Текст книги "Гром среди ясного неба"

Автор книги: Генри (1) Саттон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Поль обошел грузовик и заглянул в кабину. Она была открыта, но ужасно тесна. Спрятаться в ней было совершенно негде. Через ветровое стекло свободно просматривалась вся кабина. Хозяин лавки обязательно увидит его в кабине и либо закричит, либо убежит.

Тут он сообразил, что делать. Он встал позади грузовика и, загороженный им, стал ждать, пока хозяин не влезет в кабину, а тогда угрожая, если понадобится, револьвером, Поль проникнет внутрь. Плохо лишь, что приходится стоять на улице на виду, ожидая Пекоса Пита. Что могло задержать его так долго?

И тут, осознав, что нет ничего естественнее, чем ждать тут, около грузовика, ждать, чтобы купить пиццу, чтобы сделать заказ, Поль расслабился. И, как только он это понял, его нетерпение сразу исчезло, словно по мановению волшебной палочки. Пусть Пекос Пит гуляет, сколько ему угодно.

Поль стоял так, успокоившись и глядя вдоль улицы. С добродушным любопытством он заметил маленького мальчика, приближавшегося к нему на велосипеде.

18 ЧАСОВ 55 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Фред Делео внимательно слушал

объяснение доктора Бартлета о том, что запечатлелось на еще влажной рентгеновской пленке. Придется ломать запястье, выправлять кости и наложить на руку гипс. Делео кивал, делая вид, что слушает, но думал о другом.

На первый взгляд все это могло показаться простой удачей, фантастически счастливым, совпадением, подарком фортуны. Но нет, ничего подобного. Если разобраться, просто сработал закон вероятности. До сих пор Доновану везло. Целых четыре дня путешествий счастье улыбалось ему, помогая обойти все преграды. И то, что в конце концов он попался, неудивительно. Это происшествие, каким бы неправдоподобным и фантастическим оно ни казалось, было не более невероятным, чем те удачи, которые ему сопутствовали до этого.

Им небывало повезло, что Донован сам выбрал передвижную библиотеку, не зная, что библиотекарь миссис Доун жила в Дагуэе со своим мужем, старшим сержантом. Счастливый случай привел его в Дагуэй. Но именно их система охраны фактически обнаружила его. Мальчик был лишь орудием.

Делео не преуменьшал роли мальчика – Талбота Кейтса. Он был хорошим мальчишкой и поступил правильно, сообщив своему отцу, что видел без обязательного опознавательного жетона человека, стоявшего на улице около передвижной пиццерии. Система жетонов себя оправдала. Мальчик проявлял к жетонам даже больший интерес, чем старшие, которые считали их само собой разумеющимися. Талбот, которому исполнилось десять лет месяц назад, носил свой жетон с большой гордостью как знак зрелости. Все обитатели Дагуэя старше десяти лет получали такие жетоны. Таким образом, было неудивительно, что мальчик быстро вернулся на велосипеде домой, чтобы проверить свое открытие.

Вид Донована – пятидневная щетина, лохматые волосы, грязная одежда – мог вызвать подозрение у любого. Но именно сообщение сына об отсутствии жетона у человека возле передвижной пекарни заставило старшего сержанта Кейтса позвонить в охрану. Три минуты спустя сержант Джексон и два солдата арестовали Донована.

Делео, рассеянно слушавший Бартлета, прервал его:

– Так, прекрасно. Нам срочно необходимо поговорить с ним.

– Ну что ж,– сказал доктор Бартлет,– вы сможете это сделать приблизительно через полчаса.

– Нет,– ответил Делео.– Я с ним поговорю, пока вы работаете.

Почему бы и нет, в конце концов? Как говорят хиппи, пусть все будет на виду.

Все было в пользу Делео: фактор неожиданности, измученность Донована, потрясение от хирургического вмешательства. Нагрузка, которая выпала на плечи Поля за четыре дня, наверняка подточила его силы, он не сможет проявить достаточной твердости. Делео знал, что именно сейчас больше всего шансов узнать то, что необходимо.

