Текст книги "Святополк II. Своя кровь"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

Однажды Любава случайно наткнулась на Святополка. Великий князь только что воротился из поездки в Печерский монастырь, где читал новые отрывки Несторовой «Повести временных лет» и беседовал с игуменом. Он шел по терему просветлевший душой и ликом, когда дверь распахнулась и навстречу шагнула Любава.

– Ты? – Святополк нахмурился, разглядывая женщину. – Ты почто тут? Просить меня о чем хотела?

Любава отпрянула, поднимая руки ко рту. А потом охнула и повалилась князю в ноги.

– Ой, господин мой! Князюшка светлый! Смилуйся надо мной, горемычной! – запричитала она, обнимая его колени. – О милости прошу!

– Любава? – Князь мгновение стоял, как окаменел, а потом склонился и поднял женщину. – Любава?.. Да ты что? Что с тобой?

– Ой, князюшка, смилуйся надо мной, – всхлипнула она. – Не томи душу, не рви сердца!

Руки ее знакомо обвились вокруг его шеи. Святополк воровато оглянулся, подвел женщину к скамье, усадил и присел рядом. Любава приникла к его груди.

– Да ты что? Что приключилось-то? – допытывался князь. – Али вести пришли худые?

Любава не сразу справилась с собой, отерла щеки концом убруса.

– Прости меня, светлый князь, – спокойнее, хотя и дрожащим голосом, заговорила она. – Позволь уехать домой, в Новгородчину. Нет мне жизни здесь! Отпусти!

Святополк ахнул. Любава не расставалась с ним почти тридцать лет – с тех пор как первый раз прижал к груди ее, шестнадцатилетнюю. Она всегда была рядом – страстная, любящая, мудрая, иногда твердая и суровая. С нею он советовался, ее долго считал своей женой и не женился лишь потому, что другие князья, женатые на княжнах, принцессах и боярышнях, потешались над его любовью, и это ранило его душу. После того как появилась половецкая хатунь, между ними пролегла трещинка, которая расширилась смертью Мстислава, но половчанка умерла, а преданная Любава осталась. И вот…

– Ты что?! – воскликнул Святополк, когда смог говорить. – Взаболь решилась?

– Взаболь, княже! Дюже больно мне тут, – вздохнула Любава. – Дети мои разлетелись по свету, никого мне не осталось на старости лет. Ты меня не любишь… Почто мне одной стариться? Ворочусь к себе в село. Там братья мои остались. Возле них проживу…

– Нет! – вырвалось у Святополка.

– А нет, – по-своему поняла его Любава, – так к Ярославу отпусти. Чай, родной сын, матери за порог не выгонит…

– Нет, – тверже повторил Святополк и сам подивился своему решению. – Ты останешься здесь.

– А Варвара твоя? А дите? Княжич ведь будет…

– Варвара – она мне жена и чадо мое у нее, – кивнул Святополк. – А ты… Яне могу представить, что тебя не будет рядом!

Любава вздрогнула. Как давно она не слышала таких слов от своего князя!

– Так ты, – женщина подняла на него заблестевшие глаза, и лицо ее преобразилось, осветившись и став моложе, – ты меня любишь?

– Люблю, хоть моя. И любить буду, – вздохнул Святополк.

В конце лета зазвонили колокола на Святой Софии и во всех монастырях. Бирючи скакали по улицам Киева, спускались в Подол и мчались по селам и ближним городам, а в самом Верхнем городе народу выкатывали бочки вина и хмельных медов. Киев праздновал – у великого князя Святополка Изяславича родился сын, нареченный Брячиславом.

Иванку в сельцо весть о рождении княжича принес дружинник, ездивший в город по делам. Радуясь за князя, Иванок тоже выставил для своих дружинников и холопов меда, но, хотя следом же примчался гонец от Данилы Игнатьевича с приглашением на почетный пир, он не отправился в Киев – в начале лета Зелга ему самому подарила сына, которого Иванок назвал Мстиславом в память о друге-княжиче.

Глава 29

Медленно, но неотвратимо годы брали свое. Данила Игнатьевич привык не считать прожитых лет – то княжеские, то военные заботы, то своя боль мешали ему замечать бег времени, поэтому старость подкатила неожиданно.

