Текст книги "Святополк II. Своя кровь"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

Глава 14

Город держался стойко. Кипчаки теряли людей в стычках и на приступе. Число их не убывало, но слишком дорогой ценой доставалась победа. В конце концов Тугоркан принял мудрое решение – вокруг на берегах Трубежа раскинулись плодородные пойменные луга с сочной, так и оставшейся нескошенной травой, где вольготно пастись лошадям. А жители заперты в городе. Рано или поздно их одолеет голод. Они сперва подъедят зимние запасы, потом начнут забивать скотину, а там настанет день, когда, изнемогая, откроют ворота, как три года назад открыли их торки. Жаль, что нельзя перекрыть и эту реку, как удалось вывести из Торческа его речушку! Но Трубеж был слишком широк и полноводен, поэтому приходилось ждать.

Тугоркан был готов ждать сколько угодно. Его сын Ехир был во всем послушен отцу, хан Курей тоже, молодой Итларевич хоть и рыл землю от нетерпения, словно молодой конь, но понимал, что, пока крепки стены и заперты ворота, он не сможет никому отомстить, и смирился с ожиданием. И только хан Боняк не мог терпеть. Он несколько раз посылал своих людей в зажитье по окрестностям, но добычи было мало.

И однажды он приступил к Тугоркану. Тот проезжал станом, издалека поглядывая на урусский город, его крепкие, недавно подновленные стены и глубокий ров, который его воины, как ни старались, не могли засыпать полностью. От тепла старого хана слегка разморило, он подремывал, качаясь в седле и раздумывая, не вернуться ли в дом, где его ждет наложница-уруска? Когда Боняк поравнялся с ним, Тугоркан только приоткрыл один глаз. Он уже понял, что хан-союзник приехал не просто так.

– Что просить у меня пришел? – спросил Тугоркан. – Говори. Я другу не откажу.

– Надоело мне тут стоять. – Хоть и несколько удивленный проницательностью Тугоркана, Боняк заговорил прямо. – Урусская земля большая, это не единственный город. Есть Киев и другие земли. Я уже подходил к Киеву, хочу сходить еще раз. Посмотрю, какие там места, поищу себе и своим воинам добычу…

Тугоркан поморщился. Он пока не ссорился с зятем и не хотел зря портить жизнь дочери. Боняк правильно угадал его сомнения.

– Сам Киев мне не нужен, – сказал он. – Но вокруг много богатых городов и сел. Они невелики, моих сил хватит, чтобы их взять. Если добычи будет много, я треть ее отдам тебе, великий хан.

При упоминании доли в военной добыче Тугоркан расправил плечи. Только истинно великим ханам другие платят за разрешение идти воевать соседей. Боняк тоже силен, за ним Бонякиды. Но с ними выгоднее дружить, чем ссориться – к тому же они дальняя родня.

– Ты сильный хан, Боняк, – уклончиво ответил он. – Кто я такой, чтобы удерживать тебя на месте? Иди к Киеву, если хочешь. А я буду стоять здесь. И постараюсь не забыть тебя, когда придет пора брать город.

Боняк кивнул, горбясь в седле. В его ушах уже стоял грохот конницы, врывающейся в города, гортанные крики его батыров, вопли пленниц и скрип нагруженных добром повозок. Если бы удалось взять Киев!.. Но Боняк понимал, что в одиночку ему не одолеть этот город.

Уже на другой день орда снялась с места и отправилась вдоль левого берега Днепра в сторону Киева. Хан хорошо знал правый берег Днепра – там на каждом шагу был укрепленный городец. Многие из них уже несколько раз испытали на себе Удары половецкого войска – те, что легко было взять, только-только восстанавливались. Одолеть их ничего не стоило, но и брать тоже было нечего. Были другие, побогаче, но Боняк не был уверен, что сможет их взять с налету. У него было только двенадцать тысяч воинов, что, конечно, было много, когда идешь по пустой, наполовину вытоптанной и выжженной земле, но слишком мало, когда подходишь к стенам города.

Боняк спешил и подошел к городу тайно. Заметили его поздно, только когда вдали показалась поднятая тысячами коней пыль. Над городом уже спускалась вечерняя заря, и облака пыли казались кроваво-красными.

