Текст книги "Гром среди ясного неба"

Автор книги: Генри (1) Саттон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– А что если мы не сможем позвонить, если возникнет какая-нибудь задержка? Что, если он вооружен? Ах да, черт возьми, ему даже не надо быть вооруженным. Этот тип гуляет с какой-то чертовой заразой… Это получше бомбы. Как будто он сам бомба. Какой риск для моих людей! И для всех, кто примет участие в операции.

– Мы это понимаем,– сказал Делео.

– Очень любезно с вашей стороны,– ответил шериф. Тут заговорил капитан Стерлинг из полиции Солт-Лейк-Сити.

– Не знаю. Здесь этот план, может быть, сработает. Но если ему удастся преодолеть горы Окуир и войти в Солт-Лейк-Сити или даже в предместья Ривертон, Мидвейл, Муррей, там будет совсем другая игра.

– Что бы вы в таком случае сделали? – спросил шериф капитана.

– Я бы попросил комиссара дать приказ стрелять без предупреждения.

– Он вам нужен живым? – спросил Макдональд.

– Не обязательно,– ответил Делео.

– Но, сэр…– начал было Рой Фиппс, обращаясь к генералу.

Уайатт покачал головой. Он понял, что имел в виду Фиппс. И разделял его чувства. Этот вариант заранее не обсуждался. Делео ни слова не говорил о расстреле на месте. И, насколько известно Уайатту, никто другой тоже. Логично было бы передать этот вопрос на решение ему – генералу. Тогда зачем генералы, если самозваные подполковники, а в действительности только лейтенанты, принимают решение о расстреле на месте?

Разумеется, в этом была своеобразная логика. Надежнейший способ держать колпак закрытым. И никакого шума. Но ведь этот Донован ничего плохого не сделал. Да и никто другой. Виновата погода, неожиданная гроза. И безмозглый пилот… Но теперь уже слишком поздно беспокоиться обо всем этом. Или о чем-либо в отдельности.

Он снова взглянул на нечеткую фотографию. Тем временем Делео объяснял, как они могли бы признаться, что совершили промашку, что пострадал совсем не тот человек, а затем через день-два объявить, что этот несуществующий сумасшедший пойман. Такое случается.

Конечно, случается, подумал Уайатт. И тут он увидел, что собравшиеся уже расходятся. Он сидел тут, уставившись на фотографию, фотографию мертвого человека. Уайатт встал.

– Спасибо, господа. Мы всем вам благодарны. Мы, конечно, должны быть готовы действовать в любой момент.

Чеканя шаг, генерал покинул зал, предоставив Делео уточнять подробности связи и места расположения людей. Это входило в обязанности подполковника, каковым он себя представил. Он был чертовски силен по этой части.

20 ЧАСОВ 50 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Полю было бы очень интересно понаблюдать за заходом солнца в этой необычной по своему рельефу местности, если бы его не занимал чрезвычайно важный вопрос. Две горных цепи убегали на юг и на север: позади горы Онакви, а прямо перед ним, на востоке, примерно в десяти милях за долиной Раш,– горный массив Окуир. Обычно при закате небо сначала темнеет на востоке. На западе оно загорается красным светом и лишь потом, перебирая все цвета радуги до сине-фиолетового, постепенно гаснет. Тут же после того, как солнце зашло за горы Онакви, тени поползли с запада на восток. Самую высокую из гор Окуир все еще освещали слабые лучи отраженного света, но у подножья уже залегла густая тень. Долина еще не была погружена во тьму, и было интересно наблюдать, как два потока теней двигались друг другу навстречу, чтобы встретиться чуть западнее ее центра.