Она заявила о себе не болезнями и старческой немощью – телом старый боярин был по-прежнему крепок и силен. Но душа его ослабла и жаждала покоя. Ночами стали донимать тревожные тяжкие видения – то первая жена, от которой остались у него земли и усадьбы в Черниговской земле, как живая стоит и смотрит в самое сердце, то приходили старшие дети – первенец Иванок и доченьки, такие, как он запомнил их. Потом мелькали иные лица – друзья, павшие в бою, убитые вороги… Иногда являлись холопы, которых он велел за провинности мучить, а иных до смерти; девка, утопившаяся после того, как он насильно увел ее из родительского дома, разлучил с женихом и принудил к блуду; две юные рабыни-половчанки, двойняшки, у которых он зарубил брата и старуху-мать и которых потом отдал своим дружинникам на забаву; закуп, обращенный им в обельного раба[47]  [47] Обельные рабы (холопы) – полные холопы в Древней Руси. Источниками обельного холопства были купля, женитьба на рабыне и т.п. Обельными рабами становились также закупы в наказание за побег от господина.


[Закрыть]; русские же люди, черниговцы и полочане, которых он сек в угоду князю и потом гнал в полон… Иногда снился Иванок Козарин – вросший в кровь и кость приемный сын, которого он сам предал и прогнал, испугавшись для себя княжеской немилости. Сейчас парень прощен, взял сельцо в подарок, живет с молодой женой, но чувствуется, что не простил он боярского гнева.

Просыпаясь, Данила Игнатьевич долго молился, стал часто ходить в церковь, носил дорогие дары, но душа продолжала болеть. Просыпаясь ночью от страшных снов, боярин до света лежал без сна и слушал тишину терема. Она пугала его – мертвая, почти могильная тишина. Точно так же стала пуста его жизнь, и точно так же пугала его темнота. Кричи не кричи, никто, кроме холопов, не прибежит, а что возьмешь с холопа?

А жизнь, как назло, текла бурная и своевольная. В низовьях Днепра и Дуная половцы были разбиты и сломлены, мелкие ханы блюдут с Русью мир из страха тоже быть разгромлеными. Но живы были другие враги Руси. Девять лет назад стучавший саблей в Золотые ворота Киева хан Боняк собирал силы и однажды летом появился в окрестностях Переяславля. Разрушив приграничные крепостцы, он прорвался к Зарубу, защищавшему устье Трубежа. Здесь были поселены торки и берендеи. Они вышли против половцев, но были разбиты. Однако Владимир Мономах вовремя узнал о нападении. Он собрал дружины, вывел их на Боняка – и тот еле успел уйти, спасаясь от русских ратников. Но с этого времени всем стало ясно, что недолгий мир с половцами закончился. Одни степняки пришли на смену другим.

Жизнь не останавливалась. Митрополит Николай поставил во Владимир-Волынский нового епископа Амфиловия, в Переяславль-Русский – Лазоря, а Мину – в Полоцк. Во Владимире-Волынском умерла долго болевшая жена Ярослава Святополчича. Узнав об этом, Святополк Изяславич, не долго думая, послал в Польшу зятю Болеславу Кривоусому гонца с просьбой отдать за Ярослава его сводную сестру.

Болеславу как раз необходим был союзник – его единокровный брат Збигнев, незаконный сын Володислава Германа, затеял мятеж, – и он согласился. А в самом Киеве Варвара Комнина понесла второй раз…

В те дни Данила Игнатьевич и пришел к князю Святополку.

Тот боярина не ждал, читал греческие книги, которые привезла с собой на Русь новая княгиня. С годами его острое зрение не притупилось, и он мог по полдня просидеть, переворачивая листы пергамента. Выслушав доклад о приходе боярина, князь со вздохом закрыл книгу и повернулся к гостю.

Данила Игнатьевич тяжело поклонился, войдя, и распрямился нарочито медленно. Святополк Изяславич смотрел на него спокойно и выжидательно – не любил, когда его отвлекали.

– Здрав будь, светлый князь! – сказал боярин. – Многая лета тебе и жене твоей!

– Здрав будь и ты, боярин Данила, – кивнул Святополк. – Почто пришел? Дело пытаешь аль от дела лытаешь?

– Светлый князь, – Данила Игнатьевич перекрестился, – отпусти ты меня. Стар я стал, не могу более тебе верно служить.

