Текст книги "Повести"

Автор книги: Генрих Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц)

6

Леонид Дубровский проснулся от какого-то неосознанного чувства тревоги. Будто огромный невидимый камень навалился на грудь, сдавил сердце и легкие, мешает вздохнуть. Приоткрыв глаза, Леонид приподнялся на локте. Несмотря на ранний час, в комнате было светло. В окно заглянули первые лучи восходящего солнца. И хотя этот яркий, солнечный свет не предвещал ничего плохого, на душе было тяжело. Прорезав тишину, до слуха донесся отдаленный гул артиллерийских залпов.

«Неужели наши пошли в наступление?» – обрадовался Дубровский, окидывая взглядом комнату.

На соседней кровати, под одеялом, бугрилась фигура Потемкина. По тому, как равномерно приподнималось и опускалось одеяло, Дубровский понял, что Потемкин спит. «Надо бы и мне хоть немного вздремнуть». Леонид опустил голову на подушку и тут же вспомнил про свой вещевой мешок. Сонливость будто сдуло ветром. Мысли сменяли одна другую. «Меня проверяют. Проверяют на каждом шагу. Иначе кто посмел бы рыться в моем вещевом мешке? Несомненно, это сделал Потемкин. Но сам бы он никогда не решился. Видимо, ему поручил Рунцхаймер. Пусть! Быть может, это и к лучшему. Ведь в моих вещах нет ничего подозрительного. Только самое необходимое. Что же я так волнуюсь? Просто нервы пошаливают. Все идет как нельзя лучше. Ведь я заранее предвидел, что Рунцхаймер будет меня проверять. Иначе и быть не может».

Леонид перевернулся на другой бок, уперся взглядом в порыжевшие обои на стенке. «Надо продумывать каждый шаг, взвешивать до мельчайших подробностей каждый поступок. Только так можно сохранить свою жизнь и выполнить задание. А что я успел сделать? Конкретного пока ничего. Но я здесь, в гестапо, и это уже немало. Важно удержаться, обрести хорошую репутацию. Ведь даже на допросах можно много выяснить. Вот, например, вчера полицейский Дронов из хутора Белянский предал людей, которые расклеивали воззвания. Или вот Алферов, рябой, сорока лет, из станицы Николаевской, – агент ГФП-721 – предал женщину, слушавшую радиопередачи из Москвы. Это все надо записывать, чтобы не забыть. Когда наши вернутся, эти люди должны понести заслуженную кару. Ведь на руках этого Дронова кровь военнопленных, которых Рунцхаймер приказал расстрелять по его доносу. Записывать? А где прятать записи? Попадись они Рунцхаймеру... – Дубровский невольно съежился под одеялом. – Надо сделать так, чтобы не попались. Надо найти человека, у которого можно хранить записи. А с кем отправлять их через линию фронта? Пятеркин. А где он? Письмо Самарским послано двадцать седьмого, а сегодня... Постой-ка, сегодня же Первое мая. Ура! Первомайский праздник! Это шестой день моего пребывания в ГФП. Со дня на день должен прийти ответ от Самарских. Если Пятеркин там, непременно найду человека, чтобы связаться с ним. А пока... Пока не давать ни малейшего повода для подозрений. Рунцхаймер внешне оказывает мне доверие. Внешне. А что он думает обо мне? На первом допросе с провокатором я вел себя правильно».

Дубровский вспомнил этот первый допрос, на котором в качестве переводчика его использовал Рунцхаймер. Поначалу Рунцхаймер выделил ему одного солдата и приказал отправиться в тюрьму за арестованным коммунистом, у которого обнаружили радиоприемник. Принимая арестованного от Конарева, Дубровский заметил, что Виталий Шевцов – так звали арестованного – довольно дружелюбно переглянулся с Конаревым. А тот нарочито злобно толкнул его в спину. Кроме того, на улице по дороге в ГФП Шевцов обратился к Дубровскому с проклятиями в адрес немцев. Это насторожило Леонида. Когда же Шевцов стал проклинать и Дубровского за то, что тот продался немцам, Леонид каким-то внутренним чутьем уловил, что перед ним провокатор.

