Текст книги "Испытание"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
Глава вторая
…Поставив машину в бокс, Майрам, чтоб избежать расспросов о том, как продвигаются киносъемки, не стал заходить в контору и быстро покинул парк. Прежней бодрости в его походке не было – он медленно плелся по улице, ведущей к дому, и радовался, что она пустынна – полуденный зной загнал под крышу и пенсионеров, обычно сидевших в тени домов и деревьев. Дойдя до улицы Кирова, Майрам неожиданно свернул на нее и через пять минут оказался у пятиэтажного здания, в котором проживал друг. Он знал – Илья в эту пору наверняка мотается с пассажирами по городу, отрабатывая дневную выручку. Но сегодня Гагаеву нужен был не Илья, а его отец. Майраму необходимо было видеть Бабека Заурбековича, услышать его негромкий, успокаивающий голос. Гагаев нутром чувствовал – отец Ильи и только он может унять смятение, которое охватило Майрама из-за неудач последних дней. И зачем он позволил втянуть себя в кино? В голове билась одна мысль: неужели он так бездарен?..
Как ни бодрился Майрам, но выдал себя. Бабек Заурбекович по его лицу догадался, что друг сына расстроен, и напрямик спросил:
– Что случилось, Майрам?
Гагаев посмотрел ему в глаза и едва слышно выдавил из себя признание:
– На съемках стал теряться… Понимаю, что надо сосредоточиться, – а не могу… Не получается!..
– Оттого, что не уверен в себе? – осторожно спросил Бабек Заурбекович.
– Не знаю, как и что надо делать… Понимаете? – и неожиданно выпалил: – Мне бы вашу силу воли!..
Бабек Заурбекович пристально посмотрел на него, сказал задумчиво:
– Со мной хуже было. И духом я падал. Тоже завидовал чужой силе воли. Вот у кого воля, – так это у нее, моей спасительницы!.. Я говорю о Зареме Дзуговой… Да, да, о той самой, что была похищена Таймуразом Тотикоевым, а затем брошена им в горах. На верную смерть. Но она не только не погибла, но и дала жизнь новому человеку. Обливаясь кровью, теряя сознание от родовых схваток, она сама – в пещере! – приняла Тамурика. А потом, чтоб не умереть с голоду, обрабатывала клочок каменистой земли на крутом склоне горы. А какие нужны были мужество и воля, чтоб без знания языка, с малолетним ребенком собраться в дальний путь – на учебу в голодный и холодный Петроград!.. Не ведала Зарема, через какие муки ей придется пройти, чтоб стать врачом. Я просил ее рассказать о тех годах. Она призналась, что память ее вырывает из прошлого лишь отдельные дни и события… И, в самом деле, таково свойство памяти – оно запечатлевает в мозгу лишь моменты, чем-либо поразившие человека. А будни, похожие и заботами и ритмом, остаются в ней сплошным пластом, о котором нечего сказать, кроме банальных фраз автобиографий: «Работала чернорабочей на кондитерской фабрике и одновременно училась на рабфаке; потом была сиделкой в больнице и одновременно училась на курсах медсестер. Затем приняли в виде исключения в институт…», Да, да, именно так она писала в документах. А что скрывалось за этими фразами, можно только лишь догадываться: рабфак и курсы вместо сна и отдыха, голод и холод, трамвайная толчея и очереди за хлебом. Кому из ее поколения людей не приходилось молиться на стоптанные туфли, убеждая-уговаривая их продлить свою жизнь на месяц, на неделю или хотя бы на один день?! То поколение не стеснялось залатанных кофточек и вылинявшего платья, ставших вроде униформы на многие годы…
– Ты, Майрам, садись удобнее и слушай. Тебе сейчас полезна узнать, что пришлось испытать в жизни Зареме.