– Что? – Князь подался вперед, опираясь ладонью о колено.

– Надумал я уйти от мира, – стал объяснять Данила Игнатьевич. – Уеду в Чернигов, тамошние земли свои монастырю отпишу, постригусь и буду молиться за землю нашу Русскую, за князей светлых и за людей ратных да мирных. А не то пешим уйду в Иерусалим-город, поклонюсь святому гробу Господню… Слышно, что освободили его рыцари латинские от орд неверных. Так я бы ко Христу на поклон сходил, помянул Русь в молитвах своих…

Святополк непонимающе хмурил темные брови, слушая речи боярина.

– Не пойму я тебя, Данила Игнатьевич, – сказал он, наконец. – Что ты за Русь желаешь Господа молить, в том честь тебе и хвала. Я иной раз и сам мечтаю навсегда в Печерский монастырь уйти, да я князь!.. А ты – мой боярин! И воевода! Подумай сам – ежели все во мнихи подадутся, кто землю от поганых оборонит? Слыхал, что половцы у Заруба учинили? Берендеев и торков, наших данников и союзников, побили! В другой раз они в нашу сторону подадутся – кого я вышлю супротив них? Захара Сбыславича? Никиту Малютича? Мишатку Путятича?.. Они бояре смысленые, да не воеводы! А у меня двое верных – ты да Ян Вышатич! Но он стар и хворает часто…

– Так и я немолод, княже! – заспорил Данила.

– Ты телом крепок и не стар! – возразил Святополк. – Яна Вышатича я бы отпустил в обитель хоть сейчас. Одно удерживает – нет у него сына. А коли ты уйдешь да он помрет – совсем я без воевод останусь?

Данила Игнатьевич нахмурился повесив голову и вдруг хлопнул себя по лбу.

– Так ведь есть у меня сын-то, князь! – воскликнул он. – Иванок! Козарин!

– Тот ли? – посуровел Святополк.

– Он самый! – яростно закивал Данила. – Он твоего сыновца княжича Вячеслава из боя ранена вывез. Ты его опосля того простил…

– Простил, – задумался Святополк Изяславич. – И сердца не держу. Да вот только зело молод он. Да и при дворе его не видать уж сколько лет. Может, уже к Владимиру Переяславльскому переметнулся? А то и в Чернигов подался, а?

Он прищурился, словно вытягивая из боярина взглядом крамольные мысли, и Данила Игнатьевич чуть не бухнулся на колени.

– Нет! Истинный крест, нет!.. Княже! Иванок Козарин в сельце Старом под Вышгородом живет. Женка у него там да чадо малое. Кликни его – он тебе верно служить будет! А что молод – не гляди! Сам же его, отрока суща, чашей серебряной дарил на пиру за воинскую доблесть!

Святополк Изяславич нахмурился. С возрастом он все меньше доверял новым людям, а еще и таким, на которых когда-то гневался!.. Конечно, он давно остыл и все забыл, но вдруг этот Иванок ничего не забыл? Приблизишь такого к себе – а он и предаст! Да и сам Данила Игнатьевич – прилепо ли его подле себя теперь держать? Не лучше ли пустить куда глаза глядят? Так будет спокойнее. Святополк провел рукой по лицу, тяжело раздумывая.

– Добро, – негромко сказал он. – Иди во мнихи. Молись за нас, Грешных! И за Русь нашу!

Данила Игнатьевич облегченно вздохнул, перекрестился и широким шагом спокойного за свою судьбу человека пошел прочь. А великий киевский князь долго еще сидел, забыв о книге, и напряженно раздумывал – к чему бы это? Может быть, сама жизнь вырвала худую траву с поля вон? Иль наоборот – не ушел ли от него самый верный его боярин? Не оставил ли одного среди завистников и недоброхотов?

Зареческ стоял за рекой, поднявшись на холм и словно отражаясь в ее водах. С двух сторон к нему подходили леса, с третьей стороны раскинулись поля и пашни, с четвертой тянулась по лугам дорога на Киев-град. Оттуда и пришла беда.

Лето выдалось добрым. Нивы наливались спелым колосом. Через несколько дней должны были начать возить новый урожай, но нежданно-негаданно за лугами показались дымы, а вскоре примчался, поднимая пыль, верховой холоп – босой, в одной рубахе, на заморенном, покрытом пеной и пылью коне.

