Текст книги "Озаренные"
Автор книги: Георгий Марягин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
14
Поздно ночью, возвращаясь из мастерской, Алексей зашел в столовую. В ней почти никого не было. Давно уже успели поужинать люди ночной смены.
– Ой, Алексей Прокофьевич, вас и накормить уже нечем, – засуетилась буфетчица Оля. – Я сбегаю на кухню. Может, повар что-нибудь придумает. Яичницу с ветчиной сделать?
Она быстро вернулась.
– Сделает и яичницу и жаркое, если хотите. Пива налить? Пиво сегодня из Рутченковки привезли. Пятую бочку открываю за вечер.
Кто-то хлопнул по столу в дальнем углу зала. Оля вздрогнула и сердито глянула на неспокойного посетителя.
– Ты что домой не идешь, Герасим Мироныч? – крикнула она ему. – С вечера сидит. Сколько ж человек выпить может? Вы на него внимания не обращайте, Алексей Прокофьевич. Ко всем привязывается. Хотите, я вам тут, в буфетной, стол накрою?
Она проворно вытащила зеленую льняную скатерть, накрыла ею стол возле буфета. Принесла яичницу, графин с пивом.
– Звиняйте, товарищ инженер, – раздался за спиной Алексея хрипловатый голос. – Я до вас с беседою.
Алексей обернулся. Возле стола стояли двое – один высокий, широкоплечий, в ватной стеганке. Другой – маленький, нахохлившийся по-воробьиному.
Высокий протягивал большую, сильную, всю в шрамах и ссадинах руку:
– Будем знакомы. Герасим Миронович Сечевой. Слыхали? Может, на портретах видели? По всему Белополью красуются – забойщик первой руки. А это мой напарник Степанюк Кузьма Стахеевич. Приземляйся, Кузя, побалакаем по душам с товарищем изобретателем.
Не ожидая ответа, Сечевой сел. Как по команде, опустился на стул и Степанюк.
– Слыхал о вас. Присаживайтесь. Выпьем пива, – приветливо пригласил Алексей.
– Пива? Это можно! – крикнул во весь голос Сечевой, снова беря руку Алексея в свою. – Оля, сердце мое, а ну, давай нам ведро на стол. По-шахтерски, як рубят, так и пьют. Верно я говорю, Кузя? – он обнял Степанюка. – Это ж забойщик, товарищ изобретатель, золотые руки. А кто с Герасимом Сечевым способен напарником быть? Никто! От меня же уголь убегает... – протянув руку, он с силой сжимал и разжимал пальцы, будто крошил ими невидимый уголь.
– Вы б, Герасим Миронович, до дому шли, а то Настя Дмитровна беспокоиться будет, – робко посоветовала Оля, – мне нужно буфет закрывать.
– Эх, Оля, сердце мое! – сказал, веселея, Сечевой. – Спит зараз моя Настя... Под таким одеялом, шо только графы и князья имели. Сверху шелк, снизу атлас. Все для Насти Дмитровны. Кто на «Победе» в театр ездит? Настя. Кто у котиках ходит? Настя. Кто на курорт ездит? Опять же она, Настасия Дмитровна Сечевая... Сегодня поднялся Герасим Миронович с забою, а ему бухгалтер сразу три тысячи, как копеечку. А ты мне графин ставишь. Ставь, приказываю, ведро! Все графины налей, шо в буфете есть... Гуляет забойщик Сечевой! – залихватски гаркнул он.
Алексей с интересом смотрел на Сечевого. Тот, видно, выпил уже немало.
– Давай, Олеся, как приказано! Я с товарищем изобретателем беседовать буду. По-культурному. Он изобретатель. Я шахтер.
Сечевой немного помолчал, потом отхлебнул пива и вдруг, резко обернувшись к Степанюку, повелительно бросил:
– Иди!
Степанюк недовольно вскинул брови, еще больше нахохлился.
– Зачем вы его так? Пусть сидит, – сказал Алексей.
