Текст книги "Гром среди ясного неба"

Автор книги: Генри (1) Саттон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

* * *

Поль Донован расположился поудобнее на большом плоском камне. Он снял с плеча солдатскую флягу, отвернул крышку и выпил прохладной воды. Потом налил немножко воды в ладони и смочил лицо и шею, опаленные солнцем. Кожа была сухая и шершавая. Он побрызгал на войлочный чехол, чтобы фляга оставалась все время прохладной. Потом завинтил крышку и положил флягу рядом с собой на камень.

Поль взглянул на крохотные лужицы, которые образовались из капель. Для насекомых и мелких ящериц, которые жили на этой безводной земле, даже одна-единственная капля была бы роскошью, прекрасной возможностью насладиться прелестью влаги. Он пристально смотрел на капли, наблюдая, как быстро они впитываются в пересохшую землю.

Поль был крупным мускулистым мужчиной с широкой костью, но черты его лица были удивительно тонкими, точеными. Разрез его широко посаженных серо-голубых глаз с опущенными уголками подчеркивался изгибом черных бровей. У него были тонкие губы, и он имел привычку их немного поджимать, как сейчас, глядя на землю. Это был человек, полный внутренних противоречий. Будучи учителем биологии и ученым, он в то же время самым ненаучным образом сожалел, что тут не было ни ящерицы, ни какого-нибудь насекомого, которое могло бы воспользоваться бесценными каплями пролитой им воды. Но черт побери! Суровая действительность пустыни не предусматривала такой человеческой расточительности.

Он провел рукой по волнистым черным волосам. Они были влажными от пота, и рука была тоже влажной. Что здесь особенно бросалось в глаза, что с первого дня его поразило – так это фантастическая бережливость, даже скупость жизни пустыни. И даже более того– способность здешней природы приспосабливаться и цепляться за жизнь. Это… чертовски напоминало ирландцев. Не таких, как он, а тех, которых еще помнили его родители и деды, людей из прошлого, переживших голод и покинувших свою страну. Впрочем, такая целеустремленная бережливость была в характере всех жителей Новой Англии – этих кремень-янки, пахавших свои поля среди валунов. Но пейзаж Новой Англии был фантастически богат по сравнению с этой пустыней. Там, в Массачусетсе, изобилие воды, относительное богатство почвы, частые смены погоды, смягчавшейся после двух-трехдневной или, в крайнем случае, недельной жары или мороза. И это облегчало жизнь, делало ее легкой и беззаботной. Хотя Поль и привык много времени проводить на улице, здесь он так сильно обгорел, что выглядел незакаленным новичком, который со временем приспособится.

Отдыхая здесь, он думал о традициях радушия и гостеприимства Запада, рассматривая их в свете удивительной скупости ландшафта, который его окружал. Даже горы, с их изобилием воды и могучими деревьями, не были по-настоящему гостеприимны. Своими невероятными размерами они вызывали в нем чувство отчаяния и одиночества.

Крутизна молодых гор Запада вовсе не была величественной. Только романтики девятнадцатого века считали горы красивыми. Ему же эти горы казались одинокими и страшными, такими, как их изображали в эпоху Августа. И все же угрожающий вид этих гор доставлял Полю какое-то странное удовольствие своим соответствием его мрачному настроению. Но здесь в пустыне он находил успокоение в том, что все формы жизни сумели сохраниться в такой жаре и беспощадном безводии. Это успокоение, если он слишком начинал копаться в своих чувствах, улетучивалось и, что еще хуже, превращалось в слезливость, сентиментальщину в стиле «Ридерс дайджест» и жалость к себе: «Я долго горевал, что хожу зимой без сапог, пока не повстречал человека и вовсе без ног». Вот подобная чепуха приходила на ум. Однако бездумное созерцание флоры и фауны этой пустынной долины приносило ему утешение и необычное спокойствие. Пустыня, простиравшаяся на восемьдесят миль в длину и, возможно, на тридцать миль в ширину, казалась огромной ошибкой, допущенной при сотворении мира. Отпугивало даже ее название—«долина Скалл Велли» [в дословном переводе «долина Черепов»]. Но, сидя на этом плоском камне и рассматривая волоски на сухих семенах чертополоха, Поль был заворожен способностью природы приспосабливаться. Он был заворожен также пустотой, царившей здесь, потому что она соответствовала пустоте, которую он ощущал в самом себе. Через полгода ему стукнет тридцать лет. Это возраст, считающийся началом зрелой жизни, а его жизнь уже высушена. Она была достаточно интересной до того непостижимого февральского дня. В тот день начальник вошел в лабораторию и попросил его оставить занятия и пройти с ним в кабинет. Поль сразу догадался, что произошло что-то непоправимое, потому что старый Визерспун, обычно раздражительный сукин сын и неисправимый болтун, вдруг стал вежливым и даже тихим. А потом в кабинете начальника Поль увидел полицейского. И еще до того, как полицейский открыл рот, Поль знал наверняка, что именно произошло и какую новость ему сообщат. Он, конечно, не мог в ту секунду предугадать все подробности. Но подробности, в конце концов, и не были важны. Обледенелая мостовая, угол столкновения, положение грузовика на стоянке, в который врезался «фольксваген» Мариан,– все это не было важно. И не важно сейчас.