В Киеве забили тревогу. Мстислав и Ярослав сидели за вечерней трапезой, когда услышали перезвон колоколов, и тут же в горницу вбежал посланный Путятой Вышатичем человек:

– Половцы!

Мстислав первым сорвался с места, кинулся облачаться в броню. На ходу подхватывая оружие, выскочил из палат, с ходу запрыгнул на коня и поскакал к стене. Там поднялся на самый верх, высунулся, упираясь ладонями о камень, в бойницу.

Половцы растекались по берегу Днепра, и в стороне уже поднимались клубы дыма – горели избы предместья. В вечернем полумраке они казались черными тенями, а огонь вспыхивал яркими бликами. Топот копыт и крики сливались в неясный гул. Мстиславу казалось, что он различает среди всадников и пеших – первых пленных киевлян. Юноша тихо застонал, стискивая кулаки. Сосчитать врагов было невозможно, и нельзя было понять, сумеет ли киевское ополчение их одолеть.

– Эва, гляди-ка! – послышался вскрик. – Какой столбище огня! Никак, церковь запалили, проклятые!

Мстислав повернулся в ту сторону. Ниже по течению, у излучины, в темно-синее небо с первыми звездочками поднимался клубами черный дым, в сердце которого вспыхивали сполохи огня. Даже в такой темноте юноша понял – это горит княжий двор и монастырь в Берестове. Скоро запылала и вся деревня.

– Не снимать оружия, огней не гасить, – негромко приказал Мстислав. – Не приведи Господь, поганые ночью на приступ пойдут.

Киев насторожился, готовый не смыкать глаз, но Боняк так ни разу и не кинулся на каменные стены. Его орда рассыпалась вокруг, грабя и поджигая все подряд, волоча забытый скот и нерасторопных людей в полон, и оставляла киевлян только молча, с затаенной ненавистью следить за ними.

Боняк с неделю уже кружил возле Киева. Попадавшиеся ему на пути села и деревни были сожжены, дома разграблены, жители уведены в полон. Хан не торопился – окрестности большого города урусов оказались богаты. Если бы Тугоркан знал, что таит эта земля, не стоял бы под Переяславлем, а наведался сюда. С его силой можно было попробовать осадить Киев. Боняк уже несколько раз водил орду на приступ, но взять города не смог.

В поисках добычи его воины десятками и сотнями кружили по окрестностям. И когда Боняк был под самой стеной Киева, к нему примчалась сотня Гзы-бея. Еще когда Гза-бей появился вдали, по сопровождавшему его шуму Боняк понял, что приключилось нечто странное.

– Великий хан! Великий хан, урусы! – издалека кричал воин.

– Какие урусы? Что ты мелешь? – напустился на него Боняк.

– Урусские полки! Идут сюда скорым шагом! – ловя ртом воздух, доложил Гза-бей. – Мы видели вдали стяги. Скоро они будут здесь!

Боняк ничего не знал о том, куда и почему отправились князья Киева и Переяславля. Он думал, что все урусы сидят по своим городам, затворившись и пережидая приход кипчаков.

– А много их там? – спросил он.

– Тьмы и тьмы! Наверное, урусы послали гонцов за помощью, и это идут другие урусские коназы!

Боняк через плечо бросил взгляд на стены Киева. Сколько бы ни было урусов, города ему уже не взять.

– Уходим! – приказал он. – Всем отходить! И да укроет нас Тенгри-хан!

Во все стороны полетели гонцы, передавая приказ Боняк-хана немедленно собираться и уходить на тот берег Днепра, в сторону Поросья. Киевляне со смешанным чувством Удивления и тревоги следили со стен за ними. Истина открылась людям, только когда на другой день после полудня со стен дозорные увидели стяги киевского князя.

Святополк и Мономах спешили на помощь Киеву, но только перешли Днепр и устремились в погоню за Боняком, как новая горькая весть заставила их свернуть с пути.

– Князь!.. Князь! Гонцы! – послышался откуда-то спереди крик. Недоброе предчувствие заставило обоих князей поворотить коней.

