Текст книги "Озаренные"
Автор книги: Георгий Марягин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)
24
В воскресенье, после бюро горкома, Яков Иванович Черкасов проснулся в отличном настроении. Он чувствовал себя победителем. Бюро постановило отменить решение партбюро шахты «Глубокая» об отставании подготовительных работ. В постановлении было записано, что Коренев своими демагогическими выступлениями подрывает авторитет хозяйственников.
За завтраком Яков Иванович с удовольствием рассказывал жене, как он «положил на обе лопатки Коренева».
По радио передавали какую-то незатейливую мелодию.
– Умение нужно, Нюточка, всех повернуть в свою сторону, – восторгался сам собой Черкасов. – Коренев не на того наскочил. Обжегся. Я технику, как углы в этой комнате, знаю. В каждом деле свои тонкости есть, – он подмигнул жене. – Он все напирал на широкий фронт работ, но на «узкий захват». Я просто взял штаты одной шахты, задание, производительность, показал все это членам бюро, а потом говорю: откуда я буду брать дополнительную рабочую силу для проходки при этих «узких захватах»?.. Мне, мол, тоже хочется больше новых лав нарезать, да, как говорят, протягивай ножки по одежке. Серегин в технике плавает, но дипломат. Знает, кто для него в угольном деле авторитет. Я трест тащу, а не Коренев. Он это понимает. А трест – это район...
Анна Игнатьевна, слушая мужа, угощала его свежей рыбой, приготовленной по новому рецепту – в тесте. Любили и умели покушать в доме Черкасовых – обширный стол был весь заставлен салатниками, судочками, соусниками. Как опытный кормчий судном, Анна Игнатьевна смело управляла трапезой мужа, подкладывая ему то фаршированные черной икрой яйца, то кабачки, начиненные индейкой с ореховым соусом, то нежно-ароматное мясо...
– Ты даже не представляешь, какую кутерьму мог развести этот Коренев, если бы вовремя его не посадили на место, – неутомимо поглощая все, что ему подавала жена, продолжал Черкасов. – По его россказням выходило, вроде я дело торможу, у всего нового становлюсь на пути. Ну и всыпал я ему. Без крика – фактами, делами, цифрами показал, как нужно к хозяйственным делам подходить... А раскрутили карусель – игнорирую новую технику... Навязали мне испытания «Скола». Над машиной нужно еще работать и работать...
– Они тебе только нервы портят, – сочувствовала Анна Игнатьевна.
– Зависть, наверное, заела! Хочется в управляющие выскочить! Это все, Нюра, пережитки старого в людях. Долго их нужно вытравлять. Ну, не так легко Якова Ивановича свалить. Я на деле стою. За дело болею, под меня не подкопаешься... А ну их к дьяволу – в выходной день о них говорить. – Давай сегодня, Нюра, в Горловку съездим, к Гончаренко. Я его на днях встретил – обижается: «Давно ко мне не заглядывал».
Раздался безразличный голос диктора: «Передаем материалы из областных газет. Слушайте статью парторга шахты «Глубокая» Коренева «Арифметические фокусы руководителей треста «Белопольуголь».
Черкасов вытаращил глаза. Если бы ему доложили по телефону, что провалился копер на какой-нибудь шахте, он не был бы так изумлен.
– Яша! Что с тобой?.. Сердце? Ляг отдохни, – испуганно взглянула на него жена.
– Стой!.. Тихо, – затаив дыхание, Черкасов подошел к радиоприемнику, – слушай!
Диктор читал: – «Внешне все благополучно в тресте «Белопольуголь». Нужно по плану цикловать двадцать две лавы, ежемесячно циклуется такое же количество. Но если посмотреть список циклующихся лав, то сразу выявляется неприглядная картина: в одном месяце циклуются одни лавы, в другом – другие...»
Яков Иванович вслушивался в каждое слово, как в формулу обвинения. «Кто ему сообщил эти данные? – мысленно негодовал он, – приказывал плановикам: без меня никому ни цифры... Готовы каждую минуту ножку подставить. Проходимцы».
Анна Игнатьевна стала собирать со стола посуду, греметь чашками, тарелками.
– Перестань! К чертовой матери твои миски! – заорал Яков Иванович. – Понять не можешь, о чем говорят... Клуша!
