Текст книги "Гром среди ясного неба"

Автор книги: Генри (1) Саттон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

4 ЧАСА 30 МИНУТ ПО ВОСТОЧНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Генерал Истлейк, тщательно скрывая отвращение, наблюдал за Чарли Ренчлером, заместителем министра обороны, который наливал себе третью порцию виски и, не глядя, плескал в него воду из хрустального кувшина, стоявшего перед ним на столе. Бокал, который Ренчлер наполнил для Истлейка, оставался нетронутым. Время от времени Истлейк поднимал его и держал в руке, покачивая, чтобы слышать звук льдинок, но потом, изображая крайнюю озабоченность обсуждавшейся ими проблемой, ставил его нетронутым на стол.

– Господи! – произнес уже, наверное, в пятнадцатый раз Ренчлер.– Вы не считаете, что мы должны ему позвонить?

– Дело ваше, сэр,– ответил Истлейк.

– О, перестаньте,– сказал Ренчлер,– я хочу знать вовсе не это. Что думаете вы, лично? Что бы вы предприняли?

– Затрудняюсь ответить,– стал вилять Истлейк.– Решение принять трудно, и все же, если бы решение пришлось принимать мне, я бы выждал еще час-два, пока ситуация прояснится. Мы могли бы назначить совещание на шесть часов, а к семи тридцати не только подготовить рапорт, но и выработать какое-нибудь предложение. А может быть, и ряд предложений.

– Боже мой! Но ведь там целый город умирает! Черт побери. Президенту следует об этом сообщить. Немедленно. Разве вы так не думаете? – добавил почти жалобно Ренчлер.

– Если вы так думаете, сэр…– ответил Истлейк. Он понимал всю сложность момента. Если он слишком надавит на Ренчлера или, наоборот, будет с ним недостаточно тверд, тот поднимет трубку и позвонит президенту. А этого-то Истлейк и не хотел. Он добивался совещания, чтобы взвалить ответственность за любое решение на плечи как можно большего числа людей, продолжая при этом умело контролировать происходящее. Звонок президенту приведет к тому, что он будет немедленно лишен такой возможности. Игра заключалась в том, чтобы подчиняться приказам, но заручившись, чтобы это были именно те приказы, которые вам и хотелось выполнять.

Вот уже полчаса Истлейк сидел в квартире Ренчлера на Потомак Тауэрс и лавировал, не сходя со своей позиции и наблюдая, как тучный политик потел, словно боксер среднего веса, потерявший форму.

Когда раздался звонок Норланда из штата Юта, Истлейк тут же стал соображать, как ему действовать. Обычно такие вопросы обсуждались с министром обороны Джонатаном Коулбруком, но тот находился во Вьетнаме и должен был вернуться не раньше, чем дней через десять. На месте был Ренчлер, заместитель министра, человек, которого мало знали, но, по некоторым данным, мягкого характера, с которым легче иметь дело. Истлейк прокрутил в уме телефонный разговор с Норландом и быстро сообразил, что в создавшейся ситуации для него выгоднее всего созвать совещание. К счастью, оба – он и Ренчлер – жили в одном доме, новом и роскошном, с видом на Потомак, Истлейк прикинул, как будет лучше – надеть форму или появиться у дверей Ренчлера в пижаме и купальном халате. Последнее, пожалуй, лучше – Ренчлер сразу же поймет, насколько неотложно это дело, и, скорее всего, будет слегка выбит из колеи, что очень устраивало Истлейка. Итак, он прошел в спальню, нашел подходящий коричневый шелковый халат, поднял телефонную трубку и позвонил Ренчлеру по прямому телефону.

– Господин министр,—сказал он,– возникло весьма срочное дело. Мне необходимо немедленно с вами переговорить. Могу ли я сейчас же подняться к вам?