Дзугову и ее сына приютила секретарь-машинистка Мария… Втроем они жили в ее большой, – зимой холодной, летом душной комнате, служившей одновременно и кухней: в углу, возле дверей, постоянно шипел примус. Марии пришлись по душе нехитрые, но вкусные кушанья, приготовляемые горянкой…
Зарема брала Тамурика с собой на кондитерскую фабрику. Странное впечатление сложилось у малыша в те дни. В его представлении хлеб был бесценен. Не фабрике малыш до одури наедался конфет, шоколада, повидла, иногда сердобольные работницы водили его в соседний цех, и там он набивал свой желудок до отвала печеньем, которое, конечно же, было бы намного приятнее, не будь тоже сладким. Но что делать, если па кондитерской фабрике производят лишь конфеты, шоколад да печенье? Работницы могли лакомиться в цехе, но выносить за пределы территории фабрики ничего не разрешалось. Не удивительно, что потом десятилетие Тамурик смотреть не мог на сладости.
Первые дни и Зарема, и Тамурик то и дело совали в рот густую сладкую жижицу, не замечая сочувствующих улыбок работниц. Они все прошли через этот период и теперь с отвращением, глотали свою продукцию, лишь бы обмануть желудок.
У выхода с фабрики их встречала толпа жаждущих заполучить работу, и Зарема с благодарностью думала о том, что секретарь горкома партии, к которому она заявилась с письмом от Кирилла, не забыл их, позаботился о ней и сыне, даже добился: права посещения Тамуриком фабрики, что само по себе являлось исключительным случаем. По этому поводу провели собрание в цехе, чтобы все поняли, почему сделано такое исключение горянке, которая несмотря на разруху и голод прибыла сюда, чтобы познать медицину, ибо в горах нет врачей и люди мрут от болячек, и следует смотреть на ее пребывание здесь как на большое политическое дело, и каждой работнице надлежит как можно чаще говорить с женщиной Востока, чтобы она имела практику и быстро освоила русский язык.
А освоить язык требовалось немедленно, потому что она то и дело попадала в неожиданные переплеты. До коллектива фабрики дополз слух о необычном поведении нацменки на Невском проспекте. Умей она изъясняться по-русски, не дошло бы до милиции. И не окажись в тот момент на площади Гринина, не избежать Зареме серьезных неприятностей.
Тут была замешана Дарья, что прибыла в Петроград с питерским рабочим, с которым познакомилась на Кубани во время освобождения края от деникинцев. Спустя три месяца после приезда родила Дарья своему избраннику дочь. И вот как-то малышка заболела. Вдруг ни с того ни с сего, без всякой на то причины у девчушки начал синеть и вытягиваться пупок. Трех врачей одного за другим вызвал Ефрем, а назначаемые ими присыпочки, уколы да пилюли не помогали. Ребенок таял с каждым днем. Зарема как-то увязалась за Марией, собравшейся посетить Дарью. Увидев девчушку, залопотала по-своему, глаза у нее сделались большие, но ни Мария, ни Дарья ничего понять не смогли. Только и уловили упрямое: «Знаю, знаю!»
Зарема и отправилась на Невский проспект.
Что там подумал дворник, глядя на нахальную нацменку, осмелившуюся днем, на виду у людей залезть в клумбу? Его оторопь взяла. На весь Петроград едва сумели сохранить в это хлопотное голодное время чуть ли не единственную в городе клумбу, весь народ ею любовался, – и вот эта несознательная гражданка безбожно грабит ее! Дворник засвистел, поднял трамтарарам. Прохожих собралось на всю площадь… Появился милиционер. Горожане окружили Зарему, ругали, а она глазами всех обжигала и кулачок с зажатым трофеем прятала за спину, не отдам, мол, и все! Убивать будете – все равно не отдам! Ее стыдили, ей угрожали, а она молчала, глазами сверкала…
И в это время, очень даже кстати, по проспекту проезжал Гринин. Увидел толпу, вышел из машины, врезался в середину, добрался до места, где дворник и милиционер держали женщину за локоть. Всмотрелся Гринин: знакомая! Ну и ну! Вот чем занялась! И тут кто-то из народа обратил внимание на то, что в кулачке у нее зажаты не цветы, а травка! Зачем она ей? Но все равно – цветы или трава, налицо нарушение. Гринин вмешался. Милиционер узнал его, проводил до машины, отдал честь отъезжающему секретарю горкома партии. Гринин назвал адрес шоферу. Всю дорогу Зарема молчала: и потому, что не знала, куда ее везут, и оттого, что не признала Гринина. Только когда машина остановилась и Зарема, выйдя, заметила, что находится возле своего дома, а автомобиль тронулся с места, оставив ее одну – свободной, неарестованной, лишь тут Зарема посмотрела на этого странного начальника, но увидела только его широкую спину…