– Говорю – до дому иди! Я желаю поговорить с человеком, а ты прилип до меня, как банный лист.
Степанюк покорно поднялся и пошел к выходу.
– Не для его разуму разговор. Пить я не буду... Оля, – сказал Сечевой буфетчице, – я про ведро пошутковал... Так?! Значит, машину сделали, товарищ конструктор. А что она мне даст? – недружелюбно, в упор глядя на Алексея, полушепотом произнес Сечевой. – Всех на ставку переведут? Лучшие работники славы лишатся?
Алексей настолько оторопел от неожиданного вопроса, что сразу не мог даже понять его...
– Какой славы?
– Нашей... Угольной... Подземной, – отрывисто, со злостью швырял слова Сечевой.
– Я вас не понимаю, – спокойно сказал Алексей.
– А мы вас понимаем! И очень здорово понимаем! – злорадно процедил сквозь зубы Сечевой и, ближе пододвинув табурет, подсев вплотную к Алексею, быстро заговорил, торопясь высказать все, что накопилось на душе.
– Нет машины – Герасим Сечевой первая фигура. Почетный шахтер! Мастер угля! А пришла машина, и нема Сечевого. Нема! Ручка до мотора. К этому делу любого поставь, и он будет работать. Любого шлапака.
– Вы чушь порете, – вспылил Алексей. – Никто у шахтеров славы не думает отнимать. Разве врубмашинистов или комбайнеров на пологих пластах не уважают за их труд? Зарабатывают они не меньше забойщиков.
– Это мы слышали, слышали, товарищ изобретатель, на митингах. Не думайте, шо Герасим Сечевой темная людина, як говорят, шо ему лишь бы гроши. Знаю, – безработным не буду. Захочу машинистом стану. Может, и заработаю столько. А все не то! То ж машина будет действовать... А потом – разве все машинистами станут?
– Вы давно на шахте работаете?
– Сколько мне нужно, – уклончиво ответил Сечевой и ехидно добавил: – Может, еще про батька спросите? В отделе кадров все записано, кто такой Сечевой. – И, поднявшись со стула, добавил: – Все в чужую душу залезаете, товарищи изобретатели, как ее перестроить, думаете. А она закрыта для вас шахтерская душа. – И, уставившись на Алексея темнеющим взором, сказал: – Ще пошлють за Герасимом Сечевым. Помогайте, Герасим Миронович, нам комбайн лаву недорубал... Будет по-моему! Будет, товарищ изобретатель.
Он, размашисто ступая, вышел из столовой.
К столу подбежала раскрасневшаяся Оля. Она прерывающимся голосом сказала Алексею:
– Вы на него не обижайтесь, Алексей Прокофьевич: как выпьет, так и ссорится со всеми. В ту получку главного инженера при всех ни за что осрамил. Сегодня к вам пристал.
Алексей налил пива. Медленно отпивая золотистую влагу, припоминал сказанное Сечевым. «Что заставило его так прямо и откровенно говорить со мной? – удрученно думал он. – Боится потерять заработок, профессию? Да ведь не отнимет машина у людей ни славы, ни творчества, ни достатка...»
15
Огромные, как плакаты, листы заявок на материал закрывали весь стол. Барвинский просматривал перечень материалов: цемент, сталь, рубероид, листовая медь, фланцы, патрубки, винты, болты... Размеры. Штуки. Килограммы. Тонны. Пачки... Он хорошо знал: заявки составили по прошлогодним. Но нужно было просмотреть все это нудное перечисление материалов и изделий: упусти что-нибудь, и снова затяжка ремонта, простои...
– А, черт с ними! – Барвинский, рывком перевернув листы, стал подписывать ведомости. «Все равно в тресте механически сократят. Так из года в год тратишь время на всякую ерунду...»
Взгляд задел листок календаря – двадцатое июля... «Через месяц будет двадцать лет как получил диплом. Треть жизни прошла. Изо дня в день одно и то же, – заявки, ведомости, наряды на ремонты, ползание по лавам».