Во время допроса Рунцхаймер требовал от Шевцова сказать, откуда у него радиоприемник. Шевцов наотрез отказался отвечать на этот вопрос и без стеснения стал ругать немцев и «новый порядок». Дубровский все дословно перевел Рунцхаймеру. Казалось, тот рассвирепел не на шутку. Он выбежал из-за стола и, подскочив к Шевцову, стукнул его плеткой по голове. Но удар был слабым. Дубровский почувствовал, как в самый последний момент Рунцхаймер придержал свою руку. Теперь сомнений не было. На табуретке сидел провокатор, и весь этот спектакль понадобился Рунцхаймеру, чтобы еще раз проверить своего переводчика.

Когда же на вопрос Рунцхаймера, что он слушал через свой радиоприемник, Шевцов со злорадством ответил, что слушал сводки Советского информбюро, в которых говорилось о разгроме армии Паулюса под Сталинградом, Дубровский сам подошел к Шевцову и со всего размаху двинул его кулаком по лицу.

Шевцов свалился с табуретки, из его рассеченной губы заструилась кровь.

– О! Я же говорил вам, что сделаю из вас мужчину! – воскликнул Рунцхаймер. – Только зачем так сильно? У вас тяжелый кулак. После такого нокаута не так просто встать на ноги.

– Прошу извинить меня, господин фельдполицайсекретарь. Всякий раз, когда я слышу о Сталинграде, у меня сжимаются кулаки. А этот негодяй решил поиздеваться над нами. Он сказал, что слушал московские передачи о разгроме армии фельдмаршала Паулюса. Это же наша шестая армия! И я не сдержался. Еще раз прошу извинения, господин фельдполицайсекретарь.

– Ничего, ничего. Ему это пойдет на пользу.

Поглядывая то на Рунцхаймера, то на Дубровского, Шевцов медленно поднялся с пола, тяжело опустился на табуретку.

– Ну, теперь ты скажешь, откуда у тебя радиоприемник? – спросил Дубровский.

Шевцов испуганно посмотрел на Рунцхаймера.

– Хорошо! Пусть подумает. Отведите его обратно в тюрьму. Если он и завтра будет молчать, мы его расстреляем.

По дороге в тюрьму Шевцов не проронил ни слова. А вечером...

Вечером в комнату, где жил Дубровский, заглянул Конарев. Потемкин еще не вернулся, и Конарев решил его подождать. Он медленно присел к столу, вытащил из внутреннего кармана куртки бутылку самогона, спросил:

– Без Алекса начнем или повременим чуток? – Дубровский промолчал. И видимо, чтобы завязать разговор, Конарев неожиданно рассмеялся: – Шевцов на тебя жалуется. Скулу ты ему чуть не свернул. А зря. Он парень хороший. Камерным агентом у нас работает...

Сейчас, лежа в постели, Леонид улыбнулся, вспоминая, как выручила его тогда интуиция.

Он был уверен, что это не последняя проверка. Но не предполагал, что Рунцхаймер заставит кого-то рыться в его вещах. «А может, и не поручал рыться? Может, просто распорядился наблюдать за мной? А Потемкин понял это по-своему и переусердствовал. Ведь не дурак Рунцхаймер, не мог же он подумать, что я не замечу беспорядка в своем вещевом мешке. Конечно же это самодеятельность Потемкина. Что ж, этот гад показал себя. Немцы ему доверяют. Поэтому и спит спокойно».

А Потемкин не спал. Он проснулся от какого-то взрыва. Лежал и вслушивался в тишину. До его слуха докатился отдаленный гул артиллерийских залпов, но это было не то. Разбудивший его взрыв был значительно сильнее и раздался где-то совсем близко. С минуты на минуту Потемкин ожидал сигнала тревоги. Но вокруг по-прежнему была тишина, в которой то зарождался, то угасал далекий артиллерийский гул.