– Беда! – хрипло закричал он, подъезжая к воротам Зареческа. Но сторожа уже сами углядели вдалеке столбы дыма и крепче вцепились в копья.

– Чего там?

– Половцы! – выдохнул холоп.

– Неужто опять?

– Затворяйте ворота! Они сюда идут! – Холоп ударил пятками шатающегося коня и погнал его в город. За его спиной дозорные засуетились, закрывая бревенчатые створы.

В самое малое время Зареческ был поднят на ноги. Люди тревожно вглядывались в даль, с тревогой следя за темным дымом, небольшая дружина спешно натягивала брони и готовила оружие, бабы волокли в подполье детей и припасы.

Один лишь воевода не терял головы. Зареченцы еще не осознали до конца все случившееся, а в Киев одвуконь спешил с недоброй вестью гонец.

Иванок пообвык к жизни в селе. Приученный сперва приемным отцом, а потом и тревожной жизнью на заставе, он вставал рано поутру, сам шел проверять, не захворала ли за ночь скотина, настоялось ли в кадках тесто и твороги, занялись ли делом холопы. К тому времени как поднималась Зелга, он уже успевал обойти весь двор и возвращался в дом. Там его встречала молодая жена, и маленький сын, переваливаясь, бежал навстречу. Зелга по осени опять должна была родить. Она раздобрела, налилась свежестью и красой зрелой женщины и иногда так живо напоминала Иванку княгиню Ирину Тугоркановну, что у него тревожно и сладко замирало сердце при одной мысли о ней. Мать Зелги, Марфа, жила с ними, но держалась тихо, все еще оплакивая смерть сына и свою загубленную жизнь. Лишь внук служил ей утешением, но большую часть времени она сидела в своей светелке и молилась или вышивала что-нибудь для церкви, куда ходила, не пропуская ни одной службы.

После завтрака Иванок отправлялся в объезд своих владений – то поглядеть, каково смерды правят свою работу, то полюбоваться на строительство новых изб, то глянуть на недавно возведенную деревянную церковку, то проверить табун и стада, а то просто промчаться по лесам и полям, дыша свежим ветром, выехать на днепровскую кручу и долго стоять, глядя на великую русскую реку и мечтать. Возвращался он иногда к обеду, а иной раз ближе к вечеру и после вечери сидел с женой и сыном. Хозяйство было большим и богатым, подаренное боярином Данилой Игнатьевичем село Старое имело более пяти десятков дворов, и за всем нужен был глаз да глаз.

Но в тот день ему не суждено было подышать волей.

Иванок давно хотел съездить на выселки – деревню-трехдворку, стоящую в стороне от села, возле рощи. Дорога пролегала по поспевающим ржаным нивам. Наклонившись с седла, Иванок сорвал колос, размял в пальцах, попробовал зернышко на зуб. Оно было уже твердым, хотя немного вязким, как воск. Еще несколько дней, и придет пора жатвы. Иванок вздохнул. Он привык к мирной жизни, хотя ночами ему по-прежнему снились походы, сеча и хрупкое воинское счастье.

Впереди, на дороге у самого леса показался столб пыли. Иванок остановил коня. Сердце сжалось – он уже различал мчащегося во весь опор всадника, а чуть позже различил, что это не простой смерд. Уж больно добротной была одежа, да и конь.

– Эгей! – крикнул он, поднимаясь на стеременах, когда всадник поравнялся с ним. – Куда путь держишь?

– В сельцо Старое, к боярину Иванку Козарину! – отозвался тот.

– Я Козарин. Почто мчишь?

– Ну! – Всадник осадил коня посреди дороги, отер кулаком пот со лба. Вблизи стало видно, что это княжий дружинник. – Удача! Никак, боги помогают… Поспешай в Киев, боярин! Князь тебя кличет.

– Князь? – задохнулся Иванок. – Почто?

– Половцы на Русь пришли!

– Еду! – Не раздумывая ни мига, Иванок поворотил коня домой. – Сей же час еду!

Они вместе ворвались на подворье, распугивая кур и псов, и Иванок, не слезая с коня, начал приказывать.

Из молодечной повыскакивали дружинники, стали собираться, седлать коней, укладывать на подводу брони и дорожный припас. Забрехали псы. Бросив поводья конюшему, Иванок через три ступеньки ворвался в дом.

