Текст книги "Испытание"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
Аккуратный двухэтажный коттедж с остроконечной крышей примостился на краю зеленого массива, примыкающего к двум широким трассам, по которым сплошным потоком двигались нескончаемые стада разноликих машин. У входа в отель их встретила моложавая женщина, приветливо кивнула им:
– Здравствуйте, мистер Тонрад! Здравствуйте, миссис! Входите. Багаж внесут. Через десять минут номера ваши будут приготовлены. – Усадив их в холле, она поспешила заверить Заре му: – Хотя наш отель и не указан в справочнике, он не уступит первоклассным. У нас воздух лесной. У нас…
– Стоп, Мэри! – прервал ее Тонрад и, блеснув глазом на Дзугову, спросил: – Чего вам не хватает для счастья?
– Увы, многого… Например, машины такой, как у вас, – серьезно ответила она.
– Все! Больше ни слова не произносите, Мэри, – усмехнулся Тонрад и обернулся к Дзуговой: – Я первый раз прибыл сюда на этой машине. И Мэри уже нужна такая же. Вот что зависть делает.
– Не осуждайте меня, мистер Тонрад. Я и так вас боюсь.
– Говорящего правду всегда боятся, – парировал Тонрад. Поблизости раздался выстрел.
– Это муж, – многозначительно пояснила Мэри. – Охота – его хобби.
– Как-то он и меня приглашал поохотиться, – вспомнил Тонрад и опять обратился к Дзуговой: – Для существования человека, для продления его жизни не так уж и много требуется. Все мы строим свой дом счастья – и каждый по-своему. Мэри, расскажите, как вы строили свой. Это поучительно…
– Расскажу, – согласилась Мэри. – У нас редко бывают люди, с кем можно отвести душу… Мы поженились, когда мужу было сорок, а мне восемнадцать. Жадный до жизни, он и меня покорил этим. На третий день знакомства сказал: «Я женюсь на вас, Мэри». Он хотел иметь сына, но мы не сразу смогли себе это позволить. К счастью, мистер Тонрад но доброте своей помог нам уплатить взнос за этот участок земли. У нас денег не было – свой труд вкладывали. Все стены возведены нами: я подавала кирпич, а муж клал стены. Он у меня и каменщик, и столяр, и маляр… Я даже не знаю, чего он не умеет. Самолеты не водит, и то потому, что не пробовал, – горько пошутила она.
– Ну, теперь уже все невзгоды позади, – окинула взглядом отель Дзугова.
– Нет, – огорченно поджала губы Мэри; – Бог к нам повернулся спиной. В Корионе нашли минеральную воду. Это в сорока километрах отсюда. Кто же станет останавливаться у нас, если можно возле источника? Не перенесешь же отель! Мужу уже за пятьдесят, но он еще крепкий. Нанялся на конеферму. Тем и живем, – и без паузы деловито спросила: – Не желаете принять ванну? Я включу газ…
– Видите как? – произнес Тонрад. – Всю жизнь корпеть, а что приобрести? Ничего! Не лучше было жить тихо, без суеты?
– Хотелось как лучше, – смиренно призналась Мэри.
– Мама! Мама! – послышался веселый голосок. По лестнице спускался, бренча на гитаре, девятилетний мальчуган в ослепительно белом костюме, с галстуком-бабочкой на шее, задорно спросил: – У нас гости? Добрый день!
– Это и есть Пит, – сказала Мэри, обращаясь к Зареме.
– Я погляжу, как идет охота, – сказал Тонрад. – Вы, Мэри, позаботьтесь о номерах. А ты, Пит, тем временем спой гостье.
Когда Тонрад и Мэри ушли, Пит дружески спросил у Заремы:
– Вы любите песни под гитару?
– Больше под гармонь.
– Не знаю – не слышал, – Пит стал настраивать гитару.
– Чернобровый ты, – усмехнулась Зарема. – А мать яркая блондинка.
– Во мне много примесей, – легко и охотно заговорил Пит: – Со стороны матери настоящий коктейль: один дед – белый швед, второй – рыжий немец, одна бабка – светлая ирландка, вторая – скуластая эстонка. А со стороны отца – одна кровь. И она победила! – засмеялся он. – Вот я и чернявый. Меня здесь кое-кто итальяшкой дразнит. Но я им не даю спуску. В жизни нельзя прощать обид – женщиной станешь.