Следом за Бартлетом Делео прошел в маленькую комнату, облицованную плитками, где на высокой кушетке сидел Донован. Он был раздет до пояса, а его левая рука лежала в белой перевязи из холста. Медсестра помыла ему лицо, но он по-прежнему был небрит. Ему забинтовали грудную клетку, а рана на лбу была заклеена лейкопластырем. Справа, у его здоровой руки, стоял кофейник. Делео подождал, пока Бартлет объяснил Доновану, что перелом запястья начал неправильно срастаться и его придется сломать и поправить кости. Он будет пользоваться только местной анестезией. Делео с интересом наблюдал за спокойной реакцией Донована. Доктор Бартлет сделал Полю укол в левое плечо.

– Потребуется несколько минут, чтобы укол подействовал,– сказал он.

– Я не спешу,– ответил Донован.– Вообще я в этом никакого смысла не вижу.

– Неужели вы не хотите, чтобы ваше запястье правильно срослось? – спросил доктор Бартлет.

– Для чего? Разве взвод солдат не будет стрелять в несовершенный экземпляр?

– Не слишком ли вы все драматизируете? – спросил Делео, впервые обращаясь к Доновану.

Донован на секунду поднял глаза, посмотрел на Делео и снова опустил голову:

– Вы так думаете? Нет, я просто смотрю правде в глаза. Разве вы не собираетесь вернуть меня в Тарсус и похоронить там со всеми? Я ведь единственный уцелевший.

– Но, мистер Донован…– начал доктор Бартлет. Делео быстро вмешался:

– В Тарсусе произошло несчастье. И теперь мы пытаемся как-то помочь беде.

Делео видел, как Бартлет на него уставился, и, пройдясь по комнате, встал между ним и Донованом. При этом Делео повернулся в сторону Бартлета, приложив палец к губам, давая этим понять, что ему необходимо молчать. Делео был уверен в том, что Донован не видел его жеста. Доктор Бартлет отвернулся, а Делео снова обратился к Доновану, сидящему на столе:

– Скажите, мистер Донован, куда вы ходили… во время вашей маленькой прогулки?

– Никуда,– ответил тупо Донован.– Просто бродил по горам. Я сломал запястье и искал дорогу в Тарсус, заблудился и не знал, как выбраться.

– Неужели?

Делео кивком головы дал понять доктору Бартлету, что пора начинать. Бартлет подошел к операционному столу, пощупал запястье Донована, его руку, пальцы и спросил:

– Здесь больно? А так? А так? Донован отрицательно покачал головой.

– Тогда прекрасно,– сказал Бартлет.– Прилягте, пожалуйста, на стол…

Делео ждал, когда Донован ляжет на стол и увидит большой деревянный молоток, которым доктор Бартлет собирался сломать ему запястье. Бартлет поднял молоток, и в это время Делео спросил:

– Может быть, вы хотите еще раз попробовать вспомнить, Донован? На сей раз поближе к истине. Мы все знаем о вашем звонке Арни.

Донован приподнялся на операционном столе и оттолкнул Бартлета.

– Где он? Что вы сделали с доктором Розенталем?

– Мистер Донован,– сказал Делео укоризненно.– Мы ведь не чудовища. Доктор Розенталь чувствует себя прекрасно. Кому еще вы звонили во время вашего путешествия? Вы знаете, вам почти всегда удавалось обвести нас вокруг пальца.

– Чепуха,– сказал Поль.– Никого я не обводил. Мне просто повезло. И повезло лишь настолько, чтобы позвонить один-единственный раз.

– Ну что ж, не буду вас больше беспокоить,– сказал Делео.– Спасибо вам, доктор Бартлет,– добавил он, выходя из палаты. Он торопился в контору, чтобы позвонить в Вашингтон и сообщить фамилию Арни. Закрывая за собой дверь операционной, он услышал резкий удар молотка доктора Бартлета.

