Текст книги "Повести"

Автор книги: Генрих Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 43 страниц)

Глава VI

В то время, когда происходил этот разговор, а Георгий Карлов прятался на чердаке сарая, сержант Долаберидзе лежал на голых досках в чулане, куда его бросили гитлеровцы по приказу коменданта.

...Атакуя стоянку «юнкерсов», уже на пикировании Долаберидзе заметил, как по центру аэродрома пошли на взлет два «мессершмитта». Он тут же вывел свой самолет из атаки и ринулся вниз наперерез истребителям противника.

«Только бы правильно прицелиться. Взять поправку на скорость, – эта мысль (не выходила из головы, но в сознании уже возникала другая, – а что, если не собью? Тогда взлетевший «мессершмитт» прикончит кого-нибудь из наших».

Когда до земли оставалось не более ста метров, а истребитель противника, еще не оторвавшись от взлетной полосы, всем своим корпусом закрыл переднее бронестекло кабины, Долаберидзе открыл огонь. Он жал на гашетку до тех пор, пока «мессершмитт» не задрал хвост,и не взорвался, перевернувшись на спину.

Только теперь, у самой земли, Долаберидзе буквально выхватил свой самолет из пикирования и начал набирать высоту.

Внизу бушевал огонь. Долаберидзе искал новый объект для атаки. Вдруг два оглушительных хлопка почти одновременно раздались под самолетом. Кабину начало заволакивать дымом. Штурмовик клюнул носом и, все больше зарываясь в крене, ринулся вниз.

Прилагая неимоверные усилия, Долаберидзе выровнял свой самолет, но удержать его в горизонтальном полете было почти невозможно.

– Прикройте. Иду на вынужденную, – сообщил Долаберидзе, включив передатчик.

Ответа не последовало. Даже привычного потрескивания в наушниках не было слышно. «Рация перебита», – догадался летчик и потянул раненую машину на юг, в степь; подальше от вражеского аэродрома.

Управлять штурмовиком становилось все тяжелее. Передний козырек остекления кабины забрызгало маслом. Долаберидзе открыл колпак кабины и, натянув на глаза летные очки, подставил лицо под обжигающие встречные потоки воздуха. До земли оставалось несколько десятков метров. Впереди раскинулась заснеженная пустынная степь.

Выбрав ровное поле, не выпуская шасси, Долаберидзе притер самолет на глубокий снег. Пробороздив нетронутый наст, штурмовик остановился, затих. После надрывного гула мотора лишь звон в ушах резал непривычную тишину.

Долаберидзе быстро отстегнул привязные ремни, сбросил с плеч лямки парашюта и выбрался из кабины. Осматривая самолет, он был удивлен, что сумел пролететь около тридцати километров на этой истерзанной машине. На правом крыле зияли две огромные пробоины от разрыва зенитных снарядов. Наискось через весь киль и руль поворота шла ровная линия небольших отверстий – трасса пулемета. Через эти отверстия виднелась перебитая тяга управления рулем поворота. Фюзеляж был забрызган вытекшим из бака маслом.

Летчик окинул взглядом степь. Кругом – ни души. На западе из-за горизонта ползли в небо густые черные клубы дыма. «Хорошо горит. Надо скорей уходить...»

Он поджег свой самолет и, утопая в глубоком снегу, двинулся на восток навстречу поднявшемуся солнцу.

Теплый меховой комбинезон, пушистые унты сковывали движение. Несмотря на мороз, идти стало невыносимо жарко. Долаберидзе даже снял с головы шлемофон.

Так, никого не встретив, прошел он около десяти километров, пока не выбрался на берег Маныча. Обессиленный долгой ходьбой по глубокому снегу, летчик повалился на стебли камыша.

Кругом по-прежнему никого не было видно. На всякий случай Долаберидзе достал из кобуры пистолет и положил его перед собой на шлемофон.

Только теперь он серьезно задумался над тем, что произошло. Перебирая в памяти случаи, когда летчики, садившиеся на подбитых самолетах в тылу врага, благополучно переходили линию фронта, Григорий успокаивал себя тем, что и он доберется до своих. Уже шестнадцать боевых вылетов совершил он под Сталинградом, и не было еще случая, чтобы его штурмовик не получил повреждения. Правда, ему обычно удавалось дотянуть до своего аэродрома, но все пули и снаряды, словно магнитом, всегда притягивались его самолетом.