– Кем мечтаешь быть?
– У отца спросите. Он решает. – Пит как заправский гита рист поставил ногу на кресло, чтоб колено служило упором для гитары. – Сыграть вам?
Он в нетерпении провел медиатором по струнам, те ахнули, звуки взметнулись к потолку, ударили в стекла окон, ища выход на простор…
Но что это? Почему мелодия затрепетала сладкой болью в груди Заремы? Отчего душа ее стоном отозвалась на плач гитары? Почему вдруг перед ее глазами всплыли горы, аул, узкое дно реки? Почему зримо возникли валун, нависший над бурным потоком, близкое кавказское небо, тонкая девичья фигурка, мелькавшая на самом гребне горы? Пит выводил мелодию, а из тридцатипятилетней туманной дали легко выплывали полузабытые слова песни… Ее, Зареминой, песни… Родившейся в ее груди, вырвавшейся наружу много лет назад…
…Звуки гитары заполонили холл отеля, били в стекла окон… Пит упоенно играл… Что за сила в этой гитаре, если она вдруг сумела так разворошить далекое прошлое? Зарема оторвалась от грез, прислушалась и поразилась: да, да, ей не показалось, Пит действительно выводил мелодию ЕЕ песни, той, что много лет назад родилась в ее груди и вырвалась наружу, огласив звонким девичьим голоском ущелье. Но откуда он ее знает, эту песню? Зарема ухватила за руку Пита:
– Что это ты играешь?
– Отец научил, – ответил мальчуган. – Когда ему грустно, – просит меня сыграть эту мелодию. У нее есть и слова. Хотел я на английский перевести, да отец не разрешил: говорит, что эта последнее, что у него осталось от родины, – и не надо ее американизировать. Я знаю слова, но вы не поймете…
– Спой, – глядя на Пита во все глаза, тихо попросила она, и недоброе предчувствие охватило ее. – Пит, спой!
Он еще не произнес ни одного слова, но она уже знала, она уже была убеждена, что сейчас зазвучат знакомые слова той самой песни, что исполняла ТОЛЬКО она и ТОЛЬКО в своем Хохкау. И слышал эту песню ТОЛЬКО один человек, ее Таймураз. Она помнила, как пела ему и как эхо возвращало ей слова…
Пит запел. Это была она, ЕЕ песня!..
Но как она могла оказаться здесь, в стране, что расположена за много тысяч километров от ее Осетии?! Зарема лихорадочно думала. Ей хотелось прервать Пита, расспросить, но она боялась, что видение исчезнет…
Хлопнула дверь, и Пит опустил гитару. В холле показался крепкий чернобровый мужчина. И опять Заремой овладело такое ощущение, будто она в Осетии. И мужчина показался ей знакомым!
– Гостье надо отдыхать, а ты со своей гитарой, – сердито выговорил он Питу; он произносил английские слова с сильным осетинским акцентом… Или это наваждение?..
– Вам нравится, не правда ли, миссис? – спросил Пит. – Я по лицу вижу.
– Очень знакомая песня, – не спуская глаз с мужчины, произнесла Зарема.
– Ошибаетесь, – обрезал он. – Эту песню вы не могли слышать. На, сын, – протянул он мальчику застреленного зайца.
– Ого! С одного выстрела, отец? – нарочито громко восхитился Пит.
Зарема невольно посмотрела на зайца.
– Полчаса побродил – и вот, – произнес хозяин. – При желании славно можно поохотиться, – вымолвил он и обратился к ней: – Это вы прибыли с мистером Тонрадом? – он был явно разочарован тем, что ученый оказался женщиной и заяц не вызвал у нее того интереса, на который он рассчитывал, но все-таки добавил: – И рыбу у нас половить можно. И в крикет поиграть. В этом отеле учтут все ваши привычки, – эти фразы он произнес весьма правильно и даже без акцента, он их явно тщательно прорепетировал. – И сад имеется, – хозяин кивнул на сына. – Пит о нем заботится.
– У меня немало забот, – заявил Пит и рассудительно добавил: – Жаловаться грешно – все это станет моим. Рано или поздно. Отец, я понес трофей на кухню.