Отчаянно нахлестывая спотыкающегося коня, к нему через строй дружинников пробирался молодой боярин.

– Фомушка! – Воевода Ратибор ахнул, узнавая меньшого сына.

Тот подскакал, осадил храпящего, шатающегося коня, хрипло выкрикнул:

– Князь, беда! Поганые!

– Что? – воскликнули все в один голос.

– Поганые… под Переяславлем. – Фома Ратиборович тяжело дышал, ловя ртом воздух. – Сперва Устье пожгли да там и встали. Мы исполнились… вовремя. Потом к ним еще орда подошла, поболее. Град окружили… Мы стоим. Ольбег ополчение на стену вывел… Князь, спешить надо! Мы не сможем более…

Владимир медленно выпрямился в седле:

– Когда это случилось?

– Уж месяц как поганые у стен наших. Я еле сумел выбраться, Трубеж переплыл, а где вы – не ведал. Насилу сыскал…

– Месяц! – сорвавшимся голосом ахнул Мономах. – Месяц, а мы тут… О, если бы его можно было догнать и заставить за все заплатить! Если бы я заранее знал это, когда Олег был в моих руках!.. Живым бы не ушел!

Бояре поспешили в разные стороны, торопя людей. Задержался только Ратибор – помог сыну сойти с лошади и поволок его в сторонку, отдышаться.

Святополк коснулся плеча Владимира:

– Враг у стен города твоего. Надо спешить.

– Ах, Олег, Олег! – покачал головой Владимир. – Дорого ты заплатишь за все свои злодеяния!

– Погоди, князь-брат, – попробовал остановить его Святополк. – Может, на сей раз он не виновен…

Мономах встряхнул головой, взглянул на великого князя непонимающе. Как Святополк не видит, что все есть звенья одной цепи! Но вслух ничего не сказал – следовало спешить на помощь Переяславлю.

Орда хана Боняка досыта ополонилась в окрестностях Киева – половина Подола была сожжена дотла, многие деревни, в том числе и Берестово, где когда-то был княжой двор, стояли пустые. Пепел был еще свеж, кое-где бродили по останкам человеческого жилья полуголодные псы, шарахались в кусты коровы. Несколько раз встречали чудом уцелевших погорельцев – кто в лес ушел, кто на реке был, кого резвые ноги успели унести подальше. Изможденные люди сперва кидались прятаться, но потом, узнав своих, выходили навстречу, протягивали руки, умоляя отомстить. Дружинники мрачнели, скрипели зубами и невольно ускоряли шаг. Святополк не находил себе места от горечи и злости, а Владимир Мономах лишь молча молился, чтобы такая беда не постигла многострадальную Переяславлыцину. Ведь неизвестно, куда двинется орда Боняка потом и где они сейчас.

Вперед князья высылали дозоры, которые доносили обо всем, что видели на пути. От них однажды ввечеру узнали о показавшихся впереди дымах.

Выслушав гонцов, Мономах с чувством перекрестился – Переяславль еще стоял. Половцы не сумели взять города, хотя вокруг землю превратили в пустыню.

Пережидая ночь, полки остановились за лесом в нескольких верстах от пограбленного, но чудом не взятого Чучина. Ополченцы и дружинники из города тяжко вздыхали, глядя вдаль, в ночную тьму. Никто не ложился спать, не разводили костров, даже разговоры обрывались сами собой. Для князей разбили шатры, но ни Святополк, ни Владимир не думали об отдыхе. Они ходили на берег Днепра, смотрели вдаль, напряженно слушали тишину. Владимир отходил подальше, к самой воде, наклонялся к земле и долго молча слушал ее голос. Твердь молчала, не доносила ни волчьего воя, предвестника боя, ни грая ворон, зловещего знака поражения – только шумела вода. Она и подсказала князю ответ.

– Надо идти до Зарубы. Там есть брод и половцев вокруг не видать, – сказал Владимир Святополку, выслушав землю. – Ближе не подойти.

– Далековато Заруба-то, – нахмурился Святополк. – Верст десять!

– Зато мы зайдем им со спины, и поганые нас не почуют, – сказал Мономах.