Важно было лишь то, что Мариан умерла. В ту минуту Поль словно и сам умер. Правда, он продолжал двигаться, но это был ходячий мертвец. Просто поразительно, как он в таком состоянии мог успешно продолжать преподавание биологии в Тарбокс Хай. Несмотря на полное ко всему безразличие, он не мог не заметить иронии того факта, что он обучал биологии – учению о жизни. В классе и в лаборатории непрерывно набухали почки. Растения цвели, кролики и песчанки размножались, а в пробуждающейся чувственности его студентов была такая непреодолимая, рвущаяся наружу жизненная сила, что им было не до приличий.

Без радости, без детей, утратив интерес к жизни, он все-таки добрел до конца учебного года. Он пассивно согласился на стипендию, которую выхлопотал ему старик Визерспун. Теперь, сидя посреди пустыни, он подумал, что, возможно, Визерспун поступил правильно, и почувствовал благодарность к старику за его тактичную помощь.

Краем глаза Поль заметил рядом какое-то движение. Спокойно, с профессиональной ловкостью, он снял крышку с объектива своего «Никона». Приготовив камеру, он посмотрел в ту сторону, где что-то шевельнулось, и попытался понять, что привлекло его внимание. Он сидел не двигаясь и вглядывался в поросль. Лишь несколько секунд спустя он увидел маленькую ящерицу у кустика серой полыни. Она была длиной дюйма в два, бурого цвета, с черными точками на спине, расположенными рядами. Ящерица была начеку. Она замерла после того, как проглотила насекомое. Почти наверняка именно это движение привлекло внимание Поля. Он сфотографировал ящерицу и перевел кадр, чтобы быть готовым к следующему снимку. Сперва он решил, что это маленькая древесная ящерица, которая живет в кустарнике. Но вскоре понял, что ошибся. Продолжая сидеть на камне, он осторожно, стараясь не вспугнуть ящерицу, наклонился и обнаружил, что у нее не было ушных отверстий. Видимо, это более мелкий, более древний вид. Он долго наблюдал за ней, а потом бросил беглый взгляд в сторону горизонта и снова посмотрел на кустик полыни. Ему потребовалась доля секунды, чтобы опять найти ящерицу, так безукоризненно слившуюся с цветом земли и тенями, которые отбрасывали ветки полыни.

И тут Поль услышал раскат грома. Он огляделся и увидел над Сидер Рэйндж узкую темную полоску – маленькое облачко на равнодушном небе, предвещавшее грозу. Это было очень похоже на иллюстрацию в книге Вана Ностранда «Наука о Земле». Гроза не означала, что непременно пройдет ливень, все может обойтись дождичком. Осадки здесь достигали около шести дюймов в год. Некоторое количество влаги должно содержаться в воздухе, и, по мере того как теплый воздух поднимался, влага конденсировалась и выпадала в виде осадков. Он увидел вспышку молнии и начал считать секунды до следующего удара грома. Он считал медленно: один банан, два банана, три банана, четыре банана. Удар грома послышался через шестнадцать секунд. Следовательно, гроза была отсюда всего в трех милях. Он задавал себе вопрос: пройдет ли дождь над долиной или полностью выльется в Сидер Рэйндж. Его интересовало, нет ли в природе какой-либо закономерности, по которой дождь мог начаться в Сидер Рэйндж, затем прекратиться и выпасть в горах Онакви, снова прекратиться и пройти в Окуир? Ведь сосна и можжевельник – не то что здешние растения, им требовалось гораздо больше влаги, чтобы выжить.