– А потом отведи гостью в ее номер, – приказал отец и обратился к Зареме: – Надеюсь, вам здесь понравится и вы бу дете рекомендовать наш отель своим знакомым…
Тревожное чувство не покинуло Зарему и в номере. Усидеть в нем ей было не под силу. Ее тянуло в холл, ей необходимо было еще раз взглянуть на хозяина. Она была убеждена, что встречалась с ним, что слышала этот голос. Но где? Когда? Из холла донесся глухой телефонный звонок. Зарема торопливо открыла дверь номера.
– Мэри! Мэри! – кричал со двора хозяин отеля; он приближался со стороны гаража, на ходу вытирая руку о комбинезон, чтоб не запачкать телефонную трубку; – Куда все запропастились?.. Алло!.. Отель… Охотно… Встретим. Окэй! – положив трубку, он энергично закричал: – Эй, Мэри! Пит! Где вы, черт побери?!
– Опять кричишь, – появилась на верхней площадке лесенки Мэри. – Так, дорогой, от нас все клиенты съедут.
– Клиенты! – усмехнулся мужчина. – Три калеки. Один коктейль за неделю. Вот сейчас прибудут – это клиенты! – он окинул взглядом жену. – В каком ты виде? Хозяйка отеля должна выглядеть опрятно, но скромно, чтоб не раздражать клиентов ни богатством, ни бедностью… Переоденься… А где Пит? Пит!
– Я его пришлю, – Мэри удалялась, в знак протеста громко стуча каблуками.
– И проветри люкс, – крикнул он ей вслед, точно не замечая ее раздражения. – Задержать бы их здесь на неделю – вторую…
– Отец, звал меня? – спустился в холл Пит.
– Возьми пылесос и вычисти коврик у входа.
– Опять я?! – застонал Пит. – Ты же обещал нанять служанку.
– Обещал – сделаю. Но пока дела идут неважно.
– Девять лет на этом свете и только слышу: «Вот пойдут хорошо дела – отправлю тебя в турпоездку на мою родину», «Вот пойдут хорошо дела – купим „роллс-ройс“»… А вдруг они никогда не пойдут хорошо?!
– Не ворчи, – прервал его отец. – Должно же и мне когда-то повезти! Может быть, сегодня начало большого бизнеса. Сейчас прибудут клиенты – будь с ними повежливее, Пит.
– Мать! – закричал Пит наверх. – Он заставляет меня быть у них на побегушках, – и решительно заявил отцу: – Мы в Америке, у нас страна свободной личности: хочу – спускаюсь к ним в холл, не хочу – не выйду из комнаты.
– И я свободная личность, – ответил отец. – Захочу – по бью, захочу – нет, – и скомандовал: – Марш за работу!
Ворча, Пит вышел наружу, таща за собой пылесос. Спускаясь по лестнице, Мэри произнесла:
– Куда девался автобус с делегацией? Наверняка поехали по третьей эстакаде, – и попросила мужа, кивнув на сына: – Зачем кричишь на него? Он такой же гордый, как и его отец… Я поставила цветы в люкс.
– Едет босс, богач, – возразил муж. – Ему не до цветов. В окно выбросит, а ты потом будешь рычать на всех, как горная река на скалы. Им подавай постель да пошире, и чтоб белее снега была. Да зеркало на всю стену. Не цветами – собой любуются!
– Так дай им зеркало, – просто сказала Мэри.
– Зеркало деньги стоит, а ты мне наследство не принесла, – отпарировал он.
Послышался нарастающий шум приближающейся машины. В холл заглянул Пит:
– «Роллс-ройс»! Шоколадного цвета!
– Это он! – заторопился мужчина. – Пит, пылесос – в каморку. Мэри, встретишь их! Пошире улыбайся. У нас должно быть весело и уютно. Пит, поможешь мне произвести эффект. Я появлюсь в самый нужный момент! – он выскочил в дверь, ведущую в сад, за которым виднелся тощий лесок.
– Опять переодевайся, играй пай-мальчика, – волок по паласу пылесос Пит.
– Скорее уходи, – поторопила его Мэри. – Подруливают!.. Зарема спустилась вниз, когда новые гости обсуждали меню на ужин. Громко хлопнула дверь, и в отель вошел хозяин. Он вновь был в ботфортах, с ружьем и убитым зайцем, которого небрежно бросил в угол.