19 ЧАСОВ 40 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Прекрасно, он все достаточно хорошо себе представил. Вполне художественная концовка. Сцена с врачом, вправляющим кость, должна быть снята под необычным углом и сильно увеличивающим объективом, без звуковой дорожки. Просто немой фильм. Так, как это действительно сейчас происходит в операционной. Время от времени раздававшийся звон инструмента о поднос лишь подчеркивал эту тишину. Бартлет ни единого слова не произнес во время операции, и медсестра тоже, словно была немой. Они осторожно наложили гипсовую повязку… А следующая сцена будет во дворе, с виселицей или стенкой для расстрела. На выбор. Хорошая, острая, современная концовка.

Поль уже видел такие фильмы, знает их героев, таких, как Алэн Лэдд, Джеймс Стюарт или Ричард Видмарк, и знает, как все бывает. Но, кажется, его ввели в заблуждение. Ведь в кино прямо из операционной палаты обычно ведут на казнь без этих нудных, вялых промежуточных эпизодов в середине. Как, должно быть, скучно сержанту сопровождать Поля по длинным коридорам и лестницам. Коридоры и лестницы! Как они надоели в фильмах Антониони! Но сыграть всю эту сцену и пройти через бессмысленность выстрела… А может быть, весь смысл именно в бессмысленности? В чем же еще?

Конечно, сейчас его поместят в какую-нибудь камеру. Но избавятся от него не раньше, чем на рассвете. Это всегда происходит на рассвете, не так ли? Еще один образчик иронии судьбы. Лучи восходящего солнца, освещающие трагическую, безысходную сцену конца. Но если таков замысел режиссера – или генерала,– Поль выдержит и это, еще одну ночь. Заснуть? Подумав об этом, он почувствовал, как он устал. Он очень устал и был способен уснуть, даже зная, что это его последняя ночь на земле. Он был уверен в том, что уснет. Если бы его сейчас повели вешать и палачи оказались бы недостаточно расторопными, он даже смог бы заснуть с петлей на шее…

Сержант копался, открывая запертую двойную дверь. Наверно, там камера. Но по сценарию дверь должна быть не такая. Она должна быть окована железом и с глазком посередине. Как ее там называют? Ворота Иуды? Что-то вроде этого. Ладно. Они смогут это исправить после того, как декоратор протрезвеет. Будьте прокляты эти дешевые фильмы! Будь проклята эта дешевая жизнь. Какой, к черту, смысл был в его собственной жизни? Так или иначе – конец! Какой смысл бороться за жизнь? Какую цель преследовать?

Наконец после долгой возни с громадной связкой ключей сержант открыл дверь и кивком головы попросил Поля войти. И…

– Поль!

Внутри было темнее. Несколько секунд он не мог ничего различить.

– Поль, это вы, правда? Поль?

И только тогда, когда глаза привыкли к темноте после яркого света в коридоре, он наконец увидел ее.

– Хоуп?

– Вы живы? Я была уверена…

– А я был уверен, что вы…

– О боже мой!

Она подбежала к нему и обняла его. Он ее поцеловал.

– О, Хоуп! Хоуп, дорогая!

Они опять поцеловались. И только потом он оглядел комнату. Там были другие… Ишида, Марта Пратт, миссис Райл. Горсточка людей из Тарсуса, оставшихся в живых.

Поль подумал, что самому смелому режиссеру романтических тридцатых годов не пришло бы в голову поставить что-нибудь более сентиментальное. Найти Хоуп, найти всех остальных… Такого натянутого, рассчитанного на эффект трюка ему еще видеть не приходилось! Но слезы счастья текли по его щекам, как это полагалось в кино, в последних, трогательных кадрах… Настоящие, неподдельные слезы.

И чтобы увериться в этой невероятной реальности, он протянул здоровую руку и снова обнял Хоуп.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 16 АВГУСТА

9 ЧАСОВ ПО ВОСТОЧНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Доктор Алан Рибикофф, доктор Блейк Максвелл и полковник Ричард Инглиш сидели в гостевом углу в кабинете доктора Максвелла, удобно разместившись на диване и в креслах поодаль от рабочего стола директора министерства здравоохранения, и пили кофе со сладкими булочками, лежавшими перед ними на низком кофейном столике. Они находились в таком приподнятом и благодушном настроении, какого не испытывали последние несколько дней.