А вечером прибывшая со службы Мария гневно обрушилась на нее и давай упрекать горянку, и давай ее совестить. Она работает в приемной секретаря горкома партии и дала Зареме уголок в своей квартире не ради того, чтобы та ее чернила своими поступками. А Зарема показала ей травку и попросила: пойдем к Дарье. Насильно потащила ее к соседке. Ванну сделала. И хотя Ефрем и Дарья смотрели на нацменку, как на безумную, Мария рассудила по-своему: «Все равно уж… Погибает малышка… Пусть Заремка познахарит, авось поможет…» Доверили дитя, и горянка сотворила чудо! Лекарства не помогли, а травка вылечила! Вот как бывает! И попросила тогда Зарема Марию: «Скажи ему, зачем травка нужна была…» – и так жалобно просила, будто от этого жизнь ее зависела. Поняла Мария, что не найти Зареме покоя, пока сам Гринин не скажет ей, что простил ее. И уговорила секретаря горкома заглянуть к ним на минутку…
И вторично горянка сотворила чудо: приколдовала Гринина. Каждое утро спрашивал у Марии, как там чернобровая, и все удивлялся, как ей удалось спасти девчушку. Зачастил к Марии, да не просто, а с подарочками Тамурику. А позже и на рабфаке его видели, а затем и в институте. Заприметила Мария, что Зарему эти наезды да расспросы расстраивают, и будто случайно так, мимоходом сказала: «Ишь, как заботится о тебе, – и, пристально посмотрев на вспыхнувшую горянку, сердито пояснила: – И на тебя рассчитывает как на кадр, что возглавит ответственный участок борьбы за здоровье горцев… Такой уж он, наш секретарь. Не думай что другое». «Об учебе думаю…» – только и ответила тогда Зарема и отвернулась от Марии, потому что горько ей стало от ее резких слов…
Тамурик быстрее ее осваивал будничный язык. Он без умолку болтал с работницами, так безжалостно коверкая слова, что вокруг хохотали до коликов в животе, но его это не смущало, и там, где Зареме приходилось по несколько раз твердить под нос впервые услышанное слово, сын воспроизводил его без особых усилий. И спустя годы у Заремы случались курьезы…
Однажды в отсутствии Марии в комнату заглянула Дарья.
– Землячка, – так обращалась она к Зареме, ибо кубанские степи находятся в каких-то четырехстах километрах от гор Осетии, глядя из далекого Ленинграда, все равно, что рядом. – Дай мне трошки соли.
Зарема мысленно перебрала каждую вещь, что находилась в комнате, честнейшим образом отсыпала Дарье половину имеющейся у них с Марией соли, по тем временам она была дефицитом, протянула ей со словами:
– Вот соль, а трошки – нету… – вызвав невообразимый хо хот у казачки, и без того большой любительницы повеселиться. Зарема и сама отчаянно смеялась, узнав, что «трошки» обозначает «немного».
Зарема, бывало, ломала голову, отыскивая тайный смысл во фразах, обозначавших простейшие понятия.
Дотошная горянка пыталась до тонкости освоить каждую тему, но в науке – тем более в медицинской, – чем глубже вникаешь в проблему, тем больше возникает вопросов. Профессор Токмаков, сам величайший работяга, читавший студентам курс лекций по строению и проблемам человеческого мозга, был поражен, когда во время практических занятий горянка подкинула ему ряд каверзных вопросов, которые не могли возникнуть без углубленного изучения проблемы, понимания ее сути. Зарема четко строила фразу, и хотя у нее проскальзывал сильный кавказский акцент, он не мешал профессору вести серьезную научную беседу. Желая уточнить, до каких глубинных уровней Дзугова дошла в своих попытках освоить тему, Иван Иванович завел с ней разговор о функциональном распределении различных участков коры головного мозга и «с удивлением отметил, что студентка знакома с последними исследованиями ученых, опубликованными в специальных журналах. Причем, Зарема не просто рассказывала, кто что утверждает, но в ее рассуждениях было и ее отношение к тем или иным выводам; пусть это еще было мнение с налетом наивности не посвященного в детали науки человека, но такой подход к освоению предмета изучения заставил профессора с уважением отнестись к самостоятельной работе студентки. На следующем занятии Иван Иванович вручил Дзуговой ряд подобранных им специально для нее журналов и книг с заботливо заложенными вставками. – „В них вы найдете подробные ответы на свои вопросы, коллега Дзугова“, – и поразил всю аудиторию этим обращением: коллега… Когда стали распределять темы дипломных работ, Иван Иванович настоял, чтобы Дзуговой поручили исследование проблемы головного мозга. Были возражения: „Для студентов чересчур сложно“, но Токмаков уверенно заявил: „Для студентов да, но для Дзуговой – это несильная задача…“ Так шли дни за днями…
– Что произошло с Заремой потом? Об этом, Майрам, ты прочтешь сам, – Бабек Заурбекович крикнул в сторону двери: – Петя! Внучек!..