Святополк покосился на него.

– Это твоя земля, поступай, как знаешь, – примирительно сказал он.

В тот же час по русскому стану пронеслась быстрая легкая весть, и люди поднялись. Все словно только того и ждали и, построившись боевыми порядками, отправились в путь, оставляя прямую дорогу на Переяславль чуть в стороне.

Переправу начали на рассвете, дождавшись, пока станет видно оба берега. Здесь, возле наполовину спаленного Заруба, раскинулись перелески, но Переяславля видно не было. Вперед опять выслали дозоры, которые первыми перешли брод, следя за половцами.

Вслед за ними начали переправу основные силы. Обоз с припасом оставили на берегу у Зарубы, шли налегке, взяв с собой только оружие и броню. Дружинники переправлялись, держась за гривы лошадей, пешие ополченцы шли так. Ступали осторожно, но брод был широк, а течение слабо. На том берегу спешно выбирались из воды, отжимали одежу, наскоро вытирали коней и строились в боевые порядки. Каждый миг войско ожидало нападения, но все было тихо.

Святополк помедлил, пока для него свяжут вместе несколько бревен, и переплыл Днепр на этом плоту, а Владимир не стал ждать и перешел Днепр как все. Князья уже переправились на тот берег, когда воротились первые дозоры.

Михаила и Нечай в сторожу попали вместе. Несмотря на то, что один шел с переяславльским войском, а другой с киевским, они сумели сыскать друг друга. Оба успели разжиться кое-чем в окрестностях Стародуба, но сейчас были готовы отдать нехитрое добро первому встречному погорельцу – оба знали на своей шкуре, каково вернуться на пепелище родного дома и остаться совсем одному.

Вместе с десятком таких же отчаянных парней друзья крались вдоль берега Трубежа. На той стороне золотистыми огоньками мерцал половецкий стан. Переяславль хоть и был освещен огнями на стене, выглядел мрачным, затаившимся зверем.

– Эка силищи-то нагнано! – шептал Михаила. – Тьма! Как их обойдешь?

– Куда ни ткнись, всюду заметят! – согласился Нечай.

Полки князей-союзников подошли с другого берега Трубежа, и, чтобы сразиться с половцами, им приходилось сначала перейти реку.

– Тута неча и пытаться в воду лезть, – заявил Мирошка, дружинник из Переяславля, знавший эти места как свои пять пальцев. – Быстрина, да и как на ладони мы будем. Поганые нас живо перестреляют в воде, как курей!

С тем дозор вернулся к князьям. Выслушав дружинников, Владимир, лучше Святополка знавший окрестности, решил идти до города по другому берегу Трубежа, подалее от половцев, чтобы в нужный час ударить из-за реки.

Рассвет застал войско в походе – на переправу через Зарубинский брод ушла большая часть ночи. Примерно в это же время вдалеке показался и город. Крепкие стены, подновленные Мономахом за время вынужденного двухлетнего сидения в Переяславле, были целы, хоть местами слегка обгорели, а вокруг, насколько хватало глаз, раскинулся половецкий стан.

Его услышали прежде, чем увидели: ржали кони, помыкивали волы, далеко разносились протяжные выкрики, ветер доносил запах дыма, конины и мокрых кож. Нечай и Михаила, которые, воротившись из дозора, снова оказались в разных полках, оба узнали место, где ночью смотрели на вражий стан. Половцы уже поднялись и занимались своими делами. Некоторые садились на коней, другие только отправлялись ловить своих скакунов. Несколько сотен всадников направлялось к городским стенам, на которых внимательный глаз мог различить поблескивающие на солнце шеломы защитников.

Здесь, в виду Переяславля, берега Трубежа были более низкие и открытые. Головной полк, в котором шли Ратибор и его сын Фома и с которым были оба князя, вынырнул из-за небольшого пойменного леска как раз напротив города. Увидев родные стены и орду поганых перед ними, вой невольно прибавили шагу, на ходу доставая оружие и поправляя шеломы.