У них есть все основания быть веселыми, подумал Инглиш. Они собрались не на безнадежное заумное совещание в Пентагоне и не на чрезвычайное заседание исполнительного комитета в Белом доме. Они просто встретились втроем, двое врачей из министерства здравоохранения и офицер из органов разведки, чтобы разгладить последние складки, допущенные при стирке белья.

Частично счастье улыбнулось им. В любой операции, как считают умные головы, всегда существуют неизвестные переменные. Но как бы вы это ни называли, а конец приходит всегда. Донован теперь в самом безопасном месте – Дагуэе. А доктор Арнольд Розенталь обнаружен, прослежен до Сент-Андроса и проверен по всем параметрам. Вряд ли он относится к разряду тех смелых людей, которые способны доставлять хлопоты. Ничего не осталось, никаких улик, кроме уцелевших жителей Тарсуса… И доктор Рибикофф нашел ответ и на этот деликатный вопрос. Максвелл, этот хороший, гуманный, принципиальный доктор Максвелл, был согласен с предложением Рибикоффа. Вернее, он был более чем согласен. Он даже проявил больше энтузиазма, чем полагалось. Полковник Инглиш забавлялся этим с гримасой пренебрежения. Он также чувствовал облегчение, так как теперь ему не доставит большого беспокойства разочаровать доктора Максвелла в его надеждах.

Для Рибикоффа прийти с такими предложениями было абсолютно логично. Это сфера его компетенции. Он занимался этим без особого удовольствия, подобно тому как хирургу не доставляет удовольствия резать окровавленное тело и вызывать боль. Рибикофф был психиатром, он пришел в министерство обороны в 1951 году, чтобы изучать методы «промывки» мозгов и разрабатывать возможные контрмеры против «промывки». Он был профессионалом. Максвелл был энтузиастом и новичком.

Желания Максвелла были достаточно ясны. С тех пор как президент объявил об окончании подготовки бактериологической войны, будущее многочисленных учреждений этого профиля стало неясным. Бесхозные учреждения кто-то должен был прибрать к рукам. Максвелл пускал слюни так же обильно, как собаки Павлова под действием условного рефлекса. Он желал получить исследовательские сооружения Форт-Детрика, Дагуэя, Пайн-Блаффа, лаборатории военно-морского флота в Окленде и форта Грил на Аляске… И, конечно, триста миллионов долларов ежегодного бюджета на исследования и строительство, которые каким-то образом не были урезаны после публичного заявления президента.

Как любой вашингтонский бюрократ Максвелл был готов почесать любую спину, если в ответ почешут его собственную. Вот почему он так резко изменил свою позицию и предал своего коллегу доктора Гаргана… Все это сейчас казалось Максвеллу абсолютно не важным. Но для полковника Инглиша эти перемены были и разочаровывающими, и скучными. Такому человеку, как Максвелл, нельзя было доверять. Такой человек заслуживал лишь того, чтобы быть использованным, а потом выброшенным за борт. Не сейчас, конечно, но потом, после того как осядет пыль. Инглиш всегда оставлял открытыми все возможности, потому что знал, что никогда нельзя надеяться на благополучный исход, что ситуация в любой момент может круто измениться. Ведь такое чуть не случилось. Если бы Донована поймали сразу… или если бы ему удалось убежать… так или иначе это была бы плохая новость. Хуже некуда. Но Доновану удалось позвонить доктору с цыплячьей душонкой и вернуться, чтобы оказаться снова в Дагуэе! Подумать только – именно в Дагуэе! И Рибикофф быстро слетал в Юту и обратно, и, когда к своему возвращению он уже сформулировал маленькую программу, все стало возможным, даже более чем возможным. Оставалось только привести ее в исполнение.

– Уцелевших можно разделить на три категории,– говорил Рибикофф,– каждая из которых требует различного подхода.

В уголке его губ пристала крошка сладкой булки. В сочетании с высоким лбом и румяным цветом лица это делало Рибикоффа похожим на постаревшего младенца. Однако что касается его категорий, ничего младенческого в его речах не было.

