Текст книги "Повести"

Автор книги: Генрих Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 43 страниц)

9

Во второй половине дня Рунцхаймера вызвали в штаб ГФП-721 к полицайкомиссару Майснеру. Шеф полевой фельджандармерии 6-й немецкой армии назначил на девятнадцать часов совещание всех руководителей внешних команд ГФП-721, на котором должен был выступить лейтенант Вилли Брандт, возглавлявший внешнюю команду в Таганроге.

– Ну и счастливчик же этот Вилли, – размышлял Рунцхаймер. – За каких-нибудь три дня выловил в Таганроге огромную партизанскую банду и теперь, конечно, будет поучать всех, как надо работать. А полицайкомиссар Майснер – этот лысый боров – будет ставить его в пример, будет разглагольствовать о долге и чести, о любви к фюреру и фатерланду. Без сомнения, он припомнит мне и взорванную водокачку, и сожженный маслозавод, и погибшего доктора Месса. Придется молча выслушивать его нарекания. А впрочем, и у меня есть, что сказать... Эта учительница и секретарь подпольного обкома в моих руках. К тому же, по донесению агента Золотарева, сегодня ночью мои люди возьмут эту банду в Первомайке. Хотя в ней всего несколько человек, но и это работа. Первомайка не Таганрог. Откуда там наберется больше? А почему бы и нет?

Рунцхаймер вызвал к себе следователя Вальтера Митке, которому поручил ночную операцию по аресту подпольной группы в Первомайке, и приказал:

– Вы там не церемоньтесь. И Кузьмину, и Кравцову допросите на месте. Вытяните из них адреса остальных бандитов. Арестуйте всех, кого они назовут. Арестованных доставите сюда, в гараж. Завтра я сам буду с ними разбираться. Эту операцию я целиком возлагаю на вас.

– Будет исполнено, господин фельдполицайсекретарь! Я просил бы вашего разрешения взять с собой Карла Диля. Он мастер быстрых допросов и мог бы быть мне полезен.

– Карл Диль заступает сегодня дежурить по команде. А с вами поедет Рудольф Монцарт и Алекс. Кроме того, по моему распоряжению начальник русской вспомогательной полиции выделит для вас шесть полицейских. Этого вполне достаточно.

– Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь!

Рунцхаймер с улыбкой посмотрел на тонкий, с горбинкой, нос Вальтера Митке, на его рыжеватые усики а-ля Гитлер, на длинные, почти по самые скулы, бакенбарды и подумал: «Этот хлыщ должен нравиться женщинам. Впрочем, бакенбарды нынче не в моде».

– Можете идти. Желаю успеха, – благосклонно сказал он и подумал, что точно такие же усики носит и полицайкомиссар Майснер.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Рунцхаймера. Он вспомнил о предстоящем совещании, о длинных проповедях шефа и, выпроводив Вальтера Митке, начал собираться в дорогу.

Из окна своей комнаты Дубровский видел, как Рунцхаймер вышел к машине, как шофер услужливо распахнул перед ним дверцу «мерседеса». А через минуту взревел мотор – и автомобиль медленно выехал за ворота.

Чтобы не попадаться на глаза следователям ГФП, которые в самый последний момент могли прихватить его с собой на одну из ночных операций по аресту советских патриотов, Дубровский решил не выходить из комнаты. Он разложил перед собой отпечатанные на машинке статьи для местной газеты, переданные ему Рунцхаймером. Если кто-нибудь из следователей зайдет и попросит его поехать с ним, он сошлется на срочное задание шефа.

Прошло не менее двух часов, пока оба крытых брезентом грузовика, находившиеся в распоряжении ГФП, выехали со двора. Теперь, кроме дежурного унтер-офицера и нескольких солдат охраны, на территории внешней команды никого не осталось. Дубровский собрал со стола разложенные бумаги, надел поверх френча ремень, на котором висела кобура с пистолетом, и отправился в город.