«Несчастливый я. Вот и сегодня, – задумался Долаберидзе, – только меня одного подбили. Не умею я воевать. Учиться у «стариков» надо».

Долаберидзе не знал, да и не мог знать, что один из лучших летчиков полка – лейтенант Карлов тоже подбит над Сальским аэродромом и произвел вынужденную посадку всего в двадцати километрах от его самолета.

Между тем небо затянула серая пелена низких облаков. Неожиданно до слуха донесся лай собаки. Долаберидзе приподнялся и выглянул из-за камыша. Три немецких солдата и шесть полицаев с автоматами наперевес окружили его. У одного из немцев, повизгивая на поводке, рвалась вперед большая черная овчарка.

«Дешево не дамся», – решил летчик. Он взял пистолет и, сняв предохранитель, приготовился к схватке.

Ближе всех шел солдат с овчаркой на длинном поводке. Долаберидзе прицелился в него и спустил курок. Выстрела не последовало. Перезарядить пистолет было делом одной секунды. Немец с собакой, ускорив шаг, был уже совсем близко. Прицелившись ему в грудь, летчик вновь нажал на курок, и опять боек медленно передвинулся вперед, преодолевая густую, замерзшую смазку. «И тут мне не везет», – пронеслось в сознании.

Долаберидзе быстро достал документы и в тот момент, когда немец спустил с поводка собаку, засунул их в снег вместе с пистолетом. Затем он поднялся во весь рост и с поднятой головой, вразвалку вышел навстречу врагам. И столько силы было в его широкой, массивной фигуре, такая ненависть сверкала в глазах, что немцы и полицаи остановились в нерешительности. Но в следующее мгновение разъяренный пес прыгнул ему на грудь, рванул зубами комбинезон на плече летчика и... человек и собака повалились в снег.

Долаберидзе понял, что сопротивление бесполезно. Лишь защищаясь от острых клыков, он обхватил руками голову и, уткнувшись лицом в снег, ждал, когда немец отдерет от него овчарку.

Вечером избитого, в кровоподтеках летчика доставили в немецкую комендатуру.

В чулане было темно и холодно. Около двух часов пролежал Долаберидзе на голых досках. Временами за дверью притоптывал часовой. Из-за стены доносились пьяные голоса.

Долаберидзе не шевелился. Тело ныло от побоев. На щеке и подбородке пощипывали ссадины.

«Не будешь сказайт, кто командир твой часть, от какой айродром нах флюген... будем вешайт», – вспомнил Долаберидзе последние слова эсэсовца и его недвусмысленный жест рукой вокруг шеи.

«Запугивают. Буду молчать, – решил летчик. – Только бы не ослабнуть, не потерять силы и бежать, бежать при первой же возможности».

Долаберидзе напряг окаменевшие, связанные за спиной руки. Невольно слабый стон вырвался из его груди.

– Гады, – прошептал он посиневшими губами и, сдерживая нервную, лихорадившую дрожь, с силой стиснул зубы. Так он делал всегда, когда было очень больно.

Долаберидзе вспомнил, как еще мальчишкой, помогая отцу, столяру-краснодеревщику, мастерить шкаф, подставил по неосторожности руку под увесистый молоток. Удар пришелся по пальцу. Искры метнулись в глазах, сердечко сжалось от боли, но отец не любил слез, и Гриша не расплакался. Впервые тогда стиснул он зубы, да так, что, казалось, капельки холодного пота, выступившие на лбу, были выдавлены силой сжавшихся челюстей. С тех пор он уже никогда не плакал. Мальчик был счастлив, что распознал секрет, как удерживать слезы, и часто, наблюдая перекатывающиеся желваки на скулах отца, думал: «Папе сейчас тяжело, ему, наверное, хочется плакать, раз он так сильно сжимает зубы».

Вспомнив свои мальчишеские рассуждения, Долаберидзе поневоле улыбнулся. Он представил себе родной город Кутаиси, утопающий в зелени дом, в котором прошло детство, комнату с большим дубовым столом, красивую с витиеватой отделкой мебель, сработанную мозолистыми руками отца, и мать с серебристой проседью волос... «Неужели больше никогда не увижусь с ними?..»