Он снова посмотрел на землю, стараясь найти безухую ящерицу у кустика полыни. Она исчезла. На ее месте пряталась другая, гораздо более крупная леопардовая ящерица с отчетливыми коричневыми точками и белыми поперечными линиями. Должно быть, за то короткое время, пока Поль смотрел на небо, она сожрала маленькую безухую ящерицу. Поль пожалел, что упустил этот момент. Можно было поражаться скорости и абсолютной тишине, с какой совершено это убийство, просто бесшумная работа вора-карманника. Он сфотографировал леопардовую ящерицу, закрыл свой «Никон» и встал с камня. Было без четверти пять. Он решил вернуться в Тарсус. Ему не хотелось опоздать на обед к миссис Дженкинс. Он чувствовал, что его ноги чуть онемели. Поль зевнул и сильно потянулся. Откинув назад голову, он с силой повернул ее сначала в одну сторону, потом в другую, чтобы избавиться от ощущения закостенелости, и почувствовал, что кожа на шее обгорела. Не кожа, а какая-то высушенная клеенка. Не удивительно, что ковбои повязывают шею платком.

И тут в небе на расстоянии нескольких миль он увидел блеск маленького самолета.

Джим Ишида присел к стойке бара и заказал пиво. Оно здесь было скверное. Во всем штате Юта пиво было скверное, по 3,2 цента. Но это лучше, чем ничего. К тому же это заведение, состоящее из бара, магазина и почтамта, имело кондиционер. Бар был неплохим местом, куда можно прийти и остыть после длинного дня работы под палящим солнцем. Даже когда Роуз была дома, он иногда заглядывал сюда выпить пива. Но теперь, когда она уехала навестить их дочь в Сан-Франциско, у него не было никакой причины торопиться домой. Тем более, что дома его ничего не ждало, кроме телевизора и холодного ужина.

Ишида устал. Его сухое, но сильное тело ощущало усталость каждым мускулом. Нельзя сказать, чтобы мышцы болели. После долгих лет работы на воздухе Ишида находился в отличной физической форме. Скорее: он чувствовал себя раскисшим от жары, и усталость казалась ядом, который выделяли его мышцы. Сегодня он посадил для доктора Дипа живую изгородь из бирючины длиной в пятьдесят футов. Казалось безумием – огораживаться таким образом в пустыне. Но при достаточной поливке изгородь будет расти. А армия щедро снабжала ученых с базы всем необходимым.

Бармен Смит, толстый, пузатый, с бычьей шеей, вытащил бутылку пива со дна ящика, заполненного льдом. Он раскупорил ее и осторожно налил пиво в охлажденную кружку. Смит был прекрасной рекламой пива. Даже лучше той рекламы, которую обычно рисуют, гораздо реальнее. Его большие руки и мясистые губы, казалось, специально были созданы природой для питья пива. Так же как по клюву птицы можно определить, какую пищу она употребляет, так, глядя на Смита, можно было сказать, что он рожден пить пиво. У него была манера немного помедлить, как сейчас, прежде чем расстаться с кружкой и поставить ее перед клиентом, явно свидетельствовавшая о том, что он с удовольствием сам бы ее осушил. А пил он самозабвенно, смакуя каждый глоток, и удовлетворенно крякал после каждой опустошенной кружки. Да, лучшей рекламы не придумаешь, стоило на него взглянуть, как хотелось выпить.

– Как себя чувствуешь, Джим? Как дела?

– Жаловаться не могу,– ответил Ишида.

– Когда возвращается Роуз?