В комнату заглянул двенадцатилетний мальчуган. Глаза, черные брови и подбородок были копией дедовских. Он озабоченно глянул на диван.
– Ты куда дел главу повести, которую позавчера принес Иван Семенович? – и пояснил Майраму: – Это наш сосед, радиожурналист.
Пораженный тем, что дед открыл Майраму их секрет, Петя озадаченно покосился на гостя.
– Доставай, не стесняйся, – подбодрил его Бабек Заурбекович. – Майрам секреты умеет держать в тайне…
Петя молча достал из тумбочки завернутые в газету отпечатанные на машинке листы и протянул Майраму.
– Садись у окна, Майрам, и читай, – сказал Бабек Заурбекович и попросил Петю: – А мне включи телевизор – кажется, сейчас будет „Клуб путешественников“, – и он откинулся на по душку…
… Мария вошла в комнату, бросила взгляд на стол, – и глаза ее так и впились в синий корешок диплома, и руки потянулись к нему. Она поразилась, заметив, как задрожали пальцы. Осторожно подняв диплом, Мария взвесила его на ладони и усмехнулась: легок, почти невесом… Невесом!.. Но если бы кто знал, как он дорог Зареме и Марии. И дорого им достался. Дни и ночи думы были лишь о нем. Ради него осетинская сестричка Марии отдала свою молодость книжкам да конспектам. Что многие годы видела? Рабфак, институт, читальню да комнатушку эту. В стужу под одеяло залезали в пальто и не могли согреться: От голода душа от тела отрывалась. А Заремушка зубрила все эти синдромы да миелозы.
Почувствовав на себе взгляд, Мария оглянулась: Зарема, стоя у примуса и механически водя ложкой по дну кастрюли, задумчиво глядела на подругу.
– Ну, теперь, Заремушка, ты ВРАЧ, – растроганно произнесла Мария. – Теперь другой режим пойдет. Хватит, отучилась. Пора и жизнью наслаждаться!..
– Что хотела узнать у тебя? – обратилась Зарема к Марии и, торопливо полистав, отыскала нужное место: „Протекающий со вторичным гемолитическим синдромом эритролексмнческий миелоз напоминает по гематологическим показателям приобретенную гемолитическую анемию. В пользу эритромиелоза говорит нарастающий гемоцитобластоз периферической крови в омоложение…“
– Погоди, погоди! – остановила ее Мария. – По-русски л» это? Ничего не понять.
– Все понятно, – возразила Зарема. – А вот это непонятно: «Как нельзя сварить уху, не имея под рукой рыбы, так нельзя и поставить анализ…» Дальше все ясно. Чтоб сварить уху, зачем рыба?
И неведомо ей было, что уха – это не ухо, а суп из рыбы…
В коридоре раздался невнятный шум борьбы. Зарема и Мария недоуменно переглянулись.
– Да не упирайся! Входи же! – услышали они голос Тамурика.
– Пусти, – девичий шепот звучал встревожено, хотя нетрудно было представить себе, как не терпелось избраннице Тамурика взглянуть на квартиру, в которой он проживал, на вещи, что его окружают, на его мать. – Сам говорил, что у осетин до свадьбы невеста в дом жениха ни за что не должна входить. А после свадьбы из дома ни на шаг…
– Так и было. Раньше! – успокаивал он ее. – Сегодня все можно. Сегодня маме диплом вручили! – и он закричал: – Мама! Мама!..
