Текст книги "Гром среди ясного неба"

Автор книги: Генри (1) Саттон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Линия, наверное, повреждена,– сказал он.

– Да, конечно.– Она повесила трубку.

Все это было весьма грустно и вызывало раздражение. Поль наблюдал, как она закурила еще одну сигарету и с раздражением погасила спичку. Было очевидно, что эта неудача ее страшно расстроила.

– Я полагаю, нам следовало спросить в штабе госпиталя. Они бы сообщили, что линия повреждена, и не пришлось бы сюда идти.

– Наверное, так,– сказала Хоуп.

Понимая, что необходимо еще что-то предпринять, и желая, чтобы нахмуренное, усталое лицо Хоуп прояснилось, Поль стал усиленно соображать, и вдруг его осенило.

– Слушайте! – сказал он.– Они могут нам помочь. У них же есть полевая связь, телефон или что-нибудь еще. Они же должны иметь какую-то связь с внешним миром. Пойдемте к майору. Как его там зовут?

– Робертсон,– ответила она.

– Правильно. Он вас соединит с врачом.

– Да, конечно,—ответила она.– Я так устала, что ничего не соображаю.

– Я тоже,– признался он с улыбкой. Его улыбка была ответом на ее улыбку. Поль подумал, что такими понимающими, ободряющими товарищескими улыбками обмениваются неудачники, первыми выбывшие из соревнований. Это ощущение рассеял вдруг раздавшийся во дворе вопль – полукрик, полуплач. «Дерьмо-о-о!» – услышали они.

Хоуп радостно засмеялась.

– Это, наверное, доктор Кули. По всей вероятности, он здоров. Я полагаю, это он на заднем дворе со своими собаками.

– Собаки? Какие собаки? – спросил Поль.

– Вы же знаете, он ветеринар,– сказала Хоуп,– и у него целая свора собак.

Поль сдвинул брови.

– Конечно,– сказал он.– Конечно.

Но хмурое выражение его лица не исчезало. Он не слышал никакого лая собак, когда они приближались к дому. К тому же, пока они старались дозвониться, прошло три или четыре минуты, но стояла полная тишина, нарушаемая только ими.

Хоуп, однако, решительно направилась к двери. Полю ничего не оставалось, как последовать за ней. Они прошли через зал ожидания, вышли на улицу, обогнули дом и направились к заднему двору, откуда раздавался крик. Едва повернув за угол, Хоуп остановилась как вкопанная. Поль чуть не натолкнулся на нее. И…

Это был не Кули, а военный в форме сержанта. Он стоял около большой ямы. Рядом лежали кирка и лопата, прислоненные к перевернутому ящику.

– Эй, что вам здесь надо? – резко спросил сержант.– Вам нечего тут делать.

– Мы пришли к доктору Кули,– холодно, но вежливо ответила Хоуп.

– Его тут нет,– ответил сержант.– А теперь проваливайте!

– Что вы делаете? – спросил Поль.– Что… Что это за яма?

– А вы как думаете? – проворчал сержант.– На что еще это похоже? Яма как яма. Радуйтесь, что это не ваша могила.

Поль шагнул к нему, еще не зная зачем. Позже, вспоминая этот момент, он понял, что у него появилось страшное подозрение: не для доктора ли Кули копал могилу сержант? Все произошло так быстро. Поль приблизился к сержанту на один-два шага, но тут же отпрянул. Схватив Хоуп, он попытался оттащить ее, заслонить ей глаза. Но было поздно. Она уже мельком увидела то, что хотел скрыть сержант. Шесть окровавленных безголовых собачьих трупов. Хоуп судорожно вздохнула и стала давиться. Поль еще крепче прижал ее к себе и, стараясь хоть как-то помочь, беспомощно похлопал по спине.

– Успокойтесь,– проговорил он. Поль повернулся к сержанту и спросил:

– Что, черт подери, вы сделали с этими собаками?

– Я ничего не делал, мистер,– сказал сержант вызывающе.– Я такого с собакой никогда не сделал бы. Боже милостивый! Посмотрите, это они сделали!

– Они? – спросил Поль.