«...Наряду с этим процветает и другое – штурмовщина. Как правило, в первой декаде некоторые шахты треста не выполняют плана, «набирают пар», как говорят в Белополье, а во второй декаде «раскачиваются». В третьей декаде от руководителей шахт требуют любым путем наверстать упущенное... Ухудшилось состояние горных выработок, не соблюдаются графики ремонта механизмов, планы подготовительных работ не выполняются...»
Яков Иванович слушал, вытирая платком лоб.
«...Управляющий трестом товарищ Черкасов придерживается «теории», что нужно «идти в глубину» и не нарезать длинных лав. Между тем, если бы лавы были не в шестьдесят-восемьдесят метров длиной, а в сто пятьдесят – двести и применялся бы метод «узкого захвата», то добыча угля из каждой лавы увеличилась бы примерно в полтора раза...»
Черкасов представил, как через несколько часов с ростовским поездом прибудет в Белополье областная почта. Тысячи людей, подчиненных ему, прочтут эту статью. Он, негодуя, стиснул зубы: «Теперь бюро обкома будет разбирать, Ручьев мимо этого сигнала не пройдет».
25
Зал заседаний обкома партии занимал весь пятый этаж. Строго и скупо обставленный служебной мебелью, он вызывал сравнение с командным пунктом кипучего, многоликого экономического района страны.
Заседание бюро началось в двенадцать дня. Ручьев, просматривая лежавшие перед ним бумаги, изредка оглядывал находящихся в зале. Секретарь обкома был озабочен. Его неприятно озадачивали дела в Белопольском районе. Он думал о том, что люди, вступившие в добровольный союз единомышленников-коммунистов, обязаны быть примером для всех и во всем.
Но как случается, что порой член партии, пользующийся доверием организации, вдруг оказывается отсталым человеком, пораженным червоточиной собственничества, эгоизма.
«Вдруг ли? – спрашивал себя Ручьев. – Начинается река от ручейка. Вот его мы и не замечаем порой, этого ручейка отсталости. А потом, глядишь, речка всяких подлостей из человека прет. Плотины нужно строить, чтобы их сдержать. – Он взглянул на Черкасова. – Ну что заставило его поощрять штурмовщину, тормозить односменку, испытания «Скола»? Как меняются люди! Тридцать лет я его знаю. На рабфаке вместе учились, от коногона до управляющего трестом дошел. Но стал самолюбив, заносчив. Зарвался? Нет, что-то другое... А что?.. Трудно в человека заглянуть, нет еще таких меченых атомов, чтоб можно было просветить и узнать, какая червоточина завелась в сознании или на совести человека. И почему все же Серегин и начальник комбината поддерживали Черкасова, а не Коренева? Что это – ошибка? Недоразумение? – взвешивал Ручьев, еще раз пробегая докладные инструкторов. Ну, с Серегиным дело ясное – перестал учиться, командиром заделался. За цифирками ни людей, ни завтрашнего дня не видит. С Черкасовым сложнее – опытный хозяйственник. Должен же понимать: в тупик в конце концов заведет шахты своими штурмами, невниманием к подготовительным работам».
Черкасов пристально следил за каждым взглядом, движением секретаря обкома. Ему хотелось знать, в каком «настроении» сегодня Ручьев, как вести себя, стоит ли выступать... «Наверное, дадут строгача, – рассуждал Черкасов. – Теперь ничто не поможет. Сам виноват! Нужно было вовремя свернуть... не лезть в драку. Ну, а если бы согласился с Кореневым? Тогда тоже с повинной пришлось бы идти. Отыграться на плановом и техническом отделах комбината?.. Тогда с Матвеем Данилычем отношения испортишь... – Он взглянул в сторону начальника комбината, внешне невозмутимого, листавшего какой-то служебный бюллетень. Матвей такую свинью потом подложит, что весь век помнить будешь».
Черкасов вспомнил, как на днях, во время селекторной переклички, начальник комбината предупредил его: «По-курортному живешь, Яков Иванович! Нужно бороться за проектные мощности. Только на «Глубокой» течение воды заметно, а на других – блаженствуют. Предупреждаю – готовься к новому плану». «Навалит такой план, что не поздоровится. Нет, нужно просто не возражать, признать ошибки. С работы не снимут. Опытные хозяйственники на дороге не валяются».
Серегин сидел, как на гвоздях, – ерзал на стуле, растерянно глядел по сторонам. Он до сих пор все не мог понять толком, из-за чего заварилась каша. «Ну проводили несколько раз дни повышенной добычи – так это для того, чтобы выполнить план. В других районах то же самое делают. Вон в Шуровском районе в День конституции работали...» Серегин зло посмотрел на Черкасова: «Черт пухлый, наверняка сейчас будет юлить, выгораживая себя, – мол, не получал направления от горкома...»