– Самая большая категория – та, которая включает неизлечимых, и они не представляют никакой проблемы. Мы просто помещаем их в соответствующие правительственные учреждения, где они останутся до конца своей жизни. В любом случае их ждет такая участь. Это ясно. Вторая категория включает группу из девяти или даже четырнадцати человек, состояние которых в течение двух ближайших лет может значительно улучшиться. Решить, что делать с ними, сложнее. Как ни парадоксально, но последствия японского энцефалита в данном случае нам на руку, по крайней мере мы можем ими воспользоваться. Самой характерной чертой этих больных является их дезориентация. Их мозг – это своего рода tabulae rasa [чистая доска], они скорее похожи на пустоголовых после промывки мозгов. Они вполне поддаются внушению и управлению и в данной ситуации являются хорошим материалом. Мы дадим им новые имена, создадим для них правдоподобные биографические истории и поместим их в определенные больницы, где они окажутся связанными с будущей жизнью, которую мы для них запланировали. Программа лечения будет мало чем отличаться от той, которая им в любом случае потребуется. Целью такого рода психотерапии является попытка восстановить их связь с реальным миром. В действительности, конечно, это их реальная предыдущая жизнь, но связи будут другими. Другой будет и новая реальность.

– И это надежно? – спросил полковник Инглиш.

– Если Алан говорит, что это надежно,– сказал Максвелл,– так это надежно!

– Предположим на секунду, что в одном-двух случаях я ошибусь,– сказал Рибикофф, улыбаясь. Он наконец стряхнул крошку с угла своего рта. Полковнику Инглишу было жаль, что она исчезла.

– Хорошо. Но в таком случае,– спросил Инглиш,– разве не провалится все дело?

– Вовсе нет,– возразил Рибикофф.– Эти люди, в конце концов, психически больные. Куда они ни пойдут, их всегда будет сопровождать история болезни, в которой записано об их пребывании в больнице и лечении паранойи… Для кого бывший психический больной будет авторитетнее армии Соединенных Штатов, министерства обороны, губернатора Юты, президента Соединенных Штатов?.. Представьте на минуту.

– Видите? – подсказал Максвелл, хотя в этом не было нужды.

Даже без энтузиазма Максвелла Инглиш был в состоянии оценить прогнозы Рибикоффа. Они выглядели вполне надежными. Это сработает! Обязательно сработает! Другие страны используют подобный метод среди своего населения уже в течение многих лет. А тот факт, что мы никогда раньше не прибегали к таким средствам, только поможет нам воспользоваться ими сейчас, когда в этом возникла необходимость.

– Хорошо! – сказал он.– А как насчет вашей третьей категории?

– Да, эти самые трудные. Я имею в виду – с этической точки зрения. Однако почему бы не применить тот же подход и к тем, кто каким-то образом совсем не пострадал от инцидента в Тарсусе? Они тоже будут помещены в специальные учреждения. Их можно содержать раздельно с другими, потом объединить… Имеются достаточно разработанные методы воздействия и на них.

– Промывка мозгов? – спросил Инглиш.

– Если хотите, да. Их только шесть человек. В любом случае выбор для них: постоянное заключение. Или что-нибудь похуже.

– Это вроде военного решения,– заметил Максвелл.– Принести в жертву немногих для спасения большинства.

– И они со временем смогут жить в нормальной среде, имея лишь незначительные нарушения умственных функций,– добавил Рибикофф.

За триста миллионов долларов в год и самые лучшие лаборатории в мире могут убедить себя в чем угодно, подумал Инглиш. Однако ладно.

– Я вполне вас понимаю,– сказал он,– и со всем полностью согласен.

– Итак, мы все окончательно уладили,– сказал доктор Максвелл.– Еще кофе?

– Нет, спасибо. Достаточно,– сказал Инглиш.– Но… А как насчет вашего коллеги, доктора Гаргана?

– Не знаю,– ответил Максвелл.– Просто не знаю.

– Именно с ним связано самое серьезное затруднение,– сказал доктор Рибикофф.– Если мы его будем лечить, как других, погубим в нем талантливого врача. Навсегда. Это ужасная вещь.

