Текст книги "Повести"

Автор книги: Генрих Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц)

Карлов задумался. Действительно, на уставшей лошади далеко не уедешь...

По разговорам хозяина с Пузанком он понял, что мужик этот из тех кулаков, которые больше жизни дорожат своей собственностью. «Это мое», – самодовольно говорят такие, окидывая жадным взглядом скошенную траву. «Это моя», – говорят они, похлопывая по спине упитанную лошадь или корову.

«Он не бросит свое хозяйство, не уйдет с немцами. А потому наверняка будет стараться спасти меня, советского летчика, – решил Георгий. – Пережду в сарае до завтра».

– А как твоя фамилия, давай запишу. Сообщу командованию, кто мне помог, – Георгий достал из кармана гимнастерки клочок бумаги и карандаш.

Хозяин торопливо, но четко назвал себя. Его жена принесла помятую шапку и протянула ее летчику. Георгий надел шапку на голову.

– Да ты неужто сейчас и уходишь? – разочарованно спросил хозяин, вставая из-за стола, – закусил бы у нас.

– Хорошо. Останусь. Только я в сарай уйду. Здесь опасно, зайти кто-нибудь может.

– Надежда Ивановна, – засуетился хозяин, – проводи летчика, накорми. Да смотри не сболтни кому, – погрозил он ей пальцем. – И Пузанку скажи, чтоб молчал...

Надежда Ивановна, молча слушавшая весь разговор, поднялась с табуретки и, накинув на плечи тулуп, вышла на улицу вместе с Георгием.

Когда они очутились в сарае, Надежда Ивановна сказала:

– Напуган хозяин, что скоро наши придут. Мне кажется, он и впрямь хочет помочь вам.

– Да, я тоже так думаю, – согласился Георгий.

Пузанок быстро распряг лошадь и вместе с Надеждой Ивановной ушел в дом. Георгий сидел в темноте, прислушиваясь к каждому шороху на улице. Откуда-то изнутри поднималось и росло чувство тревоги. «Что, если это лишь уловка? Вдруг ночью хозяин выдаст меня полицаям?»

Спать он не мог. На память прикинул расстояние до предполагаемой линии фронта. Высчитал, сколько нолей придется ему пробираться к своим.

«А вдруг не дойду? – закралось в голову. – Нет, живым не дамся». Он тут же подумал о документах. «Партийный билет, удостоверение личности, орден... Надо спрятать».

В прошлом году, когда Карлов с летчиками ездил в тыл получать новые самолеты, его соседом по купе был майор – работник контрразведки. Почти, всю дорогу майор рассказывал о том, как ловко используют фашисты документы убитых или взятых в плен советских граждан.

– Даже наши партийные билеты у них настоящие, – припомнилось Карлову, – только фотографию другую наклеивают, да так мастерски, что и придраться не к чему. Документ-то наш, а предъявитель... того – с начинкой. И под светлым именем погибшего черные дела совершаются.

Карлов вытащил из кармана свой партийный билет, документы, письма, завернул их в носовой платок и на ощупь втиснул за балку под соломенную крышу. Затем отвинтил орден, сорвал петлицы и спрятал их туда же.

Прошло много времени. Георгий уже собирался укрыться сеном и спать, когда до слуха донесся тихий скрип двери. Летчик насторожился. В сарай вбежала Надежда Ивановна.

– Георгий Сергеевич, – прошептала она еще с лестницы. – Вам уходить надо. Хозяин утром заявит о вас старосте. Я через стенку слышала, он жене говорил, – она перевела дыхание. – Он боится, что вас по пути к нашим поймают и могут опознать его лошадь или шубу. Говорит: «Увидят, что я помог, расстреляют еще до прихода русских». Хозяйка уговаривала, чтоб он сейчас же пошел заявить, он было собрался, а потом раздумал, сказал: «Поздно уже, утром пораньше схожу». Теперь они уже спят. – И Надежда Ивановна добавила решительно: – Уходите. Лошадь не нужно брать, а то, пока Пузанок встанет и запряжет, хозяин может проснуться. Идите лучше пешком.

Георгий, казалось, слышал, как часто билось ее сердце. Он взял автомат и быстро слез с чердака. Женщина что-то опустила в карман его шубы. Просунув туда руку, он нащупал ту самую банку сгущенного молока, которую он подарил Надежде Ивановне.