Коренев, раскрыв блокнот, сосредоточенно подчеркивал что-то карандашом.
Задумавшись, парторг вспомнил, как в конце месяца вместе с работниками комбината приезжали на шахту инструкторы обкома, помогли «выправлять» добычу и устроили день повышенной цикличности. «Почему обком смотрит сквозь пальцы на штурмовщину? – недоумевал Коренев. – Нужно будет сказать и об этом». Он невольно взглянул в сторону заведующего угольным сектором обкома Древалева, непоколебимо уверенного, спокойного.
Ручьев объявил очередное заседание бюро открытым. Инструктор промышленно-транспортного отдела скупо доложил о выполнении плана цикличности и состоянии подготовительных работ в Белопольском тресте.
Первым в прениях выступил начальник комбината. Он умело оперировал цифрами. Выходило, что управление комбината руководит абсолютно правильно, непогрешимо и не может отвечать за то, что в трестах самовольничают.
– А как критика газеты, правильна или нет, Матвей Данилович? Что же ты умалчиваешь о штурмовщине, об арифметических упражнениях в цикловании? – спросил его Ручьев.
Испарилось, как эфир, эпическое спокойствие начальника комбината. Нервничая, он стал обвинять автора статьи в передергивании цифр, в подборе случайных фактов.
– Ну, хорошо... хорошо... – поднимаясь из-за стола, прервал речь начальника комбината Ручьев. – Допустим, Матвей Данилыч, эти факты мелки. А вот есть там такой: в Белопольском тресте на работу по графику переведено двадцать лав, циклуются двадцать, но каждый месяц все новые. Так ведь? Этого ты не опровергаешь?
– Я неоднократно предупреждал товарища Черкасова! – громко воскликнул начальник комбината.
Все рассмеялись.
– А что в других трестах и районах? – спросили из зала.
– Такая же картина, – сурово произнес заведующий угольным сектором Древалев.
– Печально для нас, товарищ Древалев! Комбинат регистрирует: «съедают» линии забоев, и мы тоже регистрируем, – заметил Ручьев. – Как будет комбинат выходить из положения?
– Мы готовим мероприятия, Дмитрий Алексеевич, – неуверенно ответил начальник комбината. – На подготовительные работы все силы бросим. Все это уже намечено. – Матвей Данилыч обвел всех взглядом и, помолчав, сел.
– Не хватило у тебя, Матвей Данилыч, пороху прямо сказать обо всем: и о штурмовщине, и о том, как вы «помогаете» новаторам... Слово товарищу Серегину, секретарю Белопольского горкома, – произнес Ручьев.
Серегин поднялся так тяжело, будто своды здания навалились на него. Взгляд его растерянно блуждал, он никак не мог собраться с мыслями – стал сбивчиво оправдываться.
– Признаюсь... завертелся, товарищи, заела текучка, – говорил Серегин, беспокойно глядя то на Ручьева, то на Древалева. – А потом, не под силу мне. Новые задачи, помощи нет. Я давно прошусь на учебу. Технику нужно освоить...
– Вы, кажется, шесть лет работаете в угольном районе? – спросил Ручьев.
– Шесть лет, – ответил Серегин, упираясь взглядом в стол. – Но я же не горняк, товарищи!
– За шесть лет можно было изучить горное дело, разобраться, что творится в тресте, – не без ехидства тихонько заметил Древалев.
– Так же, как нам можно было разобраться в стиле работы Серегина, товарищ Древалев, и в том, что на шахтах исподволь штурмуют, не без нашей помощи, – многозначительно сказал Ручьев. – Не помогли горкому.
Серегин, ухватившись за слова Ручьева, словно за спасательный круг, стал откровенно рассказывать, как организованно устраивали дни штурмов.
Черкасов поразил всех. Никто еще не слышал такого самокритичного выступления Якова Ивановича. Можно было подумать, что ему поручили сделать содоклад по обследованию треста. Он привел новые факты, беспощадные, изобличающие однобокость и близорукость руководителей треста, горкома. Всем стало ясно – в Белополье добывали уголь, не считаясь ни с какими затратами, работали по-делячески.