Похоже, что звонок Истлейка разбудил Ренчлера – о своем согласии он буркнул заспанным голосом. Истлейк повесил трубку, затем набрал номер оперативного отдела и сообщил, где будет находиться, после чего поднялся служебным лифтом на пять этажей. Ренчлер встретил его у входа в свою двухэтажную квартиру. На нем был белый махровый халат, который все время распахивался, приоткрывая голое тело. Но это вполне соответствовало ситуации, поскольку после сообщения Истлейка о случившемся в Тарсусе на лице у Ренчлера появилось выражение полной беззащитности, беспомощности и уязвимости. Но чего же можно было ждать от правомочного вице-губернатора штата Коннектикут, потерпевшего фиаско на последних выборах. Естественно, что теперь он совсем растерялся.

Полчаса Истлейк всячески старался, хотя и не прямо, уговорить Ренчлера не звонить министру во Вьетнам. Он прибегал к веским аргументам: ссылался на отсутствие надежной связи с Вьетнамом; убеждал, что Колубрук не может предпринять во Вьетнаме ничего такого, чего бы Ренчлер не мог сделать тут; старался сначала тонко, а потом и не очень, воздействовать на самолюбие Ренчлера. Однако Ренчлер продолжал биться, как усталая, но еще не совсем выдохшаяся рыба, которую вынули из воды. Если и не следовало передавать сообщение Коулбруку, то он хотел бы передать его выше – самому президенту, что и вовсе не устраивало Истлейка. Во всяком случае, пока. Надо было успеть найти достаточное количество людей, которых можно поставить между случившимся и им самим, чтобы отгородиться от ответственности. Лучше всего, если бы президент получил рекомендации от лиц, которые лишь формально подчинялись Истлейку. Фокус заключался в том, чтобы ничем себя не связывать и, если удастся, переложить вину на других, а если получится, снискать благодарность. Ведь всегда есть надежда, что все обойдется, и надо быть готовым к счастливой случайности.

Положение было трудное, так как ставка в этой игре была слишком высокой. Вот что заставляло Ренчлера потеть. Катастрофа была ужасна сама по себе. Город заражен по вине армии. Безусловно, этого достаточно. Но ситуация осложнялась еще тем, что президент выступил с заявлением, в котором осудил бактериологическую войну! Если о катастрофе в Тарсусе станет известно, президент будет выглядеть лгуном. Какой козырь для его политических противников! Хотя, конечно, в данном случае это будет совершенно несправедливо. Все президенты лгут, вынуждены лгать для блага своего народа. Это, можно сказать, часть их работы. Но когда их уличают во лжи, оппозиция усматривает в этом что-то грязное, выставляет своих противников картежными шулерами. А президенту не остается ничего иного, как все проглотить и улыбаться. Или продолжать лгать, заявляя, что он ничего не знал о том, что происходит. Так поступил Эйзенхауэр после происшествия с самолетом У-2. Но беда заключается в том, что в таких ситуациях президенты разделываются с людьми, которые совершили промашку. Так что для Истлейка задача заключалась в том, чтобы не стать мишенью, когда президент пустит стрелы своего гнева, и направить их на кого-нибудь другого. Например, на Ренчлера, если возможно. Или, например, на Норланда, если необходимо.

– Помните, господин министр,– начал он,– как полгода назад кубинский летчик на МИГ-17 по ошибке вторгся в зону наших радарных установок во Флориде? Тогда кое-кто разбудил президента, и он пришел в ярость. Президент распорядился, чтобы министр Коулбрук сам занялся этим делом, ясно давая понять, что, в отличие от Линдона Джонсона, он не желает, чтобы его беспокоили без самой крайней необходимости, не возможной, а реальной. Но если вы, сэр,– продолжал он вкрадчиво,– считаете, что данный случай – веская причина разбудить президента, тогда, быть может, нам следует ему позвонить.

– А что будет, если он, проснувшись утром, услышит об этом по радио? – спросил Ренчлер.

– Он ничего не услышит,– возразил Истлейк.– Это исключено. Произошло дорожное происшествие – грузовик лежит поперек дороги. Город отрезан. Телефонные провода оборваны, а дорога стала непроезжей.