Неожиданно послышался шум подъехавшего автомобиля. Долаберидзе услышал, как хлопнула дверца машины, как щелкнул каблуками часовой, когда несколько сапог протопало в хату мимо чулана.

«Офицеры», – догадался он.

Прошло несколько томительных минут, и вновь послышались шаги. Дверь чулана отворилась, и Долаберидзе за ноги выволокли в сени. В глаза ударил яркий луч света от карманного фонаря.

– Рус, вставай! – раздался над ухом властный голос.

Он почувствовал, как кто-то с силой подхватил его под руки и поставил на ноги.

– Шнелль, шнелль! – командовал все тот же фашист. Потом его вывели на улицу и втолкнули в легковую машину.

Долаберидзе откинулся на мягкую спинку сиденья и прижал к ней замерзшие, связанные за спиной руки. Двое немцев уселись по бокам, стиснув летчика между собой.

Заскрежетал стартер, взревел мотор, и при тусклом свете притушенных фар машина тронулась по безлюдной улице станицы.

Через минуту в замерзших стеклах проплыли силуэты последних хат и «опель-капитан» вырвался в темноту степи.

Глаза привыкли к мраку. Григорий разглядел на немцах форму фашистских летчиков. Он не понимал еще, куда и зачем его везут, но сознавал, что на какое-то время вырвался из рук эсэсовца, избивавшего его на допросе.

– Рус ас? – спросил неожиданно один из немцев. Он рассмеялся и добавил несколько непонятных слов.

– Ас гут, карашо, – пытался объяснить второй.

– Не понимаю, – по-грузински ответил Долаберидзе и от души выругался отборным русским матом.

Немцы рассмеялись. Видимо, у них было неплохое настроение. Они относились к своему пленнику с чисто профессиональным интересом.

– Я пайлот, ты пайлот, – вновь начал один из фашистов. Он ткнул пальцем в грудь Долаберидзе, затем показал на себя. Но пленному было не до разговоров. Отогрев прижатые к спинке сиденья руки, он почувствовал сильную боль от веревок, перетянувших запястья. Изловчившись, он показал руки одному из немцев.

– О, я, я... – понимающе закивал гитлеровец и, сказав что-то второму, принялся развязывать узел. После нескольких неудачных попыток он выругался, достал из кармана складной нож и разрезал плотно скрученную паклю.

Долаберидзе несколько раз сжал и разжал занемевшие руки. Сотнями иголок начало покалывать ладони и пальцы. После избиения на допросе у коменданта летчика удивило странное, почти благожелательное отношение этих двух фашистов. Один из немцев достал пачку сигарет и протянул Долаберидзе. Искушение было велико, но Долаберидзе отказался. Как ни хотелось ему затянуться едким дымом, он решил не брать сигарету.

Внезапно машина резко замедлила движение и, хотя мотор ревел на полных оборотах, остановилась, буксуя в глубоком наносе снега.

Враги насторожились. Перебивая друг друга, они начали что-то советовать шоферу. Машина дернулась назад, потом вперед, и мотор заглох.

Вновь послышался металлический скрежет стартера и вновь зарычал двигатель, но «опель-капитан» продолжал буксовать на месте.

Гитлеровцы нехотя выбрались из автомобиля и принялись толкать его сзади.

«Бежать, сейчас же бежать». Долаберидзе вплотную придвинулся к открытой дверце и хотел было ползком скатиться в снег. Но вновь взревел мотор, машина медленно двинулась вперед, немцы впрыгнули на ходу, оттолкнув Долаберидзе на середину сиденья. Они не поняли намерения летчика. «Дурак, мямля, – проклинал себя Долаберидзе за медлительность, – упустить такой момент». Он долго еще не мог успокоиться. А гитлеровцы продолжали болтать между собой, изредка посматривая вперед на освещенную фарами дорогу.

Вскоре из темноты вырос шлагбаум и часовой остановил машину. Увидев в кабине немецких офицеров, он вытянул вперед руку и, прокричав «хайль», проворно побежал к шлагбауму.

Словно колодезный журавль, со скрипом поднялась перекладина, открыв путь в темноту ночи. Машина тронулась. Вскоре по сторонам обозначились очертания каких-то строений.