– Но если это только единственный способ… Если это необходимо,– начал было Максвелл.

– Возможен и другой способ,– предложил Инглиш.

– Но он чист, его дело чистое. Нет рычагов, на которые можно было бы нажать. Нет никаких возможностей его принуждать.

– Мы могли бы попытаться уговорить его.

– Что вы хотите сказать? – спросил Максвелл, сощурив глаза.

Инглиш сделал паузу, позволяя фантазии Максвелла вообразить бамбуковые занозы под ногтями, тиски для больших пальцев, дыбу… Все принадлежности камеры пыток Винсента Прайса. Потом он развеял этот мираж.

– Просто уговорить. Я имею в виду – попросить Шлеймана поговорить с президентом. Если бы сам президент встретился с Гарганом, попросил бы его о сотрудничестве…

– Но что бы мог сказать президент? – спросил Максвелл.

– Это не имеет значения. Это то преимущество, которое президент имеет перед каждым. Он может просто попросить безо всяких причин. И в большинстве случаев люди будут делать то, о чем он их просит. Вот вы бы отказались?

– В зависимости от того, что бы он попросил,– ответил Максвелл.– Но я понимаю, что вы имеете в виду.

– Президент – это как бы отец, вы понимаете?– пояснил Рибикофф.– Он вас просит сделать что-нибудь для блага страны. И все это звучит очень торжественно. Но на самом деле это подобно тому, как отец серьезно разговаривает с малым сыном. Обращаясь с ним, почти как со взрослым человеком. Почти! В этом-то и заключается искусство разговаривать.

– Не знаю,– сказал Максвелл.– Я бы испугался.

– Можно попробовать,– сказал Инглиш. —Возможно, получится. Что ему остается? Ведь все уже свершилось, и ничто не может изменить случившегося.

Рибикофф улыбнулся. – Вот оно! – воскликнул он.

– Что? – спросил Максвелл.

– Вы только что подсказали нам выход из положения. Нужно убедить доктора Гаргана в том, как важно сохранить в тайне все происшедшее. Эти уцелевшие люди официально не существуют. Но они еще живут и дышат. Если бы дать ему понять, что уцелевшие являются заложниками, что их физическое выживание зависит от его… э… э… от его благоразумия…

– Это обязательно на него подействует,– сказал Максвелл.– Вы уверены, что не хотите еще по чашечке кофе? – спросил он.

– Совершенно уверен, спасибо,– ответил полковник Инглиш, стараясь быть как можно любезней.– Мне нужно срочно отправить эти доклады, вы извините.

Он поднялся. Все пожали друг другу руки. Доктор Рибикофф и доктор Максвелл опять принялись за свой кофе и сдобные булочки, а полковник Инглиш прошел по коридору мимо ряда лифтов к лестничной клетке. В это воскресное утро работал только один лифт, но ему не хотелось его ждать. Он рвался как можно скорей на улицу, на воздух и сбежал вниз по лестнице через ступеньку.

22 ЧАСА 10 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Сержант Джексон сидел в баре «Курятника» Мамаши Кэш, и, хотя его ягодицы покоились достаточно прочно на высоком стуле бара, у него было такое ощущение, что он плавает в каком-то зеркальном изображении, которое лишь создает видимость, что он сидит на стуле. Порой ему казалось, что он сидит неподвижно. Но на самом деле это ему лишь казалось. Он все время совершал всевозможные резкие движения и внезапные выпады, но, поскольку они были хаотичными, он сам их не замечал. Сержант подумал, что сейчас походит на старого осла из одного рассказа, который застыл в неподвижности между двумя стогами сена и медленно умирал с голоду.