– Через две недели я возьму отпуск и поеду к ней в Сан-Франциско. Мы оба вернемся к середине сентября.

– Фриско хороший город!

Послышался гудок автомашины, и Смит покинул бар, чтобы отпустить бензин. Ишида никогда не видел, чтобы откидная доска стойки была опущена – не было никакого смысла ее опускать. Смиту приходилось все время выбегать продавать то бензин, то марки, то сыр. Как часто говорил Смит, он был самый занятой человек в Тарсусе. На самом деле это было не совсем так. Просто разнообразие дел, которые он выполнял, заставляло его все время быть в движении. Ишида ему почти не сочувствовал. Ведь здесь, черт побери, кондиционированный воздух! Конечно, Смит часто выходил на улицу отпустить бензин, но от этого было еще приятнее вернуться в прохладное помещение. И маленькие бусинки пота, блестевшие на верхней губе и лбу Смита, когда он возвращался после недолгого пребывания на улице, только усиливали жажду его клиентов. У Смита была довольно легкая работа. А вот Ишида действительно занимался мужским делом – часами в одиночку работал под палящим солнцем. И все было бы хорошо, если бы эти сумасшедшие врачи и офицеры на базе имели представление о том, какими должны быть сады. Ишида глотнул из кружки, и прохладное пиво приятно освежило горло. Он задумался о странностях американцев. .

В 1942 году они поместили его с родителями в лагерь для интернированных и держали там до конца войны. Сущее безумие – выражение страха и недоверия ко всем американским гражданам японского происхождения. Выбраться оттуда можно было только одним способом – завербоваться в американскую армию и идти драться с немцами в одном из соединений Нисей. В конце войны американцы признали, что совершили ошибку, и предложили некоторым из японцев компенсацию за понесенные ими убытки при принудительной продаже домов и ликвидации дел. Ишида был слишком молод для военной службы и поэтому оставался с родителями в лагере до 1945 года. После войны родители послали его в школу садоводства на деньги, полученные от американского правительства. Когда Ишида окончил школу, он обнаружил, что Калифорния полна японскими садоводами. И что еще хуже – мексиканцами, которые пришли сюда в войну со своими газонокосилками. Они работали за еще более низкую плату, чем японцы. И тогда Ишида вернулся в штат Юта, где он мог бродить сколько хотел по всем этим просторам, которые раньше видел только через колючую проволоку. Он посетил Сан-Франциско, где встретил Роуз и женился на ней. Роуз хотела жить подальше от замкнутой японской общины города, и они хорошо устроились и зарабатывали здесь, в Юте.

Вся беда заключалась в том, что жители Юты ничего не понимали в садоводстве и с большой неохотой тратили деньги на садовников. В основном здесь жили мормоны, которые не нанимали прислугу, горничных и садовников, даже когда имели достаточно денег, чтобы позволить себе это. Дело кончилось тем, что Ишида начал работать в армейских частях в Уэндовере, в Туэле и в Дагуэе. В этом было что-то противоестественное. Ведь он сам довольно долго находился в лагере около Фридома, где жил за колючей проволокой под охраной военных. А теперь устроился на работу на армейской базе, расположенной в ста милях от Фридома, тоже окруженной колючей проволокой и охраняемой. И все премудрости планировки и использования земли, которым он научился в школе садоводства, здесь были сведены на нет самодурством начальства армейской базы, которое составляло свои восточные планы по восточным проектам, придуманным еще в Вашингтоне. Они привезли с собой даже восточные растения, такие, как, например, бирючина, которая здесь вообще не росла. Однако, имея деньги и желание, можно было заставить ее расти даже здесь. Это были их деньги, и ему было наплевать. И все же он чувствовал себя дураком, потратив целый день на посадку тридцати кустов бирючины в ряд посреди пустыни только для того, чтобы угодить прихоти какого-то сумасшедшего врача или, может быть, его жены.

– Хелло, Джим! Как дела?

Ишида поднял глаза. Это был доктор Кули, ветеринар. Он усаживался на соседний стул.

– Прекрасно, доктор. Как у вас?

– Хорошо, хорошо! А какие дела там, на базе? Он указал на значок, который Ишида еще не снял. На значке была его фамилия, фото и отпечаток большого пальца.