Подкатив к небольшому дому, «опель-капитан» резко затормозил, Долаберидзе подтолкнули к дверце, высадили и повели в хату, возле дверей которой прохаживался часовой.

Еще на допросе комендант отобрал у Долаберидзе часы, и теперь летчик смутно представлял себе время.

Его ввели в караульное помещение. На двухэтажных нарах в зеленых шинелях вповалку спали гитлеровские солдаты. Из-за длинного деревянного стола навстречу вошедшим поднялся бодрствующий караульный. На нем была железная каска, на перетянувшем шинель ремне висел большой нож в черном металлическом футляре. Опухший с лица фашист, освещенный тусклым светом керосиновой лампы, моргал испуганными заспанными глазами.

Разглядев офицерские погоны на немецких летчиках, он проворно кинулся к нарам и растолкал одного из спящих. Тот нехотя поднялся, уселся на краю, потянулся, зевнул, показав ровный ряд металлических зубов, и наконец открыл маленькие заплывшие глазки.

Вдруг его благодушное лицо дернулось, он вскочил и, вытянувшись в неестественной позе, замер, словно натянутая струна.

Очевидно, это был начальник караула, так как гитлеровцы, сопровождавшие Долаберидзе, начали ему что-то объяснять, поминутно кивая на пленного. Затем, похлопав Долаберидзе по плечу, немецкие летчики удалились.

Начальник караула указал пальцем свободное место на нижних нарах и, объяснив жестами, что пленный может, лечь спать, полез на свое прежнее ложе. Через несколько минут уже слышался его громкий с присвистом храп.

Долаберидзе прилег на нары и глубоко вздохнул.

Бодрствующий караульный, не выпуская из рук автомата, сел за стол и злобно поглядывал на пленного советского летчика.

«Куда меня привезли? Что будет дальше?» – мучительно думал Долаберидзе. Спать не хотелось. По-прежнему на лице пощипывали ссадины. Растянувшись на нарах, сквозь прикрытые веки он стал пристально наблюдать за сидящим у стола гитлеровцем. Мысль о побеге не выходила из головы.

Прошло около часа. Караульного начал одолевать сон. Он поставил на стол приклад автомата, крепко сжал дуло и, опустив подбородок на руки, затуманенным взором посматривал на спящих. Время от времени веки его смыкались, и тогда, прилагая неимоверные усилия, он пытался вновь открыть их. Иногда это удавалось, но чаще голова его начинала медленно клониться книзу, неожиданно он вздрагивал, морщил лоб и оторопело смотрел на пленного.

Прикинувшись спящим, Долаберидзе внимательно разглядывал комнату. Против нар у стены стояла пирамида с автоматами. Возле нее в углу несколько пустых патронных ящиков. На одном из них лежали автоматные диски.

«Если караульный заснет, можно тихо подняться, взять автомат и бежать...» – прикинул летчик. Часовой на улице не пугал его.

Еще до войны Долаберидзе начал заниматься тяжелой атлетикой. Не раз завоевывал он первенство родного города по штанге. Сейчас, думая о часовом, он напряг мышцы и почувствовал, как налились, напружинились они, перекатываясь под рубашкой.

Вот вновь слиплись веки караульного, голова опять медленно навалилась на руки, гитлеровец вздрогнул, но уже не открывая глаз, приподнял голову, чтобы еще удобнее щекой прильнуть к руке.

Долаберидзе насторожился. Прошла минута, вторая. Долаберидзе сосчитал до ста пятидесяти... Немец не просыпался. Летчик осторожно начал сползать с нар. Не отрывая взгляда от дремлющего немца, он подтянулся к самому краю, тихо опустил ноги на пол. Прежде чем подняться, повернул голову и посмотрел на лежащих рядом. Все крепко спали. Долаберидзе опять перевел взгляд на караульного и медленно, боясь скрипнуть досками, начал подниматься. Он уже почти сел, когда голова караульного соскользнула с рук и опустилась. Железная каска не удержалась и, ударившись о стол, с оглушительным звоном загремела на пол.

С верхних и нижних нар повскакивали гитлеровцы. Толкая друг друга, они ринулись к пирамиде с оружием.

