Текст книги "Святополк II. Своя кровь"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Святополк порывисто вскочил. Книга и пергамент упали на пол. Глаза князя загорелись гневным огнем, и Иванок отшатнулся, вжимаясь в дверь. Но великий киевский князь более и пальцем не пошевелил. Сверху вниз взглянул на усталого гонца, нахмурился, припоминая юношу:

– Ты Иванок… устал, поди? Тот сдавленно кивнул.

– Тогда ступай, отдохни. Скажи, чтоб накормили и спать уложили где хошь… А я…

– Я, светлый князь, – Иванок оробел от своей смелости, – ежели позволишь, в Киев доскачу. Отцу на глаза покажусь…

При последних словах судорога боли и бессильной ярости исказила черты Святополка, и он коротко выдохнул сквозь стиснутые зубы:

– Ступай… куда хошь.

И, едва за Иванком закрылась дверь, рухнул обратно на скамью, закрывая лицо руками и давясь беззвучными слезами.

Иванок лишь после понял, какую боль причинил князю неосторожно вырвавшимися словами об отце. Тогда он был слишком утомлен и измучен, чтобы что-то понимать. Он воротился в Киев, сразу отправился домой, несказанно удивив Данилу Игнатьевича, сходил в баню, после повечерял чем Бог послал и лег спать, чтобы наутро, чуть свет, отправиться в церковь помолиться за упокой души Мстислава.

А когда брел обратно, путь ему преградила знакомая холопка-половчанка.

Иванок с охотой пошел за нею. Княгиня Ирина Тугоркановна оставалась для него кроме Данилы Игнатьевича единственным близким существом – не считая еще сестры Жданы. Она да Мстислав связывали его с князем Святополком, и вот она осталась одна.

Молодая княгиня встретила его в горницах. Она была в черном платье, волосы убраны под плат, и юноша понял, что здесь уже знают о смерти молодого княжича. На побледневшем лице Ирины глаза казались больше и темнее, маленькие яркие губы дрожали.

– Иванушка, – прошептала она срывающимся голосом и кинулась к нему. – Живой…

Подбежав, обхватила за плечи, испуганно заглядывая в лицо. Иванок осторожно привлек ее к себе. Он только сейчас заметил, что за десять месяцев разлуки вырос чуть ли не на полголовы и возвышался над молодой женщиной.

– Живой, – повторила княгиня, касаясь его смоляных кудрей. – А я тебя ждала… молилась каждый день… Ты ночами мне снился.

– Живой я, – вздохнул Иванок. – А Мстислав…

– Нам вчера ввечеру поведали – гонец от князя был. Наказал поминальный пир устроить, сам в Печерскую лавру поехал молебен заказать… Я молилась за него… И за тебя… А ты? Ты за меня молился?

Иванок смущенно хлопнул ресницами. В походах, боях и осадах было не до того. Только и грела сердце, что память да серьга, сберегаемая в ладанке на гайтане.

– Я… думал о тебе, княгиня, – сказал он.

– Ирина!.. А до крещения меня звали Зелгой! А… тебя как?

– Лютом.

– Лют… Это значит – «лютый», злой?

– Я не злой, кня… – Юноша осекся под ее построжевшим взглядом, поправился: – Ирина.

– Зелга! – воскликнула она. – Меня так даже свои уже не зовут!

– Зелга, – послушно повторил он.

Молодая княгиня просияла и крепче обхватила его руками за шею. Ее нежное взволнованное лицо оказалось совсем близко, губы приблизились к губам, и Иванок осторожно поцеловал ее.

Раз встретившись, их губы уже не смогли разъединиться. Исчезло все – война, недавняя смерть Мстислава, долгая скачка по дорогам с тяжкой вестью, страх и стыд запретного плода.

– Мой! Ты мой! – исступленно шептала княгиня. – Я так тебя ждала! Так молилась… Идем, идем скорее…

Иванок позволил увлечь себя прочь.

Они ворвались в какую-то каморку, и Ирина-Зелга с пылом гордой степнячки припала к его груди. Заглянувший смерти в глаза, понявший, что каждый миг жизни может стать последним, Иванок осмелел, обнимая ее стан, чувствуя сквозь ткань податливое нежное тело, и голова его кружилась от страсти.