Он обернулся, хотел что-то сказать, но только молча поцеловал ее огрубевшую руку.

– До скорой встречи. Ждите, – Георгий вышел из сарая и исчез в темноте.

Этот день Долаберидзе тоже запомнил на всю жизнь. Было еще темно, когда он услышал рев прогреваемых авиационных моторов и понял, что находится на вражеском аэродроме.

С рассветом над караульным помещением зарокотали взлетающие самолеты. От рассекающих воздух винтов дребезжали стекла в оконных рамах, вибрирующей дрожью трясло пирамиду с автоматами.

Неожиданно хлопнула входная дверь. Морозный воздух ворвался в комнату. На пороге появился высокий, худощавый гитлеровец. На его руке висел стек.

Прозвучала отрывистая непонятная команда. Все караульные повскакивали с нар и оторопело вытянулись по стойке «смирно».

Не поднимаясь, Долаберидзе повернул голову в сторону вошедшего.

Увидев продолжавшего лежать Долаберидзе, гитлеровец побагровел. В одно мгновение он очутился рядом с летчиком.

– Ауф штейн! Рюски собак... Вставайт. Шнелль! – Он с размаху стеганул пленного стеком. – Почему не вставай, если здесь немецки генераль?

Долаберидзе молчал. На какой-то миг у него появилось желание размахнуться и нокаутировать чванливого вояку. Он уже опустил руку, которой только что придерживал горящее от удара плечо. Но генерал отошел к двери и, показав стеком на пленного, что-то сказал начальнику караула, затем повернулся и вышел из хаты.

Не сразу дошел до Григория смысл этих слов. Лишь когда двое конвойных торопливо вытолкнули его на улицу и повели по наезженной дороге к белому двухэтажному зданию, он понял, что идет к генералу.

Дорога тянулась по краю аэродрома, на котором было много транспортных «юнкерсов». Большинство самолетов стояло как-то неестественно. Присмотревшись, Долаберидзе понял, что они разбиты. Несколько тракторов волоком стаскивали исковерканные машины в дальний угол летного поля, где уже громоздилась довольно большая свалка покореженных и обгоревших фюзеляжей и крыльев.

Припоминая детали вчерашнего удара, Долаберидзе узнал аэродром Сальск. Как и остальные летчики группы Бахтина, он не предполагал, какой большой урон нанесли они фашистской авиации. Только теперь понял он это. С любопытством разглядывая аэродром, Долаберидзе замедлил шаг, но удар в спину заставил его идти быстрее.

Пленного подвели к белому зданию и проводили на второй этаж. Один из конвойных робко вошел в обтянутую кожей дверь и, тотчас же выйдя, жестом пригласил летчика следовать за собой. Долаберидзе шагнул в большой просторный кабинет. За окном, как на ладони, раскинулся аэродром. На дальних стоянках Долаберидзе увидел еще больше разбитых самолетов.

Перехватив взгляд пленного, генерал зло рявкнул. Конвойный, сорвавшись с места, бросился задергивать на окнах длинные коричневые шторы.

Генерал зажег лампу на письменном столе и, медленно переставляя ноги, направился к летчику. На его гладко выутюженном френче поблескивал железный крест с дубовыми листьями. Запястье правой руки опоясывал тоненький ремешок, на котором висел все тот же стек.

Долаберидзе увидел, как сузились синие глаза генерала, как нависли над ними густые белесые брови. Григорию показалось, что седые, подстриженные ежиком волосы гитлеровца начали шевелиться. На склеротическом лбу вздулась вена.

– Кто ти есть? – сдерживая ярость, выдавил генерал.

– Габуния, – назвал Долаберидзе первую попавшуюся фамилию.

– Коммунист?

Молчание.

– С какой база ти леталь?

И на этот вопрос Долаберидзе не ответил. На какую-то долю секунды он прикрыл веки и тут же ощутил страшный удар в челюсть. В глазах поплыли оранжевые круги. Падая навзничь, ударился головой об пол и потерял сознание.