Нет, это не совсем так. Ведь он, в конце концов, не умирал с голоду. Продолжая сидеть в том же положении, неподвижно, не в состоянии принимать какие-либо решения, он все же что-то решал. А выбор перед ним был абсолютно четким. Он мог бы встать и пойти с Марси, подняться с ней наверх и заняться любовью. Но он мог и не делать этого, а просто оставаться сидеть здесь, за стойкой бара, и потягивать виски, наслаждаясь небольшими глотками, и получать такое же удовольствие. Это приведет к тем же самым результатам. Только кажется, что эти дорожки расходятся. Джексон знал, что в конце концов они сойдутся снова в том самом темном месте, где уже ничего не будет иметь значения. Если он пойдет к Марси, то не столько ради удовольствия, сколько ради последующего забвения. А хорошее виски тоже наверняка поможет ему забыться. Разница лишь в том, что здесь работают губы и горло, а там кое-что другое. Сейчас вкус виски для него отошел на второй план, так же, впрочем, как аромат и ощущение тела Марси. Его влекла темнота забвения, наступавшего потом. И хотя Марси была знатоком своего дела, лишенной эмоций и деловой проституткой, Джексону казалось неправильным использовать ее тело, если ни он, ни она не получат от этого никакого удовольствия. В этом даже было что-то оскорбительное. Лучше уж виски. Оно заменит все. Конечно, можно сказать, что дело дрянь, когда достаточно привлекательная женщина, сидящая рядом с тобой, для тебя ни черта не значит. Когда ты сидишь в «Курятнике» и думаешь не о том, зачем пришел сюда, а о том, как бы поскорее уйти. Когда чувствуешь себя таким подавленным, что тебе совершенно безразлично, каким способом забыться, лишь бы побыстрей.

– Еще стаканчик? – предложил он.

– Мне не надо—отвела его руку Марси.– Наливай себе.

– Так и сделаю,—сказал он и налил в свой стакан еще порцию виски.

– На здоровье,– сказала она, когда он поднял стакан.

Он был благодарен ей за компанию. Правда, сейчас в «Курятнике» спокойно и ей нечего делать. Однако с ее стороны очень мило сидеть рядом с ним, пока он напивается. Дома они обычно говорили – «есть манеры». Давненько он этого не слышал. Верно сказано. У нее действительно есть манеры, раз она сидит здесь, пока он пьет.

– Иногда тело начинает чувствовать…– начал Джексон, намереваясь таким обходным путем поблагодарить ее, дать понять, что целит ее общество.

– Я знаю,– сказала она.

Это тоже было мило. Она ведь не могла знать, что он собирался произнести, и в то же время знала. Она тоже видела горе. Никто в нормальных условиях не начинает фразу такими словами: «Иногда тело начинает чувствовать…» А уж если человек так начал, то эта фраза должна сопровождаться рассказом о несчастье. А один вид несчастья мало чем отличается от другого. Так что по-своему она знала, что к чему.

– Это неправильно,– сказал он.

– Я знаю,– опять ответила она.

Он заговорил только потому, что чувствовал, что она все знает, или по крайней мере поймет его, когда он начнет рассказывать, или в худшем случае – хотя бы сделает вид, что понимает. Ведь сначала он не хотел говорить об этом ни слова. Но, потягивая виски и ощущая дружелюбие Марси в этом тихом бардачке в воскресную ночь, он стал рассказывать. И не столько для того, чтобы найти истину, а просто хотелось высказаться. Вот и все.

– Я когда-то занимался охотой. Там, в Западной Вирджинии, я был настоящим хорошим охотником. Я убивал зайцев, перепелов, даже иногда оленей. И меня не беспокоило, что я их убивал. Я хочу сказать—никогда не беспокоило. Я убивал, чтобы питаться. А это естественно. Я хочу сказать, что нам только стоит провести языком по зубам – и сразу можно сказать, что эти зубы созданы, чтобы жевать мясо. Человек питается мясом. Так уж устроен мир. Так что это не убийство. Это… Это охота.

Марси молча смотрела на него. Но она, однако, не засмеялась и не возразила. Она не засмеялась, не стала спорить с ним. Она только медленно кивнула головой. Конечно, она знала. Потому что одно несчастье очень похоже на другое. И у женщины должна быть чертовски несчастная жизнь в таком месте, как это, подумал Джексон. Он продолжал, понемногу приближаясь к тяготившему его вопросу.

– Ну, взять, например, собаку. Никто ведь не ест собак. А может быть – ест? Может быть, в Китае? Но те собаки не такие. И потом, это же китаёзы. А они совершенно не разбираются в собаках… Извини меня.