Навстречу ему, переваливаясь, как утица, выплыла Зелга. Молодая женщина сразу учуяла, что случилось что-то неладное, кинулась к мужу:

– Нто? Что, соколик?

– Князь зовет. – Иванок на миг сжал ее руки. – Половцы на Русь пришли.

– Ой! – Зелга схватилась за лицо. Иванок отвел ее ладони от щек, прижал к себе раздобревшую жену.

– Не тужи, ягодка! Не горюй прежде времени. Жди меня и береги Мстишу.

– Иванушка, – всхлипнула Зелга, обмякая в руках мужа. Иванок еле успел подхватить ее на руки, бегом бросился на женскую половину дома, где его встретили Марфа и нянька маленького Мстиши. Женщины захлопотали над обеспамятовшей Зелгой, а Иванок, которому недосуг было ждать, только поцеловал выбившийся из-под венчика темно-русый локон и убежал на двор.

Там уже все было готово. Княжеский гонец, захлебываясь, пил из жбана поданный девкой холодный квас. Все пятнадцать дружинников, которых кормил Иванок, сидели в седлах. Дворовые люди, холопы, слуги и закупы, толпились вокруг.

– Ждите нас и ничего не бойтесь, – крикнул им Иванок, взлетая в седло. – Жену и чад моих берегите!.. Прощайте!

Холопы растворили ворота, и всадники рысью выехали на дорогу.

В самом Киеве уже все про выход поганых ведали. Ремесленный люд доставал из подклетей сулицы и щиты, проверяли топоры. Бабы суетились и на всякий случай готовились прятать детей. Не заезжая на подворье Данилы Игнатьевича, хотя оно с недавних пор стояло пусто и холопы ждали приезда хозяина, Иванок сразу направился к княжескому терему.

Его встретили на пороге и сразу провели к князю. В светлице, кроме великого князя, был седоголовый одышливый старец с раскрасневшимся от натуги лицом и усталым, но еще твердым взглядом – старый тясяцкий Ян Вышатич. Но в его сторону Иванок даже не взглянул – войдя, он сразу увидел князя и больше уже не мог отвести от него взгляда.

Святополк Изяславич слегка поседел и стал, кажется, еще худощавее и костистее. Борода его концом лежала на коленях, холеные руки с длинными, унизанными перстнями пальцами цеплялись за подлокотники резного, украшенного золотом стольца. На постаревшем лице одни глаза горели прежним огнем, и, встретившись с князем взглядом, Иванок почему-то засмущался. В светлице повисло тяжелое молчание.

– Так вот ты каков, Иванок Козарин, Данилы Игнатьевича сын приемный, – наконец сказал князь. – Помню тебя… Ведаешь ли ты, что тебя боярин Данила взамен себя оставил?

О решении Данилы Игнатьевича уйти в монастырь, поделив нажитое между Иванком и монастырем в Черниговской земле, Иванок уже слышал в прошлом году. То был единственный раз, когда он приезжал в Киев после памятного выхода в Половецкую степь. Поэтому парень только кивнул:

– Слышал.

– А ведаешь ли ты, почто тебя ныне призвали? – продолжал князь.

– Половцы на Русь пришли, – ответил Иванок.

– Пришли, – кивнул Святополк. – Примчал гонец, что воюют они под городом Заречском, жгут села и нивы, гонят людей в неволю. Вот-вот сам город возьмут. Согласен ли ты послужить своей земле, оборонить ее от врага?

Иванок поднял голову. Совсем не те слова ожидал он услышать от Святополка Киевского.

– Приказывай, княже! – вырвалось у него. – Готов голову за землю положить!..

– Тогда вот тебе сказ – бери ты дружину мою и ступай к Заречску. В помощь тебе даю старого воеводу моего, Яна Вышатича…

– Княже! – Тот даже привскочил на лавке. – Ослобони! Стар я!

– Ничо, – отмахнулся Святополк. – Ступай, Ян Вышатич, ступай. Старый конь борозды не портит. Будешь молодым началовать!.. И идите немедля! А воротитесь с победой – не забуду вас!

