Текст книги "Испытание"
Автор книги: Георгий Черчесов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
Глава третья
Дождевые капли, еще с вечера заладившие свою нудную музыку, забарабанили по стеклам окна, по крыше, откуда вода стекала по желобам в подставленное матерью корыто. Она ни за что не упустит случая заиметь дождевую воду, без которой, как известно, стирка не стирка. Теперь понятно, почему так-медленно рассветает. Теперь и спешить некуда. Сомкнув веки и отчаянно засопев, призвав на помощь богов и чертей, Майрам попытался силком опрокинуться в небытие. Но шум дождя не заглушила и ладонь руки, прижатая к уху. Сон не шел. Веки сами собой разомкнулись. Майрам обвел медленным взглядом кровать, стол, покрытый цветастой скатертью – слабость матери, два стареньких стула, вешалку с плащом, небрежно брошенные на спинку стула брюки, свитер, клетчатую рубашку, носки, примостившиеся возле кровати ботинки, один из которых улегся на бок… Ему видна только половина комнаты, потому что он спал на животе, обняв смятую подушку, выставив из-под свесившегося с кровати одеяла ступни ног. В этой позе видения слаще. Он все еще верил, что сон смилостивится, отобьет его у этого нудного дождя…
За дверью раздался раздраженный голос:
– Не встал?
Это Сослан. Значит, прибыл из колхоза. И видать, не в духе…
– Куда там!
Это звучит весело и чересчур звонко. Тамуська! – Тише!.. – подает едва слышный голосок мать. – Отсыпается. Нелегко каждое утро в пять вставать.
Промах! Не следовало говорить. Неужели не видит, что на брата опять нашло.
– Ну и что? – голос его стал резким, нетерпеливым. – Попробовал бы ты! – Наивная простота эта Тамуська? Теперь не избежать столкновения. Вот уж и взорвался Сослан:
– И попробую!
И понесло его. Ох, как не хочется покидать теплую постель? Майрам взывал к чуду.
– Разбудишь! – голос у матери стал испуганным.
Каждый раз, когда Майрам видит ее заботу о себе, ему становится больно. Человек может проявить настоящую заботу, и ты будешь ему благодарен. Но вот как делают матери: заботятся, не показывая этого, – никому так не удастся. Но и сыновья не остаются в долгу: тоже стараются не показывать, что замечают заботу. Спешат посуровее сдвинуть брови да отстраниться от ласк. Вот и Майрам вместо того, чтобы подхватить мать на руки, закружить по комнате, обнять да слово теплое сказать, – вместо всего того, что она на день по сто раз заслуживает, – он приподнял с подушки голову и капризно закричал:
– А потише нельзя?
Дверь резко распахнулась, и в комнату вбежал Сослан. Он всего на год старше Майрама, но что поделаешь? Старшему в осетинской семье по праву положено кричать и давать наставления и взбучку младшим. И Майрам терпеливо сносил его толчки в спину. – Очнись! – приказал он. – Разговор есть.
Знает Майрам этот разговор. Тысячу раз слышал. Он лежал не шелохнувшись.
– Я бросаю институт, – закричал ему в ухо брат, – хватит? Надоело!
И Майраму надоели такие сцены. Но он терпел их: старший брат есть старший брат.
– Выучился! – провозгласил Сослан и отбежал к окну, нервно забарабанил пальцами по стеклу.
Пропало воскресенье. И в свой выходной Майрам отдыхает только до тех пор, пока не подымется с постели. А покинув кровать, не различаешь, что будни, что воскресенье: крутишься с утра до ночи по одной и той же траектории, и конца и края нет заботам, набежавшим за неделю… Делать нечего: придется кончать с вылеживанием. Майрам покосился на дверь. Оттуда на него смотрели две головки и обе длинноносые, правда, одна посветлевшая с годами – матери, а вторая жгуче-черная – Тамуськина. Он моргнул им. Мать горестно вздохнула, а сестренка без зазрения совести улыбнулась да так задорно, что Майрам весело опустил ноги на пол. Руки привычно зашарили по карманам брюк, свесившихся со спинки стула. В напряженной тишине чиркнула спичка. Майрам глубоко затянулся сигаретой.