– Как всегда,– ответил Ишида,– жаркие! Смит вернулся в бар и встал за стойкой, вытирая руки о штанины.

– Что вы сегодня пьете, доктор?

– То же самое,– сказал Кули, указывая на стакан Джима.

– А для вас, Джим? Еще один?

– Конечно,– ответил он, с удовольствием наблюдая за тем, как губы Смита невольно вытянулись вперед, словно он и сам хотел выпить.– Почему бы и нет?

Пока Смит наливал пиво, Кули крутился на своем стуле. Это был худой, взъерошенный мужчина с пожелтевшими от табака пальцами и усами. Его волосы были того же цвета, что и усы. Но они пожелтели не от табака. Разве что он специально натирал их сигарами перед тем, как выкурить. Возраст и солнце превратили цвет его волос в пепельно-желтый. Он был выше Ишиды, но тоньше. По натуре это был добрый человек, но резкие манеры и острый орлиный нос делали его похожим на злодея. Это не мешало Кули дружить, с детьми и даже часто бесплатно лечить птиц и кроликов, которых они ему приносили. Иногда вместо платы он просил детей помочь ему покормить животных или почистить клетки в ветеринарной больнице – но детям эта работа доставляла такое удовольствие, что они сами с радостью отдали бы все свои сбережения, только бы им позволили ей заниматься.

– Черт возьми, что это такое? – спросил Кули. Ишида повернул голову в ту сторону, куда смотрел

Кули. В комнате стоял бильярд. Новый бильярд. Ишида раньше его не видел и не заметил сегодня, когда вошел в полутемный бар с ярко освещенной улицы. К тому же он сидел перед стойкой не поворачиваясь.

– Бильярд,– сказал Смит.– На что еще это похоже?

– Похоже на бильярд,– согласился Кули.

– Служащие фирмы «Сиарс и Роубак» доставили его после обеда. Он обошелся мне почти в триста долларов. Но я считаю, что это привлечет сюда больше военных с баз. Им здорово надоедает там торчать, и поэтому они любят погулять. Почему бы им не забрести сюда?

– Это только для солдат? Или нам тоже разрешается играть? —спросил Кули.

– Нет, нет! Любой может играть. Важно, чтобы не переставали пить. В этом весь смысл,—объяснил Смит,– держать здесь людей подольше и вызывать у них жажду.

– Настоящий маленький притон,– сказал Кули.– А вы не собираетесь пригласить нескольких женщин в комнату за баром?

– Я бы сделал это, если бы разрешалось. Должны же эти парни как-то развлекаться. Но вы меня знаете, я предпочитаю соблюдать закон.

– И все же,– сказал Кули,– бильярд будет в основном приманкой для солдат. Ни у кого здесь, в городе, нет времени играть в бильярд. Уж не хотите ли вы нарушить равновесие, которое здесь существует, и превратить свое заведение в место постоянного сборища солдат, а?

– Их деньги не хуже, чем у других. И у нас здесь очень мало мест, где они могли бы их потратить.

– И все-таки,– продолжал Кули,– странные вещи происходят на этих базах. Они, например, неожиданно закрываются.

– Ну что же! Если это случится, у меня еще останется продовольственный магазин и почтамт. А где еще вы сможете выпить пива? Поедете в Туэле? В такую даль?

– Пожалуй, вы правы,– согласился Кули.– Вас голыми руками не возьмешь.

Ишида уже слышал этот спор. Смит обожал армию лишь потому, что она приносила деньги в его кассу, и значит, и в его карман. Кули не любил армию, не любил с той весны, когда передохли все овцы в долине из-за опытов с газами, поражающими нервную систему. Кули бегал тогда с ранчо на ранчо, пытаясь вылечить больных овец, а эти армейцы ему только голову морочили. Хозяева овечьих ранчо не понесли убытка. Армия им выплатила по пятьдесят пять долларов за овцу, которая стоила самое большее тридцать. Но Кули было плевать на деньги. Он говорил, что это дело принципа, его больное место.