Интересно и жизненно важно. Поль намеревался совершить свой опасный переход через долину Раш в темноте. Сделать это днем невозможно – человек будет виден на расстоянии нескольких миль. Даже при лунном свете это довольно рискованно. Поэтому Поль рассчитывал спрятаться у подножья Онакви – в последнем надежном укрытии – и тут дождаться темноты, а затем как можно быстрее устремиться на восток, пытаясь пересечь долину и достичь гор Окуир до появления луны в час ночи. Это означало, что ему придется пройти девять миль примерно за четыре часа. Спрятаться в долине было негде – там росла лишь полынь да местами чахлая трава. Он мог надеяться только на темноту, и поэтому ему во что бы то ни стало надо было преодолеть весь путь за четыре часа. Он был уверен, что сумеет это сделать, если не произойдет чего-нибудь непредвиденного. Усталость пронизывала его до мозга костей, все тело ныло и от долгой ходьбы, и от не оставлявшей его болезни. Поль не сомневался, что тревожный двухчасовой сон на каменистой земле тоже сыграл свою роль. Но этот сон был ему необходим, без него он не смог бы обойтись. И тем не менее Поль чувствовал себя сейчас неподвижным и негибким, как старый оловянный солдатик.

Он достал кусок теплой жирной колбасы. От дневной жары и тепла его тела часть жира растопилась – колбаса лоснилась, словно вспотела. Но он заставил себя разжевать и проглотить не только этот кусок, но и второй. Сыр он оставил себе на завтрак. Колбаса к тому времени станет уже несъедобной. Он жевал, мечтая о большом глотке воды из фляжки, который вознаградит его за старания. Еще днем он сумел наполнить фляжку водой из маленького ручья.

Поль был собой вполне доволен. Он сумел укрыться от неоднократно пролетавших вертолетов. Прошли уже сутки с тех пор, как он покинул Тарсус. Еще сутки – и его путешествие закончится. Он посмотрел на часы. Они показывали без двух минут девять. Поль вновь посмотрел на долину. Он еще довольно отчетливо различал цепочку телеграфных столбов вдоль железной дороги, пересекавшей долину посередине. Еще пять минут – и эти столбы растворятся в темноте. Время есть. Поль вытащил из кармана куртки транзистор. Приятно услышать человеческий голос. Пусть даже рекламу.

Он включил транзистор, поймал станцию и, покручивая боковой регулятор, попытался избавиться от помех. Звук исчез совсем. Тогда он повернул регулятор в обратную сторону и стал слушать последние известия. Поль страшно обозлился на себя. Почему он раньше об этом не подумал? Он должен был ловить их целый день. Может, уже что-нибудь изменилось? Может, происшествие перестало быть тайной? Может, кто-нибудь другой уже сообщил миру о трагедии города? Или после его бегства они сами предали это дело огласке, чтобы не опозориться? Может, вертолеты искали его, чтобы помочь вернуться?

«…смешаны. Цены на сою поднялись, а на пшеницу, какао и неочищенную шерсть – упали. Завтра погода солнечная. Сегодня к вечеру похолодание, главным образом в горах. Повторяем важнейшие новости этого часа. В штате Юта продолжается самая большая за последние годы охота на человека. Весь наличный состав органов охраны порядка прочесывает окрестности Туэле в поисках сбежавшего из психиатрической больницы сумасшедшего. Его задержали рано утром, но он вырвался, убив при этом одного полицейского, и убежал в горы Онакви. Местная полиция, полиция округа и штата при поддержке военных вертолетов ищут беглеца. Этот человек вооружен и чрезвычайно опасен. Просьба к гражданам не пытаться его задерживать, а в случае обнаружения сообщить о его местонахождении в ближайший полицейский участок, контору шерифа, казармы дорожного патруля или отделения ФБР в Солт-Лейк-Сити. Впервые за последние двадцать два года командир дорожных патрулей издал приказ стрелять без предупреждения. Повторяем описание беглеца: Поль Донован, рост шесть футов один дюйм, вес сто семьдесят фунтов, волосы черные, глаза темные, одежда спортивная…»

Поль уставился на транзистор, не веря своим ушам. Какое-то время он никак не мог осознать, что диктор назвал именно его приметы и имя. Сбежавший сумасшедший? Маньяк? Убийца? Что за чушь?

Ах, сволочи! Туэльский округ. Горы Онакви. Они ведь ищут его!