Алевтина встретила его приветливо. Не скрывая радости, рассказала, что достала пачку настоящего чая и собирается угостить его домашним вареньем, которое сохранилось еще с довоенных времен.

Когда мать Алевтины ушла на кухню, Дубровский сказал:

– Аля, у меня к тебе огромная просьба. И ты обязательно должна ее выполнить.

Алевтина вскинула брови, ее длинные ресницы взлетели вверх, в глазах появился лукавый огонек.

– Интересно, какую это просьбу я обязана выполнить?

– Завтра утром ты пойдешь в село Малоивановку и приведешь оттуда одного паренька.

– А далеко ли до этой Малоивановки?

– Километров двадцать – двадцать пять, не больше.

– Туда же без пропуска не пропустят.

– Пропуск я для тебя приготовил! – Дубровский достал из кармана сложенный вдвое листочек и протянул его Алевтине. – На вот. С этим тебя нигде не задержат. А мальчонке еще и пятнадцати лет нет. Его без пропуска проведешь. Зовут его Виктор. Паренек серьезный. Скажешь ему, что ты от Леонида Дубровского, что я хочу его повидать в Кадиевке. Соскучился, мол. Словом, уговаривать его не придется. Кроме меня, у него никого не осталось. Родителей он потерял, да так и не нашел. Война ведь теперь...

Дубровский рассказал Алевтине, как отыскать дом сестер Самарских в Малоивановке.

– Может, попутная машина подвернется, тогда завтра же и возвратишься. А если нет – переночуешь в Малоивановке, а на другой день назад, – закончил он.

– А вдруг спросят, зачем я иду в Малоивановку?

– Скажешь, за продуктами. Возьми с собой для обмена что-нибудь. Кстати, там, на селе, гораздо выгоднее обменять можешь. Только не говори, что я тебя послал. Это никого не должно интересовать. Виктора приведешь к себе домой. Я сам к вам приду. Завтра наведаюсь, а если не вернетесь, послезавтра опять загляну. Договорились?

– Хорошо! Я попробую.

– А это, – Дубровский взял со стула небольшой сверток и подал Алевтине, – продукты. Немного хлеба, плавленый сыр и французские сардины. Чтобы Виктор у вас нахлебником не был.

– И долго он у нас жить будет?

– Дня два, не больше. Со мной повидается и уйдет обратно в Малоивановку. Там ему вольготнее.

– Леонид! А когда же ты меня на работу устроишь? Или уже забыл о своем обещании?

– Нет, не забыл. Считай, что ты уже работаешь. Будешь выполнять мои поручения. Для начала вот тебе сорок семь оккупационных марок.

– Такая работа мне нравится. А какой-нибудь документ ты мне выдашь?

– А как же! Не пройдет и недели, получишь охранную грамоту. С таким удостоверением на биржу труда тебя больше не вызовут.

– И в Германию не пошлют?

– Не пошлют, не пошлют, не бойся.

– Спасибо тебе, Леонид. Большое спасибо тебе за помощь. Если бы не ты... Даже страшно подумать... А теперь, когда ты рядом, я ничего не боюсь.

– И правильно делаешь. Волков бояться – в лес не ходить.

– Леонид, а этот мальчонка знает, что ты у немцев работаешь?

– Должен знать. Во всяком случае, можешь сказать ему об этом. Тут никакого секрета нет.

– А если наши придут, как оправдаешься?

– Там видно будет. К тому же совесть моя чиста. Я свои руки кровью советских людей не запачкал. – Дубровский поднялся из-за стола. – А сейчас мне пора идти.

– Как же так? А чай? А варенье? Подожди, я сейчас, я быстро.

Алевтина суетливо достала из буфета чашки, вазочку с вареньем и, распахнув дверь комнаты, крикнула:

– Мама, ну скоро вы там?

Не прошло и минуты, как небольшой алюминиевый чайник стоял на столе. Отказать себе в удовольствии выпить стакан горячего чая с вареньем Дубровский не мог. Да и не хотелось расстраивать Алевтину, которая с нескрываемой радостью собиралась попотчевать его домашним вареньем.