Ишиде казалось странным, что Кули принимал так близко к сердцу эту историю с овцами. А что, если бы на месте овец оказались люди? И еще более странным казалось ему, что Кули в его возрасте удивлялся тому, что правительство способно врать. Сам Ишида знал, на что способно правительство. Не зря он провел четыре года за колючей проволокой, где на него обрушивались целые потоки лжи.

Смит снова вынырнул из-за стойки и прошел в главный магазин, в одном углу которого приютилось почтовое отделение Тарсуса. Ишида оглянулся и увидел, что у окна стояла миссис Дженкинс с приготовленной для взвешивания и отправки посылкой. Ишида подумал, что даже с толпой девиц в заднем помещении этот бар не притягивал бы солдат, ищущих приключений. Смит совсем свихнулся. Но черт возьми! Все они тут свихнулись.

Когда Смит возвращался в бар, раздался гул. Ишида был уверен, что это обычный грозовой раскат, и он представил себе ряд свежепосаженных бирючин, которым посчастливилось получить с неба немного дополнительной влаги. Естественная поливка в первый день посадки – благо. Какое счастливое совпадение – может быть, все они примутся. Но Кули провел рукой по своим взъерошенным седым волосам и сказал:

– Опять они начали, ваши солдатики.

– Кто? – спросил Смит.

– Это самолеты из Уэндовера преодолевают звуковой барьер. От их упражнений лопнуло стекло картины, которую мне подарили внуки с неделю назад.

– Подумаешь, потеря невелика,—заметил Смит.

– Потеря? Но чего ради? – зло спросил Кули.– Не понимаю, черт возьми, что они там делают? Это же сплошное жульничество!

– Нет! Нет! Ничего подобного,—сказал Смит со всей серьезностью.– Я говорю не о том, что в мой карман теперь перепадет на несколько долларов больше. Или о том, что эти базы приносят пользу местной экономике. Я говорю лишь о том, что они делают большое дело для защиты нашей страны. Их работа обеспечивает нам безопасность. А вы видели эти контейнеры там, за Офиром? В основном это остатки газа от первой мировой войны.

Ишида знал, что Смит имел в виду оружейные склады в Южном Туэле, где иприт и люизит хранились в громадных резервуарах, наподобие газгольдеров нефтеочистительного завода. Ряды резервуаров тянулись, насколько мог видеть глаз, и уходили за холмы.

– Мы же не собираемся когда-либо применять иприт,– ворчал Кули,– и вы знаете это.

Смит на минуту задумался и ответил:

– Главное, что у нас имеется такое оружие. Вот единственная причина, почему немцы не применяли его во вторую мировую воину, и единственная причина, почему корейцы не применяли и вьетнамцы не применяют. Они знают, что оно у нас есть, и боятся, как бы мы не ответили тем же – не хуже их. Вы просто сам не свой после этого дела с овцами.

– Конечно, я сам не свой,– резко ответил Кули.– Что это за безопасность, что это за правительство, что это за армия, если все они врут! Я мог бы спасти этих овец на семьдесят процентов, если бы они прямо сказали, что же там случилось, и признали свою ошибку. Черта с два! Для этого они слишком недосягаемы и могущественны. Я вам уже говорил, что, когда военные ускользают из-под гражданского контроля, из-под нашего контроля, страна оказывается в ужасном положении.

– Вы думаете, что знаете больше, чем генералы? Вы думаете, что знаете лучше, чем люди из Вашингтона, как надо поступать? – спросил Смит.

– Я этого не утверждаю,– сказал Кули.– Я только сказал, что после того, как люди тебе соврали, им трудно доверять. Так или нет?

«Страсти разгораются,– подумал Ишида,– оба настроены серьезно». Хотя он и не был особенно близок ни с тем, ни с другим, оба считались его приятелями. Оба к нему хорошо относились, к тому же он не любил, когда люди спорят из-за чепухи.

– Это совсем не самолет,– сказал он.– А гром, обычный гром.

Спорщики посмотрели на Ишиду, потом друг на друга и рассмеялись.

– Ну что ж,– сказал Кули,– в этом споре выигравшего нет.