Нет предела подлости, которую способны совершить эти люди! Или уже совершили! Теперь ему никто не поверит. Он объявлен сумасшедшим. И… тут до него дошел смысл второй части сообщения, той, о которой ему не хотелось думать. У него даже не будет возможности сопротивляться. Приказ командира дорожных патрулей – «стрелять без предупреждения». Неслыханное дело, особенно здесь, на Западе, где все носят оружие… Эта подлость превосходила даже ту, что они совершили в Тарсусе. Он снова услышал, как диктор объявил время: двадцать один час. Следовательно, он прослушал пятиминутный выпуск новостей, передававшихся в конце каждого часа. Если повезет, можно поймать другую станцию, которая передает новости в начале часа. Не то чтобы он надеялся услышать что-нибудь получше. Просто хотел убедиться, что ему не почудилось. Возможно, добавят еще что-нибудь. Безусловно, надо знать все, что они сообщают. Он покрутил регулятор, поймал другую станцию и прослушал все снова. Единственная новая подробность– что совместные силы, брошенные на поиск, превышают триста человек. Сколько вертолетов участвуют в поисках, не сказали.

Поль сидел, глядя на быстро темнеющую долину. Темнота уже не казалась ему надежной союзницей. Теперь она была щитом и для трехсот пар глаз, которые искали его. Телеграфные столбы стали едва различимы. Он двинется в путь, как только пятиминутная программа новостей закончится.

Поль сидел неподвижно и слушал объявление о том, что министр обороны Джонатан Коулбрук прервал свое пребывание во Вьетнаме и вернулся в Вашингтон в связи с серьезной болезнью его дочери Дианы. По сообщению врача из госпиталя «Уолтер Рид», у девушки двусторонняя пневмония и она серьезно больна, но не числится в списке критических больных. Поль покачал головой, подумав о такой несоразмерности: один больной ребенок – и министр летит через полушарие. Тут же, черт возьми, вымирает целый город. А власти посылают триста полицейских с приказом стрелять без предупреждения. В него!

Возможно, Хоуп была права. Они не посмели бы отдать приказ стрелять в женщину. По крайней мере, такой приказ никто не стал бы выполнять. Думая о Хоуп, он представил, как она будет переживать, услышав одну из этих передач. Он дал себе слово, что если вернется, то обязательно скажет ей, как она была права.

Если вернется… Какова теперь вероятность? – подумал Поль. О Туэле не могло быть и речи. Солт-Лейк-Сити? Ему не одолеть такого расстояния пешком. Никогда. Попытаться остановить попутную машину слишком рискованно. Подойти к населенному пункту, чтобы угнать машину, тоже рискованно. Кроме того, угнать машину он сможет, только если кто-нибудь забудет в ней ключи. Он не имел ни малейшего понятия, какие провода соединять, чтобы завести машину без ключей, как это делают воры в кино. Каждый несовершеннолетний правонарушитель разбирается в этом больше, чем он, преподаватель естественных наук. Он вынул карту из кармана и, поднеся ее к самым глазам, сумел кое-что различить в сумеречном свете. Все названия, похоже, обозначали населенные пункты, кроме одного, написанного большими синими буквами: «Каньон Бингем». Рядом стояло – «медные руды». Тут же крохотный красный квадратик, обозначающий, что это достопримечательность, и пояснительная надпись: «Самое крупное в мире месторождение медной руды, добываемой открытым способом». На какое-то мгновение он задумался. Там и туристы, и суматоха большого производства. И самое главное, добраться туда можно, минуя населенные места, идя в стороне от дорог, домов и полицейских. И ружей… А что же делать, когда он доберется туда? Будет видно. Самое безопасное – затеряться в толпе. В толпу не стреляют. Даже они.

Он сложил карту, сунул ее в карман, выключил транзистор и убрал в карман. Потом окинул взглядом долину. Телеграфных столбов уже совсем не было видно. Хотя он прекрасно знал, где они находились, но различить ничего не мог. Поль встал с еловых иголок, отряхнулся, вздохнул и устремился вниз – ему оставалось пройти по склону не более семидесяти пяти ярдов. У подножья он остановился, нашел в небе Малую Медведицу и Полярную звезду, повернулся лицом к востоку и зашагал.

20 ЧАСОВ 45 МИНУТ ПО ТИХООКЕАНСКОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Послышался резкий стук в дверь. Генерал Истлейк не спал. Он лежал расслабившись на зеленом кожаном диване в кабинете генерал-майора Рандольфа Никерсона, закрыв лицо фуражкой, и отдыхал.