– Что? – спросил Ренчлер.– Что за странное совпадение!

– И весьма удачное, сэр,– заметил Истлейк. Он еще не знал, как бы получше сыграть этой картой. Похоже, сейчас это на руку, но потом может обернуться против него. Поэтому надо принимать похвалы, но держать про запас тот факт, что дорога была блокирована и телефонные провода срезаны не по его решению или приказу. Дело рискованное! Пусть за это отвечает Норланд или Уайатт, если обстановка неожиданно изменится.

– А сколько времени в нашем распоряжении? – спросил Ренчлер.

– Президент встает в семь тридцать. Если мы соберемся в шесть, нам хватит времени подготовить предварительные предложения и получить дополнительную информацию из Тарсуса. За два часа там ничего особенного не произойдет.

– Пожалуй, это разумно. Давайте созывать совещание,– сказал Ренчлер.– Кого нам желательно пригласить? – спросил он.

Он направился к антикварному столику, который стоял в углу. Выдвинул один ящик, другой. Наконец нашел какой-то конверт, осмотрел его и, вернувшись, сел напротив Истлейка.

– Министерство здравоохранения? – предложил Ренчлер.– Шлейман и Макгрейди? – Это были помощники президента по военным и внутренним делам.

– И еще,– предложил Истлейк,– может быть, нам следует пригласить армейскую разведку?

– Прекрасно,– сказал Ренчлер,– назначаем совещание на шесть часов.

Генерал Истлейк разрешил себе первый и единственный глоток виски, налитого ему Ренчлером в самом начале разговора, пожелал доброго утра заместителю министра и спустился по служебному лифту к себе, чтобы принять душ и надеть мундир.

5 ЧАСОВ 00 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

«Удивительно, – подумал доктор Бартлет,– как легко работается в защитных костюмах». Во время немногих тренировок на базе ему казалось, что обращаться с больными будет неловко и трудно – помешают перчатки, доходящие до самых локтей, маски, сапоги огромного размера. Работать, конечно, можно, хотя и неудобно. Он не учитывал, что в минуты настоящей опасности нервное напряжение мобилизует волю и человек думает только о главном. Через две или три минуты он совершенно забывал, что работает не в своем обычном белом халате. Сопровождающие, конечно, отпускали и шуточки, и насмешливые замечания, когда они, подъезжая к городу, облачались в эти костюмы, выданные им лейтенантом, который со всей серьезностью проверял застежки и герметичность масок, для чего разбрызгивал нашатырный спирт.

За два часа доктор Бартлет осмотрел десять больных, то есть на одного больного он тратил двенадцать минут. Все они были одинаково плохи. В полевом госпитале стояло тридцать коек, и майор Робертсон быстро сообразил, что лучше всего госпитализировать находящихся в коматозном состоянии, пожилых, детей и с температурой выше сорока. Больных в менее тяжелом состоянии врачи будут посещать на дому.

Он выпрямился после осмотра десятого пациента и дал указание медсестре:

– Мокрые простыни и замените капельницу, когда она опустеет.– В капельнице была глюкоза и противосудорожное средство.

Пожилая женщина дышала медленно и с трудом. «Долго она не протянет»,– подумал Бартлет. Заболевание само по себе было тяжелое, к тому же лечение осложнялось тем обстоятельством, что ни у одного больного не было истории болезни. Это усиливало растерянность Бартлета. Так, про эту женщину он знал лишь, что ее звали Дженкинс, да и то не был вполне уверен. Врачи пытались выяснить имена пациентов, но не всегда успешно. Так, одного пациента, помещенного в госпиталь, они зарегистрировали под именем «Статлер», руководствуясь только меткой на полотенце, которое висело в его ванной комнате.