– Эти чертовы ученые парни и врачи. Они отрезали им головы. А потом приказали мне выкопать яму и зарыть их. Лучше бы я их самих зарыл, этих сукиных детей.

Тут он спохватился:

– Извините, мисс.– А потом, обращаясь опять к Полю, добавил: – Вам лучше увести даму отсюда.

Все еще обнимая Хоуп за плечи, Поль вывел ее на дорогу. Они стали медленно подниматься по склону горы к центру Тарсуса.

1 ЧАС 15 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Момент был неприятный. Робертсон знал, что это будет продолжаться минут пятнадцать– двадцать, то есть пока нембутал не преодолеет действие амфетамина, который он принял, чтобы оставаться бодрым всю эту длинную ночь, до самого утра. Теперь оставалось только ждать и стараться не думать. Он знал, что ощущение подавленности и полной никчемности было вызвано таблетками. Даже если бы он занимался в эту ночь другой работой, скажем, лечил рак, или сердечные заболевания, или всего лишь обычную простуду, таблетки все равно подействовали бы точно таким же образом. Но это мало утешало. Робертсон лежал в постели, стоявшей в нелепой, загроможденной украшениями комнате в доме, где он недавно поселился и который принадлежал каким-то Питерсонам. Оба они лежали в палатке в двухстах ярдах отсюда в критическом состоянии.

Обстановка, как и лекарства, действовала угнетающе. Прекрасно понимая, что это глупо, он чувствовал, что и фотографии в рамках на трильяже, и наивная репродукция Дега, висящая на стене, и пластиковая коробочка на тумбочке около кровати – коробочка, которая, как он догадался, предназначалась для хранения зубного протеза,– все сурово обвиняло его. Было что-то до боли личное в этом зубном протезе.

Робертсон старался себя успокоить. Ведь никто не стремился к этому, никто этого не хотел. Произошел просто несчастный случай, подобный любому другому. Люди выходили на улицы и погибали в автомобильных катастрофах, в самолетах, на кораблях и оставляли после себя фотографии и зубные протезы. Это постоянно случалось. Но ни наследники Генри Форда, ни наследники братьев Райт не чувствовали за собой никакой вины.

В шесть часов утра, когда прибыли доктор Дип и генерал Уайатт, Робертсона возмутил их резкий профессиональный тон. Особенно его поразил Дип. Его, казалось, больше интересовали научные сведения, которые можно извлечь из катастрофы, нежели сама катастрофа. Но сейчас, в этой нелепой комнате, он завидовал его профессионализму и бесчувственности. Эти качества помогли бы ему сейчас скоротать двадцать минут.

Но нет, на самом деле все обстояло не так. Подавленность была вызвана не только таблетками. Человек не был бы человеком, если бы его не трогала смерть детей, гибель прекрасных надежд, уничтожение невинных. То, что произошло здесь, действительно ужасно. Нужно быть ненормальным, чтобы не замечать этого и оставаться равнодушным. Трое детей уже умерли, и Робертсон был уверен, что к тому времени, когда он встанет после этого крайне необходимого отдыха, погибнет еще пять или шесть, а возможно, даже и семь детей.

Он несколько раз глубоко вздохнул, нарочно стараясь набрать побольше воздуха в легкие, чтобы ускорить действие таблеток и приблизить сон. В это время раздался тихий стук в дверь. Он был рад, что его отвлекли,

– Войдите,– сказал он.

Дверь отворилась. Это был капрал Мартсон.

– Извините, что беспокою вас, сэр.

– Ничего. В чем дело?

– Мисс Уилсон и этот парень Донован пришли в штабную палатку. Им известно, что все телефоны не работают. И они хотят воспользоваться полевым приемником, чтобы связаться с каким-то врачом в Солт-Лейк-Сити. У тетки мисс Уилсон там есть знакомый врач, якобы крупный специалист. Они очень настойчивы. Я не знаю, что им сказать.

Робертсон задумался – видимо, довольно надолго, так как капрал Мартсон напомнил ему о себе:

– Сэр?

– Я думаю,– резко ответил майор.

– Хорошо, сэр.