– Полчаса побродил – и вот, – кивнул он на трофей, – слав но поохотился… Добро пожаловать, господа! – и тут он встретился взглядом с Заремой; поняв, что она отгадала его уловку, ничуть не смутился, продолжил: – Прекрасное место выбрали для отеля. Здесь и рыбу половить можно, и с ружьем побродить… Имеются и сад, и поле для игры в крикет… Вы, господа, попали в рай…
Потом перед вновь прибывшими предстал пай-мальчик с гитарой в руках, сыграл им несколько мелодий, а затем отвел гостей наверх.
– Ванна готова, – сказала Мэри Зареме.
– Газ выключила? – спросил хозяин машинально и, заметив брошенный украдкой на него взгляд ученой, рассердился сам на себя, подумав, чего это я стесняюсь; я живу как хочу. Она пробудет здесь несколько дней и исчезнет, а я останусь. Что мне до нее? Он обратился к жене, и в голосе его нетрудно было уловить вызов: – Сходи, Мэри, проверь…
Жена послушно поднялась по лесенке.
Зарема и хозяин остались с глазу на глаз. Он поежился.
– Ваши заблудились…
Годы, конечно, изменили его, но глаза, походка… Да, да, походка! Несмотря на высокие ботфорты, у него сохранилась та самая уверенная походка с легким выкидом ноги вперед.
– Кое-кто тридцать пять лет назад заблудился и до сих пор никак не может найти свою дорогу…
Теперь и он смотрел на нее во все глаза… Кто эта женщина0 Песню узнала… Намеки делает. Брови… Неужели?! Глаза, что мучали его своей чистотой в те далекие годы… И тут он мысленно засмеялся над собой. Перед ним же ученая!.. И она родилась в Хохкау?! Невозможно! Ему в последнее время все чаще бывает не по себе, – вот и приходят странные мысли…
Неторопливо, пристально следя за его реакцией, она заговорила по-осетински:
– Песню, что исполнил для меня ваш сын, очень любила одна горянка, – ей казалось, что говорит кто-то другой, она же только чувствует страшную боль, поразившую ту, другую, и безжалостно терзавшую сердце. – Любила эту песню похищенная… И сын ее, Тамурик, вырос под эту песню…
Испуг вкрался в его глаза. Он весь напрягся, стараясь ничем не выдать волнения. Значит, перед ним все-таки она, Зарема…
– Тамурик, – произнес он глухо и, внезапно покраснев, опросил: – Где он?
Она помолчала, колеблясь, говорить правду или нет…
– Летчиком был, сражался с фашистами с первых дней войны… – сказала она и с болью добавила: – Погиб мой Тамурик…
– Погиб… – выдохнул он тяжко. – Погиб… – плечи его согнулись, голова поникла…
Слышно было, как по трассе промчалась мимо отеля машина, за ней следом грузовик…
– Вы не знаете, что это такое: навеки потерять родину, – произнес он.
– Тот, о ком вы говорите, потерял не только родину, – покачала головой Зарема. – Был он горд и отважен, никогда ни перед кем не лебезил…
– Это верно, – встрепенулся он, смело, с вызовом поглядел ей в глаза.
– А сейчас каков он? Клиентов прельщает зайцем, что три дня, как сдох… – увидев спускавшегося в холл мистера Тонрада, она перешла на английский язык: – Тянущийся к золоту – с душой прощается…
Тонрад с ходу парировал поговорку:
– Душу и в микроскоп не рассмотришь, а блеск золота слепит и закрытые глаза. Мисс Дзугова, мне пришло на ум еще несколько соображений на тему нашей дискуссии…
– Мне тоже, – сказала Дзугова спокойно, насколько ей удалось быть спокойной. – Мы обязательно обменяемся ими, но прежде я прошу вас увезти меня отсюда, – и неожиданно для него взорвалась: – И поскорее!..
– Вам не понравился отель? – ошарашено спросил мистер Тонрад, но она уже была у двери.
Чернобровый хозяин смотрел ей вслед. Нет, ничто не в силах заставить его признаться, что он узнал в этой ученой похищенную… Им похищенную и брошенную в горах на верную смерть. Если есть чудеса на свете, то одно из них – это поразительное превращение…
Когда сели в автомобиль, мистер Тонрад спросил Зарему:
– Вас обидел хозяин?
– Давно вы знаете его? – вопросом на вопрос ответила она.
