Текст книги "Испытание"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
Вокруг заулыбались. Режиссер пожал плечами.
– Это жизнь, Майрам.
– Это обман! – гневно возразил Майрам. – Мурат должен был раскусить ее раньше! Они, женщины, все такие. Они обманут меня, вас, их, – кивнул он на киношников. – Но только не Мурата! Только не его!
– Мурат – обыкновенный человек, – сказал Конов, – и Таира тоже. Он любит ее, она – его…
– Любовь?! Опять ты про любовь?! – в сердцах вскричал Майрам. – Не говори о том, чего нет, чего не существует.
– Страус ты, страус! – обиделся Конов. – Если сам не испытал любви, значит ее не существует, так?
– Испытал, – прервал его насмешливо Майрам.
– Это не любовь! – резко возразил режиссер. – Придется тебе, Майрам, принять к сведению, что любовь есть. И Мурат любил Таиру… Но жизнь есть жизнь, и Таиру выдали замуж, С этим условием и продолжим съемку. Ясно? Что еще смущает тебя?
– Если человек чего-то хочет, он должен этого добиться, – заявил Майрам. – А чего добился Мурат? Таира вышла за другого. Он как был бедняком, так и остался. Он опозорен! Стыдно за него!
– Напрасно, зря, – тихо сказал Конов. – Жалеть его надо было бы, если б он разбогател и возвратился победителем.
– Что? – изумился Майрам.
– Да, Майрам, Мурат бы исчез, испарился, сник, как герой произведения. Начался бы другой фильм – о том, как бедняк посрамил богатея, как он, возвратившись из странствий, целиком ушел в семейный быт, устраивая свое личное счастье… Но Мурат слишком много видел, слишком много думал… Остаться ему бедняком надо, Майрам.
– Это удар под дыхало! С каждой неудачей уходит частица человека.
– Неудача губит слабого, а сильный становится мудрее, – возразил Конов. – Мурат отправился в путь в поисках богатства, счастья для себя. Но нашел он другое: понимание того, что есть истинная ценность в мире. Он теперь знает настоящего виновника своих страданий. И он не станет испепелять злым взглядом Таиру. Он смотрит на нее честным взглядом человека, сделавшего все, что в его силах, и он не виноват, что мир полон несправедливости, боли и страдания… Ты, Майрам, должен вникнуть в его состояние… Попытайся! Внимание!..
Майрам смотрел на режиссера и думал, что тот не прав, рассуждая о Таире. «Что ты, режиссер, который любит и которого любят, понимаешь в этом? Твоя любимая хоть и не рядом, но с тобой, ты в любой момент можешь позвонить ей, услышать голос, вызвать сюда, сам, в конце концов, можешь отправиться к ней. А Таира не такая, какой хочешь ты ее видеть в кинофильме. Она изменила, ударила по самому незащищенному месту. Беспощадно. Самое страшное – это получить крюком от близкого человека. Любой, даже Мурат, потеряет веру в себя, если с ним случится подобное…»
… Эпизод возвращения Мурата домой не давался ему. Савелий Сергеевич выдохся. Он отошел в сторону, предоставив Степану все права воздействия на Майрама. Оператор попытался наскоком решить проблему.
– Да не так, Майрам! – кричал он на все ущелье: – Ты чувствуешь себя все еще мальчишкой, который кроме гор ничего не видел. И походка у тебя такая же, как и в первом эпизоде, и взгляд. А он не может быть у тебя больше наивным и чистым не может! Потому что ты побывал уже не в одной переделке. Ты видел мир! Ты видел кровь! Ты видел ад! Помни об этом, дружище! Ты рад возвращению, но ты устал и физически, и душевно. Ты радуешься внешне, а внутри у тебя холод, в глазах – боль и страдание, хотя губы и кривятся в улыбке… Ну-ка, попробуй!
Майрам пробовал одновременно улыбаться и грустить…
– Посмотрите на него! – махал рукой Степан. – Ты что, из психдома?! Что это за гримаса на твоем лице? И брови хмуришь и зубы выставляешь! Да где ты подобное видел?
– Бровями я показываю грусть, а губами – улыбку, – оправдывался Майрам, – чтоб сразу были и радость, и грусть…
– Ладно, пробуй, как хочешь, – Степан заламывал руки. – Я разик прокручу. Потом увидишь на экране свою идиотскую ухмылку, объяснишь нам, где там грусть, а где веселье!