Словно во сне поплыл родной дом: Мать приложила на лоб холодный компресс и заботливой нежной рукой гладит ему волосы. С влажной тряпки течет вода, заливает рот, нос, мешает дышать. «Не надо, мама», – хочет сказать Долаберидзе, но слов не слышно. Усилием воли он заставляет себя открыть глаза и... видит на стене большой портрет Гитлера.

На лицо вновь полилась вода. Долаберидзе разглядел над собой графин. Он замотал головой, почувствовал, как гитлеровцы подняли его на ноги. В ушах стоял звон.

Долаберидзе с ненавистью посмотрел на портрет улыбающегося Гитлера. Пальцы невольно сжались в кулак. Злоба захватила дыхание.

– Будешь сказать? – гаркнул генерал.

Долаберидзе молчал.

Фашист подошел к окну, отдернул штору и, кивнув в окно, спросил:

– Это ты леталь здесь? Откуда прибыль твой часть?

Долаберидзе взглянул в окно, отыскал глазами большую свалку исковерканных «юнкерсов» и улыбнулся. Он тут же почувствовал боль в рассеченной губе, ощутил на языке сладковатый привкус крови.

– Будешь сказать? – донесся до его сознания истошный крик.

Григорий замотал головой. И опять сильнейший удар оглушил его. Стек со свистом рассекал воздух.

Когда летчик пришел в себя, генерала уже не было в кабинете. Из разбитого носа по усам текла кровь. Долаберидзе с трудом поднялся на ноги. В отяжелевшей голове метался шум. Два гитлеровца с автоматами стояли рядом.

Вдруг резко открылась дверь и в кабинет опять вбежал генерал.

– Ти будешь сказать?

Долаберидзе сжал кулаки, стиснул зубы. «Если подойдет, убью», – решил он, глядя на озверевшего фашиста. Когда генерал оказался в двух шагах, Долаберидзе бросился вперед. Он успел уже замахнуться, но тут же его схватили.

Пока конвоиры держали пленного, генерал в неистовстве стегал его стеком по голове. Потом он забросил стек в угол кабинета, что-то крикнул конвойным и выбежал за дверь.

Избитого летчика отвели обратно в караульное помещение. До обеда его никто не трогал. Потом ему дали маленький кусок хлеба и стакан воды. Есть он не стал.

Лежа на нарах, Долаберидзе наблюдал за караульными. Они принесли откуда-то пять стульев, старое мягкое кресло и, разломав их, начали топить большую русскую печь. Вскоре от жары в помещении стало трудно дышать. Немцы, установив строгую очередность, по два-три человека раздевались и, словно обезьяны, охотились за насекомыми в своем белье.

Долаберидзе неспроста вспомнил обезьян. Еще до войны бывал он в обезьяньем питомнике в Сухуми и нечто подобное ему приходилось там наблюдать. Только обезьяны делали это молча, а гитлеровцы гоготали и, соревнуясь между собой, показывали друг другу пойманную вошь. Долаберидзе передернуло от омерзения. Он закрыл глаза и вскоре задремал. Проспал он недолго. Проснулся, когда хлопнула дверь и в караульном помещении воцарилась тишина. Вошедший офицер что-то долго объяснял начальнику караула. Тот понимающе кивал головой, потом приказал одеться двум гитлеровцам и поднял пленного.

Солнце стояло высоко, выглядывая из-за проплывающих по небу облаков.

«Куда теперь? Наверно, на расстрел», – думал летчик. Запрокидывая голову, он наблюдал за плывущими на восток облаками. Ветерок приятно холодил ноющее от побоев лицо. «К вечеру эти облака проплывут и над нашим аэродромом. Может быть, кто-нибудь из друзей также поднимет голову и посмотрит в небо. Никто из них не узнает, что перед смертью смотрел я на эти легкие облака... Неужели так просто позволю себя убить?» Внутри все протестовало. Долаберидзе шел, опустив голову, и лихорадочно обдумывал план действий: «Расстреливать будут где-то за аэродромом. Немцев двое. Как только выйдем в поле, брошусь на одного, стисну и загорожусь его телом. Может быть, удастся выхватить автомат». Долаберидзе напряг мышцы, почувствовал их силу. «Будь что будет. Все равно конец». Он начал осматриваться по сторонам, пытаясь угадать место, куда его должны вывести для расстрела.