Доктор Бартлет глубоко вздохнул. Он уже привык к сиплым звукам своего дыхания, проходящего через фильтр маски, которое напоминало дыхание через трубку акваланга. Он хотел было вытереть лоб, но вспомнил, что на нем защитный костюм. Ткань костюма была пористой, пропускающей воздух. Но все же в нем было жарко, и, когда Бартлет отвлекался от работы, он больше ощущал вес костюма. А может, давала себя знать усталость. Он спал всего лишь час, когда его разбудила военная полиция и велела собираться, чтобы выехать с полевым госпиталем. И только на полпути к городу им объявили, что тревога была не учебной.

Бартлет прислушивался к шуму генератора, стоящего неподалеку, который, казалось, делал еще более глубокой драматическую тишину в палате, где больные боролись за жизнь с экзотическим вирусом. Ему было жаль их, но жаль и самого себя. Он устал и очень хотел бы выпить чашку кофе. Но для этого надо было сначала пройти дезинфекцию, снять маску в специальной комнате и вымыть щеткой руки. Овчинка не стоила выделки. И он решил поработать еще час. Он переложил решение на свой организм, которому рано или поздно захочется облегчиться, и тогда он заодно и выпьет кофе.

Внезапно он услышал дикие, ужасающие крики и поспешил в их направлении. Бартлет и два других врача одновременно подбежали к койке, на которой лежал полноватый человек восточного типа. Это был Смит, которого привезли из магазина в коматозном состоянии, с судорогами мышц лица и груди и температурой сорок. Бартлет удивился тому, что он пришел в сознание так быстро. Однако его удивление перешло в тревогу, когда Смит, силясь приподняться и сесть, начал кричать: «Уйдите от меня! Уйдите! Уйдите!»

– Успокойтесь, сэр,– сказал Бартлет,– мы здесь, чтобы помочь вам.

Смит поднялся с койки и заорал:

– Помогите! Помогите! Здесь гигантские насекомые! Боже! Какие громадины, они впиваются в мое тело.

Врачи схватили его за руки, пытаясь уложить обратно в постель. Но он вырвался и, шатаясь, выбежал на середину палаты.

– Помогите, помогите! – кричал он. Третий врач преградил ему путь.

– Убирайтесь, убирайтесь,– вопил Смит, когда врач схватил его. Потом слова перешли в дикие крики ужаса и полного отчаяния. Тут подоспели те двое врачей, у которых вырвался Смит, и втроем они с большим трудом снова уложили больного на койку. Бартлет подошел, чтобы поговорить с больным.

– Может, его пугают маски, сэр,– предположил один из врачей.

– Вас это пугает? – спросил Бартлет, указывая на свою маску.– Эта маска предохраняет врачей от заражения. Нам необходимо оставаться здоровыми, чтобы ухаживать за вами.

– Меня не обманешь,– кричал Смит.– Вы – насекомые. Вы все насекомые. Вы пожираете человеческие мозги и умеете говорить.

Трое врачей вынуждены были держать буйствовавшего Смита. Бартлет заметил, что он сорвал с руки капельницу с глюкозой. Подумав, Бартлет приказал принести смирительную рубашку. Либо это, либо усыплять. Выбор, сделанный им, был вынужденным. Хотя усыпление и более гуманно, но оно может скрыть слишком много симптомов. И, возможно, нарушит и без того шаткое равновесие в организме, который подвергся тяжелому испытанию. Врачи боролись с этой болезнью вслепую и не могли себе позволить лишнего риска.

– Когда вы наденете ему смирительную рубашку, позовите меня. Я снова поставлю ему капельницу, теперь уже к ноге.

7 ЧАСОВ 10 МИНУТ ПО ВОСТОЧНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

В конце концов дело даже не в том, чтобы быть всегда правым. Конечно, правым быть куда лучше. Но правота вовсе не всегда влечет за собой престиж, власть, влияние или известность. Если человек прав, но ведет себя неправильно, это может стать губительным для его карьеры. Нередко бывает и так, что человек совершивший непоправимую ошибку, блестяще выходит из положения. Так, сравнительно недавно, когда Кеннеди был президентом, они допустили ошибку, предприняв вторжение на Кубу в районе залива Кочинос. Но тогда они были неправы все вместе. А преподнесли это так, словно преподаватель из Пойнт [военная академия в США] вошел не в класс, а в мир и заявил: «Эх вы, простофили, вы совершили большую промашку. Да, вы действительно промахнулись. Но пока я не буду засчитывать отметки предварительных экзаменов. Мы будем учить все заново, и на сей раз только попробуйте не сдать…».