Робертсон понял, что ситуация возникла острая. Важно было не вызвать у этих двоих подозрений: он не хотел брать их под стражу без крайней необходимости. Главное сейчас – выиграть время.

– Скажите им, что я сплю. Скажите, что я единственный человек, который может разрешить гражданскому лицу пользоваться передатчиком. Объясните, что я всю ночь не спал, а сейчас только что уснул. Да, можете им сказать, что я буду снова на дежурстве часов через шесть.

– Хорошо, сэр,– сказал капрал,

– И еще, капрал.

– Да, сэр?

– Как только они перестанут препираться и уйдут, сообщите обо всем капитану Фиппсу. Генерал Уайатт должен знать об этом.

– Слушаю, сэр,– сказал Мартсон, закрывая за собой дверь.

Робертсон, лежа в кровати, взвешивал только что отданные им распоряжения. Да, он действовал правильно. Даже если бы он сидел в своем кабинете, принимать решение по этому вопросу следовало генералу. Либо самому, либо проконсультировавшись наверху.

Наконец-то начал действовать нембутал – приятная слабость разлилась по телу. Он еще пару раз глубоко вздохнул и с облегчением почувствовал, что засыпает.

14 ЧАСОВ ПО ВОСТОЧНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Все трое внимательно рассматривали фотографии, лежащие на столе Шлеймана. Это были снимки Тарсуса, сделанные час назад с одного из вертолетов Дагуэя. На фотографиях была ясно видна единственная дорога, ведущая к городу, расположенному в горном ущелье, и перегораживающий ее опрокинутый грузовик – в общем, все детали. Неплохо, подумал Истлейк. Во всяком случае, гораздо лучше, чем можно было бы ожидать. Захолустное местечко, городок, вымиравший еще до «инцидента», как выражался полковник Инглиш. В такой глуши прекрасно было бы провести военные учения студентов старших курсов. Здесь были старые прииски, теперь обедневшие и дававшие руду низкого качества. Они представляли интерес лишь для одиноких старателей, которые довольствовались малым и у которых не было сил или разума бросить все это. Тарсус затерялся в складке горного хребта, как старый проездной, забытый в кармане пальто и обреченный на нетление. Можно было считать необыкновенным везением то, что случившаяся катастрофа, если уж ей вообще суждено было случиться, произошла именно в Тарсусе. Но полковник Инглиш не был доволен. Несмотря на донесения генералов Уайатта и Норланда, несмотря на свидетельство фотографий, разложенных на неуклюжем столе Шлеймана, в офисе Западного крыла Пентагона, несмотря на отсутствие новостей, что уже было хорошей новостью, и на то, что по истечении суток в печать ничего не просочилось, полковник Инглиш был раздосадован. Нет, конечно, такое ужасное происшествие никого не могло обрадовать. Но пока они все повернули удачно. Весьма удачно. Истлейк даже гордился своей оперативностью. И у него возникло сильное подозрение, что полковник Инглиш недоволен тем, что до сих пор никто не поддержал его позиции – лично его и военной контрразведки – возложить вину на кубинцев.

Истлейк был не совсем в этом уверен, но подозрение вкралось ему в душу, и это его раздражало, но сейчас не время вылезать со своими чувствами. С момента первого совещания положение сильно ухудшилось и ответственность за принимаемые решения возросла. Количество смертных случаев увеличилось, да еще прибыло донесение о четырех здоровых жителях в Тарсусе, которые в некотором смысле были значительно опаснее больных. А новость, которой Карл Шлейман открыл сегодняшнее «неофициальное» совещание, была самой тревожной.

Он сообщил ее в шутливом тоне. Во всяком случае, кончив говорить, он усмехнулся. Но в его юморе был какой-то оттенок, который пришелся не по вкусу Истлейку. Пожалуй, он совсем ему не понравился.

– Я обсудил вопрос с президентом,– говорил Шлейман.– И мне было велено запомнить, что этого вопроса с президентом я не обсуждал. Он об этом ничего не знает, а когда узнает, будет потрясен и опечален. И очень рассердится!