Ратибор и Фома первыми достигли берега и с ходу бросились в воду, стремясь поскорее пересечь Трубеж. Вскинулась труба, пропел над рекой раскатистый, чуть хрипловатый рев – словно дикий бык-тур вызывал соперника на бой. С городской стены эхом донесся ответ.

Владимир Мономах, как обычно, вел свои дружины. Он вырвался вперед, когда передние ряды его дружины уже были в воде, а следом валом валили все новые и новые. Киевляне спешили не отстать от переяславльцев, опередив ополченцев, которые бежали нестройной толпой, и над их головами разрастался слитный яростный крик.

– Ратибор! Славята! Ян Вышатич! – Владимир рванулся наперерез дружинникам. – Стройте полки!.. Ратибор, бери головной! Ратибор!

Но воевода его уже не слышал – к тому времени он с сыном и первой сотней самых отчаянных парней тоже достиг того берега Трубежа и устремился на половцев. Те, слишком поздно и слишком близко увидев русские дружины, заспешили. Всюду в стане слышались пронзительные крики, визг коней, хлопанье кнутов. Те, кто уже сидел верхом, спешно сбивались вокруг поднявшегося бунчука Тугоркана, устремляясь навстречу. Остальные торопились разобрать коней и оружие. Передние волны всадников той и другой стороны стронулись и пошли навстречу друг другу.

– Полки! – Владимир бросился к городу, спеша поспеть за войском.

– Исполнимся и изгоним поганых!.. Ратибор! Строй дружины!

Десяток отроков следовал за князем, но остальные спешили мимо, отекая его с двух сторон и забыв про все на свете. Высоконогий крепкий конь взбил водную гладь, и рядом с Мономахом на берег выбрался князь Святополк, позволивший киевским дружинам обогнать себя.

– Не спеши! – остановил он Владимира. – Не пытайся их остановить!.. Глянь, как людство валит! Лучше пойдем с ними!

Все смешалось на поле возле Переяславля. Половцы спешно сбились, и пока одни еще ловили коней и вскакивали в седла, другие уже на скаку метали стрелы в летящих на них русичей. Некоторых меткие стрелки замертво вынесли из седел, рядом со всадниками поскакали кони, потерявшие седоков, но основная масса дружинников налетела как ураган, сминая лучников и прорываясь к сердцу половецкого войска, где реял бунчук Тугоркана Степного Барса и нескольких младших ханов, приведших с ним свои орды. В ту же минуту распахнулись наконец ворота Переяславля, и на помощь своим вышла городская дружина, поредевшая в боях, пополнившаяся ополченцами, но готовая к бою. В головах Ольбег Ратиборович повелел нести голубой стяг Мономаха.

Только сейчас Владимир успокоился. Враг был рядом, виден как на ладони, его полки шли в бой, сзади на половцев напирала переяславльская дружина, и он устремился вперед.

Святополк не спешил следовать его примеру – не потому, что струсил. Но он не проскакал и половины поприща, как его острое зрение подсказало ему – у Переяславля стоит его тесть Тугоркан. Святополк не очень любил свою молодую жену, не спешил иметь от нее детей, но в то же время опасался словом или делом нарушить хрупкий мир между ними. Уж если суждено одному из них сложить здесь свою голову, то пусть хоть не от руки родственника. И он повел своих воев туда, где теснила половцев переяславльская городская дружина во главе с Ольбегом Ратиборовичем. Изнемогающие после долгой осады воины хоть и сражались отчаянно, готовы были дрогнуть – на них напирали половцы хана Курен. Хан, молодой, лихой и радующийся бою, сражался впереди. Он чуть было не достал самого Ольбега – всего двое отроков прикрывали сына воеводы от его сабли. Вот один открылся и, раненный в бок, склонился к гриве коня. Получив удар саблей по ноге, жеребец взвился на дыбы, и всадник свалился наземь под копыта коней. Второй воин отважно сцепился с ханом – и в этот миг сбоку ударили дружинники Святополка. Половцы, не ожидавшие этого, смешались, отходя, и наткнулись на задние ряды; еще одной орды. Два крыла конницы сбились вместе и закрутились на поле, путаясь и становясь легкой добычей для переяславльцев.