– Честно скажу: ехал я сюда на бюро обкома, – говорил Черкасов, – с твердым убеждением, что товарищ Коренев неправ. А сейчас, как пелену с глаз сняли. Сам поразился, как же я мог не заботиться о завтрашнем дне?! Признаю свою ошибку! Прав товарищ Коренев! И газета правильно выступила, вовремя. Увлеклись мы арифметикой!.. – Чем больше говорил Яков Иванович, тем увереннее становился его голос.
Ручьев со скрытой усмешкой поглядывал на Черкасова: «Хитер Яков Иванович. Это не Серегин: умел грешить, умеет каяться...»
Когда Черкасов, вспотевший, красный, неуверенно сел на свое место, он, заискивая, примирительно, взглянул на Коренева.
– Я ждал других выступлений на бюро обкома, – неторопливо начал Коренев, взяв слово. – Стоит ли говорить о том, что вскрыто? Нужно думать о другом – о том, чтобы обеспечить нарезку новых лав. А у нас об этом не заботятся. Технику не уважают. Прибыли породопогрузчики в трест, их передали в другой комбинат...
– Товарищ Коренев, вы вводите в заблуждение бюро обкома! – подскочил Черкасов. – Они по габариту не подходили для наших штреков...
– А на других шахтах подошли ведь?! Переделали! – сказал начальник комбината.
Ручьев постучал карандашом по бювару.
Не обращая внимания на реплику Черкасова, Коренев повел речь о преимуществах длинных лав, о том, что руководство комбината недооценивает этих преимуществ: во всем комбинате пока только три лавы длиною в двести метров, а остальные – по шестьдесят-сто метров.
– Новое назрело в организации труда. За счет широкого фронта с быстрой выемкой можно увеличить добычу, а не штурмами, – закончил Коренев свое выступление.
Бюро обкома приняло решение: за штурмовщину, пренебрежение к подготовительным работам Серегину и Черкасову объявить строгий выговор, начальнику комбината и заведующему угольным сектором обкома Древалеву поставить на вид.
«Пронесло!.. – перескакивая через две ступени, Черкасов после окончания бюро несся, как на крыльях, к выходу. – Теперь нужно только со «Сколом» дело поправить... Снова греметь будем».
– Как дела, Яков Иванович? – окликнул его директор машиностроительного завода у самого входа.
– Осколочное ранение, – улыбнулся Черкасов. – Стреляли из шестидюймовых, думал – на куски разнесут... Получали и выговора – не привыкать!
– Верно, Яша. Выговор – это дело преходящее, с выговором жить можно, – согласился директор завода. – У меня их, как у старого солдата медалей...
26
Тесными стали сутки Вари. Все время было по минутам разверстано с утра до полуночи – на лекции, чтение учебников, занятия в клинике. Варя с трудом выкраивала вечерние часы для театра и кино. Она мечтала как следует отоспаться в воскресенье, но на доске объявлений появлялось очередное соблазнительное сообщение об экскурсии в Останкино или Кусково, культпоходе в Третьяковку или Литературный музей...
Ни занятость, ни усталость не могли ее разлучить с мыслями об Алексее. Она думала о нем на занятиях, в театре, в автобусе... Очень хотелось скорее вернуться домой, в Белополье... О дочери она не тревожилась. Елка с Татьяной, как с матерью. Но в большом, людном, радостно-шумном городе Варя нередко чувствовала себя одинокой…
Она отсчитывала каждый день своего пребывания на курсах, по-детски обрадовалась, узнав, что сможет выехать из Москвы на полмесяца раньше, и телеграфом сообщила об этом Алексею.
Два раза Варя пыталась поговорить с Алексеем по телефону, но даже в воскресенье его не оказалось дома. «День и ночь возится со своим «Сколом», – сердилась она.
Наступило время, когда ей во что бы то ни стало нужно было поговорить с ним – такая неуемная радость внезапно ворвалась в ее жизнь, что уже нельзя было раздумывать о том, пропустить или не пропустить лекцию.
Варя так разлетелась, когда ее пригласили в кабину для разговора с Белопольем, что чуть не сбила кого-то с ног.
– Я готова бросить все и ехать сейчас же, – крикнула она в трубку, как только услышала голос Алексея...
Не словами, а взглядом хотелось ей выразить то, что она сердцем почувствовала в эти дни: о своем праве на жизнь заявило новое существо...
– Алеша! У нас с тобой большая радость!
С переговорного пункта Варя вышла взволнованная. Понял ли Алексей, почему она звонила?.. Воображение перенесло ее в донецкую степь, на холм, где раскинулось Белополье. Припомнилось, как грустно шумели деревья на станции, когда она уезжала в Москву. В эти минуты ей хотелось молча, как тогда, при расставании, смотреть на Алексея, чувствовать его близость.