– Войдите,– буркнул он, не снимая фуражки с лица. Он услышал, как дверь открылась.

– Генерал Никерсон приветствует вас, сэр, его машина ждет у подъезда. Самолет министра пошел на посадку. Через две минуты он будет на заправочной площадке.

Генерал Истлейк узнал майора Гаррета, дежурного офицера, по певучему южному выговору. Он был им доволен. Как многие южане, Гаррет говорил медленно, но соображал быстро. Час назад генерал Никерсон у самолета приветствовал Истлейка, прилетевшего в Бекерсфилд из Вашингтона. Никерсон предоставил в распоряжение Истлейка свой кабинет и базу, а затем, проявив такт и доверие, присущие офицеру высокого ранга, который прекрасно понимает, где тот предел, за который выходить не следует, исчез. Майор Гаррет был услужлив, внимателен и ни в коем случае не навязчив. Все было сделано достаточно тактично.

Истлейк вскочил с дивана, прошел в ванную генерала Никерсона, освежил лицо холодной водой, постоял в нерешительности, затем прошелся расческой Никерсона по слегка взъерошенной шевелюре. Выйдя из ванной, он взял фуражку с дивана, надел и вышел в коридор, где его ожидал майор.

Майор Гаррет пошел первым, указывая дорогу из штабного здания. У подъезда уже ждала генеральская машина с включенным мотором, около ее задней открытой дверцы по стойке смирно застыл сержант.

– Могу я еще чем-нибудь быть полезен, генерал? – спросил Гаррет.

– Нет,– резко ответил Истлейк. И тут, поняв, что майор предлагал лишь сопровождать его к самолету министра, так как он приехал без адъютанта, широко улыбнулся и добавил, смягчив тон:—Просто поблагодарите генерала Никерсона от моего имени. Я ему очень признателен за все, что он сделал. За все, что вы оба сделали.

– Рад был услужить, сэр,– сказал Гаррет, беря под козырек.

Истлейк отдал ему честь и нырнул в открытую дверцу на заднее сиденье. Машина тотчас же помчалась по асфальту к заправочной площадке, куда только что подрулил самолет Б-52 министра обороны Коулбрука.

Водитель остановил машину рядом с самолетом. Истлейк терпеливо ждал, пока подкатывали трап. Но вот трап установили. После нескольких секунд заминки дверь самолета открылась. Тогда Истлейк вышел из машины, козырнул водителю и взбежал по трапу.

– Какого черта ты тут делаешь, Эдвард?

Это было своеобразное дружеское приветствие. Министр обороны Джонатан Коулбрук, улыбаясь, поднялся с кресла. Его голос звучал сердечно, однако генерал Истлейк не забывал о серьезности вопроса, требующего реального решения.

– Я полагал, что сэкономлю время, если прилечу сюда, чтобы встретить вас, и по пути в Вашингтон успею проинформировать о случившемся.

– Ренчлер знает, что вы здесь? – спросил Коулбрук, наморщив лоб.

– Я пробовал ему дозвониться,– уклончиво ответил Истлейк.

– Но у вас не хватило монеток, не так ли? – засмеялся Коулбрук, но, пошутив, снова стал серьезным.– Садитесь… Докладывайте, я вас слушаю.

Истлейк сел в одно из кресел.

В салоне их было три, а также стол со стулом и синий ковер, специально разостланный для министра, чтобы создать уют во время полета, организованного на скорую руку.

Генералу Истлейку понадобилось пятнадцать минут, чтобы сделать обстоятельный, «беспристрастный» доклад. Министр сидел и слушал, не задавая вопросов и ничего не записывая. Поощрения Истлейку не требовалось, а министр был известен своей способностью схватывать все детали. Когда Истлейк закончил, самолет уже был заправлен, взлетел и набрал высоту.

– Я полагаю,– сказал Коулбрук,– что президент поставлен в известность?

– Шлейман и Макгрейди присутствовали на наших совещаниях,– ответил Истлейк.

– Да, да, конечно, но я спросил не об этом.