Иванок увязался за Данилой Игнатьевичем, и тот больше уже не перечил отроку. Весь путь отец и сын проделали стремя в стремя, и бывалые воины только удивлялись выносливости и силе пятнадцатилетнего парня. Через Зарубинский брод он переправился вместе с Данилой Игнатьевичем, но в походе оторвался от него и вступил на берег Трубежа с дружинами, которые вел боярин Славята.

Тот спешил за переяславльцами, ведомыми боярином Ратибором. Когда дружинники налетели на строй лучников, те, по своему обыкновению, рассеялись, и русский полк ударил в чело половецкого войска.

Здесь собирал своих людей сам Тугоркан. Возле него был сын Ехир, младшие ханы, сюда же стекались основные силы кипчаков, за исключением орды хана Курея и конников молодого Итларевича, ведущего остатки орды своего отца. У Тугоркана и без них была огромная сила, и он встретил урусов сам.

Две волны сшиблись, смешались, увязая в схватке. Половецкие полки не успели занять свои места, часть воинов только сейчас подоспела к ханскому стягу и кинулась в битву, не разбирая, с кем биться. На чело переяславльцев ударили с двух сторон, прижимая их к городскому рву и валам, возле которых городское ополчение сцепилось с ханом Куреем.

Иванок сперва держался недалеко от Славяты. Рослый боярин ловко орудовал секирой, отрубая руки, разбивая щиты и проламывая головы. Его отроки шли стеной, сдвигая половцев назад. Время от времени кто-нибудь из них валился, раненный или убитый, но щель в рядах затыкалась сразу. Однако потом упал вместе с конем воин сбоку от Иванка, и он оказался отрезан от Славяты.

Справа и слева были враги. Впереди несколько оторвавшихся так же, как он, одиночек гибли под ударами. Только позади были свои, но Иванок не видел и не замечал ничего. Ему показалось, что впереди мелькнул знакомый бунчук – два длинных черных конских хвоста, а между ними короткий белый, скрепленный с ними позолоченной пластинкой с головой кошки. Точно такой же был у Аяп-хана, его бывшего хозяина…

Аяп-хана не было в том бою. И на бунчуке была голова оскаленного пса, а не кота, но Иванок этого не знал и устремился вперед. Бунчук реял там, где в воздухе покачивался еще один – с украшенным бахромой трехголовым змеем, знаком Тугоркана. Но еще ближе вдруг оказался другой бунчук, с таким же змеем, только поменьше. Это был стяг его сына.

Рядом с Иванком оказались два дружинника. Один было прикрыл мальчишку щитом, но сам открылся для короткого сабельного удара и повалился навзничь, запрокидывая голову и заливая кольчугу кровью из раны на шее. Иванок взвился на стременах, и его меч встретил саблю молодого, богато одетого половца.

Ехир, сын Тугоркана, сражался в первых рядах. В степи его уже звали Песчаным Барсом, и молодой хан не сомневался, что в свое время его слава превысит славу отца. Его воины теснили урусов, заставляя их отступать к реке и городу. Он не оборачивался назад – ему было не до того.

Урусы стояли крепко, и Ехира одолевала злость. Откуда они тут взялись? Их не должно было быть! И где Боняк, шелудивый сын шакала? Его орда бродила по урусским землям, а должна стоять здесь!..

Несколько урусов, попавшихся на пути, были сметены Ехиром. Последнего он достал саблей в горло, под самый шлем, но из-под опущенного урусом щита вдруг вынырнул какой-то мальчишка. Ехир ударил, но урус оказался проворен. Он сумел увести саблю молодого хана, заставив его открыть бок, и ударил по ребрам.

На Ехире был добрый доспех – кольчуга, сработанная киевскими мастерами и полученная им в числе даров за сестру, ставшую женой урусского коназа. Она выдержала удар, хотя бок отозвался болью. Это разозлило молодого хана. Он снова набросился на мальчишку. Тот успел вскинуть щит. Сабля скользнула по нему, отскочила с проворством, но мелькнула сабля уруса – и Ехир даже не сразу заметил рану на руке. В этот миг ему показалось, что он сумел достать уруса – тот покачнулся в седле, скособочившись. Хан рванулся добить дерзкого противника, но правая верная рука почему-то подвела – сабля полетела не так далеко и сильно, как обычно. Ехир успел увидеть красное пятно, расплывающееся на локте. Он на миг задержал на нем взгляд – и в этот миг оружие уруса опять опустилось ему на руку. И рука упала…

Иванок еще раз ударил сползающего наземь противника, но потом на него с двух сторон набросились сразу два половца, и он так и не узнал, что стало с ним.