Самое тяжкое – пробовать выжать то, чего не чувствуешь в себе, чего не можешь вызвать… Он понимал, что они хотят от него более солидного поведения, чтоб в облике у него была мудрость от познанного опыта и значимость в каждом взгляде, но не знал, как этого добиться, не мог перескочить через некую рань, еще не был готов воспроизвести Мурата в более зрелом возрасте, ибо не проник еще в его мысли…
– Ну, что, что ты играешь? – гневно кричал Степан и беспомощно оглядывался на своих. – Его Мурат не меняется – п все! Что же делать? Как внушить ему?
Савелий Сергеевич молча полулежал на земле и, кусая травинки, издали поглядывал на Майрама. Казалось, он не слушает ни Степана, ни подсказок помощников, актеров, ассистентов, которые, осмелев после того, как режиссер удалился в сторону, обильно осыпали своими советами и рекомендациями, показывая жестами и походкой, каким должен быть в этом эпизоде Мурат… Майрам тоскливо поглядывал на солнце, мечтая о том, чтобы оно внезапно провалилось к горизонту, и жаждал увидеть на небе огромную тучу, которая бы закрыла от них солнце, чтоб прекратились съемки…
Наконец, Савелий Сергеевич, спокойный и просветлевший, легко вскочил на ноги:
– Тихо! – поднял он обе руки, приказывая всем умолкнуть, и подморгнул Майраму. – Я понял твой секрет, старина… – Он обнял его за плечи и обратился к Степану: – Загвоздка в том, что Майраму не под силу перескакивать через целые периоды жизни Мурата. Дойдем в хронологическом порядке до этого эпизода – и он его отыграет. По-настоящему! Без наших подсказок. А пока он не дорос до него, потому что он растет вместе с Муратом! Вот так, друзья! Придется нам еще раз через три месяца возвращаться сюда.
– Ого! – присвистнул Михаил Герасимович. – Второй раз сюда? Да неужто он не может мысленно пережить Маньчжурию, Мексику, Америку, Море дьяволов? Не можешь? – обрушился он на Майрама. – Если хочешь быть актером – должен все уметь…
… – Надо попытаться, – закивал головой Степан, убеждая и актера и (режиссера. – Лучше здесь еще два-три дня проторчать и попытаться, чем опять спустя месяцы все сюда волочить!
– Попытаемся? – дружески взглянул Майраму в глаза Савелий Сергеевич и, уловив его страдание, рассердился на мучителей: – Отстаньте! На сегодня – все! Съемку эпизода возвращения назначаю на завтра… Пойдем, Майрам…
Они бродили по горам, разговаривая. И о своих первых впечатлениях о мире, о родителях, и о том, что каждый уважает в людях, о чем мечтает, и о самом тяжелом дне в жизни, о самом счастливом. Больше расспрашивал Конов. Он даже поинтересовался, что думает Майрам по поводу пересадок сердца. Не жаль доноров? А сам бы он сумел жить с чужим сердцем?
– В моей груди – сердце другого?! – содрогнулся Майрам.
– Но ты уже начал жить с чужим сердцем в груди, – заявил Савелий Сергеевич и озадаченно произнес: – Надо, чтоб прижилось. Не должно быть отторжения! Твоя главная задача сейчас – убедить себя, что несовместимости не произойдет. Важно внушить себе: сердце Мурата стало твоим сердцем! Внушишь себе это – легче будет в дальнейшем. Ведь тебе еще пред стоит присвоить его мысли, его способ мышления. Его волю! Его желания! Зритель будет верить тебе лишь тогда, когда твой облик станет его представлением о Мурате. Ты напрочь перечеркнешь его внешний облик в памяти людей. А взамен ты дашь им свой! И будь жива мать истинного Мурата, она видела бы сына в твоих глазах, в твоем лице, в твоих руках, в твоем те ле, в твоем взгляде, в твоей походке… Ты понимаешь? Будь она жива, она должна была бы забыть облик своего родного сына и видеть его в тебе! Это ужасно трудно – но ты это сделаешь. Все, кто знал живого Мурата, после просмотра фильма скажут, что ты – вылитый Мурат. Не случится этого – жди полного провала. Так что крепись, Майрам.