Долаберидзе не лег, а, скорее, упал навзничь на свое место и закрыл глаза. Через секунду, приоткрыв веки, он увидел вытянувшегося по стойке «смирно» караульного и распекавшего его начальника караула. Сквозь шум и гомон до слуха Долаберидзе доносились лишь обрывки фраз. Кто-то поднял с пола упавшую каску и, набросив ее на голову провинившемуся, ударил по ней ладонью. Немцы гоготали, словно стадо потревоженных гусей.

Больше гитлеровцы не ложились спать, и весь остаток ночи Долаберидзе молча пролежал на нарах, обдумывая свое положение.

Глава VII

Прошло часа два с тех пор, как Георгий Карлов остался один на чердаке сарая. Кругом была тишина, лишь изредка снизу доносились вздохи коров, мирно жующих сено. Но вот он ясно услышал скрип отворяемой двери. Снег захрустел под чьими-то легкими шагами. Слабый свет фонаря проник на чердак. В сарай с ведром воды вошла Надежда Ивановна. Она забралась наверх к Георгию.

– Ну, как вы тут устроились? Не замерзли? – спросила она, доставая из кармана шубы маленький сверток.

– Нет. Ничего. Только пить хочется.

– Нате, кушайте, – Надежда Ивановна протянула ему сверток, – здесь хлеб и кусочек сала.

– Спасибо большое. – Карлов развернул тряпицу и с жадностью принялся есть.

– В чем бы вам воды принести?

– Тут у меня посудина осталась из-под молока. Наберите, пожалуйста, – Георгий протянул женщине банку. – А это вам, – он вложил другую банку в ее руку, – тут сгущенное молоко.

– Что вы, что вы, самому пригодится.

– Нет нет, не отказывайтесь, обидите меня.

– Ну, хорошо. Мы с Лизанькой сладкий чай, наверное, год не пили. Теперь попробуем. Спасибо.

Надежда Ивановна принесла Карлову воды, напоила коров и вышла из сарая. По скрипу двери Георгий понял, что она зашла в дом. Он улегся поудобней, накрылся сеном и вскоре задремал, спрятав лицо в пушистый мех воротника.

...Проснулся он, когда уже проступили серыми полосками щели сарая. За ночь боль немного утихла. Георгий осторожно поднялся, боясь потревожить рану.

Вскоре он услышал, как хлопнула дверь. В сарай вошел Пузанок.

– То сделай, это сделай. И так с темна до темна спину не разгибаю. А ему все мало, – озлобленно шептал он. – Ишь, хлебом попрекать вздумал, клоп ненасытный. Так бы всю кровь и высосал, иуда проклятый.

Карлов понял, что тирады относятся к хозяину. Он подошел к самому краю настила:

– Здравствуй, Пузанок!

Парень поднял голову и приветливо, улыбнулся:

– Здравствуйте. Как спалось? Не замерзли?

– Под такой печкой трудно замерзнуть. – Георгий повел вниз змейку молнии на комбинезоне и, подмигнув Пузанку, показал меховую толщу подкладки.

– Вот это да...

Парень был заворожен таким обилием меха и восхищенно смотрел на летчика. Потом засуетился, начал срывать со стены сбрую, хомут, вожжи...

– А я вот лошадь запрячь пришел. Хозяин за Маныч собирается, к сыну. Сын у него там старшим полицаем служит, – как бы между прочим объяснил Пузанок.

Георгий насторожился.

– Что же ты раньше не говорил, что у хозяина сын полицай?

– А вы не спрашивали раньше-то, – ответил парень и вывел лошадь на улицу.

«В самое логово предателя попал, – подумал Георгий. – Неужели хозяин знает, что я здесь прячусь?.. Нет, не может быть. – Георгий вспомнил, с какой неподдельной радостью встретила его Надежда Ивановна. – Даже актриса не в состоянии так играть. А если что – постреляю предателей, сам застрелюсь, а живым не дамся».

Со двора доносились ворчание и ругательства Пузанка, запрягавшего лошадь. Потом он зашел в сарай, молча взял большую охапку сена и отнес в сани.

Георгий услышал повелительный голос. Хозяин перечислял Пузанку, что без него надо сделать: пекся о скоте, о хозяйстве. Через некоторое время заскрипели полозья.

– Вечером попозже вернусь, – уже отъехав, крикнул хозяин.

Вскоре пришла Надежда Ивановна. Глаза ее радостно блестели.

– Вот мы и одни остались. Как провели ночь?