– Не зови, – попросила девушка и насторожилась. – Ты им говорил обо мне?
– Нет, но, знаешь, родители всегда как-то узнают.
Слушая торопливый и возбужденный шепот Тамурика и девушки, Зарема и Мария молча улыбались друг другу. Вот и пришел день, когда и их Тамурик привел в дом невесту…
Сын, окончивший школу и поступивший в авиационный институт, был высоким, очень похожим на отца. Порой, когда он внезапно открывал дверь в комнату, Зарема от неожиданности вздрагивала и ловила себя на мысли, что едва не называет его Таймуразом. Если бы на него надеть черкеску, затянуть поясом тонкую, как у отца, талию, – он был бы вылитым Таймуразом. Как-то незаметно он приучил мать и Марию к своим поздним возвращениям домой. Приучить приучил, но они не спали, дожидаясь, когда он осторожно откроет дверной замок и на цыпочках проследует к кровати…
– Я уйду, – сказала девушка.
– Нина, – серьезно произнес он, – я хочу сегодня тебя познакомить с мамой и тетей Марией.
– А что окажет твоя мать?! – испуганно зашептала девушка.
Зарема распахнула дверь, весело провозгласила:
– Вот что я скажу: «Это и есть блондинка Нина, из-за которой мы с Марией до полуночи глаз не смыкали?»
– Мама! – обрадовался Тамурик и погрозил пальцем: – Неправда: приходил, – вы спали да еще похрапывали.
– Артистические способности, – вышла в коридор и Мария. – Это чтоб у сынка совесть была спокойной, – она повернулась к девушке. – Значит, Нина…
Зарема глубоко вздохнула: поступок сына, хотя и идет в разрез с осетинскими обычаями, но зато от души… И выбор его хорош… Нине было не по себе, и Зарема и Мария не стали удерживать их, отпустили в кино…
– Ну вот, Заремушка, ты уедешь, а мы опять втроем будем, – обняла горянку Мария.
Зарема отвела глаза в сторону, робко сказала:
– Разговор был у меня… Профессор говорит: остаться мне следует в институте… Говорит: у меня данные к исследованиям большие имеются… Говорит: врачами многие могут быть, а в науку войти не каждому суждено… Сказал: учиться надо – в аспирантуре…
– Опять носом в буквы?! – возмутилась Мария. – Опять читальня да аудитория?! Вечный маршрут! Твоему Ивану Ивановичу хорошо говорить, он в бабьей шкуре не был. Тебе свою судьбу устраивать надо. Погляди на меня. В сорок лет старухой выгляжу. А все потому, что жизнь одинокой коротаю. И с мужем не мед, а без него и мед вкуса не имеет! Замуж тебе надо Зарема, замуж! Чтоб рядом мужчина был. Любимый. Чтоб и в его глазах любовь видела. Чтоб когда трудно, поплакать на его плече. Или не хочешь бабьего счастья?
– Было у меня такое счастье. Короткое, но было, – голос Заремы задрожал. – Да не стало его! Быстро не стало!
– Человек не должен жить прошлым, – убеждала Мария. – Неверно это. Есть же мужчина, что каждый год сюда два-три раза приезжает, гостинцами хурджин набивает, глаз с тебя не сводит…
– Тотырбек добрый человек, заботливый…
– Но ездит же он не потому, что добрый… Душа к тебе рвется!
– Тотырбек добрый… – повторила Зарема.
– Понятно, – протянула Мария. – Для женского сердца этого мало. Ждешь другого, от которого сердце зайдется… И такой в ваших горах найдется.
– Соскучилась я по горам, Мария! – вырвалось у Заремы. – А воздух какой у нас! Родниковая вода!
– Скоро, теперь уже скоро надышишься родным воздухом, – улыбнулась Мария.
Скоро! И Зарема сама была уверена, что скоро. Она ни о чем другом и не мечтала, только лишь о том, что диплом ведет прямой дорогой в Хохкау. Желаннее места у нее и не было. Душа ее рвалась в горы!