Он встал из-за стола, подошел к окну. Зеленые островки поселков среди рыжего плоскогорья выгоревшей степи. Знакомый пейзаж. Сколько раз он смотрел на него...
Барвинский прикинул в уме: двадцать помножить на триста шестьдесят – семь тысяч двести! От этой цифры стало тоскливо. Он снова сел за стол, вынул чертежи, присланные из треста. Так всегда, чтоб уйти от надоедливых мыслей, переключался на другое, «нырял» в работу. Но просмотр чертежей не успокоил. Барвинский еще больше раздражался, проверяя узел за узлом. «Модернизированная породопогрузочная машина... Что же тут модернизировано?» Заговорила ревность конструктора: «Рычаги переделали, а ковш прежний – будет рассыпать мелкую породу. Придется за машиной идти уборщикам с лопатами».
Странные бывают совпадения в технике. Когда-то и он продумывал такую машину. Он порылся в столе, вытащил папку с эскизами. «Ну да, такой же транспортер, такой же ковш! Все после других спохватываешься... Вот эти бумаги помешали довести до конца», – с ненавистью взглянул он на ведомости.
Барвинский достал еще несколько эскизов из папки. Простые, похожие на стакан, фигуры, с буфером, как у железнодорожных вагонов. Механическая крепь...
Новая техника когда-то толкнула его на поиски. До войны на «Профинтерне» испытывали врубовую машину с двумя барами. «А ведь комбайн Заярного на других шахтах нельзя будет эксплуатировать без механической крепи... Может, показать ему эти эскизы? Кажется, настоящий горняк. Не из тех пижонов, что спроектируют какую-нибудь мясорубку на гусеничном ходу и кричат на всех конференциях:«Идеальная машина для разработки углей!»
Припомнился разговор с Кореневым: упрек парторга в оторванности от людей снова прозвучал обидно. «Завертелся. Все делаешь на ходу, наспех. Да я ли один? Недаром главных механиков шахт называют пожарными механиками. Не только свободного дня – свободного часа не выберешь. Вся жизнь от наряда до наряда». Барвинский сгреб эскизы, расчеты, швырнул в папку. «Отдохнуть как следует нельзя. Скоро осень. Опять подготовка к зиме. Отпуск дадут в октябре. Какой это отпуск! В прошлом году отпустили в ноябре».
Стало еще больше не по себе, он поднялся из-за стола.
В кабинет вошел заведующий ремонтными мастерскими Канчужный – мясистый с самодовольно-нагловатым лицом.
Глядя на него, Барвинский вспомнил, как однажды Канчужный пришел к нему на именины и, не давая говорить другим, рассказывал про своего отца, который был управляющим рудниками, первым советским «красным директором». «Настоящий кадровый пролетарий»...
– Автоген нужно везти на ремонтный завод, – сказал Канчужный.
– Что же, везите, – безразлично ответил Барвинский. Он увидел, как мимо окон прошли Заярный и Звенигора.
Снова подумалось о механическом креплении.
16
В «нарядной» вывесили огромное объявление: «В воскресенье в шесть утра от клуба отправится автоколонна к Безымянной косе. Все свободные от работы – на прогулку!»
Ранним воскресным утром у клуба было людно и парадно, как на первомайском митинге.
Алексей пришел к клубу незадолго до отправления колонны. Варя уже стояла у головной машины, беседуя с Шарудой и его женой. В светло-зеленом платье, в новеньких туфлях на низком каблуке, с небрежно накинутым на плечи газовым шарфиком, она казалась вышедшей из сказки.
– Садитесь к нам, Алексей Прокофьевич, – окликнул Алексея Шаруда, – вся машина свободная... Да скорей, а то уже по копям скомандовали, я к шоферу сяду, а вы с Варварой Андреевной рядом...
Едва успели разместиться – раздался сигнал отправления. Председатель шахткома на мотоцикле повел колонну. Пыль клубилась за глубокинцами. Песенное эхо будило лазоревые, прогретые солнцем просторы. Люди хмелели от быстрой езды, солнца, ласкового ветерка.