Молодой Итларевич был сам не свой. Когда впереди мелькнули голубые стяги и послышался слитный рев урусов, он тоже закричал что-то невнятное и бросился в бой первым, увлекая за собой людей. Смять урусов, добраться до переяславльского коназа, отомстить за смерть отца, а потом хоть умереть – эта мысль билась в его голове.

Его половцы ударили в бок урусского войска. Лучники, по своему обыкновению, выпустили стрелы и мигом рассеялись, уступая дорогу челу. Итларевич скакал впереди. Он уже видел невысокого коренастого урусского коназа и узнал Мономаха, хотя видел его всего один раз, когда тот в день приезда беседовал с его отцом. Он узнал бы его из тысячи, и юный хан закричал: «Урус, пришла твоя смерть!» – и помчался прямо на него.

Владимир со второй половиной переяславльской дружины наседал на чело половцев сбоку, пытаясь соединить их с ордой хана Курея, который сейчас сцепился с городским ополчением и дружиной, ведомой Ратибором с сыном. Сила степняков – в их подвижности: они налетают, поражают стрелами или короткой яростной сшибкой, а потом, если видят, что противник стоит крепко, отступают. Стоящих пеших они не могут сбить, вязнут в их строе, а конницу стараются измотать ложными нападениями и отступлениями. Для этого им нужен простор, а если их сбить в кучу, они теряются и становятся больше похожи на стадо овец.

Орда Итларевича налетела, заставляя дружинников развернуться им навстречу. Юный хан отчаянно прорывался к Владимиру Мономаху. Удача сопутствовала ему – он одного за другим сразил трех урусов, пытавшихся заступить ему дорогу, оттолкнул четвертого… Но в этот миг длинное копье одного из княжеских отроков, что окружали князя со всех сторон, нашло его живот. Итларевич смотрел только на Мономаха и не сразу понял, что это мелькнуло перед глазами. Он почувствовал только, как его поднимает с седла, потом все-таки увидел торчащее из живота копье, схватился за него, роняя повод и саблю – и так и свалился наземь. По нему прошлись конские копыта, но юный хан уже не чувствовал ничего.

Владимир Мономах так и не узнал Итларевича. Переяславльцы нажимали. Еще одно усилие – и лишенные предводителя остатки Итларевой орды отступили, налетев на задние ряды полка хана Курея и смешав его строй.

Зажатые с трех сторон, теснимые переяславльцами, половцы начали отходить туда, где еще сражались Тугоркан и его приближенные.

Святополк и Владимир оказались совсем близко друг от друга. Они на миг приостановились, обменялись почти веселыми взглядами, но тут же отвели глаза – до полной победы было еще далеко.

Данила Игнатьевич и Ян Вышатич вели большую часть киевской дружины – за исключением воинов, которые шли за князем Святополком и оторвавшихся отроков боярина Славяты. Они медленно, но верно оттесняли кипчаков от реки, двигаясь в луга мимо брошенного стана. Часть половцев все-таки решила применить старый прием: когда киевские дружинники стали наседать, они развернулись и кинулись к брошенным кибиткам и шатрам, чтобы разогнавшиеся и вынужденные сбавить ход урусы, проскакав между ними, попали под удар их луков и конницы. Никита Малютич поддался на эту уловку. Данила Игнатьевич кинулся выручать боярина и стал обходить поганых сбоку.

Они встретились посреди брошенного стана. Бой завяз в шатрах и кибитках. Враги опасались вступать в схватки, разили стрелами издалека, и большая часть дружинников была ранена еще до начала сшибки. Прямо на глазах Данилы Игнатьевича стрела выхлестнула Никите правый глаз. Не почуяв боли в горячке боя, боярин все-таки покачнулся в седле, поднося ладони к лицу, и упал на руки отроков.