Отчего же сердце постанывает? Отчего трудно думается? С того самого момента, когда ее неожиданно пригласили на кафедру к профессору Токмакову. Десять минут длилась беседа. Десять минут – и все нарушилось: планы, мечты, заботы… Почему она не может забыть, как Иван Иванович, кивнув куда-то в сторону, сказал: «При той, другой жизни я не настаивал так упорно на научной деятельности показавших себя способными студентов, потому что считал, что каждый человек сам выбирает себе поле деятельности. Но теперь я понял высшую цель науки – делать благо всему человечеству, и становлюсь жестоким: таланты должны трудиться ТАМ, где дадут наивысшую пользу обществу, – и засмеялся: – Видите: и старый интеллигент капиталистической закваски стал марксистом-фанатиком!»
Его слова заставили задуматься, имеет ли она право покинуть институт.
– Неужто всерьез об аспирантуре? – забеспокоилась Мария..
Всерьез? Выбор есть. Надо думать. Прислушаться, что в душе творится, куда тянет… Что есть, то есть – устала Зарема от учебы. Но удивительно: теперь ей трудно представить себе жизнь без книжек, лекций, практических занятий, лаборатории…
– В детстве любила на гору взбираться, – вспомнилось Зареме. – Поднимешься на вершину – красиво! Глаз радуется, сердце веселится. Постоишь – постоишь, а душа тянет на другую гору. Что повыше. Оттуда хочется взглянуть вдаль…
– Ишь ты! А на ту взберешься – опять же не остановить тебя, – пригрозила ей пальцем Мария: – Так годами по горам и; будешь лазить. А жить когда? Беда твоя: в науку всем сердцем ушла…
Когда на пороге комнаты показался Гринин, Зарема и Мария переглянулись: всегда уверенный в себе, он на сей раз предстал робким и неловким. Сегодня он решал свое личное дело. Беспокоясь за исход экзаменов Заремы, он позвонил профессору Токмакову, и тот обратился к нему с просьбой повлиять на Дзугову, с ее способностями необходимо поступать в аспирантуру… И вот тогда Гринин решился. Собственно, он давно мог задать один важный для него вопрос Зареме, но был не уверен, имеет ли право просить не возвращаться в аул, который направил ее на учебу. Просьба профессора и ученого Ивана Ивановича Токмакова меняла дело. И вот он, слегка побледнев, стоит перед Марией и Заремой и слышит свой оробевший голос:
– Сегодня не просто пришел. Дело есть… Мария усмехнулась.
– За стол пожалуйте, Василий Петрович. Нынче у нас царский обед – мясо.
– Ну?! – благодарно поддержал ее восторженно-приподнятый тон Гринин и перестал стесняться: так всегда бывало с ним – он неловко чувствовал себя в некоторых ситуациях, но лишь до того момента, пока не замечал, что его слабость заметили; это его встряхивало, и сразу же появлялась уверенность. Он вытянулся на стуле, серьезно заявил: – Пока дело не порешим, к угощенью не притронусь.
– И то верно, – промолвила Мария. – Сразу и выясним, какие дела секретарь решает вне кабинета. Садись, Заремушка, – она силой усадила горянку с собой.
Втроем они на минуту замерли за столом. Гринин побарабанил пальцами по столу, покосился на Марию и бросил на горянку несмелый взгляд:
– В общем, я сватать пришел.
– Мне ответ давать? – посерьезнев, спросила Мария Зарему.
– Скажи, – едва слышно произнесла горянка.
– Не хочется огорчать хорошего человека, – поднялась с места Мария. – Да цели у нас разные. Мы учиться хотим. Самое трудное прошли-освоили. Одну гору покорили. А рядом другая. Повыше. И с нее – большой простор. Хочется и на нее взобраться. Интерес взыгрался, – развела она руками, точно извиняясь перед Грининым. – А тут все бросай…
– Почему же бросай? – рассердился Василий Петрович.
– Муж в доме – это стирка, обеды да утюжок, – пояснила Мария. – Все время на это уйдет. А мы хотим все узнать, что написано про нашу науку. Свои мысли есть. Не прочь ими поделиться.
– Не стану мешать – делитесь, – усмехнулся он.
– На это годы нужны, – нахмурила брови Мария.
– Ну, уж раз пошел у нас такой разговор – через переводчика, – заулыбался Гринин, – то скажи, Мария, ей: женщине одной нельзя. Камней в пути много – и не каждый обойти.