И тут Шлейман рассмеялся, коротко и зло, с издевкой. Типичная дитрихская усмешка, презрительная и высокомерная. Настоящий дитрихский мясник, подумал Истлейк. Вся карьера Шлеймана была подчинена одному принципу: «Всегда плыть по течению».

Итак, президент ничего не знал, предпочитал ничего не знать. Предпочитал подождать, пока все остальные потеют. Хорошо! Истлейк ничего другого не ожидал. Потому что он сам поступил бы точно так же, если бы был президентом.

С другой стороны, справедливости ради надо заметить, что, будь он президентом, то прислушался бы прошлой осенью к рекомендации начальников штабов и никогда бы не заявил публично, что с бактериологической войной покончено раз и навсегда. Может быть, он рекомендовал бы сенату ратифицировать Женевскую конвенцию о химической и бактериологической войне. (Но и это, пожалуй, довольно рискованно. Ведь даже средства для уничтожения листьев – химическое оружие, мейс тоже, да и слезоточивые газы. И все они могут оказаться смертельными.) Но заходить так далеко, как президент? Это значит просто напрашиваться на то, чтобы тебя поймали с поличным. Ради временного успокоения «голубей мира» и демонстрантов не стоит идти на верный скандал в будущем, когда случится что-нибудь вроде того, что произошло сейчас в Тарсусе.

Демократия – хорошее дело. Истлейк в нее верил. Беда в том, что она всегда превращается в публичную декларацию, в игру коммерсантов, роль которых исполняют политические деятели. И эти непродуманные, рассчитанные на эффект заявления президента были частью этой игры. Если что-нибудь сорвется, всегда найдется козел отпущения. Шлейман, адмирал Пеннибейкер или он сам. Или все вместе. Норланд и Уайатт могут служить приправой, их головы будут поданы, как маринованные помидоры.

Полковник Инглиш не пострадает. Так же, как не пострадает ни военная разведка, ни ЦРУ, ни прочие «секретные» службы. Этим и объясняется их необузданность, их безумные идеи. Им не придется потом самим все расхлебывать. Во всяком случае, не в административном порядке, не официально. Возможны, конечно, некоторые перемещения, если случится что-то невероятное. Но сами учреждения не пострадают. Поэтому они могут выдумывать что угодно. Творческая безответственность – хорошо это или нет, Истлейк не знал. В конечном итоге все будет зависеть от того, как он, Пеннибейкер, Шлейман и президент воспользуются этими безумными идеями, когда и с каким успехом…

Но все же полковник Инглиш был обеспокоен. Его раздражала общая безынициативность. Никто ни черта не делал с тех пор, как полевой госпиталь был мобилизован и послан на место. А предпринять что-то необходимо. Иначе в любой момент все полетит к чертовой матери. Об этом и говорил теперь Инглиш со всей серьезностью и убеждением. Но обвинить Кубу? Это рискованно, и даже очень, если учесть, что поставлено на карту.

– Меня волнуют не четверо здоровых людей,– продолжал Инглиш,– меня волнует остальной мир. Жители Тарсуса имеют родных и друзей. Неизбежно кто-то попытается попасть в город. И тогда опрокинутый грузовик недолго будет служить препятствием. Вернее, просто не будет. Затем кто-то пожалуется, позвонит в газету или на радиостанцию, и тогда…

– И тогда мы объявим карантин,– возразил Шлейман.

– Это неверный шаг. Он исключает все другие возможности, к тому же вызывает подозрение. Ведь городок так близок к Дагуэю! Не надо быть слишком умным, чтобы догадаться, в чем тут дело. Даже любой дурак поймет!

А идею Инглиша, при всей ее фантастичности, не разгадают даже отпетые политиканы. Леон Урис, Флетчер Кнебел, Ричард Кондон, да все эти психопаты, взятые вместе, даже во сне такого не увидят. Вернее, во сне-то, может, и увидят, но поверить, что правительство пошло на такой трюк… Нет! В этом была сила плана. Даже не обязательно обвинять правительство Кастро. Достаточно обвинить какого-то приверженца Кастро, фанатика, сочувствующего. Это уже что-то новое по сравнению с тем, что Инглиш предлагал на утреннем совещании.