– Хорошо! Остаюсь пить чай, – сказал он.

Дубровский присел к столу и, будто вспомнив о чем-то, задумчиво спросил:

– Аля, ты Михаила Высочина не знаешь?

– Нет. А кто это?

– Так, один местный житель.

– А Гаврилу Крючкина?

– Тоже не знаю.

– А Иванова?

– Ивановых много.

– Василия Иванова. Того, который в горкоме партии работал.

– Этого знала. Он с мужем моим дружил. Я ведь тебе говорила, что муж в НКВД работал. – Алина мать с укоризной посмотрела на дочку. А та как ни в чем не бывало продолжала: – Он по службе довольно часто встречался с Василием Ивановым и несколько раз приводил его к нам в дом. Помню, красивый такой, статный мужчина был. Когда вернулись из эвакуации, слышала, от знакомых, что немцы его расстреляли... Леонид, по-моему, тебя что-то тревожит, – проговорила Алевтина. – Скажи честно, что?

– Да нет, ничего. Просто вспомнил, что не выполнил одну просьбу. Тут один чех со мной дружит... Неплохой парень. Знает, что я на свидание отправился. Вот и просил, чтобы я узнал, нет ли у тебя хорошей подруги, чтобы с ним познакомить.

– Подруги есть, только неловко мне их с гестаповцем знакомить. Я ведь и с тобой-то когда гуляла, боялась, как бы кто из друзей не встретился.

– А ты не бойся. И среди гестаповцев честные люди есть.

– Теперь-то я вижу. Но ведь другим-то этого не объяснишь.

– Это верно. И все-таки когда вернешься из Малоивановки, поговори с кем-нибудь из своих подруг. Уж очень мне хочется выполнить просьбу этого чеха.

Положив в рот ложку вишневого варенья, Дубровский воскликнул:

– Ах, какая прелесть! Давно ничего подобного не пробовал!

– Все в мире относительно, – сказала Алевтина. – Небось до войны и не глянул бы на такое – сплошной сахар. А теперь и это, старое, чудом кажется.

– И то правда, – заметила Алина мать, до того не вмешивавшаяся в разговор молодых людей.

– Возможно. Дай бог, живы останемся, я всю жизнь это варенье помнить буду.

– Ну вот видишь, а хотел уходить, – укоризненно сказала Алевтина.

– Спасибо, что уговорила остаться! – Дубровский поднялся из-за стола. – А теперь мне действительно пора. Так что ты решила насчет подруги?

– А чего решать. Есть у меня одна, Ниной зовут. Когда вернусь из Малоивановки, пригласим тебя вместе с твоим чехом. Только с угощением у нас плоховато.

– Ничего. Мы с собой чего-нибудь прихватим. А можем в кино вместе сходить.

– Хорошо. Там видно будет.

– Значит, договорились. Обрадую Макса.

Он подал Алевтине руку. Она пожала ее и, внезапно поднявшись на цыпочки, поцеловала его в щеку. Увидев это, мать Алевтины сокрушенно вздохнула, а когда Дубровский скрылся за дверью, сказала:

– Он-то, может, перед нашими и оправдается, а вот ты-то как перед мужем оправдываться будешь?

– Не зверь же он, поймет, каково нам здесь без него было, – буркнула Алевтина. – Давайте, мама, спать. Мне завтра пораньше подняться надо. Уйти я должна из Кадиевки. Может, следующую ночь и ночевать не придется дома...

– Почему? Говори, что ты замыслила?

– Только не волнуйтесь, пожалуйста. Я по селам пройду, говорят, там кое-что на продукты выменять можно. Да еще повыгоднее, чем здесь.

– О, господи! Еще чего придумала! Не дай бог, в облаву попадешь, задержат, что я тогда одна с ребенком-то делать буду?