И как ни странно, этот гул приглушенный расстоянием, успокаивал. За ним угадывалось множество километров, отделявших Потемкина от рвущихся снарядов, от запаха гари и пороха, от вздыбленной земли. Побывав под артиллерийским обстрелом всего один раз, Потемкин запомнил эту картину на всю жизнь. Он пытался тогда вжаться в упругую землю как можно глубже. Над ним с воем и визгом проносились осколки, в нос и горло лез дурманящий запах пороха, комья глины обрушивались на спину. Казалось, весь земной шар содрогался в страшном ознобе. Он был подавлен и ошеломлен настолько, что уже не смог подняться, когда прекратился артиллерийский огонь. Несколько блаженных минут он пролежал недвижно на притихшей сырой земле, пока до слуха не донеслась немецкая речь. Тогда он поднялся, нет, не встал, а сел, обреченно поглядывая на приближавшихся солдат в чужих зеленых мундирах. С неосознанным облегчением Потемкин поднял вверх руки.

После этого любые тяготы плена, невзгоды и унижения казались ему ничего не значащими по сравнению с тем, что он пережил под артиллерийским огнем. С тех пор прошло уже больше года. Потемкин был счастлив, что имеет возможность слышать артиллерийскую канонаду только на расстоянии. И сейчас, лежа в своей постели, он благодарил судьбу за то, что далек от грязных, вонючих окопов, от посвиста пуль, от рвущихся мин и снарядов. Им уже вновь овладела дремота, когда за окном послышался топот ног и громкий, взволнованный крик, извещавший о тревоге. Потемкин мигом стряхнул с себя одеяло, вскочил с кровати, босиком подбежал к окну.

– Что случилось? – крикнул он пробегавшему мимо фельдфебелю Вальтеру Митке, который дежурил по ГФП в эту ночь.

– Партизаны взорвали водокачку в городе! Срочно выезжаем на место происшествия!

Потемкин метнулся было будить Дубровского, но Леонид уже натягивал брюки.

Через несколько минут следователи и переводчики ГФП уже сидели в кузове крытого брезентом грузовика. Окликнув каждого, убедившись, что все на месте, Рунцхаймер забрался в кабину водителя. Взревел мотор, и грузовик выехал за ворота.

До водокачки было не более двух километров. Когда Леонид Дубровский вместе с остальными сотрудниками команды Рунцхаймера выбрался из машины, возле полуразрушенной водокачки бегали полицейские с белыми повязками на рукавах. Среди них Дубровский заметил начальника вспомогательной полиции. Тот стоял около груды битого кирпича и отдавал какие-то распоряжения своим подчиненным.

– Господин Дубровский, – раздался властный голос Рунцхаймера, – следуйте за мной!

Не оглядываясь, не проверяя, услышал ли переводчик его команду, Рунцхаймер зашагал к водокачке, туда, где стоял Козлов. Он шел быстро, размашисто переставляя длинные ноги, сцепив за спиной костлявые руки с тонкими волосатыми пальцами. Его узкие, сутуловатые плечи заметно раскачивались из стороны в сторону.

«Настоящий дылда», – подумал Дубровский, еле поспевая за шефом. Он шел вслед за ним, всего в двух шагах, поэтому чуть не натолкнулся на Рунцхаймера, когда тот неожиданно резко остановился, нагнулся, поднимая с земли какой-то предмет. Выпрямившись, Рунцхаймер обернулся к Дубровскому:

– Как по-вашему, что это может быть?

Леонид оглядел протянутую к нему руку. На ладони Рунцхаймера лежал небольшой кусок покореженного металла. Дубровский молча пожал плечами.

– А я вам скажу. Это осколок мины. Судя по размерам, противотанковой мины. Быть может, именно этой миной взорвана водокачка. Да, да. Это свежий осколок. Посмотрите, никаких следов ржавчины. Сохраните его.

Передав осколок Дубровскому, Рунцхаймер повернулся к нему спиной и зашагал дальше. Навстречу бежал начальник русской вспомогательной полиции. Остановившись в нескольких шагах от него, Рунцхаймер подождал, пока тот приблизится, и, не подавая ему руки, все так же сцепив их за спиной, спросил:

– Господин Козлов и сейчас будет утверждать, что в Кадиевке нет партизан?

Не понимая вопроса, начальник полиции, словно провинившийся мальчишка, смущенно молчал. Он вопрошающе поглядывал на Дубровского.

– Переводите же, чего вы ждете? – повышая голос, проговорил Рунцхаймер.

– Господин фельдполицайсекретарь спрашивает: вы и теперь будете утверждать, что в городе нет партизан?