Варя доехала на автобусе до общежития. Медленно пошла по гулким каменным плитам тротуара.
На окружной дороге гудел тепловоз:«В пу-уть!»
Звал с собой.
27
Потянулись над Белопольем в отлет птицы. То обозначались в сиреневой прозрачной вышине треугольники журавлей, то вдруг взметывались густые дымчатые стаи куропаток, то круглые тучки уток, откормившихся за лето на хлебах и рыбной мелочи.
Ночью кружили над поселком отставшие от стаи странники, будили степную тишину, не давали покоя охотничьим душам. Давно уже минуло начало отстрела дичи, а все еще не могли никак собрать компанию глубокинские любители охоты.
Ходили в степь поодиночке. Поодиночке да вблизи от дома – не охота. Настоящий охотничий азарт овладевает, когда с дружной компанией заберешься куда-нибудь в болотную глушь, отмеряешь десятки километров, изведаешь томление выжидания, стоя среди камышей по колено в воде... А потом где-нибудь в суходоле разведешь костер, заваришь крутой кулеш, испечешь в золе картофель, опалишь янтарную от жира куропатку...
Давно уже сшила Ганна Федоровна Миколе Петровичу охотничий халат, давно были набиты патроны, проверена на бой «тулка», а случая выехать на охоту все не выпадало.
– Дудаки уже пошли, – переживал Микола Петрович, – дождемся, когда вся птица за море помандрует. А дни какие! Выйду из хаты, посмотрю на небо – и лечу с птицами до самого моря...
Наконец условились в субботу выехать на приморский заповедный участок целинной степи, открыть сезон.
Компания собралась небольшая – Звенигора, Бутов, Шаруда, Коля Бутукин, Алексей.
Выехали в три часа дня на «Победе» Бутова, Ларион Кузьмич вел машину осторожно. Коля предложил начальнику участка сменить его за рулем, но Бутов не доверял никому руля.
– Вам, молодым, поручать нельзя. Как за руль, так на полный газ. Кровь еще не отбушевала. Ездить нужно с умом, без лихачества. Того и гляди в кювете окажешься...
Только выехали за Белополье, в степь, и началось колдовство.
Дышали ли вы когда-нибудь осенним воздухом донецкой степи? Вобрал он в себя все ароматы увядающих цветов и трав, молочные запахи стад, бредущих по стерне, полынную горечь и дикую пряность чебреца...
А сколько радости глазам! Разложило лето на холмистых перекатах пышные одежды из травяного бархата, да так и оставило в степи, уходя от осенней стужи за море... И лениво теребит их уставший за лето азовский суховей. Пробежит он волной по гречихе, качнет тяжелые метелки проса, поиграет алыми, точеными серьгами боярышника и утихомирится в какой-то безымянной балочке под густыми лопастыми листьями копытня, под кустами чилизника.
Едешь час, другой, третий, а все нет конца-краю степи.
Уже скрылись за холмами Миусского отрога трубы, эстакады, терриконники, уже не видно ни одной тучки дыма в небе... Вдруг зазолотилось средь серых чебрецов целое поле донника. Потом зарябило в глазах от сверкающей россыпи каких-то маленьких цветов, а еще дальше – заполыхали в овраге чертополохи...
Дивны краски осенней степи! Ясное, спокойное над нею небо, уже утратившее свою летнюю голубизну, но еще ласковое, веселое. Будто для того, чтобы познал человек, как недосягаемо высок купол небосвода, взлетел канюка – степной орел – к зениту и кажется еле приметной точкой...
Погруженный в раздумья, Алексей молчал всю дорогу. Сегодня, как никогда раньше, ощущал он полноту жизни, ее мудрость. То, что было сказано несколько часов назад Варей, разбудило в душе Алексея еще не изведанное им волнующее чувство... Перед глазами, будто на какой-то прозрачной ткани возникал образ Вари и сквозь него виделось это яркое степное раздолье...
Смеркалось, когда Бутов завел машину в крутую балку, к которой шла от большака полевая тропа.
– Вот и Чабаний гай,– сказал Ларион Кузьмич.
Чабаний гай, небольшой хутор на дне балочки, пропахшей овечьим молоком и пересохшим сеном, казался вымершим. Ларион Кузьмич подвел машину к дому старшего чабана, разыскал хозяина на леваде.