– Ничего,– сказала Марси.

– Но я хочу сказать, охотничья собака – это что-то особенное. Я знаю, что когда-то собаки были дикими, как волки и койоты. Но сейчас это не так. Как будто бы мы с ними давным-давно заключили договор о том, что они нам будут помогать в охоте, а мы о них будем заботиться. Это… Я хочу сказать, я всегда любил своих собак. У меня была когда-то охотничья собака, и половину того, что я узнал об охоте, узнал о лесах, я узнал от нее. И я всю жизнь работал с собаками. Я никогда не задумывался над этим раньше, правда, ведь это… ведь это так, будто у нас с собаками что-то вроде договора. "У тебя была когда-нибудь собака?

– Нет.

– Нет? Никогда?

– Нет… Была, но не моя собственная. Я жила на ферме, когда была ребенком. Там была собака, вроде колли, но поменьше.

– Наверное, это был сеттер.

– Она умела служить, и давать лапу, и притворяться мертвой. Ее звали Фрэд. Ничего себе имечко для собаки, а? Фрэд!

– Вот именно! Ты видишь? – сказал Джексон.– Я хочу сказать, что мы даем имена собакам: Дюк, Пятнышко или… или Фрэд.

– Фрэд,– повторила она, покачивая головой.

– Но человек не убивает собак,– сказал сержант Джексон.– Человек просто так их… не убивает.

– Нет,– сказала она.– Кто бы убил собаку?

– Человек просто так их не убивает. Человек этого не делает! Это неправильно. Нет, неправильно!

Он перешел на крик. Мамаша Кэш вышла из другой комнаты, где смотрела телевизор.

– Что за шум? – спросила она.– Скандал?

– Мы только разговариваем,– сказала Марси.– Он расстроился.

– Совершенно правильно, я расстроился. Я этого вовсе не стыжусь. Это было самое ужасное, что я когда-либо видел.

– Ты уверена, что он не слишком много выпил? – спросила у Марси Мамаша Кэш, как будто Джексона здесь вообще не было.

– Он просто расстроен,– повторила Марси.

Мамаша Кэш повернулась, чтобы уйти к своему телевизору. Сегодня была спокойная ночь. Но именно поэтому появление нового человека в дверях бара заставило ее остаться на месте. Она повернулась. И Джексон подумал, что она смотрит на него, стараясь определить, не пьян ли он. А он не был пьян. Он-то знал это. Он много выпил, но не опьянел. И, для того чтобы объяснить ей все, чтобы она поняла, что он и в самом деле расстроен, Джексон снова вернулся к тому разговору, ради себя и ради Марси тоже, потому что она поддержит его и скажет Мамаше Кэш, что у него действительно были основания для такого ужасного настроения.

– Конечно, я расстроен,– сказал он.– И вы были бы расстроены. Это было ужасно, кроваво и ужасно. Самое ужасное, что я когда-либо видел. Шесть собак. Все отличные охотничьи собаки, и все с отрубленными головами. Это с ними сделали они. И они приказали мне выкопать яму и похоронить их, шесть собак!

– Какие собаки? О чем вы говорите?

Это спросил человек, который только что вошел.

Он услышал слова Джексона и заинтересовался. Мамаша Кэш насторожилась, ибо эта дискуссия не могла способствовать процветанию «Курятника». Мужчины иногда ведут себя странно. Например, в семье смерть, а они идут развлекаться. Но Мамаша Кэш не помнила, чтобы кто-нибудь посетил ее заведение из-за мертвых собак. Никто не станет принимать близко к сердцу гибель нескольких собак. Во всяком случае, никто из ее постоянных посетителей.

– Он просто слишком много выпил,– пояснила Мамаша Кэш.– Тебе лучше уйти домой и отоспаться, солдат,– обратилась она к Джексону.

– А как вы думаете, могу я забыть такую вещь во сне? – не унимался он.– Я хочу спросить: вы видели когда-нибудь собаку с отрубленной головой? А я не менее закален, чем другие, а может быть, больше.