– О-о, это давняя история. Она началась в конце тысяча девятьсот четырнадцатого года, вскоре после начала первой мировой войны… Хотите расскажу?..
… Мистер Тонрад подробно, с горечью вспоминал о процессе. Когда он умолк, Зарема под впечатлением неожиданного поведения Таймураза на суде спросила:
– Его оправдали?
– Он отсидел два года. Странно, но я чувствовал себя виноватым перед ним и не оставлял попыток его оправдания. Но лишь в шестнадцатом году, когда Америку охватили антигерманские настроения, Таймураз оказался на свободе… К этому времени Герта была уже далеко, у себя дома в Германии. Я ее отправил окружным путем, рассудив, что жить вместе они не смогут – мужем не может быть убийца отца… Помог я и Таймуразу, и он, как нетрудно убедиться, стал на ноги…
– И зачем вы, мистер Тонрад, доставили меня в этот отель?! – не сдержав вздоха, печально спросила Зарема.
Дальняя дорога, задуманная как облегчение для Заремы, привела ее к новым страданиям. Судьба не раз давала Зареме шанс свернуть в сторону, удалиться от опасности. Ведь и мистер Тон рад не силой привез ее в этот отель, – она вправе была отказаться от предложенной гостиницы. А, прибыв в отель, Зарема могла сразу же подняться в свой номер, – и это позволило бы ей избежать роковой встречи. Вопрос Пита: «Сыграть вам?» – был ее последним шансом… И почему бы ей не отложить на потом песню Пита, ведь и устала она, и вещи распаковать следовало, и ванну принять…
Глава шестая
… Тучи намертво заполонили небо и щедро осыпали землю мелкой, надоедливой капелью. Чтоб не терять дни, режиссер организовал просмотр отснятого материала. В маленьком зале, куда с трудом уместилась группа, стояла мертвая тишина. Герои, мелькающие на экране, только беззвучно открывали рты. Раз за разом Мурат всматривался во двор, где стояла Таира, а рядом ее сын…
– Первый дубль, – коротко приказал Конов, и помощница торопливо чиркнула карандашом в блокнот.
– Можно было остальные не снимать, – проворчал Михаил Герасимович. – Сколько пленки зря потратили!
– Возьми в группу провидца, который заранее предугадывал бы, достаточен первый дубль или нет, не подведет ли Шостка, не мелькнет ли брак – и будет тебе соли-и-идная экономия и, как следствие, бо-оольшая премия! – насмешливо бросил ему Конов, но никто не засмеялся.
… Первый недруг киногруппы – дождь. Особенно, когда тучи обложили небо, нагоняя отчаяние на режиссера, оператора, актеров… А от них уныние переходит на ассистентов, художников, гримеров… Директор, так тот вообще рвет и мечет. Все жалуются на отсутствие подготовленных павильонных эпизодов, ворчат друг на друга, раздражаются по малейшему поводу. Актеры начинают ныть и вести длинные разговоры о том, что они крайне необходимы сегодня, завтра на «Мосфильме», «Ленфильме», «Грузия-фильме» и чуть ли не на всех студиях Средней Азии и Прибалтики. На их уговоры отпустить на денечек Савелий Сергеевич отвечал неизменным: «Дудки-с».
А что Майрам? Он радовался непогоде. Он готов был плясать от счастья, когда хлынул дождь и съемки отменили. Конечно, он не показывал вида. Кому охота быть растерзанным киношниками? К тому же в нем все видели человека, из-за которого затягиваются съемки. Так что в его интересах было радоваться тайно…
На экране Мурат, который пытается преодолеть десяток метров. Но тщетно! Он успевает сделать три-четыре шага, а потом испуганно оглядывается… Теперь-то Майрам понял, что не нравилось режиссеру: какое-то безразличие на лице и в жестах Мурата, неуверенная походка… Экран засветился, но Савелий Сергеевич не назвал номера дубля. Тишина зала била прямой наводкой по Майраму.
– Через детали попробовать… – несмело предложил Степан.
– Нет! – резко сказал Конов. – Мне здесь нужно лицо. Крупным планом лицо человека, через многие годы и версты возвратившегося домой. Нужна взволнованность человека, который через минуту-другую прижмет к груди отца… Ты представляешь себе, как старый отец выйдет навстречу блудному сыну – и ты обнимешь его!.. – помолчав, он горестно промолвил: – Но ничего этого мы не видели…
И тут Степан затеял скандал.