… Майрам сидел с Коновым наедине уже не один час. Когда в номер вошел Михаил Герасимович, то не успел даже слова вымолвить, как Савелий Сергеевич обрушился на него:
– Не сметь прерывать нас! Я пытаюсь оторвать его, – ткнул он в Майрама пальцем, – от будничности, чтоб он забыл о своих и наших заботах, жил и дышал только Муратом, его временем, а ты врываешься с проклятыми сметами и расписками. Уходи! И поставь у дверей стража. Если еще кто-нибудь прервет нас, – я размозжу ему голову вот этой штуковиной, – замахнулся он сифоном…
Майрам сидел с ним наедине, и он разыгрывал для него будущий фильм. Конов внушал Майраму мысли Мурата, он вынимал сердце Майрама осторожно и нежно; на его место он вшивал сердце Мурата. Но хирургу легче проводить операцию по пересадке сердца, потому что у него в руках острый пинцет. А у Савелия Сергеевича лишь голос – то заискивающий, то громогласный, то гневный и безжалостный, то ласковый и трогательный – да взгляд – гипнотизирующий, заглядывающий внутрь требовательно и сурово.
И все-то он знал, и обо всем подробно рассказывал, вникая в технологию выпечки мексиканского и осетинского хлеба, устройства домиков из бамбука…
– Тебе важно вникнуть в то, что произошло в твоей душе в Америке, – внушал режиссер, он все реже и реже упоминал выражения «твой герой», «исполняемая тобой роль», «образ героя фильма», «он», обращался к Майраму, будто он и есть тот самый Мурат. И Майрам не мог определить, понарошку тот это делает, чтоб держать все время его в образе, или машинально, сам поддаваясь своему же гипнозу…
– Теперь я сомневаюсь во всем, – признался Майрам.
– Вот-вот, это и передалось твоему облику, – успокаивающе сказал режиссер. – Это бывает и с опытными актерами. Но это пройдет! Ты еще заставишь людей забыть, что ты не Мурат… Но для этого к тебе должна возвратиться уверенность.
* * *
Майрам послушался совета Конова отправиться в Хохкау и отвлечься-развеяться. Он поклялся ни словом не обмолвиться о кино. Но как только он вошел к прадеду, Дзамболат обрадовано закричал:
– Где твой друг Кино? Я хочу ему рассказать, как Мурат обхитрил начальство, которое отказало ему, настаивавшему на том, чтобы отправиться на фронт бить фашистов.
И он тут же начал рассказывать о том, какой скромный был его сын, который о себе не говорил никогда, зато о нем толковали часто. Вспоминали – кто с удивлением, а кто и осуждающе, – как он обрадовался, когда его пригласили в обком партии и секретарь, уточнив, не передумал ли он, по-прежнему желает перейти работать на конезавод, и, услышав утвердительный ответ, глухо произнес: «Ну, пусть будет по-твоему», Мурат искренне облегченно вздохнул и, не вдаваясь в подробности и истинные причины своего перевода, от души поблагодарил за такое решение. Внешне он не изменился: одевался все так же в черкеску, по боку шлепала шашка с дарственной надписью Уборевича. Барашковая шапка не снималась с головы и на совещаниях. Только вот очки Мурату все чаще и чаще приходилось носить: близорукость из-за болезни, заработанной в шахтах далекой Америки, все прогрессировала. Груз забот, связанных с наркоматом, спал с плеч Мурата, и он повеселел, стал бодрее и живее. У него оставалось больше свободного времени, и он часто наведывался к Урузмагу. Их беседы заканчивались громкими спорами: они по-разному смотрели на жизнь и оценивали факты. Урузмаг был взбешен, узнав, что брат настоял на своем освобождении от должности наркома. И каждая их встреча начиналась с вопроса-укора Урузмага: «Ну, как, бывший нарком, с лошадьми работать легче?» На что Мурат неизменно отвечал: «Я их понимаю – они меня понимают, вот работа и ладится…» Он мог часами рассказывать, какие кони у него на заводе, как дорого за них могут заплатить за границей. Заплатить валютой, на которую можно приобрести оборудование для металлургической промышленности… Урузмаг чертыхался. «И это бывший нарком!» Мурат, поправляя очки, серьезно говорил: «Не дает тебе покоя эта должность. Не суди меня очень, брат, не имел я права больше в этом большом кресле сидеть, не имел. Там должен быть грамотный и мудрый человек, который может поговорить и с инженером, и с ученым, и с художником, и с врачом. Все идут, все спрашивают… Я по совести судил, не бежал от работы. Но с иным я точно с японцем говорил: он меня не понимает, я его не понимаю, а оба слова произносим… – и вдруг засмеялся довольно. – Но кое-что полезное я со своим необразованным умом сделал! Вчера пускали электростанцию. За мной машину прислали, вспомнили, как я деньги на нее выпрашивал. Дернул я рычаг – турбины загудели, лампы зажглись. На душе хорошо стало…»