– Я никогда не утверждал этого. Возможно, они живут среди нас, но мы до сих пор не можем напасть на их след. По приказу господина Рунцхаймера мы вчера вечером расстреляли одиннадцать заложников за пожар на маслозаводе. Но ни один из расстрелянных даже перед смертью никого не назвал, хотя я обещал сохранить им жизнь, если они скажут, чьих рук это дело.

Дубровский перевел Рунцхаймеру слова начальника полиции.

– А что он скажет по поводу взрыва водокачки?

– Мои люди обследуют место взрыва. Водокачку охранял полицейский Степчук, которого мы пока не можем найти. Ясно лишь одно: под стену была заложена взрывчатка, – ответил Козлов.

– Не взрывчатка, а мина, – поправил Рунцхаймер. – Дайте-ка ему этот осколок.

Дубровский перевел, подал Козлову находку Рунцхаймера. Тот долго вертел осколок в руках, покачал головой и, возвращая осколок, сказал:

– Вы правы, господин фельдполицайсекретарь. Это была мина, и, может быть, не одна. Я думаю...

Его перебил подбежавший следователь Макс Борог.

– Господин фельдполицайсекретарь, мы ждем ваших распоряжений! Разрешите осмотреть водокачку?

– Да, да, да! Я думаю, вы и без меня могли бы принять такое решение. Не для прогулки же я вас сюда привез. Ступайте!

– Слушаюсь!

– Да! Фельдфебель Борог, дело с этой водокачкой я поручаю вам.

– Слушаюсь! Будет исполнено!

– Так что вы думаете? – спросил Козлова Дубровский, прежде чем перевести Рунцхаймеру последнее высказывание начальника полиции.

– Я думаю, что такую мину или несколько мин могли положить и вражеские лазутчики. Парашютистка, которую мы поймали два дня назад, не могла быть одна. Обнаруженный у нее радиопередатчик не имеет питания. Значит, батареи сброшены с кем-то другим. Кроме того, с радистами могли быть заброшены и диверсанты. Эту девчонку надо хорошо допросить. Но без вашего разрешения полиция не имеет на это права. Парашютистка числится за ГФП.

Выслушав мнение начальника полиции, Рунцхаймер помолчал немного, вытащил портсигар, достал из него сигарету, закурил и только потом сказал:

– Я не думаю, чтобы русские были настолько глупы. Подготовка диверсантов стоит больших усилий. Вряд ли русское командование станет забрасывать их ради такой мелочи, как водокачка. Для диверсий существуют более важные военные объекты. А парашютисткой я займусь сам. Полиции не следует вмешиваться в это дело. Лучше бросьте свои силы на выявление партизан в городе. Я уверен, что водокачка – это дело их рук.

Подождав, пока Дубровский перевел, Рунцхаймер неторопливо пошел к месту взрыва. Начальник полиции вместе с Дубровским последовали за ним.

Около сорока минут провел Рунцхаймер возле водокачки. За это время сотрудники ГФП обнаружили еще несколько осколков от взорвавшейся мины. И каждый осколок подтверждал, что мина противотанковая, советского производства. Теперь и Рунцхаймер стал подумывать о том, что виновниками этой диверсии могут быть советские парашютисты. Он еще не решил окончательно, что следует предпринять, когда к нему подбежал фельдфебель Макс Борог.

– Господин фельдполицайсекретарь, я полагаю, целесообразно произвести облаву на вокзале. Необходимо немедленно задержать на станции всех подозрительных. Среди них возможны диверсанты, причастные к этому взрыву...

– Хорошо! – почти не задумываясь, ответил Рунцхаймер. – Берите людей и отправляйтесь туда. По пути забросите меня и господина Дубровского к нам в штаб. Я сам хочу допросить русскую парашютистку.

– Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь! Будет исполнено.

Макс Борог побежал собирать своих сослуживцев, а Рунцхаймер и Дубровский направились к автомашине.

– Господин фельдполицайсекретарь, вы действительно полагаете, что это могли быть русские парашютисты? – спросил Дубровский.

– Вероятности мало. Но отвергать эту версию тоже нельзя. От русских можно ждать чего угодно. За два года войны я был свидетелем самых бессмысленных акций с их стороны. Иногда они ставили нас просто в тупик отсутствием всякой логики. К тому же фельдфебель Борог хотя и чех, но хороший следователь. Я доверяю его профессиональному чутью. Может быть, и на этот раз он не ошибается.