Вздохнув, Ян Вышатич медленно поднялся и осторожно отвесил поясной поклон, а Иванок смог только наклонить голову, не веря свалившемуся счастью. Вот чего он ждал столько времени, сидя в сельце Старом! Вот о чем мечтал, выезжая на днепровские кручи!

На другой же день княжеская дружина покинула город и двинулась в сторону Заречска. Двое воевод ехали впереди. Старый Ян Вышатич трясся в возке, зябко кутаясь в шубу и озираясь по сторонам. Иванок скакал рядом. А позади строем по двое рысила дружина.

На третий день пути впервые вышли к сожженной деревне. Обгорелые остовы домов еще дымились, но тел на улице не валялось, и, когда передние воины въехали в улочку, откуда-то сбоку послышалось шевеление. Из-за покосившейся баньки осторожно, вздрагивая при каждом звуке, выбралась какая-то женщина. За ее подол цеплялись двое малых ребятишек, а за спиной выглядывала еще чья-то лохматая голова.

– Родимые, – всхлипнула женщина, всплеснув руками. – Обороните! Все пожгли поганые, все порушили! Мужа моего увели да сынка старшего! Чего я теперь делать буду?

Она трусила возле всадников, заглядывая им в лица, и воины хмурились, отводя взгляд. За последние восемь лет Русь отвыкла от больших половецких выходов, тем более когда горели не приграничные села и крепостцы, а деревни в глубине Русской земли.

Когда проехали деревеньку, Ян Вышатич заворочался в возке.

– Дозоры вышлите, – приказал он молодому воеводе. – Неровен час…

– Выслано, – кивнул Иванок.

– Ой ли?

– Я в приграничье три лета прожил, – ответил Иванок. – Привык.

– Ну, добро…

Высланные Иванком дозоры разъехались далеко вперед и в стороны. Распавшись на десятки, вой рысили по опушкам рощ, осторожно пересекали поляны и луговины, сторожко пробирались вдоль дороги. За ними, чуть отстав, двигалась княжеская дружина. У самого Зареческа, когда до города оставалось всего ничего, сторожа неожиданно наехала на половцев.

Помогла случайность. Вой свернули в лес и двигались меж деревьями, выбираясь на прогалину, когда услышали далеко впереди смутный шум – топотали конские копыта, помыкивала скотина, слышался приглушенный гул людских голосов. Старший дозора, княжий дружинник Анисим, мигом спешился, припал ухом к земле. И правда – стонущим эхом в глубине отдавался топот и гул. Так могла стонать земля только под копытами степных коней.

– Поганые, – прошептал он, возвращаясь в седло. – Надоть упредить воеводу… Плишка, Ждан! Скачите до дружины!

Названные подтянулись, нахлестнули коней и осторожно, рысью пустились прочь. Отъехав на порядочное расстояние, вой подняли коней в намет.

– А мы, – Анисим оглядел оставшихся семерых дружинников, – поглядим, что да как.

И первый неспешным шагом тронул коня с места. Дозорные проехали всего ничего, когда лес раздался и впереди ria луговине показалось спаленное село, мимо которого как раз проходили кочевники.

Небольшая половецкая орда была послана ханом Боняком, который хотел проверить, по-прежнему ли сильны урусы и где на них удобнее напасть. Боняк мечтал стать великим каганом, каким был Тугоркан Степной Барс. Разгром орды Урусобы вознес его на вершину. Правда, оставался еще старый Шарукан, но он уже который год смирно сидел в своем Шарукане, обирая вятичей, волжских булгар и мордву, и не помышлял о больших выходах. И Боняк решил действовать сам.

Посланная им орда прорвалась через редкий частокол крепостей-застав и оказалась в глубине Киевской земли. Двигаясь вперед, она наткнулась на Зареческ, простояла под ним несколько дней, но взять с налету не сумела. Заречане показали себя храбрыми воями. Они осыпали половцев стрелами, лили на них кипяток и смолу, несколько раз ходили на вылазки. Опасаясь, что урусы опомнятся и соберут дружины, которые настигнут их возле городка, степняки в конце концов откатились прочь, спалив весь Зареческий посад и дотла разорив окрестности. Изголодавшиеся по набегам, кочевники тащили все подряд, и сейчас, когда орда отошла от города и собиралась двинуться дальше по Русской земле, в обозе было полным-полно пленных, скота, коней и подвод, доверху груженных добром. В полон забирали всех – мужчин и женщин, молодых и зрелых. Убивали лишь стариков и совсем маленьких детей. Молодые половцы, озирая длинную череду пленников, бредущих между подводами, мысленно пересчитывали, кому сколько достанется.