Сослан на миг обернулся к нему:
– Я не хочу быть на иждивении младшего брата, – и опять его спина глухо укоряла, брата.
Но в чем он провинился? Почему Сослан упорно не хотел понять, что другого пути у них не было? Впрочем, он наверняка понимает это, но злится, потому что горд и хотел бы сам решить сложные проблемы семьи.
– Чья голова лучше варит: моя или его? – спросил Майрам у Тамуськи.
– Сослана! – охотно вступила в уже не раз игранную роль сестренка.
– А-а! – гневно махнул рукой рассердившийся не на шутку брат. – Я серьезно!
– И я серьезно! – не выдержав положенной роли, закричал Майрам.
– Тише! – потребовала мать. – Соседей всполошили. Бывают минуты, когда не замечаешь крепости сигареты. Не всегда табачный дым снимает напряжение нервов. Кровать под Майрамом тяжко заскрипела, когда он поднялся. Крупные босые загорелые ноги бесшумно ступали по дощатому полу. В одном месте половица горько застонала. «Надо бы укрепить», – невольно подумал Майрам. Сослан вздрогнул, когда рука младшего брата легла ему на плечо. Майрам поймал взгляд матери, которая явно любовалась ими. И честно говоря, есть чем любоваться. Оба крупные, статные, чернобровые. Только Майрам пошире в плечах.
– Чудик ты, – мягко сказал он Сослану, – ты в девятом был, а я уже разок тормознул.
– Кто-то из вас должен был идти работать, – тихо поддержала младшего мать. – Мне с моим здоровьем было не прокормить вас.
– Не кто-то, а я, – возразил Майрам матери… Ей нельзя работать. Ее бронхиальная астма давала знать себе каждую неделю. Знай они причину, отчего наступает приступ, оберегали бы мать. Но у астмы могут быть самые неожиданные поводы, даже запах розы, вид определенного предмета, оттенок цвета неба… Когда их отца, Измаила, арестовали, мать пошла работать на швейную фабрику, но в первый же день ее привезла «скорая». Сыновьям стало ясно, что ей нельзя Докидать дома и выбираться в места, где приволье для разного рода запахов и цветов. Они и в дом-то любую вещь приносили с опаской, не вызовет ли она приступ. Нет, у них не было другого пути, кроме того, что избрал Майрам.
– Ты через год диплом отхватишь, а попал бы я в институт или нет, трудно сказать, но вылететь из него – я вылетел бы как пить дать! – деланно засмеялся Майрам.
– И тогда ты эти слова употребил, ими уговорил меня, – глухо сказал брат, – но я жалею, что согласился! Разве тебе не надо учиться?
Тут уж Майрам начал кипятиться. Нельзя наступать на больную мозоль. Брат лез на красный свет. Этого Майрам ему не мог простить.
– Я люблю свою работу, – рассердился Майрам. – И на кой мне твой институт! Тем, что с дипломами, я фору дам по любой части! И по этой тоже! – потер он большим и указательным пальцами, точно пошелестел денежными купюрами.
– Мы все ждем твоего диплома, Сослан, – рассудительно сказала мать. – Начнешь работать, и Майраму не поздно будет учиться.
Майрам смолчал. Пусть успокаивают себя. А там видно будет. Женится Сослан на Лене, появятся дети, пойдут новые заботы, глядишь и оставят Майрама в покое. Далась им эта учеба! Никак не желают понять, что сегодняшняя жизнь еще благосклонна к тем, у кого незаконченное среднее. Пугают, что будет плохо бездипломникам. Но это же – в будущем! А пока жить можно. И на заработки нельзя жаловаться: как-нибудь и семью обеспечивает и на гулянье остается…
– Тяжко мне, – повернулся к ним Сослан, и в его глазах сквозила тоска – безмерная, сжигающая его на медленном огне.
Чтоб скрыть свою растроганность, Майрам засмеялся, с шутливой деловитостью спросил у Тамуськи: – Где лучшее лекарство Сослана от тоски? – На улице Затеречной! – радостно сообщила сестренка адрес общежития, где проживала Лена, и бросилась на шею Сослану, горячо зашептала ему на ухо: – Возьмешь меня с собой?