– Официально президент об этом не осведомлен, сэр. Коулбрук ничего не сказал, но посмотрел на Истлейка и поднял густую черную бровь.

– Так сказал Шлейман,– пояснил Истлейк.

– Ясно,– сказал Коулбрук. Он вздохнул, покачал головой и пощипал мочку уха.

– Ну, а какова ваша позиция? Я прилетел потому, что Пеннибейкер уговорил Чарли вызвать меня из Сайгона.

– Честно говоря, сэр, я еще не занял определенной позиции. Сначала я думал, что скандал удастся замять, что принятых мер достаточно. Но они не сработали. И не срабатывают. А теперь, когда мы уже так далеко зашли, почти невозможно отступить и принять план, который надо было бы принять в самом начале.

– План? – загремел Коулбрук.– Боже мой, план!

– Сэр!

– Слушайте, там по горам бегает этот несчастный сукин сын. И вы мне говорите, что дан приказ стрелять в него без предупреждения. А для вас – офицеров – это означает всего-навсего, что был принят ошибочный план! У нас уже умерло двадцать два штатских и, по всей вероятности, умрет еще пятнадцать или двадцать, а вы говорите о планах!

– Сэр, никого из нас это не радует.

– Черт возьми, было бы очень странно, если бы радовало! Но я хочу, чтобы кто-нибудь взял на себя немножко ответственности. Меня просто возмущает то, что вы тут устраивали совещания и сидели на них, как роботы, вместо того чтобы шевелить мозгами. Вы превращали серьезные проблемы в игру. Вот почему меня раздражает болтовня о «планах». Если бы ваши бредовые планы осуществились, все мы отправились бы на пенсию, а президент мог бы удалиться от дел и ловить рыбу. А править миром стала бы корпорация Ренд.

– Хорошо, сэр,– сказал Истлейк, намеренно глядя Коулбруку прямо в глаза,– что бы сделали вы? Я имею в виду два дня тому назад, когда все началось?

– Я бы мог задать вам тот же вопрос,– ответил Коулбрук.– Если бы вам пришлось действовать, я имею ввиду – вам непосредственно. Предположим, что нет ни президента, ни Джонатана Коулбрука, ни Чарли Ренчлера, ни адмирала Пеннибейкера. Если бы это была только ваша забота, что бы вы сделали?

– На этот вопрос почти невозможно ответить. Я хочу сказать «теперь», когда известно, что произошло. Когда известно, что мы действовали не наилучшим образом. Поэтому я и затрудняюсь что-либо вам ответить.

– Подумайте немножко. Дело трудное, я знаю. Но если отбросить то, как развивались события, что бы вы сделали в самом начале?

Истлейк задумался. Он почти не думал о том, что случилось в Тарсусе, и даже о совещаниях в Вашингтоне. Он думал о Джонатане Коулбруке, этом скупом промышленном магнате, который явился в Пентагон, как и все они, управлять громадным военным механизмом. Он старался понять, почему министр с таким раздражением говорил об умерших жителях города и о приказе «стрелять без предупреждения». Было ли это искренним проявлением человечности или притворством, своеобразной артподготовкой перед началом атаки? Если готовится атака, то какова ее цель? Кто будет мишенью? Президент за пределами досягаемости. Сам министр – тоже, хотя бы из-за того, что находился тогда во Вьетнаме. Он был под надежной защитой. Стало быть, полетят головы Уайатта, Норланда, его самого и, может быть, даже Ренчлера. Так или иначе, но это произойдет. Он прилетел сюда, в Лос-Анджелес, чтобы первым, раньше Пеннибейкера и Ренчлера, встретиться с Коулбруком и по возможности спасти положение, прощупать твердую почву. И, конечно, Коулбрук это учуял – умная бестия. Но чего он хочет? Действительно ли он такой гуманист или только прикидывается? Но объяснить с самого начала все как оно есть – что город заражен, и по вине армии, расплескавшей бактериологический «суп»,– чистейшие безумие! Это было бы равноценно признанию, что президент солгал. Это было бы уничтожающим ударом по всей программе подготовки новых видов оружия. И Коулбрук, умный человек, ловкий руководитель и, что всего важнее, ветеран химического бизнеса с двадцатилетним стажем, на протяжении восьми лет возглавлявший одно из самых больших химических предприятий мира,– Коулбрук не мог этого не понимать.