– Ночь-то ничего. Да не нравится мне, что сын вашего хозяина в полиции служит.

– А вы думаете мне это нравится? Но вы не беспокойтесь, он сюда всего один раз приезжал, и то месяца два назад.

– А почему хозяин именно сегодня к нему поехал? – допытывался Георгий.

– Да вы что? Неужели мне не верите?

– Верить-то верю, а все-таки. Почему именно сегодня? – он пристально смотрел на нее.

Минуту оба не опускали глаз. В его хмуром взгляде сквозило недоверие. Она, казалось, говорила: «Глупый, неужели не чувствуешь, как рада я этой встрече».

– Хозяин уже несколько дней собирался к сыну, на станцию Пролетарскую, – спокойно пояснила Надежда Ивановна. – Жена его там гостит, он ее привезти должен. Но последние дни стояли большие морозы. А со вчерашнего вечера начало теплеть, вот он и поехал сегодня. Не бойтесь, милый, не думайте об этом, – ласково убеждала она. – Никто вас не выдаст. Все будет хорошо. Сейчас принесу вам поесть и схожу к одной знакомой – ленинградке. Выведаю, может, у нее от мужа что-нибудь из одежды осталось.

Чувство благодарности и облегчения захлестнуло Карлова.

– Спасибо, Надежда Ивановна, – глухо сказал он. – Спасибо!

От знакомой Надежда Ивановна вернулась с пустыми руками.

– Тоже, как и я, все выменяла на молоко и на хлеб, – сказала она со вздохом, присаживаясь возле Карлова. – Где же добыть? Взять у хозяина? Он спохватится. Из дома выгонит...

– А у Пузанка ничего нет? – спросил Карлов.

– Что вы, весь его гардероб на нем...

Неожиданно в голове летчика созрел дерзкий план.

– А что, если... если ночью зайти в дом с автоматом и потребовать у хозяина старую одежду?

Надежда Ивановна на минуту задумалась.

– Конечно, с перепугу хозяин все вам отдаст, но... когда вы уйдете, наверняка побежит к старосте. А тот вышлет погоню. Староста из-за сына его побаивается.

– Так я свяжу его да запру, а сам на лошадь – и ищи ветра в поле. За ночь-то я далеко отмахаю.

– Рискованно, – с сомнением проговорила Надежда Ивановна.

– Но ведь другого выхода нет... Пусть так будет.

– Только вы уж тогда и нас свяжите. Я вам веревок наготовлю.

– Можно к вам наверх? – послышался тихий голос Пузанка.

– Можно, Пузанок, лезь сюда, – разрешил Георгий и добавил, обращаясь к Надежде Ивановне: – А Пузанок пусть лошадь не распрягает, когда хозяин вернется.

Парень забрался на сеновал и присел на корточки возле летчика. Надежда Ивановна рассказала ему о плане Карлова. По наивным моргающим глазам Пузанка трудно было понять, как он это воспринял. Прошло немало времени, пока он заговорил, растягивая слова:

– Да. ладно. Чего уж тут. Только лошадь усталая придет. Далеко ли ускачете? Может, на завтра энто дело отложим? – И вдруг оживился: – Завтра я вас мигом за Маныч доставлю.

– Ну вы тут решайте вместе; а я выйду посмотрю, чтобы не зашел кто случайно. – Надежда Ивановна спустилась по лестнице вниз.

– А ты, Пузанок, не думаешь к своим пробираться? – Карлов пристально вглядывался в небритое лицо парня.

– Да где уж мне. Вот коли придут русские, тогда опять пойду воевать.

– Сам-то ты разве не русский?

– Почему же не русский? Русский я. А что?

– Удивляюсь вот я, как это ты от слова «наши» отвык.

Парень исподлобья посмотрел на летчика.

– Ты когда-нибудь слышал, Пузанок, про нашествие Чингизхана на Русь? Слышал про татарское иго? – спросил Георгий.

Парень замотал головой.

– Ханы уводили в рабство женщин, детей, грабили и жгли города, села. Так же, как сейчас гитлеровцы делают. Триста лет стонала тогда земля русская. Но поднялся народ наш, собрал силу несметную и погнал ханов со своей земли. Вот и теперь, если все до одного поднимутся, если не будут такие, как ты, окруженцы, – с презрением произнес Георгий это слово, – отсиживаться по хуторам и станицам да гнуть спину за кусок хлеба, покатится тогда фашист за Дон, за Днепр, а там и Висла, и Эльба не за горами. Вот так-то, Пузанок. Стыдно тебе должно быть?