Преимущество этого плана заключалось также и в том, что он звучал в унисон с заявлением президента об отказе от бактериологической войны и даже подтверждался этим заявлением. Раз президент выступил по телевидению и объявил народу, что Соединенные Штаты не готовятся к бактериологической войне и занимаются только научной работой в интересах обороны, значит, никто не будет предполагать, что виноваты Соединенные Штаты. Простая логика подскажет, что это кто-то другой. Куба рядом, и она подойдет. А приверженец Кастро… Кастро может отрицать все, сколько захочет. Но даже он не будет уверен до конца, что это неправда.

Однако Шлейман все еще не был готов принять этот план. А это могло означать, хотя и не обязательно, что и сам президент его. не одобрил.

– Что думает генерал? – обратился Шлейман к Истлейку.

– Я думаю, следует подождать,– сказал Истлейк после длительной паузы. Это была не поза: он действительно колебался. Не следует ли… не то что одобрить план полковника Инглиша, а сказать: «Не знаю», что оставляло бы дверь открытой для продолжения игры.

– Я думаю, что в нашем распоряжении имеется еще часов двенадцать, а может быть, и все сутки. Я уверен, что мы сможем держать город закрытым дольше, чем полагает полковник Инглиш. Не бесконечно, разумеется, но еще некоторое время.

Он опять взглянул на снимок.

– Хорошо,– сказал Шлейман.– Пока я согласен. Но что потом? Позже…

Он не докончил фразу. Да и надобности не было,

– Я не знаю,– сказал Истлейк, удивленный тем, что, хотя он и раздумал произносить эти слова, они все-таки сорвались у него с языка.– Полагаю, что предложение военной разведки целесообразно держать в резерве на случай, если положение осложнится. Не мешает быть ко всему готовым.

– Я хотел предложить…– спокойно сказал Инглиш.– Может быть, мне следует слетать туда самому и посмотреть.

Истлейк и Шлейман переглянулись. Ни тот ни другой не сказали «да». Может быть, каждый из них ждал, что другой скажет «нет». Но оба промолчали. Никто ничего не сказал. Итак, решение было принято.

«Не мешает быть ко всему готовым,– снова подумал Истлейк.– Когда придет время принимать решение, это все-таки придется делать им. Им и президенту. Так чем же я рискую?»

Но даже когда Истлейк уже сидел в своем лимузине, возвращаясь из Пентагона, он поймал себя на том, что все еще продолжает задавать себе этот вопрос: чем я рискую? чем я рискую?

14 ЧАСОВ 30 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Поль соскоблил с тарелки остаток остывшей яичницы и положил ее в раковину вместе с другой посудой. Было что-то успокаивающее и даже необъяснимо приятное в выполнении этой простой домашней работы. Мысль, что миссис Дженкинс рано или поздно будет довольна, увидев, что он убрался в кухне, вызвала у Поля знакомое радостное чувство. Иногда он делал Мариан сюрприз, украдкой вымыв посуду, пока она дремала после обеда.

Когда он занялся делом и немного отвлекся, нервозность и страх, которые он до сих пор испытывал, отступили. Наверное, он и Хоуп все усложняли. Три часа назад он оставил Хоуп у ее дома, усталую, расстроенную, почти в слезах, а сам вернулся домой и погрузился в глубокий одурманивающий сон.

Головная боль почти бесследно прошла. Вытаскивая пробку из раковины и выпуская мыльную воду, он вспомнил о неудавшемся телефонном звонке. Теперь он не видел в этом никакой проблемы. Просто им пришлось столкнуться с инерцией бюрократии. Полю это было знакомо по опыту работы в школе. А насколько сложнее и, следовательно, труднее все должно быть в армии. Он был уверен, что майор, который ему показался человеком разумным и достаточно интеллигентным, сумеет преодолеть бюрократическую рутину и найдет возможность помочь Хоуп связаться с доктором Грайерсоном.