Истлейк отказывался верить, что министр способен обрушиться на него, как какой-то либеральный газетчик. Нелепо даже представить, что он, Истлейк, будет сидеть тут и выслушивать двухминутную школьную воскресную проповедь и раскаиваться в своих грехах, если это вообще грехи, и давать обещание исправиться.

– Я думаю, что я… —начал он.– Я думаю, что я бы приказал сделать именно то, что мы сделали. С усиленной охраной и, возможно, при большей секретности… Я постарался бы все держать в тайне.– Он взглянул на министра, ожидая ответа. Он удивлялся самому себе. Разве для того пересек он всю страну, чтобы высказать это министру?

– Спасибо. Эдвард. Я восхищен твоей прямотой. Признание нелегкое. И мне кажется, я тебя понимаю, понимаю твои мотивы. Пожалуй, я их даже разделяю. Но я не согласен с методами. Мы могли бы достигнуть почти тех же результатов с меньшими издержками и гораздо проще, если бы признались во всем с самого начала. Мы никогда не говорили, что прекратим все испытания и все исследования. Я считаю, что эти испытания проводились в интересах обороны на законном основании. Ничего противоречащего заявлению президента тут нет. И если бы мы признали, что причиной несчастного случая были внезапная гроза и неисправный клапан, это был бы выход из создавшегося положения. Обращение президента к народу по телевидению придало бы делу характер стихийного бедствия. Черт возьми, веди мы себя правильно, люди даже сочувствовали бы нам. Мы выглядели бы совсем иначе.

Истлейк чувствовал себя ужасно. Ему не помогали ни звезда на погонах, ни золотая ветвь на козырьке, ни орденская лента на груди. Впервые после учебы в Пойнт у него звенело в ушах. Коулбрук поставил его в исключительно неловкое положение. Однако он ему этого не покажет. Будь он проклят, если покажет.

– Что же нам делать, сэр? – спросил он.– Что мы будем делать теперь? Прекратить охоту на человека? Если вы действительно думаете, что надо действовать иначе, что еще не поздно… тогда я дам соответствующие распоряжения. Похоже, мы летим над штатом Юта,– продолжал Истлейк.– Где-то там скрывается этот человек. По крайней мере, за полчаса до моей посадки в самолет еще скрывался. Я созванивался с генералом Норландом. Если мы поторопимся, то сможем сделать заявление и спасти его.

Он сидел, наблюдая за Коулбруком, за его хитрым аскетическим лицом, которое ему было видно в профиль. Министр смотрел через иллюминатор самолета вниз, в темноту. И лишь спустя минуту-две Истлейк услышал его ответ:

– Черт побери, Эдвард. Дело зашло слишком далеко. Ваши совещания и ваши решения лишили меня возможности выбирать. Теперь слишком поздно.

Коулбрук не повернул головы. Подперев рукой голову, он все еще смотрел в черную ночь над Ютой. Его голос и лицо выражали сожаление и покорность.

К своему удивлению, Истлейк почувствовал, что разделяет это сожаление.

22 ЧАСА 35 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Он перешел железную дорогу – первый и, пожалуй, единственный ориентир в долине. Теперь главное идти так, чтобы Полярная звезда оставалась слева, и рано или поздно возникнут горы Окуир. Он знал, что они впереди. Надо лишь запастись терпением. Терпением и выдержкой. Считать пройденные мили бесполезно, разве что скоротать время, отвлечься от других мыслей. Нелепость, дикость сообщения, переданного по радио, и беспросветная ночная тьма делали происходящее наяву ужасней и невероятней самого страшного сна.