Они шли мимо стоянки самолетов. Вокруг виднелось множество еще не засыпанных воронок, возле которых валялись обгоревшие, пробитые пулями канистры, разбитые в щепы ящики и множество промерзших галет и сухарей. Какие-то женщины, старики под охраной гитлеровских солдат засыпали промерзлой землей ямы. Возле исправных самолетов суетились техники, летчики, загружая в ненасытные чрева пузатых транспортов ящики и мешки. Много «юнкерсов» стояло с развороченными крыльями, с покосившимися фюзеляжами, с переломанными хвостами.

«Хорошо поработали», – вспомнил Долаберидзе вчерашний вылет.

В это время его подвели к большому трехмоторному Ю-52. Возле самолета толпилось несколько офицеров. Они с нескрываемым, любопытством разглядывали пленного. Шедший впереди караульный подошел к одному из гитлеровцев и о чем-то доложил.

Немцы быстро пошли к самолету, по железной лесенке полезли в открытую дверцу пассажирской кабины. Офицер, должно быть летчик, махнул рукой и, подав отрывистую команду, тоже забрался внутрь фюзеляжа.

Когда все скрылись в машине, конвойные подтолкнули Долаберидзе и жестом показали на дверцу.

Один мотор уже работал, и от вращающегося винта поднялись снежные вихри.

Долаберидзе забрался в пассажирскую кабину. Мысль о расстреле больше не тревожила. «Для того чтобы расстрелять, незачем возить в самолете».

Он хотел пройти и сесть на откидную железную скамейку возле небольшого квадратного окошка, но конвойные, забравшись вслед за ним в самолет, грубо оттолкнули его и усадили на груду каких-то ящиков в самом хвосте фюзеляжа. Спорить и сопротивляться было бесполезно.

«Что еще мог придумать генерал?» – пытался догадаться Долаберидзе, с ненавистью вспоминая разъяренное лицо фашиста.

Все три мотора уже работали. Долаберидзе чувствовал, как увеличиваются их обороты. Наконец он ощутил, как покатился по укатанному снегу самолет. Через несколько минут «юнкерс» на секунду остановился и, взревев моторами, устремился вперед. Тут же поднялся хвост. Несколько толчков колесами о взлетную полосу, и привычная плавность оторвавшейся от земли машины передалась телу.

Конвоиры не сводили с пленного глаз. Многие офицеры тоже повернули головы в его сторону и, надменно улыбаясь, начали о чем-то расспрашивать сопровождающих.

По жестам одного из конвоиров и по тому, как он часто повторял слово «Ил-цвай», Долаберидзе понял, что говорят о нем и о вчерашнем ударе штурмовиков. Гитлеровцы перестали улыбаться, лица их вытянулись, они оживленно заговорили между собой.

Так прошло минут тридцать. Измученный побоями, несмотря на нервное напряжение, Долаберидзе задремал под монотонный гул моторов.

Очнулся он от толчка. Открыв глаза, понял, что самолет уже произвел посадку и рулит по аэродрому. Вскоре «юнкерс» остановился. Оборвался привычный гул, и лишь свист рассекаемого винтами воздуха слышался еще несколько мгновений. Выскочивший из кабины летчиков немец пробежал между сидящими пассажирами, открыл дверцу и установил лестницу. В упор разглядывая пленного, фашисты стали выходить из самолета.

Долаберидзе спрыгнул на землю. В лицо ударил пронизывающий ветер. Снежные вихри кружили по аэродрому. Множество военнопленных деревянными лопатами разгребали занесенные стоянки немецких бомбардировщиков. В капонирах покоились и двухмоторные приземистые Ю-88 с серыми распластанными крыльями и неестественно короткие, кургузые Ю-87 с длинными, расставленными в стороны стойками шасси. К самолетам подъезжали груженные бомбами автомашины, подкатывали бензозаправщики.

«Готовятся к вылету», – понял Долаберидзе и тут же вспомнил разрушенный город на берегу Волги, торчащие из земли развалины зданий и черный дым от непрерывно пылающих нефтяных баков.

