, мягче надо, мягче взгляд, – сказал Конов. – Ты не должен гневиться. Ты страдаешь, но не злишься… Не пойму, на кого ты злишься…
Но Майрам не мог не злиться. И молчать не мог. То, что при чтении сценария вызывало смутный протест, на съемках навалилось на него глыбой, и с каждой минутой ее тяжесть становилась все невыносимее. И Майрам взбунтовался. Да что ж это такое?! Зачем Мурат так много страдал, если у него ничего не получилось?
Степан прервал съемку, обратился к режиссеру:
– Он все тот же, что и в первом кадре. Его Мурат ничуть не изменился. Годы летят, лицо стареет под гримом, а в душе прежняя молодость и наивность, – и обеспокоено предложил: – Проверить следует на завершающих кадрах. Как бы потом не плакать нам с тобой, Савелий Сергеевич…
– Погоди, и для рассуждений время найдем, – прервал его Конов. – А сейчас снимать надо – солнце уходит, – и неожиданно обратился: – Что-то тебя, Майрам, еще смущает. Что?
Он, казалось, страдал больше, чем Гагаев. И Майрам решился:
– Зачем так? Мурат столько стран прошел, столько мучений перенес, чтобы счастье добыть Таире… А она?! Она должна, должна была дождаться его. А Таира выскочила замуж! Так нельзя! Нельзя так! Она не может обмануть его! Не имеет права такого человека обмануть!..