Однако подсчеты действовали успокаивающе. Даже громадные расстояния между звездами как-то сокращаются, когда их обозначают цифрами, пересчитывают и покоряют. А эта долина – это бесконечное черное, совершенно ровное пространство, где росла лишь полынь и бесцельно бродили шарики перекати-поля,– простиралась всего миль на десять. Железная дорога пересекала ее примерно посередине. Так что мили четыре он точно одолел с того момента, когда накануне вечером отправился в путь. Значит, идти ему осталось не более шести миль. Поль подсчитал: девять с половиной шагов – это пятьдесят футов, восемнадцать шагов – сто футов, сто восемьдесят шагов – тысяча футов, то есть в одной миле сто восемьдесят шагов. Учитывая отклонение влево и вправо, можно считать – тысяча. Ну конечно же, миля – mille passus – тысяча шагов. Странно, что это раньше не приходило ему в голову. Найдя эту взаимосвязь, Поль почувствовал какую-то неясную гордость. Удовлетворение от этого пустякового умственного упражнения было даже больше, чем полчаса назад, когда он увидел позади мигающий свет фонарей. Патрули искали его на склонах гор Онакви, откуда он только что ушел.

Конечно, патрули вызывали тревогу, ведь они могли спуститься в долину. Но он придумал выход из положения. Он совершенно не был уверен, что это спасет его, и не знал, дойдет ли вообще до этого, но все же испытывал удовлетворение, что сумел предусмотреть и такую возможность: если патрули спустятся в долину с фонарями, он просто достанет свой и сделает вид, что он один из них.

План был не слишком надежен, но все же лучше, чем ничего. А теперь, полчаса спустя, когда он уже продвинулся вперед еще на несколько миль, его тревога угасла, так же как угас свет фонарей. Он не мог утверждать, что ушел настолько далеко, что перестал видеть свет. Не исключено, что патрули перешли на другой склон. Но это не имело значения. Главное, что он шел вперед. Часа через два он будет у подножия хребта Окуир и тогда вознаградит себя плиткой шоколада и отдыхом. А утром начнет подъем.

Он стал считать шаги, даже позволил себе роскошь произносить вслух каждое десятое число, когда его левая нога делала пятидесятый, шестидесятый и семидесятый шаг. Он так увлекся счетом, что не сразу услышал, вернее, просто не обратил внимания на гул самолета над головой. Затем внезапно понял, что это был не трансконтинентальный реактивный лайнер, которые обычно летают на высоте пяти-шести миль, а винтовой самолет, летевший довольно низко над долиной. Он не мог идти на снижение, чтобы приземлиться в аэропорту Солт-Лейк-Сити. Ему помешали бы горы Окуир. Самолет искал его! Но найти его ночью, в такой темноте, было невероятно! Или возможно? У них ведь есть всякая хитрая техника. С помощью инфракрасных лучей с самолета У-2 можно сфотографировать носовой платок на расстоянии нескольких миль. Человека можно обнаружить и по теплу тела. Но когда они проявят свою чувствительную пленку, он будет уже далеко. Тогда зачем они летают?

Но, может быть, пролетавший самолет не имел к нему никакого отношения? Поль старался убедить себя, что это самолет какого-нибудь местного фермера, возвращавшегося домой после кутежа в городе и придерживавшегося железнодорожного пути, чтобы избежать столкновения с горами. Однако это было маловероятно. Зачем ему лететь так низко? Да и как можно разглядеть в темноте железнодорожный путь? И как бы в ответ на его вопросы над долиной ослепительно вспыхнула ракета. Поль зажмурился. Его глаза, привыкшие к ночной темноте, даже доли секунды не могли вынести этого невероятно яркого света. Самолет летел не менее чем в двух милях от него.

Заметили ли они его? Могли ли они его заметить? Странно, но в долине не было теней. Впрочем, нет, это естественно. Он находился на земле, и угол освещения был таким, что их и не должно было быть. Но сверху? С самолета? Он не имел понятия, могли ли его увидеть. Несколько секунд спустя вспыхнула вторая ракета, уже чуть севернее. Тот это самолет или уже другой, он не мог понять. Но достаточно и одного. Ведь Поль находился не в горах, здесь негде было спрятаться. В отчаянии он подумал, не попробовать ли копать? Но нет, это совершенно невозможно, это просто инстинктивное желание спрятаться. Он побежал. Бежал минуту, может, полторы, пока не заболело в груди, не пересохло в горле, а ноги не начали подкашиваться. Но он продолжал бежать, зная, что это бесполезно, что так ему не достичь спасительных гор с их камнями, деревьями, кустарником. Он упадет, задохнувшись, еще в долине, беззащитный под этим ужасным, ослепляющим светом. Поль заставил себя перейти на быстрый шаг. Только одно ему пришло в голову – глупо, абсурдно – передвигаться как бойскауты: пятьдесят шагов бегом, пятьдесят шагом. Но и в этом случае потребуется не менее сорока пяти минут.