По возвращении в штаб Рунцхаймер отправил дежурного по ГФП фельдфебеля Митке в полицию за арестованной парашютисткой, а сам прошел в свой кабинет, жестом пригласив за собой Дубровского. Радостно повиливая хвостом, Гарас стремительно подбежал к хозяину, потом настороженно обнюхал переводчика и после властного окрика Рунцхаймера покорно улегся на своей подстилке.

– Господин Дубровский, – сказал Рунцхаймер, доставая из ящика письменного стола стопку бумаг с машинописным текстом, – здесь несколько статей, предназначенных для местной газеты. Их писали разные люди. Я поручаю вам прочесть и дать свое заключение о целесообразности публикации.

– Разве это тоже входит в функции ГФП?

– Да-да! Гехаймфельдполицай занимается не только выявлением и уничтожением партизан, коммунистов, евреев. В нашу задачу входит и охрана штабов, и личная охрана командира соединения, и наблюдение за военными корреспондентами, фотографами, художниками. Мы осуществляем негласный контроль за тем, что они пишут, рисуют, фотографируют. И если редактор местной или немецкой военной газеты нашего соединения сомневается в каком-нибудь сообщении, он без промедления направляет материал к нам, в полевую полицию. Таким образом, наши функции гораздо шире, чем вы предполагали раньше. Шире и значительнее. Именно поэтому армейские офицеры с таким почтением, я бы сказал, даже с опаской, относятся к нам.

– Я понял, господин фельдполицайсекретарь! Я сейчас же просмотрю эти материалы.

– Нет, это не так срочно. Сейчас мы допросим советскую парашютистку, а потом вы займетесь этим. Подготовьте место для следователя Митке. Там, в шкафу, пишущая машинка. Поставьте ее сюда! – Рунцхаймер кивнул на свой письменный стол. – Здесь, напротив, поставим этот стул! – Он сам перенес от стены деревянный стул. А когда Дубровский поставил машинку и сдернул с нее чехол, распорядился: – Заправьте в нее бланк протокола допроса.

Дубровский достал из шкафа несколько бланков. Не забыл прихватить ластик, ручку и пузырек с чернилами. Он уже знал, что Рунцхаймер любит порядок, любит, чтобы все необходимое было под рукой. Поэтому, заметив, что стоявший на тумбочке графин с водой наполовину пуст, он взял его и пошел на кухню, чтобы долить кипяченой водой. (Рунцхаймер боялся пить сырую воду.) Когда он вернулся с полным графином, Рунцхаймер одарил его одобрительным взглядом.

– Скоро ее приведут. А пока пойдемте погуляем с Гарасом.

Рунцхаймер подал собаке знак и направился к двери. Гарас опрометью бросился из комнаты в сени. Дубровский еще не успел подойти к двери, как из сеней раздался неистовый детский плач. Переступив порог, Леонид увидел распростертую на полу девочку – дочку Марфы Ивановны. Рунцхаймер стоял чуть поодаль, на лице его застыла недовольная гримаса.

– Гарас нечаянно сбил ее с ног, – то ли оправдываясь, то ли поясняя, проговорил он.

Дубровский нагнулся, поднял девочку на руки в тот самый момент, когда из комнаты выбежала Марфа Ивановна.

– Что случилось? – с дрожью в голосе спросила она.

– Ничего особенного. Ольга испугалась Гараса, – сказал Дубровский, передавая девочку матери.

Рунцхаймер уже вышел наружу и наблюдал, как мечется по двору его любимый Гарас. Дубровский подошел к Рунцхаймеру. Тот, не поворачивая головы, все так же пристально наблюдая за собакой, проговорил:

– Надо подыскать для этой женщины другую комнату. Нечего ей вертеться у нас под ногами. Напомните мне об этом.

– Хорошо, господин фельдполицайсекретарь, – покорно ответил Дубровский.