Ну, может быть, и не совсем так было. Имелось немало убитых, и много людей оказались в кубинских тюрьмах, но в Вашингтоне, в умах и сердцах американцев каким-то образом это событие запечатлелось как неудавшиеся небольшие маневры. И никаких оценок. Возможно, это не гуманно, но такова суть дела. Вопрос предельно прост: или вы верите в себя, или не верите. И если вы верите в себя, думаете, что сможете принести пользу, что ваше умение, ваш опыт и ваш ум пригодятся стране, значит, нужно подумать и о своей карьере, постоянно продвигаться вперед, потому что каждый новый день приносит новые проблемы и одна из них потребует вас.

Вот так Истлейк понимал это дело. Сидя в широком зале заседаний на третьем этаже Пентагона, он осматривал собравшихся и старался предугадать, как именно они будут реагировать на события в Тарсусе. Он верил, что иначе поступать нельзя. Он считал, что нечего принимать все слишком близко к сердцу, слишком серьезно. Этим никому не поможешь. Если офицер теряет на поле боя голову, начинает думать о павших и умирающих – а умирающие всегда хуже мертвых, так как они беспокоят вас своими криками,– это уже не офицер. У такого офицера будет только больше потерь. В два раза больше. В сто раз больше. Эмоции здесь только вредят.

Если рассматривать битву – или, например, происшествие в Тарсусе – как учебные маневры или некую отвлеченную проблему, то можно принести всем, кто в нее втянут, гораздо больше пользы, чем принесли бы все душевные переживания, взятые вместе.

Боже, хоть бы доктор Максвелл поскорее заткнулся. Он слишком долго распространяется по поводу вреда, нанесенного людям, а этими рассуждениями делу не поможешь. Гуманистические аспекты ясны и без того. Когда же он перейдет к предмету, явившемуся причиной созыва этого совещания? Промедление могло обойтись дорого. Истлейк отключился и постарался опять представить себе дело в виде отвлеченной проблемы. Как поступил бы он, если бы предстояло решать ему? Играл бы в открытую или темнил? В любом случае дело дрянь. Ни та, ни другая альтернатива его не устраивала. Проблема осложнена заявлением президента по телевидению —« фактор, который нужно учитывать при любом решении. Его никак нельзя сбрасывать со счетов.

Строго говоря, то, что они делали в Дагуэе, не выходило за рамки руководящих указаний президента. Их исследования вполне можно было рассматривать как исследования оборонного характера. Но пойди убеди в этом журналистов, внуши это людям. Журналисты могут повернуть дело так, как будто президент пытался двусмысленными заверениями ввести в заблуждение народ своей страны и международное общественное мнение. А это было не совсем так. Президент осудил бактериологическое оружие вообще и в частности как оружие возмездия. Звучало хорошо и, насколько Истлейк знал, соответствовало убеждениям президента. Почему бы и нет? Если имеешь возможность за два часа разбомбить любую страну мира, можно себе позволить осудить бактериологическое оружие. Значит, в Дагуэе продолжают проводиться только необходимые оборонные исследования – поиски путей обезвреживания бактериологического оружия.

Однако выступить сейчас и объявить о том, что произошло, Истлейк считал неправильным. Это означало бы сдаться, даже не попытавшись удержать свои позиции. Сдаться при первом же нажиме. Это было… преждевременным. Они еще точно не знают, насколько плохи дела. А главное, Истлейк всем нутром чувствовал, что это было бы неверно.