Приоткрыв рот, парень внимательно слушал. Его глаза потеплели, в них появилась мысль. Вместо тупого безразличия Георгий увидел что-то человеческое.

– Правда ваша, пора к своим подаваться, – произнес он, отвернувшись. – Только с ребятами поговорить надо. Нас ведь четверо в энтой станице перебиваются. Вместях сподручнее.

– Долго-то не задерживайся!

– Нет. Вот вас провожу и соберемся. Ребята меня слухают. А Степан, тот сам уходить уговаривался, – сообщил Пузанок.

Вдруг до их ушей докатился громовой гул далекого взрыва.

Пузанок вздрогнул, вскочил на ноги и повернул голову туда, откуда донесся взбудораживший тишину удар.

Георгий был потрясен, когда вновь увидел глаза парня. Расширенные зрачки бегали по сторонам. Казалось, Пузанок искал место, куда можно прыгнуть, спрятаться от звуков, напоминающих грохот боя. В неудержимом паническом страхе он закрыл руками лицо.

А когда опустил руки, в его взгляде уже не было ничего человеческого. Потухшие, опустошенные глаза затравленного существа смотрели на летчика.

«...Да, храбрость не рождается вместе с человеком, – подумал Георгий. – Нужна воля, чтобы победить трусость».

Карлов вспомнил свои первые боевые, полеты, вспомнил, как, увидев загоревшийся самолет товарища, сумел побороть испуг и пошел в атаку на зенитные батареи.

– Ты что испугался, Пузанок? Окружение вспомнил?

– Да нет, я так, – стыдливо ответил парень.

– К своим-то не раздумал идти?

Пузанок промолчал.

– Не забудь, лошадь не распрягай, когда хозяин вернется, – напомнил ему Георгий.

– Ладно, сделаю.

Пузанок ушел. Долго тянулось время. За день Карлов до мелочей продумал свой план. Когда наступили сумерки, Надежда Ивановна опять принесла ему поесть.

– Ну как, все приготовили? – спросил он у нее.

– По-моему, все. Веревок на пятерых хватит. У печки повесила черную шубу из овчины. Как зайдете, сразу направо будет. Под шубой валенки поставила. А вот шапку у хозяина придется отобрать.

– Вот и прекрасно!

– А что вы, Георгий Сергеевич, с Пузанком сделали?! Как будто подменили парня – веселый такой стал, весь вечер шутит, смеется.

– Вот как? Это хорошо. Значит, душа у него от тяжести избавилась... Ну, давайте попрощаемся, Надежда Ивановна. Не знаю, как и благодарить вас, – Георгий крепко пожал руку женщины.

Хозяин вернулся поздно. Еще с саней крикнул вышедшему встречать его Пузанку:

– Завтра пораньше собирайся за сеном. Русские близко. Может, скоро придут – от сена-то нашего шиш останется.

«Идут наши, идут, – радостно забилось сердце летчика. – Эх, скорее бы добраться до них!»

Хозяин прошел в дом.

– Шкуру ему спасать надо, а он все о сене своем печется, – пробурчал Пузанок, как только зашел в сарай.

– Как там на улице, никого нет? – спросил у него Георгий.

– Вроде пусто, идите.

Георгий взял автомат, нащупал лестницу и спустился вниз. На улице было темно и безветренно. В тусклом пучке света, проникающем из окна дома, плавно опускались крупные хлопья снега.

– Идите, а я тут останусь, покараулю, – Пузанок показал на ступеньки. – Там налево дверь в комнату.

Карлов поднялся на высокое крыльцо и, повесив автомат на шею, потянул ручку. Дверь открылась. Перед ним были темные сени, слева – узенькая светлая полоска от неплотно прикрытой двери.

– Пузанок, ты? – услышал он голос хозяина.

Георгий распахнул дверь, вошел в комнату.

Хозяин сидел за столом и держал в руке большой ломоть хлеба. В длинных, висящих почти до подбородка усах путались крошки. При виде летчика его густые рыжеватые брови прыгнули вверх, образовав на лбу множество складок. На какое-то мгновение он так и остался сидеть с полуоткрытым ртом.

Потом с трудом проглотил хлеб и спросил:

– Ты откуда такой взялся, сокол ясный?

Теперь он пристально разглядывал летчика. Глаза превратились в узкие щелки.

– С неба свалился! – громко произнес Георгий. – Решил проведать, как поживаете.

Из-за печки вышла жена хозяина, не успевшая еще снять с головы серый шерстяной платок, а из другой комнаты – Надежда Ивановна. Лицо одной исказилось от страха, она поднесла к губам растопыренные, согнутые пальцы; другая напряженно наблюдала за Карловым.

Георгий покосился на печь, увидел висевшую на гвозде шубу и на полу под ней большие серые валенки.

– Вот что, хозяин. Зашел я к тебе ненадолго, не бойся. Хочу поменять у тебя меховой комбинезон и унты на шубу да на валенки. Как мыслишь – стоит?

– Стоит-то стоит, да куда с этим сунешься, заберут ведь сразу, – как бы прикидывая, медленно протянул хозяин и почесал затылок. «На ловца и зверь бежит», – подумал он.

Дело в том, что, побывав у сына, хозяин узнал о тяжелом положении немцев на берегу Волги. Сын рассказал ему, что уже идет эвакуация тыловых учреждений, что по железной дороге проходит много санитарных поездов, набитых ранеными. Старик понял – на днях немцев выметут из этих мест. Сын намеревался уйти с ними.

Всю обратную дорогу старик мучительно думал, как он будет оправдываться перед Советской властью за то, что сын служил в полиции, за то, что сам он жил в дружбе с гитлеровцами.

«А коли спрятать, спасти этого летчика? Показать свою преданность русским? Конечно, так и сделаю», – мигом решил он, и лицо его засияло приветливой улыбкой.

– Что же ты стоишь? Проходи, садись, коли зашел, – пригласил хозяин. – Только в гости-то с оружием не ходят, – кивнул он на автомат и тут же спросил: – Как там, далеко ли наши? Скоро придут-то?

– А ты что, заждался? – усмехнулся Георгий и, всматриваясь в старика, стремился уловить его ускользающий взгляд. «Хитрый, предаст», – подумал летчик. – Дня через три-четыре будут здесь, – обманул он.

Хозяин неестественно оживился:

– Вот это хорошо! На это время можешь у меня спрятаться, не выдам. У меня тут живет один окруженец, не жалуется. Да вот с Ленинграда эвакуирована, – хозяин, ища поддержки, обернулся к Надежде Ивановне.

– Шубу-то с валенками давай пока, – сказал Георгий.

– Да ты садись, раздевайся. А шуба... вон она, у печки висит, да и валенки как раз около. Небось хороши будут?

Карлов пододвинул к двери табурет, снял унты и начал стягивать комбинезон. Автомат он предусмотрительно поставил к стене рядом с дверью.

Хозяин внимательно разглядывал орден Красной Звезды и два кубика в петлицах на гимнастерке летчика. «Командира, орденоносца спасу. Обязательно должны оправдать».

– А ты, мил человек, подтвердишь, когда наши придут, что я тебя от немцев прятал? – спросил он.

Георгию все стало ясно. «Мной спасаешься? Убить тебя мало, шкура продажная, – подумал он. – Ну да ладно, наши скоро придут, разберутся».

– Как же, доберусь до своих и сразу же сообщу командованию, кто меня выручил. У нас за спасение людей даже ордена дают.

– И чего тебе так торопиться? Еще поймают. Прячься у меня в сарае. Кормить буду, – пообещал хозяин. – До меня никто не сунется, а немчуры проклятой нету поблизости. – Он нарочито зло выругал оккупантов.

– Да нет уж, пойду, – отозвался Георгий, надевая на себя старую, заплатанную шубу. – Мне бы шапку еще...

– Мать, дай-ка ему мой треух, – крикнул хозяин.

– Вы меня на лошади через Маныч перевезите, а дальше я сам добираться буду.

– Лошадь-то вся в мыле, я ведь только приехал, – принялся объяснять хозяин. – Пересиди хотя до завтрашней ночи на сеновале, завтра тебя мой парень отвезет.