Он допил пиво, встал и выбрал сигару из коробки, стоявшей на углу стойки. Положив на стойку доллар, он подождал сдачу и сказал:

– Ну, мне пора ехать в резервацию, там через пару часов кобыла ожеребится. Я должен за ней присмотреть.

– Будьте осторожны,– сказал Смит.

– Вы тоже,– ответил Кули.– Увидимся, Джим. Он махнул рукой и вышел в сгущавшиеся сумерки. Ишида остался сидеть, допивая пиво. Он смотрел на зеленый прямоугольник бильярда. Затем подошел ближе, поставил стакан на борт и протянул руку к полке под бортом, где лежали шары. Он взял три шара и, держа их в руке, стал рассматривать зеленое поле. Ишида осто– рожно положил один, потом второй, потом третий шар. Так расположил бы он три камня на зеленой лужайке подобной формы. По его мнению, это выглядело бы очень неплохо.

Хоуп Уилсон, до развода Хоуп Уилсон Тремен, соскочила с коня. Она гладила его по шее и не могла понять, то ли дрожал конь, то ли дрожала ее собственная рука.

– Спокойно, Кинг! Спокойно, мальчуган,– благодарно произнесла она, стараясь успокоить животное. Только что осторожность Кинга, а не ее собственная, их спасла. Внезапно Кинг без всякой видимой причины заартачился. Она понукала его, но конь отказывался двинуться с места. Стоял неподвижно, дрожал и ржал. И тут она услышала сначала какой-то странный трескучий звук, а затем увидела прямо перед собой на узкой дороге, футах в двадцати, гремучую змею. Она лежала в колее от джипа, напоминая пыльный кусок шланга. Хоуп Уилсон мгновенно осознала опасность. Она успела рассмотреть рисунок на спине змеи, ее круглую маленькую головку, которая начала тянуться вперед. С олимпийским спокойствием, как это ей теперь казалось, спокойствием, которое было удивительным и одновременно приятным, она вынула из специального кармана седла тупоносый револьвер тридцать второго калибра. Хоуп сдвинула предохранитель и, поддерживая правую руку левой, которой она упиралась в шею Кинга, выстрелила четыре раза. Вторая пуля попала в змею, заставив ее свиться в кольцо. Третья пролетела мимо, но четвертая, по-видимому, перебила позвоночник. Хоуп наблюдала, как змея несколько секунд извивалась в агонии, пока не застыла в неподвижности.

Только теперь, когда опасность миновала, страх, который она сдерживала, полностью овладел ею. Она почувствовала, как по коже побежали струйки холодного пота. Это была совсем не та приятная легкая испарина от сухой жары, которую она ощущала днем, совершая эту прогулку по хорошо знакомым тропинкам на своей любимой лошади.

Хоуп Уилсон взяла Кинга под уздцы и повела в обход того места, где лежала змея. Затем привязала коня к кусту можжевельника и достала из кармана своей хлопчатобумажной рубахи сигарету. Руки еще дрожали, и ей пришлось несколько раз щелкнуть зажигалкой, прежде чем она смогла прикурить.

То, что произошло, было ужасно. Теперь, когда она была в безопасности и даже могла гордиться, что не разучилась метко стрелять,– ведь за десять последних лет ей ни разу не приходилось делать этого,– она чувствовала себя прескверно. Сказочная красота гор, голубизна и ясность неба, темно-синего на востоке, окаймленного красивыми облаками на северо-западе,—вся эта красота и ясность природы казались ей упреком. Она не сумела довериться врожденной чуткости Кинга. Ведь сначала она понукала и подгоняла его, обращалась с ним, как с какой-то неисправной машиной. Но он отказался двинуться с места и, возможно, спас ей жизнь. Она вспомнила, как десять лет назад Кинг появился на свет. Тогда она помогла доктору Кули в конюшне осторожно тянуть жеребенка за шею и передние ноги, была свидетельницей того чудесного момента, когда жеребенок с трудом поднялся и встал на тоненькие ноги.

А вот теперь он воздал ей за ту помощь, какую она оказала ему при появлении на свет. Это было так хорошо, так просто, так ясно и так непохоже на все сложности и хитросплетения ее жизни в Нью-Йорке.