Конечно, с другой стороны, замалчивать инцидент слишком долго тоже было рискованно. Если о нем станет известно через другие каналы, если слух о нем как-то просочится, они все будут выглядеть еще хуже. Главное – как можно дольше держать происходящее под контролем и не упустить верный момент.

Но существует еще одна проблема: заставить согласиться на это остальных. Не то чтобы это было неосуществимо, но все же достаточно сложно. Тут надо было поразмыслить. Досадно, что совещание не чисто военное и невозможно, взглянув на воротник говорящего, тут же сообразить, чего стоит его мнение и каков его вес. Это было одно из демократических совещаний. Но в то же время не просто демократическое. Пожалуй, больше оно походило на собрание акционеров, где никто точно не знает, у кого какой пакет акций. У Ренчлера был большой пакет, но, похоже, все же меньше, чем у Шлеймана – советника президента по военным вопросам. А у Шлеймана меньше, чем у Макгрейди, который ввел президента в Белый дом. Главная сила – эти двое и полковник Инглиш, представитель армейской разведки. Не промахнешься, если заручишься поддержкой этих троих. Если, конечно, их позиции совпадут.

В конечном счете все будет зависеть от полковника Инглиша. Уже совершенно ясно, что он предпочтет замять дело и, если удастся, сделать вид, что вообще ничего не случилось. Но возможно ли это? Истлейк не был уверен, что им удастся долго придерживаться этой линии поведения. Но пока он решил примкнуть к Инглишу, чтобы удерживать положение под контролем хотя бы несколько дней, а может быть, даже несколько недель. Так что пусть Инглиш выступит и заявит, что пока нет причины подставлять свою шею под удар этих чертовых «голубей мира». Пока что нет. И пусть Инглиш рассеет страх, который все они испытывали, страх перед тем, что кто-то свистнет и поднимется ужасный переполох.

Истлейку ужасно хотелось, чтобы доктор Максвелл наконец заткнулся. Ведь он уже признал, что ни лекарств, ни средств борьбы с вирусом не существует. Так что все его разглагольствования о здравоохранении – пустая болтовня. Вся беда заключалась в том, что этот чертов врач обожал выступать на совещаниях в присутствии генералов, адмиралов и министров. Ему льстило их внимание, хотя они просто терпели его и ждали, когда же он замолчит.

5 ЧАСОВ 15 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Норман Льюин устал до предела. Он не спал уже сутки, последние двенадцать часов работал с огромным напряжением. Сейчас он шатался от усталости, работая уже из последних сил. Таким усталым он не был со времени своей медицинской практики, которую он проходил в больнице. В последний спокойный час – перед выездом в Тарсус,—когда колонна госпиталя была уже сформирована, он успел кое-что прочесть о японском энцефалите «Б» в материале, переданному ему Биллом Робертсоном. Там все было предельно ясно, но это не подготовило его к тому подавляющему впечатлению, которое производил зараженный, умирающий город. Это была иллюстрация к лаконичным медицинским описаниям:

«В своей эпидемической форме болезнь влечет за собой высокую смертность. Имеются три основных формы развития болезни: постепенная, гиперострая и характерно острая. Самой легкой из указанных трех форм является постепенная. Для нее, как правило, характерна легкая головная боль, невысокая температура, за этим наступает полное выздоровление. Гиперострая форма вызывает ярко выраженный невроз и эпилептические припадки, поражает центральную нервную систему, часто влечет за собой преждевременную смерть. Характерно острая форма проявляется в головных болях, ознобе, высокой температуре, анорексии, слабости, усталости, тошноте и рвоте, поносе, фотофобии, нарушениях зрения, глубоких и поверхностных рефлекторных изменениях, появлении патологических рефлексов, недержании, потере координации движений, бреде, возбуждении, коме и других мозговых расстройствах, в поражении основных ганглий, судорогах и умственной деградации».