Он ополоснул посуду горячей водой, выжал тряпку, повесил ее над краном, взял посудное полотенце и осторожно вытер стаканы. Потом, вполне довольный и даже гордый собой, нажал ногой на педаль мусорного бачка, вынул большой полиэтиленовый мешок с мусором и вынес его через заднюю дверь. Мешок был легким, больших усилий на его переноску не требовалось. Но Полю показалось, будто он перетащил стофунтовый куль с мукой. Даже эта небольшая работа заставила его обильно вспотеть. Он вернулся в кухню, положил в бачок новый полиэтиленовый мешок и опустился на кухонный стул. Его аспирин был в спальне. Идти за ним не хотелось. Поэтому он взял две таблетки у миссис Дженкинс из аптечки на подоконнике возле раковины и запил их кока-колой. Видимо, организм был сильно обезвожен – губы казались сухими,– и поэтому ему были нужны сахар, кофеин и еще что-то, содержащееся в кока-коле.

Жидкость переполнила желудок, но в целом он чувствовал себя лучше, чем раньше. Пот успел высохнуть, и он меньше ощущал усталость. Теперь надо было заняться решением мелких проблем. Например, найти пикап, чтобы прогулки по Тарсусу были менее утомительными. Поль не только сам приободрился, его радовало, что он сможет разделить свое настроение с Хоуп, которая, безусловно, еще больше нуждалась в поддержке. Ведь ее дядя и тетя больны, и она не только предельно утомлена, но и сильно обеспокоена.

Ему было интересно разбираться в своих чувствах к Хоуп. Вполне искреннее, сильное желание вновь увидеть ее и успокоить было удивительным и новым. Он, конечно, испытывал мимолетные влечения после смерти Мариан. Но когда он, поддавшись искушению, приводил к себе домой после вечеринки какую-нибудь покладистую девицу, он не испытывал ничего, кроме разочарования и печального чувства, словно они приняли участие в какой-то шараде. И вдруг проснулся интерес, желание защитить, нежность. Это было удивительно и радостно. Разложив свои чувства по полочкам и отбросив то, что могло быть вызвано повышенной температурой и влиянием катастрофы,– которая, по мнению некоего антрополога, является психическим побудителем к размножению,– Поль понял, что Хоуп его действительно привлекает, и не только хотя и это, безусловно, не исключалось – красивой фигурой, подчеркнутой облегающими белыми джинсами. Ну что, ж, подумал он, будет видно.

Поль встал, поставил бутылку из-под кока-колы под раковину и вышел из дома. Он направился по дороге к центру города, к магазину Смита, вокруг которого вырос палаточный городок, чтобы разыскать свой пикап. Но он не мог его обнаружить среди военной техники, стоявшей более или менее ровными рядами на стоянках. Он хотел попросить какого-нибудь солдата ему помочь, но заколебался. Тот ведь направит его к майору, а он, возможно, еще не на дежурстве. Да нет, он опять преувеличивает. Они наверняка убрали машину куда-нибудь, чтобы не мешала. Надо посмотреть подальше. У них, конечно, достаточно дел и без его пикапа.

Он обошел магазин Смита и попал в задний дворик. Среди кучи брошенных машин, пустых бочек из-под керосина и останков школьного автобуса он увидел свой пикап. Он радостно устремился к нему. Стекла были подняты, и, когда Поль открыл дверь, струя горячего воздуха обдала его. Ключи? Они торчали в замке зажигания, там, где он их оставил. Поль опустил стекло со стороны водителя и сел в горячую, как духовка, машину. Он повернул ключ зажигания и нажал на педаль газа. Стартер взвыл несколько раз и заглох. Мотор даже не чихнул.

Поль был раздражен, и только. Да и то главным образом из-за духоты в машине. Он проверил уровень бензина – бак был заполнен на три четверти. Включил еще несколько раз стартер. Проверил карбюратор, который был отрегулирован на обедненную смесь с учетом высоты местности, и опять включил стартер, но мотор снова не завелся. Поль выключил зажигание и вышел из машины, чтобы передохнуть в тени. Он подумал, что залил свечи. Но раз уж вышел из машины, решил заглянуть под капот.