– К реке, к реке выходите! – закричал Данила Игнатьевич, направляя своих людей в другую сторону.

Разделившись на два крыла, киевляне вырвались из половецкого стана, оставив среди кибиток и юрт несколько десятков своих раненых и убитых. Соединились они опять только на поле, где основные силы теснили неприятельское чело. Прямо на Данилу Игнатьевича налетел боярин Славята. От раны в бровь кровь заливала ему лицо, но он продолжал сражаться.

– Иванка моего не видал? – крикнул ему Данила. – С тобой отрок был!

– Был, помню. – Где он? Жив?

– Не ведаю! На нас Тугоркановы псы поперли, так его и потеряли…

– Убили… – Данила чуть не выронил меч. – Убили моего Иванушку…

Казалось невероятным, что он может потерять и его – названого сына, успевшего стать родным и близким. Данила отдал юноше все – имя своего кровного дитя, всю нерастраченную любовь и нежность, и теперь его сердце обливалось кровью при одной мысли о том, что придется лишиться и этой кровинки.

– Где это было?

– Там… Да погодь! – попробовал остановить его Славята. – Может, сыщется потом! И надо тебе было тащить мальца в бой…

Но Данила Игнатьевич его уже не слышал. С отчаянным криком он кинулся в самую гущу половецкого войска, куда указал ему Славята.

Тугоркан узнал о смерти Ехира от батыров. Он оставил бой, замерев под стягом с трехголовым змеем в окружении своей охраны. Будь тут орда Боняка, перевес был бы на стороне кипчаков, но и сейчас еще можно отбиться. Пусть они потеряют многое, но сохранят жизнь, чтобы потом вернуться со свежими силами и отомстить. Хан оторвался от основных сил и озирался вокруг – куда уводить воинов.

И в этот миг со стороны войск, где орда под предводительством сына сражалась с урусами, послышались крики:

– Великий хан! Великий хан! Горе нам! Горе!.. Несколько батыров из охраны Ехира скакали к нему. Поравнявшись, они без сил припали к гривам коней.

– Великий хан! – запричитали они наперебой. – Черный день! Отвернулся от нас Тенгри-хан!.. Горе!

– Что? – рявкнул Тугоркан, разворачиваясь к ним, уже догадываясь и боясь услышать подтверждение своим страхам.

– Великий хан! Погасло наше солнце! – голосили батыры. – Твой сын, Ехир Песчаный Барс, солнце Шаруканидов…

– Убит?!

Тугоркан выронил повод, схватился за сердце.

– Мы шли за ним, охраняли твоего сына от урусского копья и меча, но нам на пути попался урусский батыр. Твой сын пожелал сам сразиться с ним и был повержен…

За ними следом везли в спешке брошенное поперек коня тело Ехира с косой раной на шее и плече и почти отрубленной правой рукой.

– Мой сын! Мой сын! – Тугоркан закачался в седле. – Уру-у-усы! Собаки! – завыл он, скаля зубы. – Смерть урусам! Смерть!

– Великий хан! Нам удалось взять батыра, отнявшего жизнь у твоего сына!

Этот крик остановил Тугоркана, уже рванувшегося очертя голову в битву. Развернув коня и едва не разорвав ему рот удилами, он вскинулся навстречу двум батырам, которые в поводу вели третьего коня. На нем с закрученными назад руками сидел Иванок.

Он сам не понял, как случилось, что его взяли в плен. Помнил яростный бой с двумя половцами враз. Оба его противника были рослые, поседелые в боях воины, и все-таки он сумел ранить одного и разрубить щит другому прежде, чем на него накинулись другие. Был тяжкий удар по голове, потом чужие руки, отнимающие саблю и сдирающие шелом. Но страха не было – в тот миг, когда его вынесли из рядов урусского войска, что-то отмерло в его душе.

Как ни был взбешен Тугоркан, увиденное поразило его.

– Вы смеетесь надо мной! – взревел он, в ярости опуская саблю на голову ближайшего батыра. – Это же мальчишка! Как он мог сразить Ехира?