Мурат не любил ходить на чествования, встречи и как еще называются эти мероприятия, на которых все с тебя глаз не сводят, ждут чего-то необыкновенного, всем хочется узнать нечто такое, чего никто другой о тебе не знает, и каждый пытается составить свое мнение, отличающееся от общепризнанного, и ради этого ковыряет и ковыряет тебя вопросами-шпильками, и любое твое неосторожное слово становится основанием для нового толкования всей биографии, которая после этого доходит до тебя настолько искаженной, что кажется не твоей, хотя даты и названия населенных пунктов, и совпадают…
А вот с октябрятами и пионерами Мурат любил встречаться. Смотрят они на тебя широко открытыми карими, черными, голубыми, синими глазками и восторженно, от души охают и ахают, весело смеются над смешными и такими опасными происшествиями, подталкивают друг друга локтями. И вопросы у них не с подковыркой, а вызваны искренним желанием уточнить, как же ВСЕ было. И рассказывать им надо так, чтоб все они могли представить. Им не столь важно, где происходил бой, им поведай, как он происходил, и что делал в нем дядя Мурат. «Вот с этой шашкой ходили в атаку?» – спрашивает малыш и немедленно тянется притронуться к ней, и счастлив, что не только видел шашку, которой «Северный Чапай» рубил врага, но и трогал ее, клянусь матерью!
«Дяденька Мурат, расскажите, как вас хотели… убить!» – голос девчушки падает до шепота, когда она произносит это страшное слово. И все ребята, хотя и не было такой команды, враз притихают. А Мурат мучается, никак не может остановить свой выбор на самом, самом тяжелом случае, когда смерть была совсем уж близка. Ох, и часто она подстерегала его. Каждый бой – это поединок со смертью. Но как об этом поведать малышам, таким доверчивым и ждущим от жизни только счастья?
От встреч со школьниками Мурат не отказывался. Когда же началась война, появилась всеобщая потребность еще и еще раз услышать, как отцы и деды отстаивали Советскую власть, и просьб посетить школы и трудовые коллективы поступало к Мурату много. Но он стал избегать встреч. Вообще эти дни к Мурату было не подступиться: хмур, раздражителен. Знал, что несправедлив к работникам конезавода, которые тоже переживали его неудачу. Военком резко, напрямик отказал ему: «Знаю вас, могу перечислить многие ваши подвиги, товарищ Гагаев. Но направить вас в армию – нет таких прав у меня. Я бы еще сделал скидку на возраст. Но зрение… Увы! И не просите, и не угрожайте мне… Не могу я!»
Семерых лучших наездников конезавода мобилизовали. Из мужчин осталось четверо – два старика-сторожа, одноногий конюх Дзастемир и он, Мурат Гагаев! Как тут не заскрипеть зубами?!
Однажды к Мурату пришла мысль: а что если, не дожидаясь команды сверху – когда там еще вспомнят о конезаводах? – взять и направить на фронт коней? Их там ого сколько требуется! И сопровождать их самому! Довезу до части, а там, глядишь, и понимающий командир окажется, уловит, что у меня в душе творится. Это в тылу не всегда понимают, как нужен на переднем крае каждый человек, пусть и носящий очки с такими стеклами, как я…
Недобрым словом вспомнив далекие американские копи, где стал терять зрение, Мурат скомандовал конюху готовить коней: к отправке на фронт. Всегда спокойный Дзастемир ужаснулся: «Что вы, сын Дзамболата?! А после войны где достанем чистокровок?» Мурат поразился, откуда у Дзастемира, что был тише тихого, голос взялся. Конюх с достоинством ответил, что теперь смельчаки и говоруны на фронте и на него оставили животных. После войны его, конюха, спросят, почему не сохранил чистокровок. «Чего ты заладил: после войны, после войны? – закричал Мурат. – До той поры надо дожить! Я германца знаю – все силы надо нам собрать, – чтоб его победить». – «После ночи всегда день наступает, – непримиримо заявил конюх. – Победим германца, жалеть не станешь о своем приказе?» – «Буду знать, что и этот приказ помог достичь победы, – резко ответил Мурат и, видя, каким (несчастным стало лицо Дзастемира, мягко добавил: – Шестьдесят лошадей – я больше не прошу…»
Идею Мурата одобрили, особенно то, что он хотел вручить коней самому Исса Плиеву.