– А у нас крылья появились, – возразила Мария. – Знаем, зачем живем. В горах говорят: когда летишь, камень не помеха: внизу остается, – и напомнила: – Сын у нее.
– Скажи ей: сыном и мне будет.
Зарема вспомнила, как семь лет назад Гринин прислал Тамурику свою буденовку, в которой прошел гражданскую войну. Вручая ее, Мария не преминула пустить шпильку: «Заботлив, знает, что дорожка к сердцу матери лежит через ее ребенка».
– Вот теперь все сказала, – удовлетворенно вздохнула Мария.
– Потом поздно будет, лучше сразу выяснить. Твое слово, – Зарема. Сама видишь: и наукой сможешь заниматься, и семья будет.
Но Зарема молчала и не отрывала взгляда от стола. Лицо ее стало совсем чужим, отрешенным, точно она предчувствовала нечто пока неведомое, что непременно обрушится на ее бедовую голову.
– Все ясно, – обронил Гринин. – Жених не мил.
– Ничего не ясно! – закричала Мария. – Объяснись, Зарема.
– Со мной лукавить не стоит, – сказал он, – кто ходил в рукопашную – все выдюжит.
Но Зарема упрямо не отрывала глаз от стола. Как им поведать, что у нее на душе? Какие найти слова, чтоб они поняли, как страшно, когда человек однажды уже ухватил свое счастье, но оно уплыло, оставив в душе горечь и пустоту?
– Чего ж ты медлишь, Заремушка? – спросила Мария. – Тебе ведь тоже хочется бабьего счастья!
Зарема встрепенулась, блеснула слезой и скрылась за дверью. Мария с сожалением посмотрела на Гринина.
– Разбередил ты ей душу, товарищ секретарь, напомнил первую любовь… Сколько ты судеб людских склеил, сколько разных дел рассмотрел! Подсказывал, как поступать. А кто тебе, товарищ секретарь, подскажет?.. – и вышла успокоить Зарему.
Гринин только собрался уйти, как в дверях появился Тотырбек. Был он в белом кителе, галифе, мягких сапогах. Аккуратна уложив хурджины на пол, он крепко пожал руку Гринину.
– Как там у вас? – думая о своем, деликатно спросил Василий Петрович.
– Строим новую жизнь. И школу тоже. И Зареме есть подарок. Больница!
– Она обрадуется, – кивнул головой Гринин и спросил: – Трудно приходится?
– Противники есть, – не стал скрывать горец. – Много стреляют. В спину. Недавно убит один хороший человек.
– Убит, – глухо произнес Гринин. – Сколько их и на моих глазах погибло, – и вдруг неловко, некстати объявил: – А я; жениться надумал.
Это прозвучало так, будто он извинялся перед тысячами погибших, кому так и не суждено было сыграть свадьбу. Тотырбег не стал ни успокаивать его, ни поздравлять, спросил с интересом:
– Сговорились уже?
– Пытаюсь.
– Василий, – наклонился к нему горец. – Меня научи, как быстро уговорить.
– Быстро? – усмехнулся Гринин. – Век такой – все быстро! Научились строить быстро, планы выполнять досрочно, ездить быстро, разруху ликвидировали быстро… А вот в любви… Семь лет обхаживаю и не знаю, когда преуспею. Такие темпы тебя устраивают?
– Я дольше жду, – вздохнул Тотырбек и решительно добавил: – Всю жизнь буду ждать!
– Как она тебя! – ахнул Гринин. – Красивая?
– Очень! – кивнул головой горец. – Вот теперь думаю: как сделать так, чтоб учиться? Чтоб догнать ее! Все некогда было. Теперь, может, отпустят… Поможешь?
– Ради любви – конечно! Но и ты мне помоги, джигит.
– Горец слушает тебя, – охотно отозвался Тотырбек: бедняжка, откуда ему было знать, о чем будет просить этот душевный человек?
– Знаю: ты точно брат Зареме, и обращаюсь к тебе, как к брату, – сказал Гринин и провел ладонью по горлу: – Люблю ее вот так! – увидев, что лицо горца окаменело, поспешил заверить его. – Не волнуйся: от учебы ее не оторву. Помогать буду и по хозяйству. На руках буду носить. Отдай за меня!