– Никто меня не задержит. Мне Леонид пропуск дал. Нате вот, полюбуйтесь. – Алевтина развернула листок бумаги, показала матери.

– Так-то оно так. Только неспокойно мне. Может, одумаешься, не пойдешь?

– Нет. Сказала, пойду, значит, так надо! – ответила она резко. Но тут же, спохватившись, обняла мать, прильнула щекой к ее щеке и зашептала: – Ну, не сердитесь вы на меня. И главное, не волнуйтесь. Все будет хорошо. А с пропуском кто меня тронет. С пропуском я спокойна. Может быть, завтра и вернусь.

Мать глубоко вздохнула и, не сказав ни слова, принялась собирать со стола посуду.

Леонид Дубровский шел по пустынным улицам затемненного города с твердым намерением посетить Михаила Высочина. Он еще не знал, о чем будет с ним говорить, но испытывал острую необходимость познакомиться с этим человеком.

Неожиданно из-за угла донеслись чьи-то шаги. Из предосторожности Дубровский расстегнул кобуру, нащупал пальцем рукоять пистолета. В левой руке он сжимал маленький электрический фонарик. Правда, полный диск луны и без того неплохо высвечивал улицу, но не везде лунный свет проникал через развесистые кроны деревьев, посаженных вдоль тротуара.

Метрах в десяти от боковой улицы Дубровский остановился. За углом все явственнее слышались приближающиеся шаги. Наконец на тротуаре появился силуэт человека. Дубровский нажал кнопку карманного фонаря. Луч блеклого света выхватил из потемок неказистого немецкого солдата в полевой форме.

– Кто такой? – властно спросил Дубровский.

Солдат застыл в неподвижной позе, вытянул руки по швам и только тогда отрапортовал:

– Рядовой второй роты отдельного саперного батальона! Возвращаюсь в расположение своей части!

– Пойдете со мной! – приказал Дубровский, принимая внезапное решение.

– Слушаюсь! – Только свернув на другую улицу, солдат робко спросил: – А куда мы идем?

– Поможете мне доставить в русскую полицию одного подозрительного человека. После этого я вас отпущу.

– Но мой командир ждет моего возвращения к двадцати четырем часам, а сейчас двадцать три.

– Ничего. Если опоздаете, передадите ему, что выполняли задание сотрудника тайной полевой полиции.

– Слушаюсь!

Вскоре они остановились возле дома номер один по улице Челюскинцев. За неказистым покосившимся забором возвышались кусты сирени, за которыми проглядывался одноэтажный белый домишко. Дубровский отыскал калитку и, позвав солдата, миновал палисадник, подошел к двери, постучал. За дверью не слышалось никаких признаков жизни. Дубровский постучал вторично, сильнее и настойчивее. Наконец до слуха донеслись чьи-то шаркающие шаги, внутри дома скрипнула дверь, и настороженный мужской голос спросил:

– Кто там?

– Открывайте! Полиция! – твердо сказал Дубровский.

Щелкнула задвижка, дверь распахнулась. Луч фонарика, направленный Дубровским в образовавшийся проем, осветил невысокого худощавого мужчину. Ослепленный светом карманного фонаря, он прищурился и прикрыл глаза левой ладонью. Кроме трусов и майки, на нем ничего не было. Какое-то мгновение он в нерешительности стоял босиком на дощатом полу, все еще жмурясь от яркого света, потом спросил:

– Вам кого?

– Михаил Высочин здесь проживает?

– Я и есть Михаил Высочин.

– Значит, мы к вам! – Дубровский бесцеремонно переступил порог.

– Пожалуйста, проходите.

За раскрытой дверью, которая вела в комнату, мерцал тусклый огонек настольной керосиновой лампы. Приказав солдату остаться в сенях, Дубровский огляделся. Кроме комода, шкафа, кровати и небольшого квадратного стола, в комнате ничего не было. За измятой портьерой, висевшей на стене, угадывался проход во вторую комнату.

– Кто еще здесь живет? – спросил Дубровский.

– Мой брат Николай Высочин.

– Где он сейчас?

– Здесь, – ответил Михаил и громко сказал брату: – Николай, ты спишь, что ли? К нам тут гости пожаловали.

– Сейчас поднимусь, – пробурчал сонный голос из другой комнаты.

– А вы мне не нужны, можете продолжать спать! – крикнул ему Дубровский. – А впрочем, вам придется запереть дверь. Ваш брат отправится с нами в полицию...

Из-за портьеры вышел Николай. На нем тоже были только трусы и майка. Он пригладил рукой взлохмаченные русые волосы, протер глаза.

– За что его? – спросил он, испуганно поглядывая на Михаила.

– А вы кто такой, что я перед вами должен отчитываться? – строго сказал Дубровский. – Где работаете?

– Токарь я. В электромеханических мастерских.

– Пока оставайтесь дома, потребуется – и с вами разберемся. А вы, – Дубровский обернулся к Михаилу Высочину, – собирайтесь, пойдемте со мной.

– Зачем? Что я сделал? – с дрожью в голосе проговорил Михаил.

– Одевайтесь, одевайтесь! Там все выясним.

– Где – там?

Голос Михаила вконец сорвался. Он никак не мог попасть ногой в штанину. Потом, видимо взяв себя в руки, присел на кровать, натянул на ноги брюки, надел ботинки на босу ногу.

Николай подбежал к комоду, достал из выдвинутого ящика немного хлеба, две вареные картофелины, завернул их в какой-то платок и протянул брату:

– На, возьми. Может, завтра еще раздобуду, тогда принесу.

– А куда принесешь-то? – спросил Михаил, натягивая рубаху.

– В полицию принесу. Тебя же туда забирают.

– А ты видел, чтобы полицейские в немецкой форме ходили? – спросил Михаил, кивая на Дубровского.

– Никаких передач ему не потребуется, – многозначительно сказал тот, пристально вглядываясь в лицо Михаила Высочина. – Ну, готовы? Тогда пошли.

Николай подбежал к брату, обнял его, уткнулся ему в грудь.

Тот похлопал его по спине, сказал:

– Ничего, Никола! Поживи один. Главное, будь человеком. Увидишь Лиду, расскажи, как было.

– Кто такая эта Лида? – резко спросил Дубровский.

– Дивчина моя, – ответил Михаил и, обращаясь к Николаю, добавил: – Ну, браток, давай поцелуемся на прощание.

Он прильнул к брату и что-то успел прошептать ему на ухо. Дубровский уловил только слова «совхоз Ильича», но сделал вид, что ничего не услышал.

– Ну, хватит, хватит! Не навек прощаетесь! Пошли!

Когда Михаил Высочин подошел к раскрытой двери, ведущей в сени, Дубровский приказал солдату следовать впереди. За ним, понуря голову, зашагал Михаил Высочин. А в двух шагах позади него пошел Дубровский. Так, гуськом, они и дошли до здания русской вспомогательной полиции. Возле входа прохаживался полицейский с карабином. Дубровский отпустил солдата, предварительно поблагодарив его за добросовестную службу фюреру и великой Германии.

Дежурный по полиции, с сонным видом, по первому же требованию Дубровского выдал ему ключи от комнаты и услужливо спросил:

– Не требуется ли еще чего-нибудь?

– Нет, нет. Мы ненадолго, – ответил Дубровский.

Оставшись в комнате наедине с Михаилом Высочиным, Дубровский разрешил тому сесть. Сам уселся за стол напротив и пытливо заглянул в его глаза. Михаил виновато потупил взор.

– Так вот, Михаил Высочин, сегодня протокола я вести не буду. Для этого у нас впереди много времени. А пока расскажите мне все про вашу партизанскую банду. Все, что вы о ней знаете.

– Никакой банды я знать не знаю. Я честно работаю на шахте.

– А вы не торопитесь с ответом. Подумайте хорошенько. Чистосердечное признание может спасти вам жизнь.

– А мне и думать нечего. Я...

– Постойте, постойте... Поднимите глаза.

Михаил с трудом оторвал взгляд от поверхности стола и посмотрел на Дубровского. В его серых, чуть расширенных глазах чувствовался испуг, но вместе с тем в них сквозила и решимость.

– А откуда у вас листовки со сводками Советского информбюро?

– И про листовки я ничего не знаю.

– Так. И Лидию Смердову вы тоже не знаете?

– Не знаю я никакой Лидии.

– Как же так? А брату вашему про какую Лиду говорили?

Михаил Высочин вновь потупил взор. Потом с трудом выдавил из себя:

– Есть у меня девушка. Лидой зовут. А вы все Лидия да Лидия. Вот я и попутал.

– А какие листовки вы ей давали?

– Не давал я ей ничего. Зачем это мне? У меня мать при Советской власти арестовали. До сих пор не знаю, жива ли, погибла ли. Думал, при новой власти спокойнее будет. А вы и меня туда же. Что я вам сделал?

– Пока ничего особенного, распространяли антигерманские листовки. Но ведь кто-то взорвал водокачку, кто-то поджег маслозавод. Разве не ясно, в Кадиевке действует партизанская банда.

– А при чем тут я? Что, на мне свет клином сошелся?

– Не только вы. Есть еще некто Кононенко. Вы его знаете?

При упоминании Кононенко плечи Михаила Высочина как-то сникли. Не поднимая головы, он ответил:

– Нет. Кононенко я тоже не знаю.

– Еще раз прошу вас подумать серьезно о своем положении. Сейчас я с вами спокойно разговариваю. Но у меня есть средство заставить вас говорить правду. Не вынуждайте меня прибегать к крайностям.

– Я говорю правду. Я ничего не знаю про партизан. И никакого Кононенко не знаю.

– Могу напомнить. Он был директором совхоза неподалеку от Кадиевки.

– Я в совхозе не работал. Откуда мне его знать?

– Ну, допустим. А Василия Иванова вы тоже не знали?

Михаил Высочин недобрым взглядом посмотрел на Дубровского.

– Так знали или не знали? – повторил тот.

– Как не знать! Был мужем моей сестры.

– А почему был?

– Потому что был, да весь вышел. Говорят, расстреляли его...

– Кто расстрелял? – не унимался Дубровский.

– А кто его знает! Он еще до прихода немцев с квартиры исчез. Может, русские и расстреляли.

– И сестру вашу тоже?

– Не-е. Сестренка вместе с ребенком в эвакуацию поехала.

– Кстати, скажите, а почему русские не забрали вас в армию?

– Потому и не взяли, что мать моя вроде как враг народа. Арестована при Советах. А детей врагов народа в армию не брали. Про то я вам и толкую, что при Советах я вроде как враг. А теперь, при немцах, тоже, выходит, – враг? Сами-то рассудите, каково мне?

– Ну, а если вы не враг новому порядку, тогда выкладывайте начистоту, что это за партизанская банда у Кононенко?

Михаил Высочин безнадежно махнул рукой. Больше минуты оба сидели молча. Дубровский думал о том, что, видимо, никакой ловушки здесь нет. Рунцхаймер не имеет никакого отношения к доносу Крючкина. Следовательно, надо постараться скрыть эту подпольную организацию от немцев. А Михаил Высочин, стараясь не показать охватившего его волнения, с ужасом думал о провале группы.

«Неужели сам Кононенко попал к ним в руки? Не может быть. Я же был у него вчера. За один день они не могли его так обработать, чтобы он показал и на меня, и на Лидию Смердову. Постой, постой! А может, Смердова оказалась у них? Но она же ничего не знает про Кононенко».

В памяти мелькали события и лица. Михаил вспомнил, как перед самым приходом немцев его вызвал первый секретарь горкома партии Михаил Егорович Игнатов. Как после короткого разговора предложил ему остаться в Кадиевке и быть связным между Василием Ивановым и Кононенко. Василия Иванова оставляли в Кадиевке в качестве секретаря подпольного горкома партии, а Кононенко поручили возглавить партизанский отряд.

Правда, связным Высочину быть так и не довелось. На четвертый день после прихода гитлеровцев Василия Иванова схватили гестаповцы на явочной квартире Кротова, куда он заглянул для встречи с подпольщицей Анной Айдаровой. И странно, Иванова забрали, а ее, Айдарову, не тронули. Да и остальных подпольщиков даже не потревожили. Видно, Василий Иванов только своей жизнью распорядился.

Так думал Кононенко, взваливший на свои плечи все руководство городским подпольем, так думали и другие подпольщики. Анну Айдарову проверили на деле и не лишили доверия.

«А может, все же она, Айдарова? – размышлял Михаил Высочин. – Тогда Иванова, а теперь меня?»

– Ну! Ты надумал говорить или в молчанку будешь играть? – строго спросил Дубровский, прерывая его мысли.

Михаил Высочин устало поднял голову:

– Я что? Я все сказал. Спрашивайте. Ежели что знаю – могу. А чего нет – того нет. Не ведаю я про партизан.

– Подумай! Последний раз подумай. Потом захочешь сказать, да поздно будет.

– Я уже все продумал. Кабы знал – сказал бы. А так что? Напраслину возводить на себя не буду.

– Хорошо, тогда пошли!

Дубровский резко поднялся из-за стола. Михаил Высочин медленно встал со стула.

– Быстрее, быстрее! – приказал Дубровский, открывая дверь комнаты.

В вестибюле он вернул ключ дежурному и, пропустив Михаила Высочина вперед, вслед за ним вышел на улицу. Под луной скользили рваные хлопья облаков. Легкий ветерок холодил лицо и руки. Кроме полицейского с карабином, дежурившего возле подъезда, никого на улице не было.

– Сюда, налево! – скомандовал Дубровский.

Нехотя повинуясь, Михаил Высочин побрел в указанном направлении.

– Сойди с тротуара и топай по мостовой!

И это указание Высочин выполнил нехотя. Только что он подумал о бегстве. Это была единственная возможность вырваться из рук гитлеровца. О том же самом думал и Дубровский. Правда, он не хотел, чтобы Михаил Высочин бежал так близко от здания полиции. Здесь на любой окрик могли прибежать полицейские, и тогда неизвестно, удастся ли в этих условиях беглецу скрыться. Вот почему он прогнал Высочина от невысоких заборов, перемахнуть через любой из которых было делом одной секунды.

«Бежать! Бежать! Непременно бежать! Пока он один ведет меня в тюрьму, я могу это сделать. Потом такой возможности, может, и не представится. Вот пройдем еще одну улицу, там потише, и садами, садами к дому Ивана Леванцова. У этого можно будет на чердаке отсидеться», – напряженно размышлял Михаил Высочин, вышагивая по мостовой.

То и дело луч фонарика светил ему под ноги откуда-то сзади. По направлению этого луча Михаил определял, где и на каком приблизительно расстоянии находится от него гестаповец. До намеченного перекрестка оставалось каких-нибудь пятнадцать – двадцать метров, когда луч фонарика метнулся вдруг вверх, потом резко вниз, послышался удар металла о камень, и в наступившей темноте до чуткого слуха Михаила Высочина донеслось:

– У, черт! Неужели разбился?

Поняв, что гестаповец уронил карманный фонарик, Михаил бросился бежать. Сердце учащенно колотилось в груди. Михаил свернул за угол, пересек узкую улочку, разглядел в блеклом свете луны невысокий забор, перебрался через него, миновал чей-то сад, перелез через другой забор и очутился на соседней улице. Только здесь он остановился на мгновение, затаил дыхание, прислушался. Погони не было.