Он слабо разбирался в моторах. Но элементарные вещи знал. Бывают неисправности, понятные и несведущему человеку. Он вспомнил газетный рассказ об одном человеке из Флориды, который нашел под капотом своей машины огромного удава, обвившего бензопровод. Поль открыл капот, посмотрел на мотор и попробовал понять, что там случилось. Вдруг до него дошло – жара, головная боль и то, что такого он никак не ждал, помешали ему сразу это заметить – крышка распределителя зажигания отсутствовала. Ее кто-то снял.

И тут на него опять нахлынули мысли о какой-то тайне, о том, что армия обходится с ними самым бессовестным образом. Но почему? Каковы причины, цели? Они приехали помочь городу, который попал в беду. Что может оправдать такую бесцеремонность?

– Эй, парень! Назад! Убирайся.

Поль поднял голову и из-под поднятого капота увидел направленное на него дуло автомата.

Это уже начинает утомлять, подумал он. Что за черт! Сколько можно. Впрочем, делать нечего. Оставалось только подчиниться приказу солдата. И, только уже начав пятиться, он сообразил, что солдат не мог видеть ни его лица, ни его именного жетона, поскольку он стоял, согнувшись над мотором. Правда, и это не оправдывало подобную грубость…

Поль изо всех сил старался побороть свой гнев. Ведь эти ребята только выполняли приказ. Тон солдата и автомат, который он на него навел, вызвали выделение адреналина. Это хоть объяснить можно. Он отступил на два шага и, заставив себя улыбнуться, указал на свой именной жетон.

– Все в порядке, солдат. Я здесь свой. Это мой пикап. Поль облегченно вздохнул, так как решил, что…

– Здесь нельзя находиться,– пролаял солдат.

– Но это мой пикап,– повторил Поль.

– Слушайте, мистер, мне все равно. Ваш он или вашей мамы. Здесь находиться нельзя. А теперь проваливайте!

Все это было так глупо. Поль понял, что спорить бесполезно, во всяком случае, с солдатом. Об этом он поговорит с майором. Должно быть, приказы извратили, пока они шли по цепочке. Иначе чем объяснить эту глупость, грубость, бессмысленные угрозы…

Чтобы пожаловаться майору по всей форме, надо было узнать имя солдата. Тут только Поля поразило, что на кармане его гимнастерки нет именного жетона.

– Я с вами спорить не буду, солдат,– сказал он.– Я ухожу. Но как ваша фамилия? Я уверен, что майор захочет это знать, когда я обо всем доложу.

– Он знает мою фамилию,– ответил солдат,– а теперь проваливай!

Спустя несколько минут Поль, еще красный от гнева и негодования, постучал в дверь Хоуп.

– Поль? —отозвалась она.

– Да.

– Входите, я на кухне.

Он открыл дверь и прошел через уютные комнаты дома тети и дяди Хоуп. Она сидела за столом в просторной современной кухне и ела сандвичи, запивая их кофе. Она улыбнулась ему. Поль попробовал улыбнуться в ответ, но получилась какая-то гримаса.

– В чем дело, Поль? – спросила она.

И он рассказал о пикапе, о встрече с солдатом и даже об отсутствии у него именного жетона и отказе назвать свою фамилию. Его гнев немножко утих, когда он кончил свой рассказ. Он понял, что ему не следовало так горячиться. Ведь он сюда пришел, чтобы ее подбодрить. А ведет себя так, что ей надо его успокаивать. Но, возможно, время вежливых успокоений прошло. Во всяком случае, ответ Хоуп подтвердил его худшие опасения. Она сама была обеспокоена.

– Что меня волнует,– сказала Хоуп, держа чашку с кофе около губ,– это то, что о нас никто ничего не знает.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Поль.

– Я включила телевизор после обеда, чтобы послушать новости. Можно было ожидать, что о таких событиях, как наши, обязательно сообщат, не так ли? Я хочу сказать: в программе местных новостей из Солт-Лейк-Сити. Они посвятили три минуты открытию пруда для катания на лодках в одном из парков города. А потом я слушала радио. Обычно они рассказывают о самых ничтожных происшествиях даже в крохотных городках. Но о Тарсусе ни единого слова. Вам это не кажется странным? – спросила она серьезно.