– Это элементарнейшая задача, – заявил он. – Ее выполнит любой актер из школьной художественной самодеятельности. И незачем добиваться слияния личности исполнителя с образом. Приказать «Улыбнись!» – и пусть лыбится. «Плачь!» – пусть плачет. «Волнуйся!» – и пусть дрожит от волнения… В конце концов на экране не видно, слилась душа актера с его героем или он использует только свое умение изображать то, что задано…
– Чепуха… Какая чепуха! – презрительно произнес режиссер.
– Нет, не чепуха! – закричал Степан. – И ты это знаешь. И понимаешь, – он обращался на «ты» к Конову только в случаях крайнего возбуждения, – да упорствуешь! Вот если бы реальный Мурат мог подняться из могилы и сам заново прожить свою жизнь, а ты, невидимый, шел бы сбоку и водил камерой, – вот тогда ты был бы счастлив. Это твой идеал! Но это несбыточно! Так не было и никогда не будет! Ты забываешь, что создаешь не самого человека, не документальное бытописание его биографии, – а художественное произведение, которое по сравнению с оригиналом всегда что-то находит и теряет… Подожди, не сбивай меня с мысли!.. Потери неизбежны! Но рядом с ними есть и находки. Те, что украшают фильм, делают его эмоциональнее и интереснее. И тут совсем неважно, каким путем: достигается конечный итог – с помощью двойника героя или путем высокого профессионального мастерства актера.
– Ты не перед профессором ВГИКа, – прервал-таки его Ко нов. – И отметку тебе будет ставить не профессор, а зритель! Ставить не за знание теории, а за фильм! Ты говоришь: неважно как, главное – достичь цели. И в этом твоя ошибка, Степа. В этом! На экране фальшь видней, чем в романе, чем на сцене театра.
Улыбка должна рождаться не по приказу моему или твоему, а потому, что весь эмоциональный настрой актера, внутренняя потребность привела к ней. И пусть вместо улыбки мелькнет едва заметный сощур глаз – мне ничего больше не надо. Только сузившиеся в усмешке, нежданно потеплевшие глаза – все! Ничего больше! Но я буду знать, что вместе с моим героем в зале все – слышишь? – все! – улыбнутся. У всех потеплеет в душе. Этого одним профессионализмом не достигнешь.
– Ну и будем годы топтаться возле проклятых калош! – встрепенулся Степан. – Сколько мы на этом эпизоде, Михаил Герасимович, съемочных дней угробили?
– И без него знаю. Семнадцать! И еще столько же потрачу, только бы заполучить этот сощур глаз.
– Ну и трать, товарищ постановщик! – вскочил на ноги Степан. – Только знай: эта улыбка мелькнет на экране в четверть секунды и никто ее не заметит. И в твоем шарлатанстве участвовать я не собираюсь! Ищите себе другого ловца полуулыбок, полуусмешек. А у меня камера. Машина. Она снимает только то, что можно заметить глазом. Душевные потемки с их благородными порывами она не фиксирует на пленке. Хватит с меня – я ухожу! – перешагивая через ноги оторопевших в неловком молчании людей, оператор решительно направился к дверям.