К восьми утра были возле совхоза на Безымянной. Там кипели самовары, вились дымки над вмазанными в обрыв котлами. Буфеты ломились от снеди. В абрикосовом саду разбили палатки, расставили топчаны. Отдыхай, загорай, веселись!
Цветистый, громкоголосый хоровод закружился на берегу, в саду. Там выступают кружковцы, здесь собрались пожилые, поют под баян...
У самого обрыва густо окружили кого-то, почти не стихает раскатистый смех. Варя и Алексей подошли к столпившимся вокруг рассказчика.
– Знаешь, кто это? – спросила Варя. – Наш знаменитый юморист «Порядок» – крепильщик Щербаков.
Алексей сразу узнал в рассказчике того шахтера, что сочинял в «нарядной» историю про лягушку, заводившую часы. Одетый в модный светло-серый костюм, «Порядок» стоял на краю обрыва, словно на краю рампы.
– Работал я тогда, ребятки, на Веровском руднике, – услышали опоздавшие к началу его рассказа Алексей с Варей. – Проходили ствол. Работа злючая. Весь день под дождем – в стволе. Ну, и зайдешь иногда после смены погреться в палатку. Порядок. Только один раз не подсчитал я баночек. Перебор получился. Наверно, потому, что «контролер» из дому уехал – моя молодица у стариков в Калитве гостила. Проснулся я утром, а на дворе уже полный день. На часы зыркнул, и весь опохмелок как рукой сняло. Порядок. Моя смена уже полтора часа в забое. Что начальству говорить, как оправдываться? В поликлинику и показываться нельзя – по портрету видно, какая у меня слабость. И решился я на притворство. Выскочил на двор в одном исподнем, заорал свиным голосом: «Ратуйте, горим!» Набрал ведро воды и хлещу по стенам, по окнам. Мотаюсь таким чином от колодца к дому. Соседка выбежала и обмерла, пустилась по улице: «Вызывайте скорую помощь. Степан тронулся!» А я с ведром усердствую – прямо во вкус вошел, пожар гашу. Слышу мотор зафырчал. Карета скорой помощи! Порядок! Пустился я наутек, через огород. Гарбузы подвели. Запутался в их плетях, как конь в путах. Поймали гицели. Ну, думаю, порядок, нужно спектакль разыгрывать дальше. Приводят меня к врачу в кабинет, сидит старичок наш, Нил Нилыч. Я снимаю калошу с ноги, бац ему на стол: «Здорово, Настасья Матвеевна. Наливай чарочку. Угощай свата». Он из кресла выскочил и стоит на стороже, словами успокаивает, а приблизиться не решается. А я ему все сую галошу и требую свое: «Налей, сваха, чарочку». Сволокли меня в отдельную камеру. Комната приличная – отдыхать можно. Только скучища, был бы сосед – лежи поправляйся. Только и развлечения, что утром врач придет. Признали у меня воображение нервное, по-медицинскому – галлюцинация. Я уж и разыгрывать перестал. Всю правду Нил Нилычу рассказал. А чем больше я о себе по правильности говорю, тем больше ко мне подозрения. Жена стала на меня тоску нагонять – придет проведать и все плачет, сторонится меня. Нагулялся я по комиссиям от района до области. Выписали меня из больницы через полтора месяца только. И началась другая канитель – не допускают к ответственной работе в стволе... Дошло до того, что с Веровского рудника пришлось уехать...
– Ты бы, дядя «Порядок», рассказы свои записывал да в печать сдал, – посоветовал Женя Пастухов, когда отдышались от смеха слушатели, – а то возьмешь журнал, охота повеселиться, а там все серьезное пишут.
– Вот на пенсию пойду, – серьезно сказал «Порядок», – куплю толстую тетрадь, чернил бутылку и всю жизнь шахтерскую в ней изображу. Ты думаешь, только смех был? Горя повидали, житного поедали...