Накатанная дорога, по которой два гитлеровца конвоировали Долаберидзе, извивалась на самой окраине аэродрома. По сторонам с лопатами в руках толпились оборванные, истощенные люди. Они с сожалением, украдкой поглядывали на пленного летчика и, озираясь на охранников, тут же отворачивались.

Проходя неподалеку от группы таких людей, Долаберидзе, не поворачивая головы, как бы невзначай, спросил:

– Какой аэродром?

– Таганрог, – ответили, сразу же несколько голосов, и, тут же отвернувшись, люди принялись за работу.

Услышав разговор, гитлеровец-охранник подбежал вплотную и, не разбираясь, выстрелил из автомата в спину одному из военнопленных.

Не взмахнув руками, не выпуская лопаты, человек молча ткнулся головой в снег.

Долаберидзе зажмурился. Он не слышал лающего крика фашиста. В ушах гремело раскатистое эхо короткой автоматной очереди, а в спину посыпались частые удары приклада, заставившие ускорить шаг.

– За что? За что? – безмолвно шептали губы летчика. – За что убили? Как мало стоит человеческая жизнь! – И почему-то именно сейчас Долаберидзе вспомнил раздавленную кошку.

Это было за несколько лет до войны. Он учился в девятом классе. Одному из школьных друзей родители купили велосипед. Вместе со счастливчиком Григорий учился кататься. Друг ездил уже хорошо и однажды, показывая товарищам класс гонки по ровной дороге, из бахвальства раздавил пригревшуюся на солнцепеке кошку.

Тогда его охватила ярость. Он, кажется, ударил виновника по лицу, долго с ним не разговаривал и впоследствии с омерзением вспоминал этот случай.

То, что он увидел сейчас, выходило за рамки его понимания. «Это же человек. Как может человек так вот просто убить человека?» За годы войны Долаберидзе много слышал о зверствах фашистов. Но все, о чем он читал в газетах, как-то смутно, в общих чертах доходило до сознания. Сегодня он впервые стал невольным свидетелем мерзкой расправы, впервые увидел ничем не прикрытое убийство. Долаберидзе был потрясен. «А в бою? В бою ведь тоже люди убивают друг друга, – задумался он, – Нет, в бою другое, – ответил сам себе летчик. – А тут безоружного. В спину... И за что?»

Долаберидзе трясся в бессильной злобе. Его лихорадило и тогда, когда он вошел в какой-то каменный дом, и тогда, когда он очутился в небольшой комнате, где, развалившись на мягком диване, сидел маленький, щуплый фашист. Конвойные вышли, но, очевидно, остались за дверью.

– Здравствуйте, – на русском языке сказал гитлеровец.

За выпуклыми стеклами больших роговых очков Долаберидзе разглядел холодный блеск зрачков. Через всю левую щеку фашиста к виску тянулся разовый, еще свежий рубец – след недавнего ранения.

– Я есть комендант, – заявил гитлеровец. Он встал с дивана, обошел вокруг Долаберидзе и, смерив взглядом широкоплечую, атлетическую фигуру пленного, посмотрел на его лицо, распухшее от побоев. – О! Я вижу вам пришлось тяжело приземляться. Но летчики ко всему должны быть готовы, – сказал комендант, закончив наконец осмотр. – Садитесь, – он придвинул пленному стул, потом достал из кармана портсигар и, раскрыв его, предложил: – Закуривайте.

Тело еще било ознобом. Надеясь успокоиться, Долаберидзе взял сигарету.

Комендант поднес зажигалку.

Едкий табачный дым, который с жадностью вдыхал летчик, действовал несколько успокаивающе.

– Ваша фамилия? – спросил неожиданно комендант, усаживаясь в большое кожаное кресло.

– Габуния.

– О... Вы есть грузин?

Долаберидзе молча кивнул головой. Он продолжал торопливо глотать табачный дым, стараясь сдержать дрожь, лихорадившую тело.

– С какого аэродрома вы вылетели вчера на Сальск?

– Откуда вы знаете русский язык? – спросил в свою очередь Долаберидзе. Он поднял голову и смело посмотрел в холодные глаза немца.

– Здесь спрашиваю я, – уже строже оборвал его комендант. – Вы понимаете, что значит попасть к нам в плен?

Долаберидзе пренебрежительно усмехнулся, кивнул головой.

Он вспомнил ткнувшегося головой в снег человека. Исчезнувшая было дрожь вновь пробежала по всему телу. Стиснув зубы, летчик заставил себя успокоиться.

– С какого аэродрома вы вылетели вчера на Сальск? – с немецкой пунктуальностью слово в слово повторил комендант.

– А что это вам даст?

– До вчерашнего дня русские не смели предпринимать таких смелых ударов по нашим тыловым базам, – чеканя слова, начал немец. – Наше командование убеждено, что на этот участок фронта переброшена какая-то новая часть русских асов. И вы мне сегодня расскажете, что это за часть и на каком аэродроме она базируется, – властным тоном закончил фашист.

– Вы уверены, что я об этом расскажу?

– Это так же точно, как то, что я давал присягу моему фюреру.

– Зачем так говоришь? Я тоже присягал своему народу. Если вы не нарушаете присягу, которую дали одному фюреру, почему я должен нарушить. Я давал присягу всему советскому народу. Нет, я не нарушу присягу.

– Что вы понимаете о чести! – закричал немец. Он начал приподниматься с кресла, но неожиданно, смирив гнев, сел и, откинувшись на высокую спинку, уже спокойнее продолжил: – О каком народе вы говорите? Вы же грузин. Россия притесняет вашу страну. Что вы получили от русских? Ничего. Мы, немцы, после войны сделаем Грузию самостоятельной. Расширим ее за счет Армении. Ваша маленькая страна станет свободным и цветущим государством, – комендант на минуту замолк.

Он силился подыскать нужные слова, чтобы как-то ослабить волю этого пленного летчика. Командование требовало во что бы то ни стало выяснить все о новой авиачасти русских асов. Зная по опыту, как трудно, почти невозможно вытянуть данные от пленных большевистских летчиков, комендант решил пока не прибегать к крайним мерам. «Необходимо разжечь национальное чувство этого грузина. И тогда он мой. Тогда он непременно расскажет все, что нам нужно. Да, я выполню это трудное задание».

– Мы, немцы, несем вам освобождение! – неожиданно выкрикнул он. – А вы не можете понять вашей головой, что обязаны помогать нам в этом.

– Какую чепуху мелешь, – перебил его Долаберидзе. – Послушай, вы сами верите в то, что говорите?

– Ну вот что, Габуния, если вы хотите жить, и неплохо жить, – подчеркнул немец последние слова, – вы расскажете все об этой новой части русских асов. За это мы устроим вашу жизнь. Мы отправим вас в Польшу на авиационный завод. Вы будете работать испытателем. Германии нужны хорошие летчики. Вы будете получать много марок. Вы будете пить вино и наслаждаться красивыми женщинами. А когда мы освободим вашу родину, вы вернетесь в свободную Грузию. Об этом стоит подумать.

– Мне кажется, вы теперь и сами не очень верите в свою победу, – спокойно ответил Долаберидзе. – Армия Паулюса вот-вот капитулирует.

Коменданта словно выбросило из кресла. Вскочив на ноги, он ринулся на пленного. Брызжа слюной, путая в дикой ярости русские и немецкие слава, он размахивал руками и кричал:

– Этого не случится. Фатерлянд не оставит без помощи дойче золдатен. Гитлер послал нах остен очень много танков. Русише швайн еще вспомнят Волгу. – Капитан подскочил к столу и нервно закурил сигарету. – Вы будете говорить или капут! Мы вас расстреляем. Ваша мать и жена не дождутся свой сын, – повернулся он опять к пленному летчику.

Долаберидзе молчал. Напоминание о матери больно кольнуло в сердце. Неужели никогда не прижмется он щекой к ее лицу, никогда не увидит своих родных?

Комендант заметил, как потеплели глаза пленного, как часто взлетают и опускаются его густые черные ресницы. Каким-то чутьем он понял, что задел за живое этого непонятного грузина. Решив, что упорство летчика уже сломлено, он обошел стол и опять уселся в кресло. На его лице расплылась самодовольная, надменная улыбка. Взяв в правую руку карандаш, он подался всем корпусом вперед.

Долаберидзе не торопясь достал из кармана носовой платок и, громко высморкавшись, положил его обратно.