За ним было бросился его ассистент, но Савелий Сергеевич жестом остановил его. Когда дверь жестко хлопнула, он примирительно сказал:
– Пусть выплеснет эмоции. Пройдет часик – и он вспомнит, что фильм снимает не мертвая камера, а он – живой человек, прекрасный оператор, чей зоркий глаз улавливает в душе акте ра любой нюанс…
* * *
Вечером Майрам махнул к Валентине. Он подкараулил ее у сберкассы. Из окна «Крошки» он видел, как она вместе с заведующей сберкассой колдует у дверей. Сперва подал свой голос подключенный сторож-звонок; когда плотно прикрыли дверь, он: умолк. Они повесили замок, оставили оттиск на сургуче…
Майрам медленно следовал за ними. На углу они обменялись улыбками, и Валентина направилась к краю тротуара. «Крошка» перегородила ей путь. Брови Валентины вздрогнули, она нагнулась к окошку, желая убедиться, что за рулем ее Майрамчик…
Сложно ему стало с ней. Первая половина свиданий была, как и прежде, нетерпеливой, безрассудной, пылкой. А потом с каждым мгновеньем ему становилось все нетерпимее слышать ее голос, расспрашивающий, как идут съемки, твердящий, что она всегда знала: место его не за рулем такси, что такому красивому, мужественному мужчине быть актером. Она мечтает поскорее увидеть фильм, посмотреть, как он выглядит с усами и в черкеске. Она говорила, а он прислушивался не к ее словам, а к себе, к своему второму «я», которое упорно твердило, что нельзя встречаться с нею. И тем не менее Майрам каждый раз спешил на свидание, и когда видел ее приближающуюся фигуру с высокой грудью, призывно выглядывающую из выреза платья, длинные стройные ноги, ее открытое лицо без тени греха в глазах, он поспешно распахивал дверцу «Крошки». И его старушка-машина тоже светлела с ее появлением. Валентина, легонько приподняв платье, так что мелькала полоска ослепительно белого тела, усаживалась рядом с ним, поворачивала к нему улыбчивое лицо, и он срывал машину с места. Но в последние дни с каждым свиданием в Майраме зрел протест. Что-то надломилось в нем. Он стал радоваться, когда непогода или съемки мешали встретиться. Порой он сам оттягивал свидания. Он жаждал видеть рядом с собой девушку, о которой не стеснялся бы беседовать с другим, которую показал бы Илье, Волкодаву, и при этом не заметил бы у них на лице знакомую пошловатую улыбку. Майрам не мог с уверенностью сказать, что Валентина не заметила перемену в нем. Он часто ловил на себе ее долгий испытующий взгляд. Но она не навязывала ему разговора, и Майрам понимал, что это к лучшему. Стремясь к разрыву, он в то же время не имел сил отказаться от нее. И, спустя неделю, он опять ехал к ней, опять горел нетерпением и страстью…
* * *
…Савелий Сергеевич и Михаил Герасимович стояли под деревом.
… – Я вызову его, – сказал директор.
– Нет, – возразил Конов.
– И все-таки я дам телеграмму.
– Ты занимайся сметами, директор. Актеры – моя забота. Ясно?
Они поздно заметили, что Майрам прислушивается к их перебранке, и умолкли. Михаил Герасимович недобро оглядел таксиста. Зато Савелий Сергеевич мучительно широко улыбнулся..
– Отдохнул? – и отвел глаза от директора. – Сейчас при ступим к съемкам.
…Вечером в «Крошке» рядом с Майрамом примостился Степан. Облокотившись локтем на его сиденье, он зашептал ему в ухо:
– Я уже четвертый фильм снимаю с ним, – кивнул он на зад, где прикорнул Конов.
Майрам знал это.
– Савелий Сергеевич – жестокий человек, – заявил Степан. – Безжалостен к себе, а уж к артистам… – он присвистнул. – Фальшь чувствует за милю. Не пропустит и полкадра, если приметит неискренность. От него все стонут.
И опять Майрам понимающе улыбнулся ему, решив, что оператору хочется подбодрить его. Все видят, что Майрам загнан в угол.
– Как всех – так и меня, – сказал он и тихо добавил: – Переживу…
Степан неопределенно пожал плечами:
– Чтоб на экране все выглядело правдиво и искренне, без дурачков, актеру требуется одно: жить так, как его герой, – он хлопнул Майрама по груди. – Чтоб здесь было также чисто и жертвенно, как было у Мурата. Понял?
– И что я должен сделать?
– У другого твоя игра проскользнула бы, – нехотя сказал он, – но у Конова – никогда! Двойственность души от него не скрыть. В его фильмах подлеца играет подленький актер, влюбленного – по-настоящему втюрившийся, неудачника – прощелыга, трезвенника – трезвенник, пьяницу – пьяница, смельчака – храбрец, честного человека – не терпящий лжи…
– А убийцу? – зло спросил Майрам, уловив, куда он клонит. – Кто играет убийцу? Убийца, выходит?
Степана не смутил тон Майрама, он испытующе посмотрел, на него.
– Убийц мы не берем в актеры, – спокойно заявил он.
– А беременных женщин играют беременные? – наступал: Майрам на него.