Молодые горячие ханы – в набег ушел средний сын Боняка Сакал и двое его дальних родичей по матери – ехали впереди, окруженные батырами. Сакал то и дело косился на переднюю кибитку, которую охраняли его слуги. Там под неусыпным надзором везли молодую уруску. Ее захватили вместе с другими в большом селе, которое орда разграбила перед тем, как приступить к Зареческу. Вовремя разглядел Сакал ее красоту и повелел привезти к нему. Но пленница была не только удивительно красива, но и горда. Приручить эту дикую кобылицу стало для молодого хана делом чести, и он не мог дождаться, когда же орда остановится, чтобы слуги разбили для него шатер. Он прикажет доставить уруску туда и покажет ей, кто тут господин. Сакалу надоело терпеть. Сегодня же ночью уруска станет его – или он отдаст ее своим батырам.

Два других хана тоже поглядывали на кибитку. Сакал заметил их жадные взгляды, но не придавал этому значения. Настоящий кипчак никогда не поссорится с другом из-за рабыни.

Орда пересекала луговину, не замечая, что вдоль кромки леса за ними неотступно следуют урусские всадники. Анисим и его вой отстали, лишь когда выехали к опушке леса. Далее им пришлось бы ехать по равнине, и они сдержали коней, пережидая.

Плишка и Ждан быстро сыскали дружину и сразу бросились к воеводам. Старый Ян Вышатич по их лицам понял все.

– Где они? Близко? – Боярин приподнялся в возке.

– Тамо, за лесом. – Плишка махнул рукой. – Мы напрямки скакали. Они той стороной идут.

Войско приостановилось, сбилось вместе. Вскоре подъехали и другие дозоры, разведывавшие округу. Еще одна сторожа видела половцев – это был небольшой отряд, отколовшийся от головной орды. Другие тоже видели степняков и присылали людей, уточняя их путь.

Ян Вышатич преобразился. Он выбрался из возка, влез в седло и принимал гонцов сам – строго выспрашивал, раздумывая, хмуря брови, иных посылал опять в дорогу, разведать путь для дружины.

Солнце уже клонилось к вечеру, когда прискакал еще один вой.

– Меня Анисим послал, – крикнул он на скаку. – Поганые к селу завернули. Сейчас, верно, уже жгут и грабят!

– Где?

– Тута! Верст пять, не то шесть будет. Лес там кончается, а сельцо возле ручья.

– Раз так – и нам пора! – Ян обернулся на Иванка. – Козарин! Тебе пять сотен даю. Двумя крыльями на поганых навалимся. Ну да ты сам разуметь должон. Ты в бою бывал, кровь вражью лил…

Дружина сорвалась с места. Указывающие дорогу дозорные скакали впереди.

Село, на которое напали половцы, действительно находилось близко. Проехав немного по дороге, дружина свернула на опушку рощи и вскоре выехала на луговину, которую наискось пересекала извилистая лента широкого ручья, возле которого и стояло десять домов. В вечернем сумраке далеко было видно зарево, поднимающееся над ними. Горели/ дымясь, спелые хлеба на той стороне ручья. Кочевников поблизости не было – они уже ушли дальше.

Но искать их долго не пришлось. Дружина наметом, взметая из-под копыт землю и свежие угли, проскакала через село, вломилась в потравленные чужими конями хлеба, и через версту всадники увидели впереди широкую темную полосу вытоптанной земли – дорогу, оставленную конскими копытами, колесами кибиток и человеческими ногами. След был совсем свежим.

Половцы спешили подальше уйти от сожженного села, опасаясь, что за ними все-таки будет погоня. Они торопились вернуться в степь, не жалея пленных и заставляя людей бежать между кибиток, глотая пыль и опасаясь попасть под копыта коней и быков. Отстающих били плетьми, заставляя подняться.

Когда начало темнеть, хан первым остановил коня и махнул рукой на луг, в низине которого обнаружилось небольшое озеро:

– Здесь встанем!