Дубровский был счастлив, что Высочин все понял и решился на побег. Предчувствие не обмануло Дубровского – в Кадиевке действительно существует подпольная организация, и донесение Крючкина – это не новая проверка, придуманная Рунцхаймером.

«Теперь подпольщики будут осторожнее, – раздумывал Дубровский, идя в ГФП. – Высочин обязательно расскажет Кононенко, что о нем известно в гестапо. Да, но необходимо обезопасить Крючкина. Быть может, я зря в разговоре с Высочиным не сослался на донесение этого ублюдка? Тогда сами подпольщики могли бы разделаться с ним по своему усмотрению. Но ведь я еще сомневался, боялся клюнуть на провокацию. А что же делать теперь? Недоставало, чтобы этот Крючкин сообщил о подпольной организации какому-нибудь другому сотруднику! – Дубровский вдруг с ужасом вспомнил, что совершенно случайно оказался в седьмой комнате полиции вместо Потемкина. – Да-а! Если бы Рунцхаймер не послал меня туда, то уже сегодня ночью Михаил Высочин оказался бы на другом допросе. Что там Высочин... И Лидия Смердова, и брат Михаила, а может, и сам Кононенко валялись бы истерзанные в какой-нибудь тюремной камере. А скольких могли потянуть они за собой!..»

И хотя сознание выполненного долга, радость, что не ошибся и скрыл от Рунцхаймера советских патриотов, переполняли все его существо, на душе было неспокойно. В голове роились разноречивые мысли. Он все еще не мог решить, как поступить с Крючкиным. И другой вопрос беспокоил его, настоятельно требовал ответа: следует ли самому связаться с подпольной группой Кононенко? Ведь при определенной ситуации можно было рассчитывать на их помощь. Но для этого необходимо раскрыть себя. А дано ли ему такое право?

В расположение ГФП Дубровский вернулся, когда часы показывали час ночи. Служебный двор был пуст. Не было ни «мерседеса» Рунцхаймера, ни крытых брезентом грузовиков. «Видно, никто еще не возвратился», – подумал он и, не заходя к дежурному, отправился спать в свою комнату. Долго лежал он в постели, не смыкая глаз, размышляя над создавшимся положением, и наконец решил окончательно: ни в какой контакт с людьми Кононенко не вступать, но внимательно наблюдать за их действиями.

Он почти уже вынес приговор и Крючкину, когда за окном послышался шум въехавшего во двор грузовика. Потом в наступившей тишине раздались голоса людей. Не прошло и пяти минут, как дверь распахнулась. В комнату ввалился Александр Потемкин. Еще не успев зажечь керосиновую лампу, он спросил:

– Леонид, ты спишь?

– Нет. Проснулся от этого грохота.

– Ничего, успеешь еще выспаться. А мы не зря съездили. Девчонок пощупали...

– Что за девчонки?

– Так, мелкота всякая. Восемнадцать девчонок и четыре парня.

– Не много ли?

– А мы не разбирались. С кем они встречались, того и брали. Пусть Дылда сам теперь с ними возится.

– Я не о том спрашиваю. Откуда вы брали данные для арестов? Список нашли, что ли?

– Не-е. Никакого списка не было. Нам только две девчонки известны были. Заехали к одной, потом к другой. Во время обыска допросили обеих. Они сказали, с кем дружат, с кем встречаются. Мы – к тем. И тех допросили. Кого они назвали – всех брали. Так и наскребли полторы дюжины с четырьмя кавалерами. Потеха.

– Ну а во время обысков нашли что-нибудь?

– Так себе, мелочь. У одной школьное сочинение подозрительное. У другой фотография Ленина. А оружия – никакого.

– Значит, все это липа.

– Может, липа, а может, и нет. Утром их сам Рунцхаймер прощупает.

– Ладно. До утра уже недалеко. Ложись спать, – предложил Дубровский.

– Сейчас лягу.

Потемкин разделся, задул керосиновую лампу и плюхнулся на постель.

За окном чуть приметно пробивался рассвет.