– Ну, я готов слушать, – сказал комендант и вдруг увидел, как потеплевший было взгляд летчика становится злым и колючим. Глаза пленного опять загорелись ненавистью. – Ты будешь говорить, большевистская свинья? – завизжал комендант и стукнул кулаком по столу.

Долаберидзе презрительно улыбнулся.

Фашист выскочил из-за стола и зажатым в руке карандашом ударил пленного по голове.

– Делайте что хотите, но я никогда не расскажу вам то, что вы силитесь из меня вытянуть, – спокойно проговорил летчик.

– Я ожидал это, но я хотел облегчить вашу участь. Как бы вам не пришлось раскаиваться за свое молчание. – Комендант постучал в стену. Через минуту в комнату вбежали три эсэсовца. – Пленный летчик не хочет со мной разговаривать. Развяжите ему язык и доставьте обратно ко мне, – отчеканил по-немецки комендант.

Через пару минут Долаберидзе втолкнули в соседнюю комнату. Тусклый свет синей лампы слабо освещал углы, заваленные каким-то хламом. В единственном, наполовину замурованном кирпичом окне торчали толстые прутья решетки. За окном сгущались сумерки.

Долаберидзе начал оборачиваться к вошедшим вслед за ним немцам, и в этот момент сильнейший удар в шею, нанесенный, видимо, прикладом автомата, свалил его с ног.

Смутно, сквозь какую-то пелену помрачившегося сознания Григорий чувствовал, как стаскивают с его ослабевшего тела комбинезон и унты, как град тяжелых ударов сыплется на его спину и голову. Он прикрыл руками затылок, тут же ощутил последний удар кованого сапога в бок и потерял сознание.

Он очнулся, когда уже вновь сидел на стуле перед комендантом. Сквозь шум в голове и звон в ушах до его сознания доносились обрывки каких-то слов. Он попытался поднять отяжелевшие веки. В глаза ударил яркий свет настольной лампы, а за блеском очков летчик разглядел стеклянный взор фашиста.

Долаберидзе с трудом поднял руку и провел ладонью по мокрым слипшимся волосам. Это движение болью отдалось по всему телу, и вместе с тем он не ощутил привычной тяжести комбинезона.

Он скорее понял, чем увидел, что сидит в распущенной, без ремня гимнастерке. Ноги, словно колодками, стиснуты рваными малоразмерными сапогами без голенищ.

С усилием заставил себя поднять голову и окончательно открыть глаза. Стол вместе с комендантом медленно поплыл в сторону, стена пошатнулась и, убыстряя движение, устремилась туда же. Опустив веки, Долаберидзе почувствовал, как вновь проваливается в бездну, но чьи-то крепкие руки удержали его на стуле.

Неожиданно сознание прояснилось. Летчик, вытащив платок, вытер лоб. На платке остались пятна крови.

– Надеюсь, теперь мы поговорим откровенно, – услышал он вкрадчивый голос коменданта.

Долаберидзе попытался выругаться, но, открыв рот, почувствовал острую щиплющую боль в рассеченных губах. Он медленно, но уверенно замотал головой.

– Видимо, эта процедура на вас мало подействовала. Ну что ж, – мы можем повторить, – сказал комендант.

Летчик с ужасом вспомнил о диком, бесчеловечном избиении.

«Что делать? Рассказать? Ни за что. Откусить язык!» – мелькнула вдруг мысль. Он быстро прикрыл рот рукой, высунул до отказа язык и сдавил челюсти. Стало больно, но как он ни силился, челюсти не сжимались. Он втянул язык и с силой сжал зубы.

– Русская свинья! Ты будешь говорить, – провизжал над ухом вышедший из-за стола комендант.

Летчик замотал головой и тут же резким ударом был обит со стула.

«Как я ослаб. Этот маленький, хлюпкий фриц смог свалить меня одним ударом». Не открывая глаз, он прикинулся, будто потерял сознание.

Фашист слегка пнул его ногой и что-то приказал вошедшим солдатам.

Долаберидзе почувствовал, как взяли его за руки и за ноги, как подняли с пола. Он понял, что несут его вниз по лестнице. Услышал, как заскрипела тяжелая дверь, и всем телом ощутил приятный холодок цементного пола, на который бросили его фашисты.