Путь, на который в мирное время уходило три-четыре дня, занял три недели. Хорошо, что сено взяли с запасом. Помогла и колоритная фигура Мурата, его орден Красного Знамени. Входя к начальнику станции, Мурат не просил – приказывал подцепить три вагона к проходящему воинскому составу, упрямо повторяя, что кони – такой же важный груз, как и танки, самолеты, орудия… Иногда, чтоб добиться своего, приходилось хвататься и за кинжал, а то и шашкой размахивать… Но через двести-триста километров, где-нибудь на стоянке, вдруг оказывалось, что их. опять отцепили, взамен отправив важный стратегический груз. И Дзастемир вновь запрягал коня, а Мурат отправлялся на поиски железнодорожного начальства. Полк, которым командовал Исса Плиев, постоянно перебрасывали с одного участка фронта, на другой, и они уже потеряли всякую надежду вручить лошадей, своему земляку и мечтали добраться до любой кавалерийской части…
…Начало светать, когда состав резко остановился. Послышались команды. Кто-то прикладом винтовки громко забарабанил по двери теплушки. Дзастемир отодвинул засов. Из состава высыпали солдаты, торопливо вытаскивали пулеметы, сворачивали в скатки шинели… Скорее! Скорее! Вдоль состава двигалась группа командиров. Мурат встал на пути впереди идущего: «Послушай, дорогой. Эти кони должны ехать дальше…» – «Дальше?! – возмутился командир: – Дальше – немцы! Ты, джигит, ищешь фронт? Через час-другой он будет проходить здесь, – показал он рукой на пшеничное поле. – Сгружай коней!» – «С десяток бы, нам, разведке», – торопливо попросил один из командиров.
…Эшелон еще не ушел, когда со стороны городка показались немецкие танки, и начался бой…
Через несколько дней одноногий Дзастемир, которого определили в конюхи при лошадях разведки, проболтался, кто такой Мурат, и о нем доложили по инстанции. Пришел приказ: немедленно откомандировать героя гражданской войны в тыл. Но к этому времени быстрый на выдумки и военные хитрости Мурат доказал, что его давний опыт дерзких партизанских вылазок в тыл врага в архангельских лесах полезен и на Смоленщине. И он бы еще не одного «языка» доставил через линию фронта, не угоди их взвод разведки в засаду. Они возвращались тем же оврагом, которым проникли в расположение немцев, и несколько ослабили бдительность. Их внезапно забросали гранатами и стали поливать пулеметными очередями. Одна из гранат взорвалась слева от Мурата, осколки вонзились в плечо, руку, бок. К счастью, коня не задело, и 01н вынес хозяина из оврага.
Раненого Мурата отправили в Осетию в сопровождении Дзастемира. Хирурги спасли руку Мурату, но двигать ею он уже не мог; искореженная, она бессильно свисала вдоль тела. Мурат стеснялся ее уродства и, чтоб оно не бросалось в глаза людям, он, усаживаясь на стул, укладывал руку таким образом, чтоб кисть покоилась на рукоятке кинжала. Густые усы и поблескивающие очки придавали ему суровый вид.
Казалось, отвоевался Мурат. Но ему еще раз пришлось понюхать пороха. Когда враг приблизился к Кавказу, было принято решение эвакуировать городское население в Закавказье и в Среднюю Азию. Мурат категорически отказался покидать Осетию, на все уговоры твердя: «Только в Хохкау!..»
…Отсюда, из Хохкау, это выглядело игрой, забавной и невинной. Самолеты шли строго один за другим, вытянувшись в длинный полукруг. В одном и том же месте неба каждый из них вдруг заваливался на крыло, так что казалось, он падает, потом пикировал носом вниз с натяжным, режущим звуком. Что происходило дальше с бомбардировщиком, не было видно, потому что гора скрывала его. Спустя мгновенье он опять появлялся, уже с другой стороны, и пристраивался к хвосту самолета, идущего последним, а передний в это время начинал заваливаться набок, чтоб повторить маневр. Шум моторов то утихал, то вновь поднимался до визгливой ноты. Бомбардировщики выглядели птицами, затеявшими замысловатую игру…
Старики, задрав головы и приставив ладони ко лбу, скорбно смотрели в небо, где крошки-самолеты продолжали делать круг за кругом. Худой, внезапно за какие-то полгода вытянувшийся сын Таиры Бабек, сжав кулаки, гневно шептал:
– Гады! Гады! Гады!