Алексей ожидал увидеть живописного старика с запорожскими усами, с просмоленным ветрами лицом, в свитке, чоботах, а чабан оказался его ровесником. Сухой, ловкий, он был похож на физкультурного тренера.
Накрыли стол в саду под вишнями, ели густой наваристый суп из баранины, заправленный чебрецом, пили бузу – хмельной, щекочущий ноздри напиток из проса. Хозяин дома рассказывал, как он всю зиму провел с чабанами в поле, приучая овец к зимнему отгонному выпасу. Потом отправились на сенник.
Алексей не смог заснуть и вышел из сенника в степь. Дул влажный, холодный ветер. В глубокой стылой синеве звезды казались стайками разлетевшихся в поисках ночлега птиц...
«Возьму отпуск, поеду, увезу ее с курсов, – размышлял Алексей. – «Что такое, милый, счастье двух?» – кружились в памяти чьи-то строки. – «Что такое, милый, счастье двух?» Алексей подумал: где они с Варей будут жить? И решил: конечно, в Донбассе! Вероятнее всего – на «Глубокой», здесь, где, как говорит Звенигора, «женили» его машину...
Он знал теперь твердо, что все пройденное – лишь начало пути. Нельзя было успокоиться на том, что хорошо работает «Скол». Предстояло механизировать и автоматизировать труд на всех этапах добычи угля – от проходки горных выработок до железнодорожных путей. Как всякий знающий горное дело человек, Алексей понимал, что там, где работают автоматы, не должно быть ручного труда. И весь досуг его уходил на вычерчивание эскизов шахт сплошной автоматизации. Он не увлекался, он видел, сколько рвов и ущелий на пути. Но надо же звать, торопить желанное завтра...
Лай собак вывел Алексея из раздумья. Неподалеку от шляха, серея, лежала отара овец, у потухавшего костра дремали чабаны. Алексей не стал их беспокоить. Он вернулся в сенник и вскоре уснул.
Поднялись до зари. Было холодно. Утренние звезды быстро мутнели. Дул низовой соленый и влажный ветер.
Они шли молча по мокрой траве – такой густой, что в ней путались ноги. За перекатами простиралась ровная степь с крутыми курганами, поросшими высоким чертополохом и дерезой. Где-то на курганах ночевали дудаки. Вдали вскрикивали во сне стрепеты.
«Проспали, – с досадой думал каждый из охотников, – уже снялись дудаки».
– Вон, вон они! – вдруг обрадованно зашептал Микола Петрович.
– Где? – Звенигора вскинул ружье.
У Миколы Петровича, несмотря на то что он провел век в шахте, глаза оказались зоркими, как у ястреба. Он стоял и считал: один, другой, третий...
– Семнадцать штук – целое стадо!
На взлобье кургана среди стаи ходил важный хохлатый дудак и настороженно поглядывал по сторонам.
По знаку Шаруды все легли на траву. Коля Бутукин проворно пополз вперед. Через несколько минут он был уже за курганом и, неожиданно встав во весь рост, каким-то половецким, всполошным криком поднял стаю.
– Эгей, эй-эй-эгей! – кричал Коля. Дудаки переполошились, стремительно взлетели прямо на охотников.
Они резко взмахивали крыльями, вытянув вперед пепельные головы с толстыми изогнутыми клювами.
Алексей взметнул двустволку, прицелился в вожака и выстрелил дуплетом. Тяжелая птица, судорожно хлопая одним крылом, силилась подняться выше, но ветер тащил ее в другую сторону, прямо на охотников. Вот крылья дудака прошумели над головой Алексея. Снова раздался дуплет – это Микола Петрович выстрелил в подраненную птицу.
Вожак упал почти у ног Алексея…
Охотникам удалось подстрелить еще тройку дудаков из этой стаи. А Коля Бутукин тем временем набрал кучу хвороста, поставил таган, сбегал куда-то с котелком за водой...
Вспыхнул костер, дружно затрещали стебли татарника, чернобыла.
Не прошло и четверти часа, как забурлил в котелке суп-полевичок.
В ожидании завтрака Алексей лежал на сухой траве лицом к небу, по которому лениво брела на восток отара курчавых облаков. Солнце припекало по-летнему. В татарнике, у подножия кургана, сражались осы и шмели. Откуда-то летела серебристая паутина.
Было хорошо, не думая ни о чем, смотреть на далекие облака, на широкое, как степь, зоревое небо и слышать голоса бесконечно близких людей.