Со скрипом отворилась калитка, и часовой, отдав честь, пропустил во двор ГФП сначала солдата-конвоира, потом невысокую худенькую девушку в разодранной кофточке, за которой следовал фельдфебель Вальтер Митке. С громким лаем Гарас кинулся им навстречу, но Рунцхаймер остановил его. Покорно усевшись у ног хозяина, пес не спускал взгляда с Вальтера Митке, который, оставив арестованную с конвоиром посреди двора, подошел к Рунцхаймеру.

– Господин фельдполицайсекретарь, ваше распоряжение выполнено. Арестованная парашютистка доставлена в ГФП.

– Хорошо! Вы будете вести протокол. В моем кабинете для вас приготовлена пишущая машинка.

– Будет исполнено!

– Гарас, за мной! – скомандовал Рунцхаймер, направляясь в дом.

Вслед за ними последовал и Дубровский.

Русская парашютистка вошла в кабинет и остановилась у самой двери, испуганно поглядывая то на собаку, то на Рунцхаймера. И трудно было понять, кого она больше боится – этого долговязого немца с плеткой в руке или огромного пса, до поры до времени притихшего на своей подстилке.

Некоторое время Рунцхаймер молча разглядывал хрупкую, совсем еще юную девушку с завитками всклокоченных каштановых волос. На первый взгляд ей было не более двадцати. Но если присмотреться к маленьким ямочкам на щеках и подбородке, к алым губам, уловить недоуменный вопрос, застывший в совсем еще детских глазах, то можно было подумать, что перед вами стоит набедокурившая школьница из девятого или десятого класса. И Рунцхаймеру показалось, что с этой девушкой не будет много хлопот. Надо только подобрать к ней ключи.

За время своей службы следователем криминальной полиции Рунцхаймер сделал для себя кое-какие выводы. Он считал, что любого человека можно вызвать на откровенный разговор, нужно только нащупать слабые или, наоборот, сильные стороны характера. Существует целая гамма человеческих добродетелей и пороков: нежность и жестокость, любовь и ненависть, простота и коварство, чуткость и черствость, трусость и мужество, гордость и самоунижение и многое другое, – и все они годятся, если ими умело пользоваться. Правда, с началом войны с Россией, с тех пор как у него на допросах стали появляться русские, Рунцхаймер начал сомневаться в правильности своих аксиом. Но сейчас, глядя на эту перепуганную, еще не познавшую жизнь девчонку, он решил, что без особого труда заставит ее разговориться, а быть может, и завербует для радиоигры с противником.

– Предложите ей сесть! – приказал он Дубровскому.

Выслушав переводчика, девушка робко подошла к указанному стулу и медленно опустилась на него. В руках она мяла белый, уже несвежий носовой платок.

– Ваши имя и фамилия? – перевел Дубровский вопрос Рунцхаймера.

– Татьяна Михайлова, – робко проговорила она глухим надтреснутым голосом.

– Откуда родом?

– Я родилась и жила в Сталинграде.

– Год рождения?

– Родилась в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, в феврале месяце.

– Национальность?

– Русская.

– Вероисповедание?

– Чего, чего?

– Какой вы веры? – пояснил Дубровский.

– А я неверующая. У нас никто в бога не верит, – в свою очередь пояснила она.

Фельдфебель Вальтер Митке неторопливо стучал на машинке.

– Это нехорошо. Человек должен во что-нибудь верить, – сказал Рунцхаймер.

Дубровский перевел.

– А я верю. Верю в людей. В их доброту и порядочность.

– И бог призывает людей к доброте и порядочности.

– Я не знаю, к чему призывает бог. Я никогда не бывала в церкви.

– Не будем сейчас дискутировать на эту тему. Скажите, от какого штаба и с каким заданием вас забросили в расположение германских войск?

Выслушав перевод до конца, Татьяна опустила глаза и, подняв руку ко рту, прикусила кончик носового платка.

Некоторое время и Рунцхаймер, и фельдфебель Митке, и Дубровский молча наблюдали за девушкой. Потом Рунцхаймер попросил Дубровского повторить вопрос.

Татьяна по-прежнему продолжала молчать.

– Господин Дубровский, – повышая голос, проговорил Рунцхаймер, – объясните ей, что великая Германия не хочет, чтобы такая молодая девушка погибла! Мы не звери. Наш долг предостеречь. Своим чистосердечным признанием она может искупить вину перед германской армией. Мы предоставляем ей такую возможность. Я с содроганием вспоминаю, сколько таких вот молодых людей пришлось расстрелять и даже повесить. И когда им надевают на шею петлю или приставляют пистолет к затылку, они все еще надеются, что это неправда, что их просто запугивают. Но когда начинают понимать, что с ними не шутят, когда до конца жизни остаются считанные секунды, они готовы рассказать все, готовы начать жизнь сначала, но уже поздно. Приговор подписан и должен быть приведен в исполнение... – Дубровский еле поспевал переводить, а Рунцхаймер все продолжал: – А у тебя есть еще возможность спасти свою молодую жизнь. Война скоро закончится победой германского оружия. Сталинград – это маленькое недоразумение. А впереди лето. Летом войска великой Германии никогда не имели поражений. Скоро начнется наше генеральное наступление, и русские армии будут окончательно разбиты. В России восторжествует новый порядок. Люди будут жить, улыбаться цветам и солнцу. Но, если ты станешь упрямиться, тебя расстреляют. Ты будешь гнить в земле. А могла бы жить, такая молодая, такая красивая...

Дубровский переводил, а у самого комок подкатывал к горлу. Было мучительно жаль эту девятнадцатилетнюю девчонку, которая прекрасно понимала, что немецкий офицер не шутит, что в его власти отправить ее на тот свет или оставить жить, радоваться цветам и солнцу.

Татьяна пристально посмотрела на Рунцхаймера. В ее взгляде не было ни испуга, ни ненависти. Она с любопытством разглядывала холеное лицо гитлеровца, малиновый рубец, перечеркнувший лоб, и, казалось, прикидывала, можно ли ему верить.

Дубровскому хотелось крикнуть: «Не верь ему, девочка! Не верь ни единому слову!» Но вместо этого он спросил:

– А где вы жили, когда в Сталинграде были бои?

– Я жила на другом берегу Волги, – четко, не торопясь, проговорила Татьяна. В глазах ее появилась решимость.

– Что она говорит? – переспросил Рунцхаймер.

– Она сказала, что во время боев жила в Сталинграде, – пояснил Дубровский.

– Она комсомолка?

Ожидая ответа на вопрос, Рунцхаймер впился взглядом в девичье лицо.

– Да, – сказала Татьяна после глубокого вздоха. – Я комсомолка.

И, словно вспомнив о чем-то важном, девушка нахмурила лоб, плотно стиснула зубы.

Рунцхаймер и без Дубровского понял ответ парашютистки, поэтому, не дожидаясь перевода, сказал:

– Это ничего. Советы всю молодежь записывали в комсомол. У нас есть теперь много молодых людей, которые отказались от своих убеждений и честно служат новому порядку, помогают германской армии бороться против коммунизма. Мы их простили. Можем простить и вас. Но для этого вы должны честно рассказать здесь, кто и зачем послал вас в расположение германской армии. Поймите, отпираться глупо. Вас же схватили в момент приземления. Вы даже не успели снять свой парашют. При вас обнаружен радиопередатчик без питания. Значит, с батареями заброшен кто-то другой. Кто он? Где вы должны с ним встретиться?

Вслушиваясь в отрывистую, лающую речь Рунцхаймера, сопровождаемую ровным, спокойным голосом переводчика, Татьяна думала о своем. Их было четверо в этой диверсионно-разведывательной группе – трое парней и она, радистка. После приземления они должны были собраться в условленном месте и идти в Горловку – крупный железнодорожный узел, обосноваться на конспиративной квартире и снабжать разведотдел сводками о передвижении воинских эшелонов через Горловку.

«Где вы сейчас, ребята? – думала Таня. – Что будете делать без радиопередатчика? Знаете ли о моей судьбе?» В том, что других участников группы не поймали, Татьяна была уверена. Иначе они все были бы здесь. И вдруг до ее сознания дошел смысл обращенных к ней слов.

– Ты думаешь, мы ничего не знаем о вашем задании? Напротив, нам известно все. Твои друзья тоже пойманы и находятся в наших руках. Они не были так упрямы, как ты. Они сразу поняли, что жить лучше, чем гнить в земле. И ваш лейтенант рассказал нам все. – Рунцхаймер специально ввернул звание «лейтенант», потому что прекрасно понимал, что от младшего лейтенанта до старшего лейтенанта – это наиболее вероятные звания человека, которому могут поручить руководство диверсионной или разведывательной группой. И он ощутил, как вздрогнула девушка при упоминании слова «лейтенант», поэтому повторил: – Да-да! Ваш лейтенант оказался более сговорчивым, чем ты.

– А если он вам все рассказал, то зачем вы допытываетесь у меня? – удивленно спросила Татьяна, подняв глаза на Дубровского.

Тот исправно перевел вопрос Рунцхаймеру.

– О, глупое, милое существо! Скажите ей, что сведения, о которых я спрашиваю, нас уже не интересуют. Нам все известно. Мы знаем больше, чем знает она сама. Но я должен решить ее судьбу. Немцы – гуманная нация. Если она раскаивается, то пусть честно расскажет, кем и с какими целями заброшена к нам. Я проверю, правду ли она говорит, и тогда решу, заслуживает ли она, чтобы мы подарили ей жизнь.

Выслушав перевод, Татьяна вновь прикусила платок и отрицательно качнула головой. Рунцхаймер вышел из-за стола, подошел к ней вплотную. Девушка съежилась, сжалась, и это тоже не ускользнуло от взгляда Рунцхаймера.

– Пусть не пугается, – проговорил он. – Это коммунистические агитаторы и комиссары рассказывают русским, что мы звери. А мы не звери. Мы люди высокой культуры. Немцы подарили миру Вагнера, Ницше, Гёте. Хотя я знаю, вам ближе Гейне. Русские женственны и сентиментальны. А мы, немцы, выкинули этого слюнтяя на свалку истории. К тому же он – еврей. А вы – русская. Вы должны понять, что мы, немцы, пришли к вам с освободительной миссией. Мы пришли, чтобы избавить вас от ига большевиков. От зверства НКВД. Да-да! В НКВД с вами бы не разговаривали так вежливо, как я. Вас бы стали пытать, стали бы издеваться над вами. Вот полюбуйтесь! – Он подошел к столу, достал из ящика небольшую брошюру и, вернувшись обратно, протянул ее Татьяне. – Возьмите. Эта книжка называется «В подвалах НКВД». Здесь собраны рассказы очевидцев. Прочитайте в камере. Возможно, вы поймете, кто ваши враги и кто друзья. И если вы не готовы для откровенного разговора сегодня, я приглашу вас завтра. Как видите, я не тороплюсь с выводами. Я мог бы решить вашу судьбу сегодня же. Сейчас война, и нам некогда заниматься уговорами. Врагов мы уничтожаем безжалостно. Им не место на этой земле, нашим врагам. Но я надеюсь, вы одумаетесь. Одумаетесь и постараетесь искупить свою вину перед великой Германией.

Рунцхаймер умолк. Закончил переводить и Дубровский. Сегодня он был потрясен. Он знал истинную цену всему, о чем говорил Рунцхаймер. Но, считая его тупым солдафоном, он ожидал на этом допросе всего, чего угодно, только не длинных увещеваний, не мягкого обращения с арестованной парашютисткой, которую Рунцхаймер, без сомнения, в конце концов расстреляет.

Недоумевал и фельдфебель Вальтер Митке, проработавший с Рунцхаймером около трех лет. Он был почти в два раза старше своего начальника и всегда удивлялся, откуда у фельдполицайсекретаря столько злобы, изощренного садизма, жестокости, которые он проявлял при допросе заключенных. Вальтер Митке вспомнил, как однажды на его глазах Рунцхаймер, прощаясь, поцеловал руку женщины, которая провела у него ночь, а потом спокойно вытащил из кобуры пистолет и выстрелил ей в спину.

И теперь, сидя без дела за пишущей машинкой и поглаживая свои усики а-ля Гитлер, он прислушивался к философствованию своего шефа. Мысленно он представил себе, как скрутил бы эту русскую девчонку, привязал бы ее к лежаку, оголил бы ей спину и так прошелся по ней резиновым шлангом с вплетенной проволокой, что эта сероглазая бестия умоляла бы выслушать ее показания. Да разве только это? Можно было бы придумать что-нибудь позабавнее. Она бы давно развязала язык.