Было ему семнадцать лет, и он понимал, что в небе затеяна кровавая игра, что в Алагире она отзывается взрывами бомб и предсмертными стонами жителей. И оттого, что самолеты действовали, как на ученье, веря в свою безнаказанность, ибо в небе не было ни одного нашего истребителя, атаки на мирный город фашистских летчиков выглядели еще преступнее. Там ГИБЛИ люди, а горцы Хохкау видели это и были бессильны помочь алагирцам, – что может быть более тяжким?..
– Гады! Гады! Гады! – шептали побелевшие в гневе губы Бабека.
– Гады! Гады! Гады! – отзывалось негодование в груди старцев.
У каждого из жителей Хохкау были родственники в Алагире, женщины с плачем выскакивали из хадзаров и посылали проклятья стервятникам, грозили им кулаками, причитая, уговаривали святых наказать убийц…
– Почему наших летчиков не видно? Почему?! – воскликнул: в сердцах Иналык, выискивая глазами краснозвездную птицу..
Ох и много почему вертелось на языке! Ожидали быстрой победы, а враг добрался до нашего дома, безнаказанно бомбит города и аулы. И некого больше послать остановить его, отогнать прочь. Остались в ауле одни старцы и Бабек…
– Уходят! – обрадовано показал рукой в небо Бабек. Самолеты вытянулись в линию и пошли на запад. И вдруг из-за гор показалась новая цепь бомбардировщиков: точно таких же, так же идущих, по тому же маршруту, что и предыдущие, и точно так же, и в том же месте каждый из самолетов опрокидывался набок, чтоб спикировать с воем и выпустить свой смертоносный груз.
– Гады!!! Гады!!! Гады!!! – застонал Бабек…
Они еще дважды прилетали, самолеты-убийцы, бомбя город, раскинувшийся в ущелье гор…
… К вечеру следующего дня в Хохкау въехала бричка, набитая доверху скарбом. Горянки и дети окружили бричку, удивленно поглядывали на незнакомых пожилого горца, усталую женщину и укутанных в башлыки троих малышей.
– Всем советую уходить дальше в горы. Они всегда нас выручали и сейчас спасут. – Горец взмахнул кнутом, и усталые лошади потащили бричку на подъем…
… Четверо старцев: Хамат, Иналык, Дзамболат и Мурат да Бабек держали совет. Четверо старцев и четыре разных мнения: ждать терпеливо, как развернутся события, сняться с места и перебраться через перевал в Грузию, последовать совету горца… Мурат же просто сказал:
– Дать бой надо, – и ковырнул табак в трубке.
– Не пускать немцев в Хохкау, – нетерпеливо перебил его обрадовавшийся предстоящей возможности принять участие в бою Бабек.
– Точно, – подтвердил Мурат. – Танки сюда не пойдут, да и пушкам требуется дорога. Так что можно отстоять Хохкау. Вам, Хамат и Иналык, годы не позволят на скалы вскарабкаться, да мы с отцом сами управимся…
Ночью Дзамболат и Мурат заняли облюбованные ими позиции на выступе горы. Часа через два со стороны аула послышался шум мотора. Трактор свернул в их сторону, на поляну, раскинувшуюся у подножья горы. Вскоре старцы услышали тяжелое дыхание: это Бабек карабкался наверх…
Солнце поднялось над торами и ослепило глаза. Бабек указал на дорогу:
– Идут!..
Они подпустили немцев так близко, что стали видны их лица. Мурата поразило, как спокойны враги. Казалось, что впереди их ждут одни радости и вокруг – никакой опасности. Когда раздались выстрелы, они не сразу поверили в это. Две фигуры упали на землю… Часа четыре пытались немцы пробиться по узкой дороге. Они беспрерывно осыпали горы автоматными очередями, но достать укрывшихся за скалами было трудно. К тому же Мурат часто менял позиции и бил наверняка. Потеряв еще двоих, враг стал медленно уползать по дороге…