Орда стала сворачивать к озеру. Первыми подъезжали всадники, поили лошадей. Затем подогнали захваченную скотину и только потом – пленных русичей. Люди попадали на мелководье, жадно хватая горстями воду, пили, захлебываясь и давясь, но скоро им пришлось вскочить и броситься прочь, потому что подошел черед выпряженных из кибиток быков. Те прошли сквозь людскую толпу и долго пили уже замутившуюся воду, тяжело поводя боками.

Дозорные сразу же отъехали подальше, охраняя стан. Остальные сгоняли полон, скотину и коней в гурты, готовили к ночлегу. Другие резали скот, разжигали огонь, раскинули для ханов легкие шатры.

Сакал вместе со своими родичами объехал стан, глядя на суету вокруг, а потом повернул в середину, где уже высился белый шатер. Три хана спешились и один за другим прошли внутрь.

Красивая русокосая девушка со связанными за спиной руками стояла посреди ковров и подушек. Несмотря на то что ее косы были растрепаны, сорочка и понева кое-где порваны и испачканы, а на щеке красовалась ссадина, она была удивительно красива. И такой огонь горел в ее глазах, что Сакал остановился, прижимая руку к сердцу.

– Она прекрасна! – обратился он к своим спутникам. – Не правда ли?

– О да! Эта уруска украсила бы любой шатер!.. Счастлив будет тот, кого она одарит своей лаской, – ответили ханы.

– Этим счастливцев сегодня ночью буду я! – заявил Сакал и сделал шаг к пленнице.

Она отпрянула, настороженно блестя глазами.

– Не пугайся, – вдруг заговорил Сакал по-русски, – красавица! Ты похожа на белоликую дочь Тенгри-хана! Твои глаза сверкают, как звезды, а волосы, – он шагнул ближе и поймал девушку за косу, – похожи на драгоценный шелк из страны Чин. Ты прекрасна, как степная газель, но неприступна, как дикая кобылица. Будь моей – и ты получишь все что пожелаешь!

Глаза девушки сверкнули огнем.

– Коли я кобылица, то не тебе на мне сидеть! – огрызнулась она.

– Твой язык остер, как кинжал, – усмехнулся Сакал. – Но умелый воин не боится ножа.

С этими словами Сакал притянул девушку к себе и поцеловал. Но в следующий миг он оттолкнул ее с невнятным криком и схватился за губу.

– Змея! – закричал он. – Кусается!

Девушка прижалась к полотняной стене шатра, сгорбившись и словно ожидая нападения.

– Эй! Ко мне! – закричал Сакал. – Схватить ее!

– Погоди! – Один из его родичей успел встать на пути у вбежавших охранников. – Сакал-хан, отдай мне эту дикую кошку. Увидишь – я сумею сделать ее ласковой и покорной!

– Нет, я! – рванулся второй хан. Девушка, не понимая половецкого языка, следила за ними настороженно блестящими глазами.

– Берите ее, – зло отмахнулся Сакал. Из глубокой ранки на губе все еще текла кровь. – Но сперва она получит плетей. Взять!

Девушка отпрянула, но охранники схватили ее и потащили, отчаянно вопящую и извивающуюся, вон из шатра. Сакал и его спутники вышли следом, чтобы проследить за наказанием. Пленницу повалили наземь, и нукер уже занес над нею конский бич, когда вдалеке послышался шум, крики и топот копыт. Свист бича и первый крик жертвы перекрыл отчаянный вопль: – Урусы!

Стан вмиг пришел в движение. Все было забыто. Половцы бросились к лошадям, на ходу хватали луки и сабли и мчались к ханскому бунчуку. А навстречу им через луг летели урусские дружины.

Урусы нападали с двух сторон – прямо в лоб мчалась основная сила, а сбоку, вдоль берега озера, спешила еще одна небольшая дружина, отрезая возможный путь к бегству. В вечернем полумраке было трудно разглядеть, сколько урусов на самом деле.

Передние ряды на всем скаку сшиблись с врагами, разметали небольшой заслон и прорвались к стану. Степняки мигом развернулись, заходя с боков, но тут подоспела помощь – Ян Вышатич не зря разделил полк на две части. Дружинники налетели, ударили в спину, мешая половецкий строй. Среди них были торки и берендеи, прекрасно стрелявшие из луков на скаку. Их стрелы одного за другим сбивали кочевников с седел.