Эти длинноногие малолетки чутко улавливают момент, когда надо пустить в ход свои рано пробудившиеся уловки нежности. Сослан побагровел…
– И что он в ней нашел, мать? – стал Майрам подтрунивать над ним. – От земли не видать. Не ходит – ползет, очкастыми фарами обжигает. Ну, «Запорожец» первого выпуска. А сын твой рядом с ней, как новенькая «Волга»! И еще ее родители не желают отдавать дочь за Сослана?! Или передумали?
Мать сделала младшему сыну предостерегающий жест, но поздно…
– Передумают, – отрезал Сослан. – Куда им деваться?
– Что ты понимаешь в красоте девушки? – заступилась мать за невесту. – Уважительная она, добрая.
– А я что, хуже приведу? – задиристо спросил Майрам и попросил брата: – Скорее, Сослан, скорее дай мне дорогу… А то я уже устал гулять холостяком…
– Это ты-то жениться собрался? – мать всплеснула руками. – Тебя в спину начнут толкать – не женишься…
– Погоди, мать, – попросил Майрам, – у нас другой разговор будет, – он взял Сослана за плечи, повернул его лицом к себе. – У тебя неприятности, не отрицай – просматривается на твоем экране.
– А-а, я в колхозе человек временный. Практикант.
– Если временный, чего ж к душе так близко принимаешь?
– Переживаю, потому что деловое предложение сделал, можно сказать: на блюдечке колхозу миллион преподнес, а не желают брать.
– Вместе с блюдечком тебе назад и предложение возвратили? – уточнил Майрам и стал его успокаивать: – Бывает. И у нас возвращают. Так ты иди напрямик к Казбеку Датаеву.
– Да это же он и не желает допетрить, что к чему! – в сердцах воскликнул брат.
– Сам же твердил – толковый он, деловой, – напомнил Майрам, – в героях ходит.
– Выжимать план он умеет, а вот… близорук! Нового боится. Проверенной стежкой идет, – возразил Сослан… – Затеяли коровник строить, начали копать фундамент рядом со старым. Спрашиваю: почему там: Отвечают: чтоб не разбрасываться, удобно работникам фермы, дояркам. Спрашиваю: а для старого кто место выбрал? Оно, что, лучше? Учтены все факторы? Или какой-то болван лет тридцать назад пристукнул левой ногой по бугру: «Строить здесь!» – и теперь на многие века мы должны быть прикованы к нему?! Молчат. Скажи Датаеву: ради общего дела иди на смерть – не станет медлить! А тут испугался…
– Чего? – удивился Майрам. Сослан нехотя признался:
– Я им предложил строить коровник на территории соседнего колхоза…
– Да что ты?! – присвистнул брат от неожиданности. – Мать, ты что-нибудь понимаешь? Это же все равно что… – его взгляд остановился на холодильнике, из которого мать вытаскивала масло. – Это все равно, что перетащить холодильник из своего дома в квартиру соседа!
Сослан стрельнул в брата злым взглядом:
– Вот и ты раб привычного! А представь себе, что мы с тобой соседи. Оба имеем по корове, оба ежедневно доим каждый свою, оба сбиваем масло, делаем сыр, оба пасем – каждый свою корову. Оба на зиму запасаем сено. Оба построили сараи – каждый для своей коровы… И вдруг я предлагаю тебе: дай мне свою корову. Я стану ее пасти, доить, буду сбивать масло, делать сыр… Всем этим и тебя и себя снабжу. И доходы – поровну поделим. Согласишься ты?
– Ты в роли чудака? – спросил Майрам. – Или у тебя есть выгода?
– Конечно, есть выгода.
– Которая оборачивается невыгодой Датаеву? – допытывался Майрам.
– То-то и обидно, что нет невыгоды! Нет! – убежденно заявил Сослан. – Датаев прекрасно понимает пользу от такого сотрудничества: у соседей и стадо породистое, и приемное отделение есть, и сепараторы первоклассные, и дойка механизирована, и место изумительное – вокруг пастбища, и заасфальтированная трасса – прямиком из фермы ведет в город. Сена не хватает, – так вдоволь у Датаева. Я подсчитал: объедини два колхоза свои усилия – себестоимость молока вдвое ниже будет. Это в первый год, а с ростом стада еще ниже станет. Сообща легче будет и травяной комбайн приобрести, и загруженность его повысится. И еще немаловажный факт: ты освобождаешься от коровьих забот, сможешь силы перебросить на другое дело… Со всех сторон – выгода! А загвоздка одна: как строить коровник на свои деньги, но на чужой земле?! И смотрят на меня как на лазутчика соседей! – Сослан в негодовании развел руками.