Гул самолета нарастал. Он раздавался с двух сторон, и Поль понял, что самолетов было два. Почти одновременно темноту прорезали две вспышки ракет. На этот раз примерно в миле от него. Бесполезно прижиматься к земле и укрываться полынью. Даже если бы он успел нарвать большую охапку и укрыться ею, это было бы заметно и выглядело неестественно. Нет, это не годится.

Но выход нашелся. Надо прикрыться не полынью, а шаром перекати-поля! Конечно! Поль осмотрелся и при свете догорающей ракеты различил впереди довольно большой шар, перекатываемый ночным ветерком. Поль шагнул вперед и успел его схватить. Шар был похож на лапу гигантской кошки: колючий, но терпимо. Он вырвал из него кусок и нахлобучил на голову до самых плеч. Это лучше, чем ничего. Поль ускорил шаг. Может быть, эта хитрость и поможет, думал он. У него впервые появился проблеск оптимизма и надежды. Ведь долина простиралась на десять миль в ширину и тридцать в длину. Такую территорию нелегко просмотреть ночью. И хотя вспышки были очень яркие, они длились лишь минуту или две.

В невероятном напряжении Поль продолжал идти на восток, уже думая не о том, как бы добраться до гор. Теперь каждый шаг казался достижением. Он представил пловцов через Ла-Манш, которые мечтали добраться до берегов Франции. Наверное, эти берега казались им чем-то недостижимым и они были сосредоточены лишь на том, чтобы поднять из воды тяжелую руку, сделать еще один взмах, преодолеть еще один ярд. Пробираясь через этот ужасный шум и свет, Поль сравнивал себя с этими пловцами. Ну, когда же они замолчат, перестанут гудеть над головой! Вдруг позади него, на расстоянии полумили, вспыхнула ракета. Вслед за ней еще одна, но уже в нескольких сотнях ярдов от него.

Первым желанием было бежать, вторым – замереть. Поль пожалел о том, что не замер сразу, как только вспыхнула ракета. Но ведь перекати-поле тоже двигается. Ему хотелось припасть к земле. Но двигаться было опасно. Надежнее стоять и ждать, когда эта чертова ракета погаснет. И он стоял, шепча ругательства. Через несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, ракета погасла. А несколько минут спустя еще две ракеты осветили небо в трех – трех с половиной милях к северу. На таком расстоянии ему ничего не грозило. Все еще держа перекати-поле, он зашагал вперед. Он остался в живых, хотя бы на время. Голова кружилась от радости. Он поклялся, что больше никогда не наступит на муравья,– Поль понял, что испытывают муравьи, когда снуют по бесконечному открытому пространству и, может быть, тоже шепчут ругательства…

ЧЕТВЕРГ, 13 АВГУСТА

12 ЧАСОВ 10 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Дядя Уильям уже не мучился. Он был без сознания. Единственное, что ему теперь оставалось,– это дышать, поддерживая биение сердца, и не более того: ритмические сокращения, перекачивавшие кровь в его пылавшем теле. Он не знал, что его жена умерла восемь часов назад. Не знал, что его друзья и соседи уже умерли или умирали. Не знал, что его страна сделала такое возмутительное, такое невероятное преступление по отношению к нему и остальным жителям Тарсуса. Но прежде всего ему не надо было сидеть здесь и смотреть, как это делала Хоуп почти всю ночь и большую часть дня. Она сидела у его койки и следила, как его бренное тело боролось со смертью. Уходило время, и вместе с ним уходила ее любовь и жалость к нему и возникал уродливый зародыш равнодушия и нетерпения. Она знала, что причиной этого частично была усталость, частично беспомощность и депрессия, которую она почувствовала после того, как услышала ужасную новость по радио. В усталости и безнадежности, конечно, крылась основная причина. Наступил тот предел, когда просто хочется сдаться.