– Желаешь показать мне зубки? – простецки поинтересовался Степан. – Зря. Я к тебе с добром, а ты огрызаешься. Я только хотел намекнуть тебе на то, что мы все любим Конова и не позволим никому мучить его. Пора тебе и отступиться…
– Он сам меня пригласил, – напомнил Майрам.
– И он, бывает, ошибается. Не сразу он твое нутро разглядел. А теперь убедился – раздваиваешься ты. Хочешь мыслить, как Мурат, не получается, потому что разные вы с ним. Где он о народе беспокоился, – ты только о себе. Не понимаешь ты его – вот и не смотришься. Конов пытается сроднить вас, да поздно браться за твою переделку… Не понять тебе, Майрам, Мурата…
– Это Савелию Сергеевичу лучше знать, – оттолкнул Майрам плечом оператора.
– Видит он! – рассердился Степан. – Да отступать не в его привычках. Теперь думает не о Мурате. О тебе! Не желает бросать тебя на полпути. Мечтает сделать из тебя человека. Но на это годы нужны, а нам на первую серию выделено всего пять месяцев! Некогда нам с тобой цацкаться! Отступись, Майрам…
…На следующее утро группа была в сборе. И оператор тоже сидел в комнате, тоскливо поглядывая на дождь за окном.
– Я придумал, – провозгласил Савелий Сергеевич, торжествующе оглядев их. – Нашел выход из этого ада.
– Давно пора, – съехидничал Ботов, игравший абрека. – Я уж заскучал тут.
Режиссер и глазом не повел в его сторону.
– Будем танцевать от противного, – и обратился к директору: – Михаил Герасимович, тебе до пенсии чуть больше года осталось?
– Год, один месяц и… четырнадцать дней, – серьезно ответил директор и сердито спросил: – А что?
– Представь себе, что этот день наступил. Ты собрал все нужные в таких случаях бумажки и заявился… куда надо заявляться-то?
– В министерство соцобеспечения, в областях – в управления, – деловито сообщил Михаил Герасимович.
– И ты уверен, что тебе дадут пенсию? – поднял палец в нетерпеливом ожидании ответа режиссер.
– Конечно, – пожал плечами Михаил Герасимович. – Я честно проработал сорок три года.
– Директор фильма – и честность?! – фыркнул Степан. Михаила Герасимовича оскорбил его смех.
– Я хотел бы, чтоб ты, Степа, дожил до шестидесяти лет и услышал такую же фразу, – обиженно сказал он и обрушился на него: – На ком все висит во время съемок? На операторе? Он свое отщелкал – и убег! На художнике? Кистью помахал полчасика – ив путь! На актере? Им слава достается. Поклон ниц отшивать – вот их забота. А кто вкалывает? Мы! Вы после съемок разбегаетесь, а мы вам новый фронт подготавливаем. Я уж и не помню, когда спокойно, по-человечески обедал. Пока щи отхлебаешь, у тебя из рук раз семь ложку отымут. И где краски взять? На какой машине за актрисой смотаться? Что делать, облака заслонили солнце? И то вам подай, и это. Вечно недосыпаешь, недоедаешь; каждый день – работа на износ!
– Прекрасно! – сорвался с дивана Савелий Сергеевич. – Здорово! Лучше и не требуется, – он обежал вокруг директора, деловито забормотал: – Обувь пойдет… Штаны тоже… Кепочки и тогда носили… Вот куртку придется сменить… В общем, Михаил Герасимович, покуда непогода, снимать будем эпизод посещения наркома соцобеспечения претендентами на пенсию. Кабинет я уж приметил – директора гостиницы. Ты сыграешь пенсионера – обиженного! Нет, не возражать! Времени на поиск актера не имеется. Съемка через полчаса!
– Но мы не подготовили кабинет, – возразил директор.
– Все! Все! – замахал руками режиссер и закричал на художника: – Чего стоишь? Стаскивай с Михаила Герасимовича модняцкую куртку – синтетикой в тридцатых годах и не пахло!.. Одень на него косоворотку, полотняную рубашку. Чего еще тогда носили? Мурата гримировать под ту фотографию, где он в полном своем геройском облике.
* * *
… Юпитер слепил глаза. Майрам знал, что следует делать, но ему никак не удавалось вызвать в себе гневный порыв протеста, что так естественен был для Мурата!..
Майрам чувствовал, что опять потерял уверенность в себе. Савелий Сергеевич порывисто подался к нему, закричал:
