Текст книги "Озаренные"
Автор книги: Георгий Марягин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
4
Вскоре родилась девочка. Варю захватило материнство. Ей казалось, что и Крестов изменился. Он хлопотливо занимался теперь всеми делами быта, часто нянчил девочку, вывозил ее на прогулку. Варя радовалась, что рождение дочери благотворно подействовало на него.
Но через несколько недель она поняла, что и заботливость Крестова, и его внимание к дочурке – все это было средствами маскировки. Варя стала получать открытки, сперва просто наглые, потом циничные – какая-то корреспондентка предупреждала, что Вадим «принадлежит душой и телом только мне». Варя вначале просто рвала их, но после того как в одной открытке были развязно осмеяны детали их интимной жизни, она не выдержала, показала ее Вадиму.
– Ты становишься невозможной, – невозмутимо отвечал муж, – я не виноват, что нравлюсь кому-то... Прикажешь быть Шерлоком-Холмсом – разыскивать автора открытки?..
– Ты лжешь. Это хорошо знакомый тебе человек, – с твердой уверенностью доказывала Варя. – Я тебя не задерживаю...
И все же у нее не хватило решимости оставить Крестова. Теперь он был не просто мужем, а отцом их дочери. Она все еще на что-то надеялась: меняются ведь люди, происходит какой-то перелом в характерах, отношениях.
Летом она уехала на время отпуска в деревню, под Киев. Крестов отказался отдыхать вместе с ней, ссылаясь на то, что ему не дадут отпуска летом, но после отъезда Вари купил путевку в крымский санаторий.
На отдыхе Варя впервые ощутила, что ей совершенно безразлично отсутствие Крестова – без него было даже спокойнее. Как-то она приехала в город ночью. Не пришлось никого будить, случайно у нее был с собой ключ от входной двери. Дверь в комнату оказалась также незапертой. Она открыла ее, вошла в комнату, поставила чемоданчик, нащупала выключатель, зажгла свет и остолбенела.
Бросилось в глаза яркое, в больших красочных цветах женское платье, повешенное на спинку стула. Потом она увидела красивую, с длинными тонкими пальцами и ярким маникюром руку, свесившуюся с кровати.
Ею овладело чувство омерзения, гадливости. Варя бесшумно выключила свет, тихо ступая, вышла в коридор. Она стояла долго в коридоре, не зажигая света. Ей казалось, что все провалилось в скользкую, холодную тьму, из-под ног стал уходить пол... С трудом овладев собой, она вышла на улицу.
Редкие прохожие попадались навстречу. Дома, деревья – все расплывалось в серой дымке. У Вари горело лицо. Глаза ее были совсем сухие... Одна мысль навязчиво кружилась в воспаленном сознании:«Какая подлость! Дойти до такой низости...»
Утром, вернувшись домой, она не застала дома Крестова, в записке, оставленной на столе, он сообщал, что срочно уезжает в командировку на несколько дней.
Варя поняла, что Крестов просто удрал, боясь объяснений. О том, что она была, ему подсказал чемоданчик, оставленный ею.
Через несколько дней Варя уехала в Белополье к сестре. Крестов не согласился на развод, который она требовала. У него хватило наглости упрашивать ее, чтоб «ради счастья ребенка» она не оглашала досадного «случая», не подрывала его карьеру. Это окончательно убедило Варю в том, что и увлечение Крестовым и замужество были тяжелой ошибкой.
5
Часто Алексей спускался в шахту до наряда. Безлюдно и глухо в эти часы в подземных коридорах. Заканчивает работу малочисленная третья ремонтная смена. В лаве – узкой, поднимающейся почти под прямым углом выработке – царит тишина, как в лесу.
Порою Алексею казалось, что он и впрямь в лесу – ночном, болотном, – так тянуло сыростью, душным теплом. Позванивала капель. Потрескивали под напором пластов крепежные стойки. Иногда вдруг раздавался стремительный треск, будто давали очередь из пулемета. Это прорывался сквозь пласт скопившийся в нем миллионы лет назад болотный газ.
Освещая пласт яркой аккумуляторной лампой, Алексей всматривался в его синевато-огнистую поверхность. Уголь оживал, сверкал потоками, вихрями, перепадами извилистых полос, которые шахтеры образно называют струями. Они текли, эти струи, пересекались в пути, разрывались, исчезали.
Алексей прислонялся головой к теплой и влажной груди забоя, ухо улавливало неясные шорохи и треск: дробился пласт под давлением верхних пород.
Плотный, простиравшийся на десятки километров монолит угля представлялся Алексею чем-то зыбким и слабым, ничтожной прослойкой в огромном слоистом пироге земной коры.
Пролезая по лаве, Алексей иногда останавливался то у одного, то у другого уступа, замерял расстояние от передней крепи до «груди забоя», наблюдал состояние крепи, строение угля в разных частях пласта.
Он наметал глаз и мог уже сразу различать при свете электролампы волнистые, порой еле заметные трещины, которые образовались под давлением горных пород.
Эти исследования все больше убеждали Алексея в том, что горное давление у откаточного и вентиляционного штрека почти совсем нейтрализуется благодаря мощному креплению выработок. Бетонные балки и опоры не поддавались нависшим над ними тяжелым породам песчаника, глины, гранита.
Иногда Алексей оставался наблюдать, как начинает работу смена.
Присматриваясь к приемам Шаруды, он убедился, что опытный забойщик, используя природные явления, быстро скалывает огромные куски отжатого угля. Шаруда не страховал себя частой установкой крепежных стоек. Если у других забойщиков они устанавливались через каждый метр, то Шаруда ставил их не ближе, чем на полтора метра друг от друга.
На все советы крепить чаще он упрямо отвечал:
– Постукивай по кровле. Она тебе все скажет. Треба только прислушиваться. Сама кровля скажет, когда и як ее крепить.
Как дирижер улавливает отдельные звуки в многоголосом оркестре, так мастер забойки различал любой шорох в лаве, знал, о чем он предупреждает...
Шаруда работал легко, но все время был начеку. Он слушал и слышал, как «говорит» пласт, как трещит кровля. Эти звучания недр порою были еле уловимыми, но он различал их ясно.
Шаруда работал на длинных уступах, то есть вел забойку угля на большем протяжении, чем остальные забойщики.
Любуясь работой его, Алексей не отвлекал расспросами, но сам Шаруда в минуты перерывов коротко говорил, показывая на тонкую паутину трещин, расползавшихся по пласту:
– Смотрите! От туточка и прижало его сверху. Природа работает. Сила! Теперь только тронь – и все будет внизу. Аж загремит!
Выслушав соображения Алексея о том, как действует горное давление в тех местах, где лава смыкается со штреками, Микола Петрович сказал:
– На каждое правило есть исключение. – И многозначительно добавил: – Когда-нибудь побачите.
Через несколько дней Алексея позвали к телефону. Звонил из шахты Шаруда, чтобы в лаву спустился Алексей.
Алексей разыскал Шаруду на вентиляционном штреке. Там проходчики углубились за сутки более чем на четыре метра в мягкие породы и не сумели закрепить всей пройденной выработки.
Обведя лампой вокруг себя, Шаруда нащупал ярким зрачком ее те места, где горное давление уже раздробило пласт. Кое-где это было заметно лишь по извилистым жилкам на ровной, гладкой поверхности угля, но местами уголь сам выпадал, как кирпич из размытых дождем стен.
– Вот... Вот... – тыча световым пучком рефлектора то в одну, то в другую точку, показывал Шаруда. – Как прессом сжало. А вы говорили, шо не будет такого возле штреков. То ж сила над нами, – торжественно стуча о кровлю ладонью, говорил он. – Только выпусти ее из рук! – Он с силой сжал кулаки, будто удерживал в них что-то. – Все сдавит, все спрессует.
В голосе его слышалась гордость мастера, ежедневно управляющего этой силой, укрощающего ее. Этот приземистый человек, забравшийся в глубину земной коры, был атлантом, сдерживающим горы...
Алексей внимательно прислушивался к замечаниям Шаруды.
«Нужно показать Миколе Петровичу набросок регулирующего устройства. Что скажет он?» – подумал Алексей и попросил бригадира заглянуть к нему.
Шаруда зашел в тот же день после смены. Внимательно и долго он рассматривал схему регулятора.
– Умеете читать чертежи? – спросил Алексей.
– В «полевой академии» два курса прошел, – ответил Шаруда. – Меня хлопцы иногда спрашивают: где вы, Петрович, так географию изучали, шо все города знаете? А я от Кавказа до Волыни пешком прошел. У одного инженера до революции помощником был, теодолит за ним таскал. Он меня и черчению, и геодезии учил. Эх, был бы я хоть лет на десять моложе, я б учиться пошел. Да уже вечер, заходит жизнь. Был день, настал вечер, где-то ночь, – грустно и задумчиво произнес Шаруда. – Только я хочу еще машиною пласты потревожить... Уже в Снежном, Чистякове комбайны «Донбасс» рубят уголь, аж пласты гудят. И у нас машина будет – ваш «Скол» пойдет!
– А вы уверены, что пойдет?
– Не может не пойти. У нас сразу после войны, как Донбасс отбили у немцев, шахтеры говорили, что академики и инженеры получили приказ такую машину изобрести, чтоб шахтер руками ничего не делал.
Шаруда снова стал сосредоточенно рассматривать схему движения «Скола» в лаве. Он хмурился, курил, глубоко затягиваясь и выпуская дым клубами.
Потом Микола Петрович, отложив схему, помолчал, что-то соображая. Снова взяв схему, спросил:
– У вас лава не такая, как всегда, по отвесу, а с наклоном? Зачем это?
Алексей рассказал, что по совету академика Верхотурова он решил обойтись без домкратов и приспособлений, прижимающих «Скол» к пласту.
– Но возникло опасение, что «Скол» будет отходить от массива угля, вот я и решил нарезать не вертикальную лаву, а под углом, чтоб положить машину на пласт.
– Не то нужно! – уверенно произнес Шаруда. – Наклонная лава не всегда будет ровной. Крепить ее трудно. Нужно оставить вертикальную, как всегда.
Он снова придвинул к себе чертеж и напряженно рассматривал его.
– «Скол» будет отходить от пласта, – сказал Алексей.
– А если, Алексей Прокофьевич, в нижнем штреке установить блок, потом через него канат пропустить и протянуть до верхнего штрека, будет он машину прижимать или нет? – спросил Шаруда.
– Любопытно. Попробуем и такой вариант.
После ухода Шаруды Алексей долго обдумывал предложение старого шахтера.
6
Варей овладело смятение. После того что произошло на стадионе, в ее жизни начался перевал в новое – крутой, напряженный. Что за ним – новые тревоги, переживания, может быть, радости?.. Она ругала себя за то, что смалодушничала, не подошла к Алексею, и вместе с тем боялась хотя бы невзначай встретиться с ним.
Почти пятнадцать лет ей ничего не было известно о нем. Чем дальше уходила она от поры своей юности, тем ощутимее становилась невозвратимость прошлого и одновременно – влюбленность во все, что было связано с Алексеем. Образ его делался с каждым годом все ярче, светлее. Думая об Алексее, она испытывала радостное и вместе с тем тревожное чувство – всегда на нее наваливалось сознание своей виновности. Варя убедила себя в том, что виновна перед ним, перед прошлым, и ей казалось, что вина эта – больше измены: это было уничтожение мечты...
«Встретиться с ним – значит, быть откровенной, – рассуждала она. – Выложить все, как на исповеди. Но кому нужны все эти гадости, дрязги, вся эта тина?»
Она знала, что не сможет ничего утаить от него.
И все же ею порой овладевала решимость пойти в трест, в дом приезжих – разыскать Алексея. Но незримая глыба преграждала путь, этой глыбой был неизбежный вопрос: «Ты пыталась разыскать меня?»
Ответить на это можно было только покаянным молчанием.
«От прожитого никуда не уйдешь... И посвящать в это никого не нужно. Это твое – только твое».
Как-то вечером за чаем Божков стал рассказывать о трестовских новостях, об испытаниях нового комбайна конструктора Заярного...
– Заярного? – переспросила Татьяна. – Знакомая фамилия.
– Был у нас Заярный, начальник вентиляции, – продолжал Божков. – А это молодой инженер – автор первого комбайна по принципу скалывания. Черкасов почему-то уверен, что не пойдет... А Звенигора прямо влюблен в машину.
Варя сидела, не смея оторвать взгляда от стакана. В янтарной влаге она видела свое отражение – тяжелые брови, плотно сжатые губы.
«Если испытания машины, – значит, на несколько недель, месяцев, – встревожилась она. – В Белополье нельзя не встретиться». Ей хотелось расспросить Божкова, какую машину создал Алексей, откуда он приехал, но, зная привычку зятя подтрунивать, она сдержалась.
– Варюха наша что-то сегодня под обвалом, – заметил Божков. – Приболела, что ли?
– Устала. – Она поднялась и, стараясь не смотреть на сестру и зятя, прошла в свою комнату.
Елка уже спала. Ее ножка, загорелая, с шелушащейся кожей, выглядывала из-под одеяла. Девочка во сне с кем-то разговаривала, грозила кому-то: «Ну ты... ты тронь... тронь...»
Варя наклонилась над кроватью, поправляя одеяло. Она прижалась губами к тельцу дочери и заплакала беззвучно. И сама удивилась, вдруг поняв, что не от горечи плачет...
Мир с появлением Алексея в Белополье становился для нее сложнее, но вместе с тем радостней, чем был до этого.
7
Чтобы облегчить вес машины, нужно было стальные лыжи заменить дюралюминиевыми. Алексей как-то показал эскизы новых лыж Звенигоре.
– Что же раздумывать? – выслушав объяснения Алексея, загорелся начальник шахты. – Отлить их, говоришь, просто?.. Давай оформляй чертежи! Закажем!
– В Луганске на паровозостроительном примут заказ?
– Может, еще скажешь – в Ленинград отправлять, – рассмеялся Звенигора. – У треста своя литейная в Белополье – настоящий завод. Скомандует Черкасов – и за неделю сделают. Ты сам к нему сходи. Может, он по-иному и к испытаниям отнесется. Яков Иваныч любит, когда по его разрешению делают... Я плохой дипломат. Нужно было после разговора с Каржавиным прийти и разыграть его, что, мол, обязывают испытывать «Скол», а я не знаю, как поступить. Он бы уж тогда над тобой шефство взял... Тогда бы тут весь трест дневал и ночевал. Все, что нужно, достали бы... Как-то скоростную проходку ствола на одной шахте организовали. Проходчики не растерялись: пригласили Якова Ивановича руководить – шефствовать. Нам не хватало ни взрывчатки, ни сверл, а проходчики все имели... Бери машину, езжай, пока заряд не остыл.
Алексей приехал в трест, когда Яков Иванович собирался обедать. Он стоял в приемной и давал на ходу какое-то распоряжение.
– Вы ко мне? – спросил он Алексея.
– Очевидно, к вам... Я с «Глубокой». Там должны испытывать...
– Товарищ Заярный? Давно хочу с вами познакомиться, – пожимая Алексею руку, Черкасов приказал секретарше: – Вера, позвони домой, скажи, что задержусь... Прошу, заходите. – Он гостеприимно распахнул дверь, выждал, когда в кабинет войдет Алексей.
– Что же так поздно ко мне собрались? – показывая рукой на диван, произнес Черкасов. – Даже в области уже побывали. А мы по соседству.
Алексей уселся на диван.
– Я и в тресте был – у главного механика. Все обговорили. Он попросил представить план испытаний.
– Любят они бумагу переводить, – подвигая кресло, беззлобно проговорил Черкасов. – Ну, когда начнем уголек грызть?
– Скалывать.
– Скалывать, грызть, резать! Лишь бы вручную не долбить пласты. Кто-кто, а я знаю, что это за удовольствие, пять лет забойщиком работал.
Алексей улыбнулся, вспомнив рассказы Звенигоры о Черкасове: «Ну и лиса... То он за механизацию, то против».
– Нам машины нужны, – продолжал Черкасов. – Только у нас не так к испытаниям подходят. Кто паровоз прямо с завода пускает на магистраль? Сперва обкатают его на кольце, потом уже на магистраль. У нас опытные шахты нужно иметь. Начальнику шахты не будет скидки на испытание новой машины... Звенигора бухнул в колокол, а в тресте есть другая шахта, подходящая для испытаний, – там всего две лавы...
– Какой длины?
– Одна сорок, другая тридцать...
– Это не машинные лавы.
– Ну, как смотреть. Можно было бы шире захватывать. Давайте как-нибудь съездим, посмотрим. Перебросить машину – полдня. На такой шахте изобретатель – хозяин.
– Что же смотреть? Нужна лава в двести метров... Я к вам, товарищ Черкасов, с просьбой...
И Алексей стал рассказывать о лыжах...
– Заказ простой, – сказал Черкасов, – только до конца месяца ничего нельзя сделать... Нам спецзаказов насовали. Завод наш, а хозяев много – и министерство, и начальник комбината. С директором нужно поговорить. – Он подошел к столу и сделал заметку на листке настольного календаря. – Позвоните мне через недельку. – И продолжал выжидательно стоять у стола, перелистывая календарь.
Алексей поднялся с дивана.
– Так, числа двадцатого – двадцать пятого, – произнес Черкасов. – К концу месяца... Сейчас к себе на шахту? По пути... Пойдемте подвезу...
– Мне Звенигора машину дал, – отказался Алексей.
«Почему он предлагал перенести испытание «Скола» на другую шахту? – раздумывал Алексей, возвращаясь от Черкасова на шахту. – В самом деле, боится, что «Глубокая» снизит добычу угля? Кажется, другое... Хочет лично испытаниями руководить. Самолюбив... Обиделся, что Звенигора в этом деле его обошел...»
8
Быстро освоился Алексей на «Глубокой». Шахтоуправление отвело ему финский домик. Звенигора распорядился обставить все комнаты так, будто Алексей собирался обзавестись семьей, поселиться здесь навечно. Дом в короткий срок принял обжитой вид. В садике разбили клумбы.
– Оранжерею открываю через месяц! – сообщил как-то Звенигора. – Весь поселок в цветах будет. Цветы и уголь! Пусть к нам приезжают поучиться, как из жизни соки для человека выжимать надо. И твой дом, Алексей Прокофьевич, в цветах будет. Чтоб у тебя настроение цвело. Встанешь утром, выглянешь в окно: астры, левкои, всякая цветочная публика кивает тебе – с добрым утром! После такого привета работа, как музыка.
Алексей незаметно для себя пристрастился к цветоводству. Приходя с шахты, он приводил в порядок клумбы, выпалывал сорняки, поливал рассаду.
Вот и сейчас Алексей осторожно рыхлил пальцами землю вокруг рассады.
– Как дела, товарищ цветовод? – раздался над самым ухом голос Коренева. Алексей не заметил, когда во двор вошел парторг.
В последнее время Алексей часто виделся с Владимиром Михайловичем, запросто заходил к нему в партком. Коренев почти ежедневно бывал у монтажников «Скола».
– Не видел еще? – спросил парторг, подавая Алексею свежий номер журнала «Вопросы механизации». – Не будешь теперь утверждать, что о тебе в Москве не помнят.
Алексей стал просматривать журнал.
– В редакции, оказывается, уже осведомлены, что есть такая машина – «Скол», – подсказал Коренев. – Посмотри, что в передовой пишут: «В качестве примера необдуманного расходования средств на всяческие необоснованные эксперименты приведем случай со строительством и испытанием «Скола», комбинированной машины для добычи угля, предложенной инженером Заярным. Принцип, положенный в основу конструкции машины, весьма спорен; скалывание углей – довольно туманная техническая проблема, тем более, что нет еще теории скалывания...»
– Не новая песня, – спокойно произнес Алексей.
– Скарбеев не унимается...
– А откуда это видно, что Скарбеев?
– Как сквозь кисею. Скарбеев член редколлегии журнала, – говорил парторг. – Думаю, что он помог редактору фактиком для передовички.
– Меня это мало тревожит... Все зависит от испытаний, а не от того, кому чего наболтает Скарбеев.
– Нужно глубже смотреть, Алексей Прокофьевич, – возмутился Коренев. – Ты должен помнить, что Скарбеев профессор, член технического совета... Он некоторых студентов так нафарширует, что потом годами не исправишь... Ты должен в печати бой дать.
– Бой – нужно! – согласился Алексей. – Но не статьями. В технике и науке нужно давать бой фактами, делами, а не статьями.
– И обязательно статьями. О вашем споре должны знать все горняки, – убеждал Коренев. – Если бы ты его учеником был, тогда он не преминул бы уже раструбить: «конструкция моего ученика», «достижение нашей школы»...
– Владимир Михайлович, Скарбеевы в нашей стране не страшны, – сказал Алексей. – Сколько уже таких монополистов и диктаторов от науки скатывалось? Ну, вспомни!.. Меня другое озадачивает, – после короткого раздумья сказал Алексей, – что заставляет Скарбеева все время атаковать меня?
– Сложная история! Не зная Скарбеева, не ответишь... Есть люди, которые не могут не воевать со всем новым уже только потому, что оно новое...
– Думаю, что Скарбеевым с каждым годом дышать труднее. Воздух не тот. Высотный воздух.
– Скарбеевы не скоро переведутся. Всегда будут и отстающие, и колеблющиеся... а отставать – это тоже конфликтовать с тем, что вперед движется.
– Гей, казаки! – позвал их кто-то с улицы.
– Звенигора. На наряд, наверное, идет... Заходи, Кирилл Ильич! – прокричал парторг. – Побеседуем.
– С одной беседы на другую, – с досадой произнес Звенигора, подходя к крыльцу. Был он против обыкновения раздражен, хмур. – Сейчас в школе на совете меня попарили за неуспеваемость сына... Шахта передовая, а у Володьки три двойки. Я сам виноват – детей почти не вижу: приду – спят, ухожу – спят.
– Все своих помощников оберегаешь, – упрекнул Коренев, – сам стараешься везде поспеть.
– Что верно, то верно, Владимир Михайлович... Ты знаешь, как меня завуч выпарил: «Вы, коммунист, забыли, что несете ответственность за семью...» А что скажешь? Забыл!.. С сегодняшнего вечера график введу – кому когда на наряд. Хватит партизанщины... Чтоб был у меня «свободный час» – для семьи, для раздумья, для отдыха. А сейчас придется все-таки идти на наряд, – улыбаясь, добавил он и взглянул на часы. – Лабахуа еще не вернулся, а на Барвинского надежда плохая. У жизни свои планы.