Тотырбек отвернулся: не в состоянии был смотреть ему в глаза, боялся, что Гринин услышит, как яростно бьется его сердце, как отчаянно пульсирует кровь в висках, ища, где бы прорвать вену, вырваться наружу. Тотырбек понимал, что должен что-то сказать Василию Петровичу. Но почему не хватает воздуха? Почему в комнате стало вдруг темно? Куда девались силы в его могучем теле? Он с трудом вытолкал из себя всего одно-единственное слово:
– Она?
– Тоже любит, – уверенно заявил Гринин, не подозревая, что его слова пулями вонзились в грудь горца.
– Любит, – попробовал на вкус слово Тотырбек и убедился, как горько оно может быть, и опять повторил, словно не веря, что оно существует, это слово, и обращено к другому человеку: – Любит… От дыма убегал и в огонь угодил! – вырвалась у Тотырбека осетинская пословица.
– Что? – озабоченно спросил Гринин. – Ты вроде по-своему сказал?.. Может, я не так, как положено по-вашему? Ты скажи – я научусь.
– Согласилась?
– В том-то и беда! – огорченно сказал Гринин. – Человек не должен жить воспоминаниями. Не должен! Иначе он раб прошлого!
– Трудно человеку жить и надеждой, – сказал Тотырбек.
– Вот-вот, – обрадовался Гринин, приняв его фразу на свой счет. – Я каждый день начинаю и кончаю надеждой. Семь лет ею живу! Думал: окончит институт и… Теперь чего ждать? Помоги мне, джигит, увидишь, какую свадьбу устрою!
– Не увижу, – отрицательно покачал головой Тотырбек. – Еду я. Поезд завтра.
– Никуда не уедешь, – махнул рукой Гринин. – Учиться устрою, – он заговорщически подморгнул горцу. – Догонять надо тебе свою любовь.
Тотырбек горько усмехнулся:
– Мы с ней, что рыба да птица: мне до нее не взлететь, ей до меня не доплыть, – и смело посмотрел в глаза своему сопернику…
… Зареме Тотырбек задал всего один вопрос:
– Гринин просит твою руку – что ответить?
Она вспыхнула, отвела глаза, нарочито долго стелила скатерть на стол, потом решительно подняла лицо, резко сказала:
– Меня ждут в Хохкау. И я поеду. Поеду!..
* * *
… Ждали приезда Заремы в Хохкау, ждали. Среди хора радостных восклицаний: «Вот и у нас в ауле врач будет, свой врач!» – раздавались и скептические голоса: «Еще надо посмотреть, чему она там научилась, и врач ли она». И злые языки не всегда получали отповедь: видимо, в каждом аульчанине таились настороженность, неверие, трудно было представить себе, что горянка, чья печальная судьба вызывала жалость, и вдруг предстанет врачом… Невероятно!.. И тем не менее, когда на повороте дороги показалась арба с тремя фигурами, весь аул высыпал навстречу. Впереди, конечно, бежали дети, следом – женщины, а потом подошли и мужчины. Так, в окружении и приближалась Зарема к больнице… О-о, тогда всем это приземистое, сложенное из кирпича, тесное, состоящее всего из двух комнатушек помещение показалось великолепным…
– Крыша покрыта железом, – обратил внимание Заремы на немаловажную деталь горделиво поглядывавший по сторонам Тотырбек. Воспользовавшись случаем, он сказал людям о торжестве новой жизни, что дала крылья трудовой женщине-горянке…
– Когда прийти к тебе, врач наш Заремушка? – аплодируя словам Тотырбека, весело спросила подругу Таира.
– Умоюсь, подкреплюсь немножко и… можно начинать, – блеснула глазами Зарема, которой самой не терпелось приступить к делу.
– Э-э, нет! – возразил Тотырбек. – Тебе с дороги отдохнуть следует, Зарема. Я – мужчина и то устал. Нет, дорогие земляки, столько ждали – один день можно потерпеть… Тамурик, это твой аул! Я покажу тебе, дорогой, отчий дом!
Теперь все перевели взгляд на сына Заремы. Он стоял поодаль, чернобровый двадцатидвухлетний горожанин и с любопытством посматривал на горцев.