Хоуп Уилсон заткнулась сигаретой и ребром левой ладони вытерла слезы, которые медленно текли по ее щекам. Она удивилась тому, что плакала. Это были первые слезы, которые она проливала за последние годы. Она пробовала, честно пробовала расплакаться вот уже месяца два, а может даже и все шесть. Не все. ли равно? Она вспомнила и всхлипывающих женщин в нелепо разукрашенном здании суда в Хуаресе, их елейных адвокатов, которые успокаивали плачущих. Но сама она не уронила ни единой слезинки и даже испытывала презрение к слезам, казавшимся ей тогда такими дешевыми и поверхностными. Но теперь, когда Хоуп плакала сама, она осознавала, чем могли быть и были эти слезы – естественным, очищающим чувством. И незачем было держать их в себе. Теперь она поняла, что те женщины плакали вовсе не из-за разводов, не из-за распада семьи и потери мужей или из-за нелепостей Хуареса и той странной суматохи, в которой протекала вся судебная процедура в Мексике. Они плакали над всей своей жизнью.

Она подумала, что ей чертовски повезло, что эта встреча с гремучей змеей закончилась именно так. На дороге лежала змея, в кармане седла – револьвер. Она вытащила его и убила змею. Здесь двух решений быть не могло. Гремучая змея ядовита. Она один из естественных врагов человека и лошадей тоже. Она встретила ее и убила. И нечего искать в этом поступке и в револьвере какой-то сложный и утонченный символизм. Это удел тех, кто живет на Востоке и не знает, как собой разумно распорядиться. Оторванность от реальной жизни там настолько велика, что человек теряет понятие о функциях самых простых предметов, например, ружей или даже органов своего тела.

Терапевт, к которому она обратилась, объяснил ей на медицински бесстрастном жаргоне, что Кейт направо и налево изменял ей из желания отомстить. Он не мог простить ей успеха в журнале. Он считал унижением для своего мужского достоинства тот факт, что она зарабатывала больше его. Чувствуя себя не на высоте положения, неуверенно, он напропалую начал изменять жене, доказывая самому себе, что он мужчина. Все эти случайные связи с секретаршами, корректоршами, гидессами и стюардессами, которые бесконечными волнами прибывали в Нью-Йорк, измотали его. Кончилось тем, что по иронии судьбы он потерял способность быть мужчиной, по крайней мере с ней. Она отнеслась к этому с пониманием. Но ее попытка вернуть его уверенность в себе только ухудшила дело. От злобы на себя из-за собственной несостоятельности, от злобы на нее за сочувствие он запил, поскольку алкоголь ничего не спрашивал с него и все прощал.

Решение развестись с мужем далось Хоуп нелегко. Она чувствовала, что это все равно, что ударить лежачего. Но ей надо было спасать собственную жизнь. Кроме того, у нее была надежда, что развод послужит ему той встряской, в которой он нуждается, чтобы спасти то, что осталось от его жизни. Живя вместе, они губили друг друга и губили себя. Последний год был годом крушения всех надежд. Постепенно она пришла к бесповоротному решению и два месяца назад ему о нем объявила. Он принял это известие с поразительной апатией и покорностью, как нечто горькое, но приемлемое. Теперь дело сделано. Она летала за разводом в Хуарес в начале своего отпуска, а на обратном пути из Хуареса в Нью-Йорк остановилась здесь, стараясь прийти в себя; ей хотелось навестить дядю Уильяма и тетю Эмми на ранчо, где она проводила каникулы в детстве, много лет назад. Она давно мечтала обрести спокойствие, побыв на природе, на открытом воздухе. Воспоминания о ранчо и Тарсусе еще в Нью-Йорке казались ей неотразимо притягательными. Но до сих пор ей было тут просто скучно. Только сейчас, проехавшись верхом на Кинге и в нужную минуту воспользовавшись револьвером так же ловко, как она это делала в девичьи годы, Хоуп Уилсон уверилась в мудрости своего решения. Не утомительная процедура в зале мексиканского суда, а выстрел из револьвера – вот что в конечном счете разорвало все путы. Ее теперешние слезы были не по Кейту, не из-за развода, они были из-за всего сразу.