– Князя нет, – шептала Ирина-Зелга, ласкаясь, – я пришлю старую Тайдуллу. Она тебя приведет ночью… Я не могу больше! Я люблю тебя! Я никого больше не люблю!

– Ая– тебя…

Быстрые шаги и стук отворяемой двери оторвали их друг от друга. Вошла Любава, Святополкова наложница и, как Иванок знал, мать Мстислава. Она тоже была в черном вдовьем одеянии, сухие глаза недобро горели. Поджатые губы ее дрогнули, когда она увидела молодых людей вместе и все поняла, но не сказала ни слова. Только нашла взглядом Иванка, кивнула ему:

– Ты видел, как умер мой сын?

– Да. – Юноша склонил голову. Женщина села, сложив руки на коленях:

– Сказывай.

Смущаясь под ее всевидящим взглядом, Иванок стал рассказывать и не заметил, как княгиня потихоньку вышла.

Глава 24

Через несколько дней в Киев приехал Святополк Изяславич.

Только услышав о приезде князя, Иванок понял, что тот явился не только готовить полки в помощь Владимиру-Волынскому. Три дня назад Ирина вечером зазвала его к себе и, обливаясь слезами, поведала, что Любава послала весть Святополку. «Ревнует она князя ко мне, – говорила молодая княгиня. – Глаза готова выцарапать. Я чую… И тебя изведут, любый мой! Уезжай, пока не поздно!» Иванок тогда отказался – не хотелось оставлять любимую одну, да и не верилось в такое. Но по приезде Святополка миновало уже несколько дней, а ни его, ни Данилу Игнатьевича не звали на княжье подворье.

В конце концов старый боярин отправился к князю сам. А вскоре на двор прискакал гонец с наказом для Иванка сей же час прибыть в палаты.

С тяжелым сердцем собирался юноша, мысленно на все лады коря себя за то, что поддался слабости и не уехал из Киева. Но куда ему податься? Убежит – всюду сыщут люди Святополка. А если к другому князю? Куда? Разве что в Переяславль, к Владимиру Всеволодовичу Мономаху! Но теперь было поздно.

Святополк Изяславич ждал его в горнице, сидя на высоком стольце, опершись руками о колени. Рядом на лавке сидел Данила Игнатьевич, и по его раскрасневшемуся лицу, по тому, как он вскинул и тут же отвел взгляд, Иванок понял, что дело его плохо. Он сделал было неверный шаг и упал на колени:

– Воля твоя, князь, карай или милуй!

– Пес! – выплюнул слово Святополк. – Пса пригрел на груди! Змея подколодного!.. За такое мало в поруб бросить! Я ж тебя своими руками!.. Да как ты посмел? Холоп!

Иванок молчал, опустив голову и пережидая княжий гнев. С бьющимся сердцем он слушал только одно – не хлопнет ли дверь, не ворвутся ли дружинники. Заломят руки назад, сорвут охабень, сволокут в поруб, а там путь один. Но ничьи сапоги за дверью не стучали, только натужно сопел Данила Игнатьевич. И это молчание было страшнее всего.

– Пес, – задыхался Святополк. – Я-то мнил, ему княжья честь дорога. Сын мой за тебя просил, любил тебя. А ты вона как… Быдло! Хазарин! Хуже половца!.. Сгною…

Иванок молчал, не решаясь ответить. Князь еще некоторое время выкрикивал угрозы и проклятья, потом откинулся назад, терзая пальцами ворот рубахи. Ноздри его раздувались, борода тряслась. Данила Игнатьевич со страхом косился на князя – мало ли что!

– Любишь ее? – вдруг выдохнул Святополк.

Не веря своим ушам, Иванок поднял голову. Князь смотрел ему в глаза. – Да…

– Прочь! Прочь с глаз моих! – вдруг страшно закричал князь. – Вон из Киева! Вон с Руси!.. Видеть не желаю! Вон, а не то… Эй, люди!

Не помня себя, Иванок сорвался с места, бросился прочь. В тесноте переходов налетел на кого-то, толкнул локтем. Вскрикнула девка – подумалось о княгине. Как она? Что с нею?.. На миг охватило страстное желание – хоть издалека, одним глазком, увидеть милое лицо, узнать, что жива, что ничего ей не сделалось! – но тут же плетью хлестнул страх: за такое князь прикажет убить его на месте.

Припав к гриве коня, топча прохожих, Иванок ворвался на свое подворье, бросил жеребца у крыльца, забился в угол в дальней горнице. Надо было что-то делать, куда-то бежать, но он не мог пошевелиться. Бежать совсем значило признать свою неправоту. Да и не было сил уйти сейчас, не ведая, что выпало на долю Ирине!..

Данила Игнатьевич воротился поздно, когда отзвонили вечернюю. Он ввалился в горницу смурной, тяжелый, как медведь, грохнулся на лавку. Глаза у боярина были мутные, гневные. Иванок не без страха встал перед ним. Данила Игнатьевич сидя пихнул его.

– Опозорил! – выдохнул он. – Пес! Б…дий сын! Выродок!.. Я ж тебя за родного держал, сердцем, кровью прикипел!.. Ты ж мне родной! Ты же мне кровный уже сын! А ты…

– Батюшка, я…

– Молчи!.. Ты мне не сын более! Отрекаюсь от тебя!.. За что мне такое наказание? Почто ты седины мои опозорил?

– Я…

– Сказано было – молчать! Князь тебя пригрел, к себе приблизил, ты другом его сыну был и должен честь княжью блюсти, а ты что?.. Святополк Изяславич тебя мог не то, что в поруб – смерти предать! Добро, что по Правде Русской порешил князь содеять! Виру за бесчестье я за тебя уплачу, но ты сам – прочь с глаз моих! Посылает тебя князь на заставу, в Поросье… И чтоб до свету духу твоего здесь не было!

Пошатываясь, Иванок вышел.

Подводу собрали на ночь глядя, три всадника выехали из Киева на рассвете, едва привратники стали отпирать ворота. Иванок первым проехал по мосту, с тоской обернулся на стены Киева. В этом городе началась его настоящая жизнь, в нем она и завершилась. Кто он теперь? А кем был прежде – безродный мальчишка Лют по прозванью Хазарин. Но странно – Лютом он себя более не ощущал. Он все еще был Иванком, вот только не Данилычем – боярин отрекся от него и даже не вышел проводить с крыльца. Но у него когда-то был другой отец – торчевский тиун Захар Гостятич. Торческ…

И словно живым ветром повеяло с полей. Домой! В Торческ!

Вот уже года четыре с малым не был Иванок в Торческе и, подъезжая, не вдруг признал родной город. Торческ отстроился, снова встали над рекой бревенчатые стены с воротными башнями, раскинулся небольшой посад. Да и сельцо Красное, через которое случилось проезжать Иванку, подросло – вместо четырех дворов в нем было уже девять. И в самом городе по улицам стояли новые дома за свежими, еще не потемневшими от непогоды и времени заборами, улыбались резными причелинами[42]  [42] Причелина – в русской деревянной архитектуре доска на фасаде избы (обычно резная), защищающая от влаги торцы бревен.


[Закрыть].

Родной дом Иванок отыскал не сразу – так переменился их конец. Показалась ему изба, срубленная Ратибором и Нечаем, маленькой и неказистой в сравнении с боярскими хоромами, от коих он еще не успел отвыкнуть. Небольшой кудлатый песик забрехал, когда юноша спешился и стукнул кулаком в воротину.

– Хозяева! Есть кто дома?

На песий брех выскочили две девочки-подлеточки годов десяти, удивленно уставились на плечистого кудрявого юношу в дорогой справе, груженную добром подводу и двоих всадников подле, а потом, сверкая пятками, кинулись в избу. Иванок последовал за ними, пока боярские холопы распахивали ворота и заводили подводу во двор.

На крыльце показалась торчинка с Дитем на руках. Удивленно ахнула:

– Да неужто к нам? Да это? – Иванка она не признала, пришлось назваться. После этого на подворье поднялась суета. Торчинка была дома одна с детьми – прочие разошлись по делам. Она закричала холопам, чтобы занялись конями и людьми, и, кланяясь, проводила Иванка в дом.

Вскоре.прибежала от соседей Светлана, за нею прискакал и Ратибор. Брату он не спешил радоваться – поздоровались как чужие и вместе сели за стол вечерять. Светлана ставила перед ними снедь, торчинка Аграфена распорядилась, чтобы сытно накормили Иванковых холопов.

Потом сидели друг напротив друга, неспешно пили квас. Ратибор постарел, в волосах и бороде мелькала седина, руки огрубели, лицо потемнело. Он холодно смотрел на ладного юношу, как смотрят на случайного гостя.

Иванок, прихлебывая квас, рассказывал о своем житье-бытье. Про княжескую опалу едва обмолвился – слишком была еще боль. Упомянул только, что в Киев больше не воротится.

– И куда же ты теперя надумал? – подал голос Ратибор, когда он замолк. – Ежели к нам…

Он косо глянул на юношу, и Иванок понял, что тот хотел и не решался вымолвить – хоть и велика была у Ратибора изба и холопы уже завелись, а места не было. Кроме старших девочек-двойняшек, шестеро ребятишек мал мала меньше заполняли дом – последний только-только народился у Аграфены.

– Почему к вам? – Иванок обернулся на черноглазого скуластого мальчонку, сынка Светланы от половца. – Мне путь далее, на заставу. На тот берег Роси…

– Далековато тебя послали, – откликнулся Ратибор, и Иванку в его голосе послышалось облегчение.

– Да я мимо проезжал. Ждану хотел увидеть…

– Нет Жданы. Замуж пошла. Уж два года весной миновало, как замужем.

– Где она сейчас?

– А я почем ведаю? Уехала…

Хоть и ожидал чего-то подобного, но все равно после этих слов Иванку стало неуютно в родном доме.

– Мне назавтра в путь надо, – сказал он и встал с лавки. – За хлеб-соль благодарствую. Завтра мы рано поутру уедем.

– За то, что заехал, спасибо, – в спину ему откликнулся Ратибор по-прежнему равнодушно. – Помнишь родню…

Натягивая на плечи свиту, Иванок вышел на двор, направился в клеть, где вечеряли холопы. За спиной хлопнула дверь: – Лют?

Оглянулся – Светлана. Кутаясь в цветастый убрус – подарок Иванка, – женщина подбежала, улыбнулась в синем полумраке.

– Ждану Михаила увез к Воинь-граду, – сказала она. – Ведаешь ли, где город-то такой?

– Сыщу, – кивнул Иванок, но теплее от этого на душе у него не стало.

К заставе Иванок подъехал ближе к полудню. Небольшая крепостца стояла на холме, по верху которого шел небольшой насыпной вал с частоколом. Ворота были плотно закрыты, под холмом располагался маленький посад – две или три избенки с огородами и кузня. Тут же стояла маленькая часовенка, к которой прилепился домишко попа.

Народу на заставе было немало, но все более бабы, детишки и старики. Воев было всего ничего – сейчас многие разъехались по степи, сторожили половцев. Сотник Калина, остававшийся за старшого, принял Иванка и его людей, выслушал, велел отдыхать и ждать воеводу.

Тот появился на другой день поутру. Иванок, бродивший по двору, услышал, как загомонили бабы, и вышел посмотреть. Небольшой отряд всадников, десятка три-четыре воев, шагом ехал по проулку меж домами. Вели в поводу нескольких лошадей – пятерых своих и десяток половецких, на носилках везли двоих раненых. Сотник Калина шел возле них, заглядывая в лицо парню ненамного старше Иванка. А впереди ехал витязь средних лет со смутно знакомым лицом.

Он нашел Иванка глазами, коротко кивнул ему и заехал на двор. Дружина спешивалась, ратники отводили коней в Конюшню, раненых унесли в дом. Несколько баб поспешили сготовить поесть и обиходить покалеченных. Воевода осмотрелся и отошел в сторону, поманив к себе Иванка.

– Калина про тебя поведал, – без лишних слов начал он, – но недосуг расспросить было. Ты кто таков?

– Иванок… Захарьич, – чуть споткнувшись, ответил юноша.

– Русич? – Да.

– Глянь-ка! А по лику – чисто хазарин! – усмехнулся воевода.

– Меня и дома так же кликали, – вздохнул Иванок.

– Добро, Иванок Козарин, – воевода заулыбался. – А почто к нам?

Соврать здесь юноша не мог:

– Князь выслал.

– Вот оно как? – Синие глаза воеводы хищно прищурились. – А почто? – заглянул в потемневшие глаза юноши, понимающе кивнул: – Ясно… Девку не поделили!

– Она… она не девка! – воскликнул Иванок. Воевода усмехнулся, похлопал его по плечу:

– Ну-ну, не петушись, паря! Мало ли что бывает! Она-то хоть тебя любила?

Вместо ответа Иванок осторожно полез за пазуху, вытащил гайтан, где хранил серьгу Ирины Тугоркановны. Взглянув на нее, воевода помрачнел, кивнул, поняв что-то для себя.

– Ладно, – сказал, когда Иванок убрал серьгу обратно. – Меня Еремеем Жирославичем звать. Коли князь послал, будешь на заставе. Отдам я тебя Калине – в его сотне много люда той осенью порубили. Сыщи его, молви – я велел… И не горюй – нам тут горевать некогда!

Воевода оказался прав.

Жизнь в Поросье не текла – кралась перебежками, таясь и замирая от случайного шороха. Маленькие деревеньки в два-три двора теснились ближе к реке и лесам, чтобы людям было куда при нужде прятаться от половцев. Долины между перелесками распахивали с оглядкой, так же осторожно пасли скот. Выезжая на ролью[43]  [43] Ролъя – пашня, пахота.


[Закрыть] или на покос, всякий селянин брал с собой топор, рогатину и лук со стрелами. По одиночке не ходили, привыкли за всяким делом коситься на окоем – не пылят ли копыта, за пением птиц прислушивались, не стонет ли земля от половецкой конницы.

Лишь весна и начало лета были спокойными – чем ближе к осени, тем чаще пошаливали степняки. Они приходили небольшими ватажками, угоняли скот и коней, по пути грабили деревеньку-другую, забирая все добро и людей. Дружинники с заставы ^небольшими отрядами ездили по округе, высматривали дым и облака пыли и, увидев вдалеке темные клубы, мчались туда. Иногда им удавалось застать находников за злым делом, тогда завязывался бой, летели головы. Верх одерживали то поганые, то русичи – тогда назад возвращались скот и добро, освобожденные пленники благодарили витязей. Чаще же дозорные заставали только пожарище и свежие трупы и кидались в погоню, пытаясь успеть отбить полон прежде, чем ватажка уйдет в большую степь. Лишь к зиме все успокаивалось – по глубокому снегу вражьи низкорослые кони не могли долго скакать, да и доставать траву тоже им было неудобно.

Уже на другой день после того, как прибыл с дозора Еремей Жирославич, Иванок с сотней Калины отправился в степь – и больше уже не слезал с седла. Постепенно он обжился на заставе, завел друзей среди молодых воев. Большая их часть была пришлой – их дома в свое время пожгли кочевники, и парни, некоторые успевшие побывать в плену, решили остаться на заставе мстить за убиенных родных и близких. Остальные были посланы сюда князем для защиты границ. Подрастала молодежь – дети тех и других. У Калины на заставе были меньшой брат и сын. Кроме воинов, на заставе жили и мирные жители – сироты, спасенные из плена, которым некуда было идти. Ратники привечали всех – мужчины брались за оружие, женщины и девушки шли за воев замуж, детей-сирот воспитывали сообща.

Иванок привык к заставной жизни. Хоть и тосковал с непривычки, хоть и горевал об Ирине, жизнь брала свое. Где-то под городом Воинем на заставе жил Михаила, муж Жданы. Почему бы и ему не жить так же?

По осени, вскоре после того как бабы убрали огороды и загнали скот в хлева, наведались на заставу купцы. Торговые гости на свой страх и риск шли окраинной землей, торгуя киевскими товарами и напрвляясь в Половецкую степь. Старший купец хвастался, что имеет ярлык от хана Урусобы и может без опаски ходить по степи до самого Олешья.

Прослышав о торговых гостях, что пришли из Киева, Иванок сломя голову примчался к воеводиному подворью. Купцы сидели у Еремея Жирославича в горнице, хлебали щи со свининой, запивали хмельным медом. На влетевшего, как угорелый Иванка обратились вопросительные взгляды. Воевода улыбнулся, узнав юношу, – проворный в бою, ловкий и сильный, Иванок ему нравился.

– А, Иванко Козарин! – приветствовал он. – Присядь, выпей с нами!

Иванок сел на край лавки, хлебнул из братины.

– Откуда будете, гости дорогие? – спросил он, вытирая губы.

– А с-под Киева, – ответил ближайший к нему гость, востроглазый и подвижный, как угорь. – Да из Черниговской земли тоже есть люд.

– Давно из Киева?

– На Покров оттудова ушли. Все бродим по земле! Где торгуем, где на мир смотрим. За погляд-то резы не берут! А в мире диковинок мно-ого, все не перезришь!

– Какие там в Киеве вести? – жадно перебил словоохотливого купца Иванок.

– Иванко наш сам с Киева, – объяснил Еремей Жирославич. – Родня у него там осталась.

– А что в Киеве! Киев – городам мати, вере христианской колыбель. Гордится, высится на Горе, куполами золотыми посверкивает. В Печерской лавре монахи за землю Русскую молятся…

– А что на земле слышно? Война на Волыни кончилась?

– А как же!..

…Святополк Изяславич не забыл и не простил смерти любимого сына. Собрав дружину, он вместе с Путятой Вышатичем послал ее во Владимир-Волынский. Тот поспешил сперва в Луцк, где сидел Святоша Давыдич, недавний союзник великого князя в войне. У него как раз сидели послы Давида Игоревича, надеявшегося заручиться помощью молодого князя. Святоша, не любивший распрей, согласился упредить Давида Волынского, коли Святополк Изяславич решится выступить в поход, но послы еще не успели покинуть его палат, как в Луцк вступил Путята. Он поведал молодому князю волю великого князя, и Святоша Давыдич, согласившись, заточил Давидовых послов в поруб. А сам, собрав дружину, отправился во Владимир-Волынский.

На стан Давида Игоревича они с Путятой напали в начале зарева месяца. Окружив Владимир-Волынский, стан мирно спал, когда киевляне с лучанами стали сечь их сонных. На помощь подоспели владимирцы, и Давид Игоревич, спасая свою жизнь, еле успел ускакать в ночь. Путята Вышатич и Святоша Давыдич вошли в город, поставили Святополкова посадника и воротились каждый восвояси.

Но Давида Волынского оказалось не так просто укротить. Он опять ушел в степь и отыскал там Боняка. Зная об усобице, хан собирался походом на Русь, и Давид сумел убедить его отправиться с ним. Вдвоем они появились под стенами Луцка, и половцы разошлись по окрестностям грабить и жечь посады. Опасаясь за участь земли, Святоша Давыдич заключил с Давидом Игоревичем мир, ушел к отцу в Чернигов, а Давид Волынский сел в Луцке, отпустив помощников-степняков с богатыми дарами и награбленным полоном. Отсюда он собрал новые полки и в середине осени отправился возвращать себе Владимир-Волынский. Сев на прежнем месте и изгнав посадника Василя, Давид Игоревич успокоился настолько, что отпустил к морю сыновца Мстислава, который с молодшей дружиной перенимал купцов, отправляя товары и золото во Владимир.

Два года продолжалась война на Волыни. Князья проливали свою и чужую кровь, звали на подмогу половцев, истрепали землю, но каждый князь остался там, где застал его Любечский съезд.

Потеряв терпение, Владимир Мономах созвал новый съезд. Пока на западных окраинах Руси шла война, переяславльский князь сидел на своем столе, ни во что не вмешиваясь, укрепляя город, строя по границам крепостцы-заставы, собирая дани, закладывая храмы, пересылаясь грамотами с сыновьями и наблюдая, чем все кончится. Кроме его семьи, все остальные князья оказались втянуты в междоусобицу, что было на руку Мономаху – передравшись между собой, они ослабят друг друга, и тогда он останется единственным по-настоящему сильным князем на Руси. И когда придет последний час Святополка Изяславича, никто не сможет встать ему поперек дороги.

Владимир Всеволодович два года ждал, пока киевский князь исполнит обещание и покарает Давида Игоревича, но все напрасно. Вместо того чтобы пойти на него новой войной, Святополк пересылался гонцами с другими князьями, подкупал их и оправдывался, сваливая вину на Давида Волынского. Получив богатые дары, Ростиславичи согласились с суждением великого князя. Оставшиеся при своем Святославичи поворчали для порядка, и спокойный Давыд Черниговский признал вину волынского князя. Только Мономах, несмотря на уговоры, оставался при своем мнении, что зло должно быть наказано, и в конце концов князья сошлись на том, чтобы вместе призвать Давида к ответу.

На зов откликнулись все. Святополк, получив от Владимира Мономаха согласие на съезд, даже обрадовался – разослал гонцов к остальным князьям, приказывая именем великого князя собраться на уложение.

Князья собрались в конце лета, возле маленького городка Витичева, что на реке Вете. Приехали каждый со своей дружиной. Витичев оказался неспособен вместить всех князей, и станы разбили на берегу реки, на просторе.

Возле самого берега стояли станом Святополк Киевский и Владимир Мономах с сыновьями. Святополк после смерти Мстислава не отпускал от себя далеко второго сына Ярославца. Мономах взял Романа и Святослава. Чуть поодаль, на взгорье, раскинулись шатры трех братьев Святославичей – Давыда, Олега и Ярослава. На таком отделении настоял гордый Олег, не простивший Мономаху давних обид и утеснений. От братьев Ростиславичей не приехал никто – видимо, Володарь и особенно Василько больше не верили в гостеприимство старших князей, поэтому ограничились тем, что отправили на съезд своего посла – доверенного боярина Кульмея. Давид Игоревич Волынский, получивший приглашения из Киева и Переяславля сразу, приехал в одиночестве и одним из последних, разбив свой шатер с третьей стороны, чуть ли не у стен Витичева.

На первый сход собрались у Святополка Изяславича. Тот, радуясь, что князья сошлись у него, расстарался, настелив на полу шатра дорогие ковры и повелев накрыть столы для пира. Все уже расселись и чашники приготовились разливать мед и вино, когда приехал Давид Игоревич.

Когда он вошел, разговоры сразу смолкли – казалось, даже чашники застыли на месте. Потом Святополк с преувеличенной ласковостью предложил Давиду место за общим столом и дал знак к началу.

Полились в чаши мед и вино, слуги стали обносить князей ествой, за полотняной стеной заиграли музыканты. Но на княжеском пиру было тихо. Князья молчали, словно набрали в рот воды. Только перебрасывались быстрыми взглядами – Владимир со Святополком, братья Святославичи между собой, боярин Кульмей с Владимиром Мономахом. Постепенно люди оттаяли. Младшие князья зашептались о чем-то, Святополк радушно приглашал гостей откушать того или иного блюда, говорил что-то музыкантам. Но на Давида Игоревича не обращали внимания, словно его тут не было.

Тому кусок в горло не шел, и вино казалось горьким. Сперва волынский князь храбрился, ел и пил, озирался по сторонам, но потом ссутулился, заерзал на месте, мрачнея. Попытался было поймать чей-нибудь взгляд, но все тотчас отворачивались, начанали говорить тише. И только старшие князья время от времени смотрели на него – холодно и отчужденно, как на грязное пятно, которое никак не вывести с дорогого ковра.

Наконец Давид Игоревич не выдержал.

– Зачем звали? Вот он я! – воскликнул он. – У кого на меня жалоба?

Князья разом забыли про еду и питье. Святополк махнул рукой – чашники и подавальщики вышли, смолкла музыка за полотном. В шатре повисла тишина. Один за другим князья оборачивались на волынского князя, вперяя в него тяжелые взгляды. Окруженный стеной отчуждения, тот завертелся на месте.

– Кому я надобен? Кто жаловался на меня? – повторял он.

– Ты сам, – негромко, но весомо заговорил Мономах, – присылал к нам: хочу, мол, братья, прийти к вам и пожаловаться. Вот ты пришел, сидишь с нами – так почему не жалуешься?

Давид Игоревич открыл было рот, захотел что-то ответить – но промолчал. Замолчали и князья. Только в шатре словно повисла тяжелая тень недавнего прошлого. Князья поглядывали на помрачневшего, опустившего плечи Давида и невольно сравнивали его с Иудой, коего они ныне собрались, аки апостолы, судить за то, что тот предал Христа.

А потом Святополк встал и первым, как хозяин шатра, вышел вон. За ним один за другим поднялись и ушли остальные, оставив Давида совсем одного. Снаружи послышался конский топот – князья сели на коней и разъехались прочь.

В опустевший шатер не заходили даже чашники и слуги – прибрать со стола. Не встала у порога стража – сильнее запоров и цепей удерживал волынского князя на месте страх. Он понимал, что остался совсем один – у него не было больше ни родни, ни друзей, ни силы, ни власти. Живым ему из стана не уйти – его закуют в железа, бросят в поруб, а волость его поделят. Святополк Киевский жаден – захватит все себе. Ростиславичам тоже достанется изрядный кусок. Получит свое и Давыд Святославич, отдав Луцк Святоше. А Мономах… У него свое.

В душе пойманной птицей билась мысль – бежать. Но страх сковывал члены, и Давид молча сидел на ковре, глядя в пол.

Князья вместе отъехали подальше на равнину, оставив в стороне бояр и дружинников. Молодшие князья почтительно примолкли – беседа потекла между старшими. Разговор, прерванный приходом в шатер Давида, возобновился с новой силой. Решение уже было готово – Святополк лишь повторял и повторял его, словно боясь, что в самый последний миг братья-князья что-то перерешат. Это раздражало Мономаха, он насквозь видел старшего брата, чувствовал его страх потерять свою выгоду, ощущал его мелочность. Конечно, богатая Волынь – лакомый кусок, да и приграничье. Он сам бы не прочь прибрать ее к рукам, но пусть все будет, как есть.

Давид Игоревич чуть не вскрикнул, когда у порога шатра послышались шаги и голоса. Вскинулся с места – показалось ему, что это пришли взять его в железа. Но на пороге стояли лишь бояре – Путята Вышатич Святополка, старый Ратибор и Орегаст – люди Мономаха и доверенный человек Олега Святославича Торчин. Предательски стукнуло в сердце – князья уже более не считают его равным себе, раз посылают объявить свою волю бояр.

– Давид Волынский! Слово к тебе от князей русских, – важно обратился к нему Ратибор.

Князь медленно встал – ноги дрожали.

– Братья-князья промеж собой сговорились и решили – не давать тебе боле стола Владимирского, – объявил Ратибор. – Ибо вверг ты нож в нас, чего не бывало в Русской земле. И повелели сказать: «Мы тебя не заключим в поруб и никакого зла не сделаем». А еще повелели тебе князья – ступай отсюда и садись в Бужске и Остроге.

– Что? – По мере того как боярин говорил, страх в Давиде проходил. Князья оставят ему жизнь и свободу, его всего лишь сводят с богатого стола и окончательно лишают голоса на княжьих советах. Но сейчас больше думалось о другом: – И это все?

– А еще Святополк Киевский дает тебе Дубен и Чарторыйск, – добавил Путята Вышатич, – а Владимир Всеволодович дает тебе двести гривен откупного. Да Давыд и Олег Святославичи тоже дают двести гривен.

Торчин кивками головы подтвердил сказанное.

Давид перевел дух, радуясь, что легко отделался, и тихонько ужасаясь при мысли, что ходил по краю пропасти. Конечно, ему мало было трех городков и крошечного Острога – они ни в какое сравнение не шли даже с небольшим окраинным Теребовлем, но делать было нечего. Приходилось довольствоваться этим и радоваться, что остался на свободе.

Князья поклялись, поцеловали на этом крест, и на другой же день, не удерживаемый никем, Давид Игоревич уехал в Бужск. Уже там, наскоро осмотревшись, он призвал к себе сына и жену и собрал у себя верных людей.

Остальные князья задержались у Витичева еще на некоторое время и, посовещавшись, послали с боярином Кульмеем наказ Вол одарю и Васильку Ростиславичам. «Володарь, – писалось в нем, – возьми брата своего Василька к себе, и будет у вас единая власть в Перемышле. А ежели не любо сие, то отпусти Василька к нам – мы его будет кормить. А что до холопов и людей наших, то всех нам выдайте».

Кульмей ускакал с грамотой на Волынь, но ответа на нее не пришло. Братья Ростиславичи больше не верили старшим князьям – Володарь взял Василька к себе, не решившись отпустить его на чужую сторону и не желая унижать брата. Не оставили они и Теребовля и захваченных на войне пленных не выдали тоже, расселив их у себя по селам.