Подошел баянист, заиграл «Страдание», поднял всех на ноги, сразу образовался круг, и в центре оказалась, как выросшая из-под земли, Лида Мосякова, первая запевщица на шахте.
Мама, чаю, мама, чаю,
Мама, чаю с молоком,
Знаешь, мама, я скучаю
За чубатым горняком, —
выводила она фальцетом «Страдание» и шла вдоль круга, непостижимо быстро семеня сильными красивыми ногами, статная, раскрасневшаяся, с прозрачными бусинками пота на обветренном лице. И тем, кто не видел ее ног, казалось – плывет Лида.
После каждого куплета она, подперев бока руками, лихо отбивала чечетку и снова плыла.
Один куплет следовал за другим, то лирически-нежный и томный, то ядовито-злой, то мечтательно-грустный:
Милый мой, идем домой,
Зорька занимается.
Хорошо мне быть с тобой —
Мамынька ругается.
– Ах! – восклицала она и закатывала под яростный хохот карие лукавые глаза.
Выскочил в круг небольшой, живой как ртуть паренек с кепкой на самой макушке. У него плясало все – ноги, руки, казалось, даже голова и глаза, но все движения были так слаженны, быстры, ритмичны, что на него можно было смотреть без устали, наслаждаться этой бойкостью молодого тела.
Откуда-то из гущи зрителей возникли недавно приехавшие на шахту молдаване в меховых жилетках, в белых расшитых крестом рубашках и под свист дудок, обняв друг друга за пояс, закружились, понеслись в вихревом «жоке».
– Сходим в совхоз, – сказала Алексею Варя. – У меня здесь есть знакомая.
Ксения Матвеевна, крепко обнимая Варю, шепнула на ухо: «Ну, встретилась, беглянка? От жизни не уйдешь», – и стала собирать на стол.
Варя, сидя с Алексеем за столом, слушала его рассказ о том, как он в первый год войны проходил по этим местам, отступая из Донбасса. Сквозь окно виднелась нежно-розовая от цветущих абрикосов балка. Ветер доносил едва уловимые запахи их. А может быть, то просто пахло весной и казалось, что пахнут абрикосы. Ни о чем не думалось, только чувствовалось то, что нельзя выразить словом, что передается лишь взглядами, жестами, интонациями...
Под окном кто-то крикнул:
– Найшов! Я ж казав, шо найду!
Микола Петрович Шаруда с Ганной Федоровной, Коренев с женой Антониной Константиновной стояли в палисаднике.
Микола Петрович понимающе подмигнул Алексею, запел:
Ой, не ходи, Грицю,
Та й на ту вулицю,
Бо на той вулици
Дивки чаривници.
– Мы их ищем, а они сидят милуются... От люблю, когда добрым борщом пахнет, – говорил Шаруда, входя в комнату.
– Коля, ты ж у чужих людей! – останавливала его Ганна Федоровна.
– Какие же это чужие! Мы ж с Ксенией Матвеевной из Батайска овец в совхоз вместе привозили, когда шахту начали восстанавливать. Мы в Донбассе все родственники...
Обед был вкусным: греческие блюда, пряные, душистые, разные подливы с приправами из трав. Вино – выморозки – было крепким, как коньяк. После второй рюмки все охмелели. Ганна Федоровна, сидевшая до этого молча, облокотилась о стол обеими руками, подперла подбородок и сильным, низким голосом запела:
Карії очи, очи дівочі...
Микола Петрович, подняв палец, погрозил с улыбкой Варе. Он вдруг встал, подошел к вешалке, быстро снял полотенце и, обвязав рукав, под общий смех стал важно декламировать слова старинного сватовского обряда: «Я с дальнего краю купец, послав мене один молодец, чулы, що в вашем краю добрых лисиц, куниц...»
– Микола Петрович, – остановил Коренев Шаруду, заметив, как вспыхнула Варя, – давай лучше споем. В наше время ведь не принято сватать...
– Ну, не принято, так и не будем, – согласился Шаруда и, подыгрывая себе на баяне, запел. Варя вторила ему с увлечением. Алексей, не сводя с нее глаз, слушал не песню, а то, что звучало в ее душе, – какое-то тесное сплетение радости и грусти, уверенности и колебаний...