Все это было куда как плохо. И усугублялось еще тем, что в данном случае, как объяснил Робертсон, они столкнулись не с естественной эпидемией, носителем которой является «Culex tritaeniorhynchus» – крохотный москит с Дальнего Востока. Эта эпидемия была разработана в лаборатории и распространилась из-за промаха при аэробиологическом эксперименте. Иначе говоря, аэрозоль, распылявшаяся с самолета, содержала сильно действующий вирус в концентрированных дозах с частицами до пяти микрон, вызывающими крайнюю степень легочного поражения.

Таким образом, здесь имелись все симптомы болезни, перечисленные в медицинском журнале, к тому же усиленные условиями эксперимента и ожившие в жутких сценах мучений, которые беспомощно наблюдал Льюин в эти утренние часы. Струйная рвота одиннадцатимесячного мальчика, непрекращающийся бред сорокапятилетней женщины и ее глаза, наполненные ужасом, которые наконец закрылись, когда она потеряла сознание. Все это запечатлелось в мозгу Льюина. Но помощь, которую он мог оказать больным, была незначительной. Чем он мог помочь прежде здоровому пятидесятилетнему мужчине, ставшему беспомощным, как новорожденный ребенок? Он прополз полмили от своей хижины до ущелья часа за два и был доставлен в госпиталь с окровавленными локтями, ногами и животом.

Но, пожалуй, самыми душераздирающими и обескураживающими случаями из всего, что ему пришлось увидеть, были Эдисоны. Ведь только накануне утром поступил первый сигнал от чудаковатого старика. А казалось, прошла целая жизнь. И она действительно прошла. Например, у Эдисона. Старика нашли уже мертвым, а Мэри билась в истерике, пытаясь описать мучительную смерть Эдисона. Едва Льюин приказал санитарам унести его труп, как у Мэри начались схватки и преждевременные роды. Санитарам пришлось снять Эдисона с носилок и срочно перенести Мэри в полевой госпиталь, где у нее произошел выкидыш. Льюин сделал ей противосудорожный укол и укол димедрола. Теперь они готовили ее к дилатации и выскабливанию.

В принципе это была довольна простая процедура. Но тут все осложнялось болезнью Мэри и условиями, в которых предстояло работать. Пришлось поместить Мэри в огромную герметическую капсулу и перевезти на каталке в операционную палату, где в целях соблюдения стерильности Льюин должен был просунуть руки в перчатки, закрепленные в стенках капсулы, и проделать все необходимое, глядя в окно из небьющегося стекла, как будто Мэри была куском радиоактивного кобальта, которым надо было манипулировать через защитный свинцовый щит. Это операционное устройство первоначально было создано в Портоне, а затем усовершенствовано в Форт-Детрике и предназначалось для оперирования тяжелораненых на поле боя и в прифронтовых госпиталях. Для акушерства оно не было приспособлено. Санитарам потребовался почти час, чтобы соорудить операционный стол. А теперь, когда все было готово к данной операции, Льюином овладел страх, которого он еще не испытывал. Ведь затруднять манипуляции с кюректой будут не перчатки, которые ничем не отличались от обычных хирургических, а стенки капсулы, в которые упрутся его предплечья, и это будет сковывать движения. Он подумал, что операция на открытом сердце, пожалуй, была бы и то проще. По крайней мере там хирург видит, что делает.

Льюин находился в подготовительной комнате, собираясь выйти в операционную через соединительный коридор из специально обработанного материала. Он так тщательно оттирал руки щеткой, как не делал этого после последнего курса медицинского института. Наконец он был готов, как никогда. Амфетамин, который он принял сорок пять минут назад, начал действовать, и в голове у него прояснилось. Он почувствовал уверенность в себе и даже желание скорее приступить к делу. Хотя Льюин и понимал, что эта уверенность вызвана лекарством, он все же приободрился. Когда Льюин повернулся спиной к умывальнику, он услышал звук расстегивающейся «молнии» внешней створки двойных дверей палаты. Он обождал, пока расстегнулась внутренняя створка, и тут увидел, как в подготовительную комнату вошел Билл Робертсон.

– Пришел посмотреть? Все ли у нас в порядке?