– Послушай, Сослан, и чего ты все так близко к сердцу принимаешь? – покачал головой Майрам. – У тебя есть девушка, не ахти какая, но все же носит юбку…
Мать подтолкнула Сослана к двери, сурово проворчала:
– Иди, сынок, а то этот баламут надолго зарядил. Как эти дожди…
Майрам сдернул с вешалки плащ, бросил вслед брату:
– Захвати, а не то явишься к ней с насморком!
Сослан ушел. На немой вопрос сына мать хмуро пояснила:
– От отца письмо пришло.
– Сослан читал?
– Сам вытащил из ящика, – вмешалась в разговор Тамуська.
– Опять о нем ни слова? – глухо спросил Майрам, хотя ему и так все стало ясно. Он натянул брюки, поискал тапочки под кроватью.
– И тебя вспомнил, и Тамуську, и даже меня… – мать горестно вздохнула. – А о нем… ни слова… Точно нет его на свете. И не было…
– Но почему так? – искренне вырвалось у него.
– Возвратится – спросишь, – опять ушла от объяснения она. – Ты имеешь право, потому что из-за него все в твоей жизни скомкано…
И тут ему отказали тормоза:
– Черти что! И долго еще меня жалеть будут?! Почему вам кажется, что судьба меня обделила? Не хочу я учиться. И так проживу.
– Криком меня не обманешь, сынок, – прервала его мать. – В твоих словах слышу упрек отцу. Заслужил он. Но ты… не тронь его!
Опять мать все повернула по-своему. Если уж начистоту, то в первый год переживал Майрам из-за школы, а теперь ничего страшного не видит в том, что не учится. Даже может сказать – доволен. Ни себя, ни отца, ни брата не упрекает. Все у него в порядке. И девушки не обходят. Даже дамы с уважением относятся. Он вдруг вспомнил свою «старушенцию», Валю, как возил ее на дачу, ее изумленное лицо, страстные руки…
– Не улыбайся! – больно толкнула его в бок мать. – Говорю, что не смей укорять его – он отец тебе. И жизнь тебе дал. А то, что он заслужил, я ему сама говорю. Каждый день! Знал бы он, давно сердце разорвалось бы!
Мамаша разволновалась. Теперь предстояло ждать, пока она выговорится. Прервать – означало на неделю согнать с ее лица улыбку, а по ночам слышать тяжкие вздохи и скрытый плач.
– Многие меня осуждают, что замуж за него пошла, – про должала изливать свою душу мать. – Не внушал он доверия ни моим родным, ни подругам. Запутанная жизнь у него была, все свою долю искал: то в Среднюю Азию махнет, то в Сибирь, то в Ленинград соберется… Но и у меня особого выбора не было. В восемнадцать лет сиротой осталась. Мать умерла, погиб отец – что было делать? Жить хотелось, о счастье мечталось. И как Измаил посватал, на лицо не смотрела, в душу не заглядывала, в прошлое не всматривалась. Пошла. И как вы появились, всерьез замечталась. Да черная судьба подкараулила. Кто мог предположить, что он на такое пойдет? Думала премии – вышло, у государства крал. А во всем твой одноногий дед виноват. Жадный Урузмаг, и сыну передал эту страсть. И нечего на меня так смотреть: один из вас должен был пойти работать. Ты пошел. Я не возражала, хоть ты и не старший. Потому что глупостей много творил, дружков странных имел… Да и сейчас смотрю на тебя: что ни шаг – будто кто в спину толкает.
– Брось, мать, – Майраму стало не по себе от ее тихого голоса. – Живу как живется. И не хуже других.
– Не так живешь, совсем не так. Не девушки у тебя – женщины. Замужние! – ее голос зазвучал трагически. – Не думаешь ни о чем. А муж узнает?! – она характерным для горянок жестом ударила обеими руками по своим бедрам, застонала. – Ай-ай-ай-ай, что будет?!
– Мама, о чем ты говоришь? При ней! – он кивнул на Тамуську.
И тут Тамуська тоже взялась за брата.
– Я все понимаю, а вот ты не понимаешь! Ничего!
Майрам заткнул уши, рванулся к двери. Уже закрывшись в ванной, слышал, как мать жаловалась дочери:
– И пристыдить не могу, потому что совести у него нет.
Надо Сослану сказать, пусть с собой берет. Познакомит с хорошим человеком. Девушку бы ему, да такую, чтоб характер был. Крепкий! Пусть Сослан найдет ему такую. Брат все-таки… А он, Майрам, что, возражает? Кто слышал его протесты?
Говори, мать, сыну, пусть он меня познакомит с ученой девушкой. Да не с какой-нибудь кривобокой, а с царевной-красавицей. Чтоб под стать мне была. И пусть не ленится, поищет получше среди своих сокурсниц. Брат я ему или не брат?! А раз брат, – старайся, ищи! Внимательно погляди там, в институтских аудиториях. А до тех пор, пока не отыщется мне под стать, – не упрекайте меня за моих «старушенций»… Майрам долго плескался под душем, потому что время требуется, пока мать остынет. Это на вид она такая тщедушная и тихая. На язык она востра и может так подцепить, что на всю жизнь запомнишь.
Дождь припустил, погнал целые реки по асфальту. Просвета на сегодня не было видно. Майрам поплелся на кухню, где мать уже давно накрыла на стол.
– Второй раз разогреваю, – проворчала она, так, самую малость. – Для тебя старалась. Олибах, кажется, получился…
Майрам подтянул к себе поближе огромную тарелку с пирогом, зная, что через несколько минут от него ничего не останется…
…Скучно в дождливую погоду. Куда деваться от безделья?
К друзьям бы! Но Майрам твердо дал себе слово сегодня никуда не уходить из дому. И терпеливо выдерживал характер… Мать вязала свитер Тамуське. Стараясь не мешать склонившейся над учебником девчушке, она приложила к ее спине вязку, прикидывая, не мала ли будет, взглядом спросила сына, мол, хороша? Майраму не совсем ясно, но он бодро кивнул головой. Матери спокойней, когда он дома. За Сослана она не тревожилась, а Майрам приносил массу забот. Но когда дома Майрам, непривычно и ему, и им. Беспокоятся за меня, – подумал Майрам, – а надо бы за Сослана, потому что в жизни часто встречаются такие типы, которым надо уметь дать отпор, и лезут они нагло именно к тихоням вроде моего брата, которые сами не заденут, никому плохого слова не скажут. Ко мне они не полезут, потому что тотчас же первыми получат. И подымутся только для того, чтоб дать стрекача. Так что, мать, тебе больше о нем следует беспокоиться. А обо мне другая тревога должна быть – как бы я сам кого не обидел… Бывало со мной такое. Потом сам жалел…
Глава четвертая
Савелий Сергеевич пристально посмотрел на Майрама.
– Ну, а на сегодня у меня такая задумка: познакомиться с отцом Л1урата! Свозишь?
– Поехали, – Гагаев направился к «Крошке».
– А ничего, что мы нагрянем к нему без предупреждения? – засомневался Степа…
Майрам недоуменно дернул плечом, мол, о чем говорит кинооператор…
…Давно Дзамболат не покидал аула. И не потому, что в свои сто двадцать лет ему было тяжело переносить дорогу, которая хоть и не широка, но ровна, а начиная с Унала сплошь заасфальтирована. И Дзамболат был на редкость крепок, стеснялся этого и нарочито кряхтел и охал, поглядывая на людей исподлобья. Судя по всему, он не устал еще жить. Охотно отзываясь на просьбы аульчан поприсутствовать на свадьбе или кувде, он уверенно садился во главе стола и вел его строго и красиво, как это полагается тамаде, не путая порядок тостов и не нарушая сложного горского этикета. Каждое утро Дзамболат стремился на солнышко. Сядет на низенький табурет посреди двора или на нихасе, выбрав непременно такое место, чтоб крона деревьев не заслоняла солнце, и до вечера греет свои кости – так он это называл. Иногда он снимал мохнатую шапку, и тогда лысина во весь череп тускло сверкала, но чаще сидел, напялив шапку по самые брови.
Все знали, как любопытен Дзамболат, и удивлялись, что последние годы он редко покидал Хохкау. Причина выяснилась, сам как-то признался, что всякий раз, когда н попадал во Владикавказ, ему казалось, будто он видит этот город впервые; его улицы, площади, да и жители стали неузнаваемыми, чужими, и трудно было свыкнуться с мыслью: исчезло то, что когда-то казалось вечным и незыблемым, и хотя он видел, город становится краше и чище, не мог простить ему этого предательства. Горы, поля, реки остались прежними. И знакомые еще с детства деревья на тех же углах, улицах и площадях шелестели листьями, цвели и плодоносили. По ним Дзамболат порой и узнавал места, где в разное время бывал, наведываясь к своим сыновьям Мурату и Урузмагу.
Город совершил измену по отношению к Дзамболату, хотя он крепко хранил в памяти его черты. Время постаралось стереть, уничтожить приметы старого Владикавказа. Дзамболат жаловался, что после посещения города у него бывает такое ощущение, будто он потерял нечто ценное, весьма необходимое ему. Годы начинали давить на плечи пуще прежнего, усиливалось чувство одиночества. Так и с ним было в тот зимний день, такой яркий от солнца, которое только в горах умеет блестеть до ослепления, – когда получили похоронную с фронта на любимого им внука Дебола.
Нет, не по нутру Дзамболату были поездки в этот знакомый и одновременно незнакомый город. Была и другая причина редких отлучек старца из аула, о которой он предпочитал умалчивать. И не потому, что стыдился своих мыслей, а был убежден, что молодым не понять его опасений. Дзамболат выдумывал разные отговорки, но Майрам знал, что страшит его. Не забыть ему, как уставился старец на цинковый гроб, в котором доставили издалека на родину останки генерала. Гроб Дзамболат видел, а земляка нет: что рассмотришь в глазок, оставленный для последнего взгляда на покойника? И что оттуда видно? Кусочек неба? А Дзамболату по пути на кладбище хотелось бы любоваться всей его голубой ширью, слышать тихий говор огромной толпы сопровождающих его в последний путь людей. Не для того он прожил длинную жизнь, чтоб напоследок быть замурованным в цинке! Дзамболат так тогда и заявил сердито. И отказался от спланированной было поездки в Москву к внуку Хаджумару. С тех пор и появился у него страх умереть вдали от дома. Он не сомневался, что его, как положено по законам предков, привезут и похоронят в родном ауле. Его любимым рассказом была история Давида-Сослана, которого, хотя он и был мужественным полководцем, супругом могущественной грузинской царицы Тамары, осетины не оставили вдали от родины, выкрали с риском для жизни тело, доставили в Осетию и захоронили в родной земле. И сегодня то же самое: родственники и друзья везут издалека своих покойников, каких бы трудностей и расходов это ни стоило…
Знал Дзамболат, что лежать ему в том самом месте, которое он давно облюбовал, да все-таки, покидая аул, волновался. Каждый раз, как у кого-то из выходцев из Хохкау намечался кувд, посылали за старейшим земляком. Но Дзамболату достаточно было заявить, что он чувствует себя неважно, и никто не смел усомниться в этом и тем более упрекнуть старца.
Дзамболат сам не покидал аула, но встречать гостей любил. Что он будет рад Конову и Степе, Майрам не сомневался.
…Дзамболат дремал на солнышке, когда рядом раздался резкий визг тормозов машины, замершей возле хадзара Гагаевых. «Майрам», определил старец, ибо никто так шумно не заявляет о своем прибытии. Сигналы запрещены, так он использует тормоза да шины в качестве шумовых эффектов. Майрам прибыл не один. За его спиной Дзамболат увидел невысокого полного мужчину в очках и тощего, нервно поглядывающего вокруг себя молодого человека.
– Мой дражайший прадед! – весело закричал Майрам. – Принимай в гости КИНО! – и показал поочередно на гостей: – Это режиссер Савелий Сергеевич, а это кинооператор Степа. Приехали в Осетию снимать фильм о твоем сыне Мурате. С тобой хотят поговорить…
Полную свободу дал Майраму Конов – гони куда хочешь, да только не молчи – рассказывай, показывай, знакомь с людьми. И не знал Майрам, то ли он остался таксистом, то ли сделал режиссер все-таки из него гида. Две недели носились по республике. Куда Майрам только ни возил режиссера! Всем родственникам и друзьям представил. И вот теперь привез в Хохкау.