– А что мы приехали сюда – в хате сидеть? – неожиданно обрывая мелодию, сказал Шаруда. – То ж для нас оркестр танцы играет. Оксана Матвеевна, пойдемте покажем, як кадриль нужно танцевать.
– Коля, что ты надумал! – растерялась жена Шаруды. – Пусть молодые танцуют.
– А я тоже молодой! – крикнул Шаруда, снял баян, схватил в объятия жену и стал кружиться с ней по комнате. – Люблю танцевать. К сыну на свадьбу поеду в Ленинград, пусть посмотрят, как донбассовцы умеют веселиться...
Он шутливо выдворил из комнаты Коренева, жену, Ксению Матвеевну.
Алексей задержал Варю на крыльце:
– Пойдем к косе.
Они шли молча, держа друг друга за руки, как школьники – ладонь к ладони. Крутой, прогретый солнцем откос дышал всеми запахами весны. Алексей с Варей остановились у обрыва.
На косе, у самой кромки моря, кружились танцующие.
– Чудесно! – сказал Алексей. – Две стихии. Стихия моря и стихия людской радости.
– Иди потанцуй, – предложила Варя.
– С тобой.
– Я давно не танцевала...
– Я плохо танцую... Лучше поговорим.
– О чем, Алеша? Не нужно, – умоляя взглядом, произнесла Варя.
– Мне кажется, что наши жизни, наше личное сложилось не так, как...
– Хотелось? – Варя усмехнулась. – Когда ясно видят свою цель – ясно живут.
– Ты мне ничего не рассказала о себе. Прошла вечность с того дня, как мы расстались.
– Прошла... А что вспоминать? Мысленно ворошить тот пепел, который давно разнесло, развеяло время. Объяснять прошлое бесцельно. Это занятие стариков. У нас много работы, обязанностей. Это наша судьба. Это лучше самых прекрасных воспоминаний.
– Слишком рассудочно, тем более для женщины.
– Я не из тех женщин, у которых сердце заменило рассудок. Есть большее, чем жить сердцем для одной себя. Мы видели многое, многому научились. Время слепых страстей ушло бесповоротно. По крайней мере – для здоровых людей.
– Кажется, ты хочешь лишить людей радостей сердца?
– У нас есть великие радости. Они в детях, в жизни для всех. Тебе нужно жениться, тогда ты узнаешь, как с приходом ребенка расширяется мир...
– Я женюсь, когда буду уверен, что люблю, – сказал Алексей. – Когда придет страсть, такое чувство, чтоб я в нем был, как в океане.
– Чтоб полюбить, нужно быть среди людей, а ты отгородился от всего своим «Сколом»... Мы часто жалуемся на судьбу, а виноваты во всем бываем сами: сделаем один необдуманный шаг, и начинается потом путаная история, которая тянется долгие годы, всю жизнь.
– Если ясно, что путаная, ее можно исправить, историю, – многозначительно произнес Алексей.
– Нам, женщинам, трудно исправлять. Мы принадлежим не только себе, но и детям.
– Дети потом разберутся...
– Нужно ли им разбираться в ошибках отцов и матерей?
– Варя, ты напрасно настраиваешь себя так.
– Не я настраиваю. – Варя отвернулась, у нее угловато приподнялись плечи.
– Ты слишком строга к себе, – еле касаясь ладонями ее плеч, сказал Алексей. – Мне кажется, что ты чего-то недоговариваешь... Разве со мной нельзя быть откровенным?
На море ложились сумерки. На берегу зажигали костры. Темное зеркало воды разрезали огненные столбы. Слышались всплески волн, звуки музыки, гомон, смех людей.
– Всего не расскажешь! Слов не хватит. Пошли танцевать, – вдруг крикнула Варя и, не оборачиваясь, прыгнула с откоса. Зашуршал сухой песок. Алексей прыгнул вслед за ней.