– Нет. Я пришел сообщить, что мы позвонили Дипу. Он связался с Форт-Детриком и узнал, что нам больше не надо пользоваться этими защитными костюмами. И твою больную не надо держать в этом устройстве во время операции. Дважды в день будем проводить медицинский осмотр, но Дип считает, что об опасности заражения можно не беспокоиться.

– Благодарю за сообщение,– сказал Льюин.

– Как ты, держишься?

– Ничего, держусь пока твоими молитвами,– ответил Льюин.

Оба рассмеялись.

– Я тоже,– признался Робертсон.

Теперь Льюин мог надеть стерильные перчатки как всегда, с помощью медсестры. Он вошел в операционную и смотрел, как медсестры вынимали Мэри из герметического устройства и заворачивали в стерильные простыни. Льюину полегчало – он был рад возможности работать в нормальных условиях. Беда заключалась лишь в том, что теперь, хотя ее и вынули из странного сооружения, все происходящее не стало реальнее, правдоподобнее, обычнее. Перед ним лежала женщина, потерявшая сознание, страдающее человеческое существо. И все же ситуация оставалась совершенно фантастической.

Особенность ночных кошмаров состоит в том, что вы не можете проснуться по собственному желанию. Вам приходится переживать самые ужасные сны, как если бы они были действительностью, хотя иногда внутренний голос подсказывает вам, что все это – сон. Льюин и сейчас слышал этот голос.

Беда заключалась лишь в том, что Льюин знал, что внутренний голос лжет.

7 ЧАСОВ 25 МИНУТ ПО ВОСТОЧНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Истлейк не мог не восхищаться тем, как действовал полковник Инглиш. Эти люди из военной разведки не зря заслужили репутацию «ужасно решительных». Черт побери, ребята из ЦРУ по сравнению с военной разведкой были просто детьми, безобидной футбольной командой старшеклассников рядом с бандой профессиональных громил.

Инглиш сидел, перелистывая свой желтый блокнот, и внимательно слушал других участников совещания, но сам молчал. Он выжидал момента, когда накал совещания станет ослабевать по мере того, как они осознают, сколь мало могут сделать и как нелепы их предложения. Доктор Максвелл и адмирал Пеннибейкер склонны были обнародовать происшествие в Тарсусе. Шлейман и доктор Лэндис, прибывший из Форт-Детрика, близ Балтимора, предпочитали по возможности все сохранить в тайне. Но ни тот, ни другой не были уверены, что такая возможность существует. Временно да, но ненадолго. Истлейк колебался между этими позициями, но ему не нравилась ни та, ни другая. В данный момент он был против каждого, кто бы ни выступал, а это был плохой признак.

И тут встал полковник Инглиш и выдвинул два предложения. Не одно, что было бы слишком однозначно и раскрыло бы его планы – молчать до подходящего момента, а два! То есть он предоставлял какой-то выбор, и ни у кого не создалось впечатление, что им навязывают решение.

Оба предложения были бредовыми. То есть это были самые бредовые идеи, какие Истлейк когда-либо слышал, разве что по телевидению и в кино. Предложения полковника Инглиша чем-то походили на фантастическую продукцию Голливуда, перед которой генералы, адмиралы и советники президента и даже президент, если на то пошло, расслаблялись после трудного дня, полного реальных кризисных ситуаций. Один и тот же стиль. Это было ярко, прямолинейно и… Но и абсурдно. Какой безумец поверит, что агент кастровской Кубы заразил этим вирусом Тарсус только для того, чтобы привести в замешательство Соединенные Штаты? Чтобы посеять панику и запугать.

– Но почему Тарсус? – спросил Пеннибейкер.

– Случилось так, что это оказался Тарсус,– начал было Инглиш.

– Я знаю,– оборвал его Пеннибейкер,– знаю, что нам придется отвечать за Тарсус. Но зачем кубинцу отправляться так далеко, в штат Юта, со своим пузырьком с бактериями?