Дзамболат встретил их чинно, усадил сперва за фынг – невысокий треножный столик, на котором через пять минут уже находились традиционный сыр, холодное мясо, чурек, графин с аракой – об этом побеспокоилась жена внука Габо.
– Арака?! – поразился Конов.
– Только для тебя разрешил поставить, – важно заявил Дзамболат и попросил Майрама перевести свои слова. Его сиплый, скрежещущий голос надтреснуто взвился и оборвался невнятным шипением. Майрам, боясь обидеть старца жалостливым взглядом, отвернулся и смотрел в сторону до тех пор, пока Дзамболат не справился с волнением и вновь не заговорил:
– Все сегодня будет так, как бывало шестьдесят лет назад. Сперва мы посидим за фынгом, пока женщины накроют настоящий стол, – так всегда делали в осетинском доме. И чурек испекут, Мурат всегда настаивал, чтоб на столе был чурек. Но есть его я вас не заставляю…
– Есть будем только чурек! – выслушав перевод, немедленно откликнулся Савелий Сергеевич и требовательно поглядел на своих спутников – он был в восторге от того, что Дзамболат демонстрирует им этикет осетин, знакомит с традиционной пищей.
Старец скептически посмотрел на правнука.
– Что вы знаете о нашей жизни? Вы совсем по-другому живете! – голос его опять сорвался. Заметив, что Майрам невольно поморщился при звуках, вырвавшихся из его горла, Дзамболат укоризненно покачал головой. – Вот ты не понимаешь, почему я отказался от операции…
– Не понимаю, – сознался Майрам. – Лучший хирург брался…
– А ты подумай, почему я не разрешил ему ковыряться в моем горле… Сейчас я сижу перед вами человек человеком, хоть голос и плохой. От ветра не шатаюсь, спину не гну, ноги еще ходят. Если народ очень попросит, я и станцевать смогу…
Не веришь? – спросил он, увидев, как усмехнулся Савелий Сергеевич.
Майрам глянул на прадеда. Время испещрило морщинами его лицо и шею, разукрасило нос синими прожилками. Но он по-прежнему был в по-щегольски широких галифе, хромовых сапогах, сверкавших жгучей чернотой, кончики темных усов лихо тянулись в небо… Казалось… прадед не чувствовал тяжести своих лет! Майрам невольно восхищенно причмокнул губами.
Конок и Степа заулыбались. Дзамболат весело засмеялся; подморгнув им, поведал о первой своей встрече с врачами.
– Я им говорю: никогда не болел, сколько помню себя – всегда джигитом был. А они окружили меня в своих белых ха латах, таких белых, что от них глаза болят, и твердят: «Операцию делать надо, а то совсем без голоса останетесь». А я им в ответ: сколько еще проживу? Три года? Пять лет? Я их и так проживу. А сделаете операцию, вложите в горло трубочку, мой Аланчик обязательно окрестит меня, такую возможность ни за что не упустит, начнет, знаете, как меня звать? «Эй, трубка, иди сюда!» И пойдет по всему аулу… У меня столько детей, а у них еще больше своих – всем неприятно будет и обидно за меня…
– Но это же не так, – осмелился прервать его Степа. Дзамболат отмахнулся от его слов.
– Через два дня опять стучусь к врачам в кабинет. Выбрал время, когда все доктора там собрались. Вошел и говорю главному из них: «Выписывай меня, дорогой, надоело дедушке спать одному».
– Так им и сказал? – заулыбался Майрам.
– Так им и сказал! – энергично махнул рукой старец и добавил: – Смеялись, но в тот же день выписали, – вытащив платок из кармана галифе, Дзамболат развернул его во всю ширь моря и провел кончиком по заслезившимся от смеха глазам. – Учись у меня находчивости, Майрам, учись. Уходя, я им сказал: «Не ждите меня больше, белохалатники. – Он явно гордился тем, как дал врачам полный отказ. – И ты, Майрам, не старайся меня уговорить. Ничего у тебя не получится, потому что я видел человека, которому сделали такую же операцию. Храпит своей трубкой – куда там реактивному самолету?! Звук та кой же железный. Первый раз ночью услышал его, думал: воз душная тревога! У нас свои требования к жизни, Майрам. А вы совсем по-другому живете…
После застолья Дзамболат приступил к не раз слышанному Майрамом рассказу о роде Гагаевых.
– Наша фамилия и сейчас не такая уж большая – всего двенадцать дворов. В этом мы не виноваты. Нас осталось мало, потому что свято мы берегли свою честь. Два века не мирились мы с Дудоевыми. Если спросишь меня, из-за чего началась эта кровавая вражда, – не скажу тебе. И отец мой и дед не помнили. И прадед. Хотя из-за нее редкий мужчина нашей фамилии умирал своей смертью. Чуть ли не каждый год стоял плач то у одних ворот, то у других. Каждый год кинжалы обагрялись кровью. Гагаевым неведома была причина вражды, но они знали, что Дудоевы обидели их предков, и кровью смывали, эту обиду…
Всегда, когда Дзамболат или кто другой из родственников: начинал говорить об этой двухвековой вражде, в словах было возмущение этой кровавой местью, но в глубине души они гордились, что их предки не шли на поклон к обидчикам, не мирились, хотя и не знали причины вражды. Вот от каких настоящих горцев идет их род! Вот какие они! И не важно, что дети росли сиротами и сами готовились к насильственной смерти. Это их не трогало, ведь это случилось не с ними, а с теми, от кого они пошли, и чью боль, чьи слезы не ощущали, не видели….
– Когда-то наша фамилия была одной из самых могущественных во всем алагирском ущелье. А теперь я всех мужчин Гагаевых в лицо знаю, – и тут же спохватился и горделиво произнес, – да и Дудоевых сейчас не больше десяти дворов! Вот как жили наши предки, – он всматривался в лицо Майрама, стараясь угадать, проникли ли его слова парню в душу. – Вечно над нами висела опасность получить пулю в лоб, но никого из них нельзя было упрекнуть в трусости и бесчестности. И если хочешь знать, род Дудоевых уже не чистой их крови. У них в одно время вообще не осталось мужчин. И по решению старух к одной из женщин был допущен какой-то странник, от которого и пошли нынешние Дудоевы. А что им оставалось делать? Не погибать же роду! В таких случаях наши законы позволяли это. Кровная месть завершилась тем, что Дудоевы выкрали у нас того грудного мальчишку, что родился после меня, и усыновили его. Волей-неволей и мы стали их родственниками… Так что и наша кровь течет в их жилах. Дед по матери мне рассказывал, будто мальчишку украли не без ведома и не без помощи одной из наших женщин, – задумчиво сказал Дзамболат и неожиданно закончил: – Кто она была, так и не узнали, но она была мудрой. Молодец! – видимо, он по взгляду Майрама уловил, что тот не ожидал услышать от старца такой похвалы, и в укор парню непримиримо заявил: – Проливать кровь всегда плохо. И тот, кому удается прекратить кровопролитие, – достоин уважения.
Майрам слушал внимательно прадеда. Чудились ему в его рассуждениях какая-то нелогичность, противоречия. Но ему никак не удавалось уловить, что же смущает его, вызывает внутренний протест… Майрам с малых лет привязан к Дзамболату. Посещал ли старец их дом в Орджоникидзе или Майрам оказывался в Хохкау, но правнук не сводил глаз с колоритной фигуры старца. Дзамболат всегда носил черную черкеску с погасшими от времени газырями. Высокий, широкий в плечах, он был узок 13 талии, и черкеска, перехваченная тонким, отделанным тусклым серебром горским поясом, была очень ему к лицу. На людях он появлялся непременно с кинжалом на поясе. Этот кинжал не раз снился Майраму. На ножнах был старинный орнамент, массивная рукоятка играла переливами всех цветов радуги. Малышу очень хотелось увидеть лезвие кинжала, и он всегда с нетерпением ожидал, когда на стол вывалят куски мяса и положат сверху целиком зажаренную голову барана. И всегда с огорчением вздыхал, когда Дзамболат вместо того, чтобы орудовать кинжалом, вытаскивал из кармана охотничий нож и ловко разрезал баранину на куски…