– Странным? Это просто страшно.

– Что мы можем сделать? – спросила она.

– Вы этот город знаете,– сказал он.– Я здесь всего несколько недель. Есть ли хоть какая-нибудь возможность покинуть город незамеченным?

– Дайте подумать,– сказала Хоуп.– Когда-то в детстве я здесь много бродила. Но с тех пор прошло десять лет. А если бы вам удалось уйти, что бы вы сделали?

– Я не знаю,– сказал Поль.– Полагаю, что попробовал бы добраться до телефона. Они не имели права так поступать – прийти сюда и просто нас закупорить. Ума не приложу, почему они это делают? И меня это не очень волнует. У них просто нет никакого права на это.

– Дорогу, я уверена, они заблокировали,– сказала Хоуп.– То есть если, как вы выразились, нас «закупорили». И я боюсь, что это правда. Единственный другой путь – идти через горы. Но подъем очень трудный, и до первого телефона – миль тридцать.– Она на секунду умолкла, и неожиданно ее лицо просветлело.

– Подождите,– сказала она.– Я знаю, здесь есть старые шахты, где когда-то добывали серебро. Одна из них —туннель. Он идет сквозь гору до другого склона. Если бы вы смогли незаметно войти туда со стороны Тарсуса… Они, по всей вероятности, не знают о выходе с другой стороны. Вы бы попали на дорогу, которая ведет к Туэле. Там можно поймать машину.

– Все это так глупо,– сказал он.

– Я понимаю. Но… Что еще остается делать?

– Не знаю,– ответил Поль.

– Хотите, я вам покажу, где вход в туннель? – спросила она.

– Не знаю. Может быть, майор Робертсон смажет нам все разъяснить?

– Может быть,– сказала Хоуп.– Тогда давайте подождем. И…

– Кого мы обманываем? Что может сказать майор?

– Я не знаю. Но какое-то объяснение должно быть?

– Объяснение должно быть,– сурово сказал Поль.– А оправдание?

– Нет,– сказала она,– оправдания этому нет.

– Почему бы нам… не прогуляться? – предложил Поль.– Прогулка всегда освежает голову.

– Хорошо.

Они переглянулись. Хоуп поставила пустую чашку на стол. Некоторое время они смотрели друг на друга, понимая, что первый шаг сделан.

15 ЧАСОВ 10 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Вход в туннель шахты был наполовину скрыт кустарником. Он находился ярдах в пятидесяти за развалившейся полусожженной церковью. Хоуп объяснила, что, когда женщины переселились в город, церковь была специально построена перед входом в шахту, чтобы охранять святость воскресного дня. Всякий, кто хотел работать в шахте в воскресенье, должен был идти крадучись мимо церкви, опасаясь религиозного пыла и праведного гнева священника старой закалки, жившего тогда в Тарсусе.

Пройти к входу в шахту оказалось легче, чем Поль ожидал, вернее, опасался. Еще в доме Хоуп он подумал, что безопаснее всего преодолеть расстояние в полмили до входа в шахту, осторожно пробираясь за домами и стараясь не попасть в поле зрения солдат. Однако Хоуп спокойно вышла из парадных дверей и направилась по главной улице. Поль нервничал, опасаясь третьего оклика часового и третьего доклада майору. Это могло кончиться тем, что их стали бы более строго охранять или даже наложили домашний арест. Ему казалось, что Хоуп действует слишком уж открыто. Но он недооценивал ее сообразительность. Когда они проходили мимо старой школы, где было расквартировано большинство солдат, она просто взяла его за руку. Держась за руки, как влюбленные, они миновали отдыхающих солдат так ловко и так незаметно, словно это трюк иллюзиониста.

Они спустились по ущелью, и за поворотом, когда их уже не было видно, Хоуп резко вырвала свою руку и прыгнула с дороги в высокую траву и мелкий кустарник, покрывающий все дно ущелья. Поль последовал за ней, тревожно озираясь. Но их никто не видел. А даже если бы и увидел, то нехитрая уловка, к которой прибегла Хоуп, чтобы обмануть солдат, объяснила бы и их внезапное исчезновение.