Текст книги "Святополк II. Своя кровь"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

– Не хотим! – заорала толпа у ворот. – Не надо инородцев!..

– Ишшо поганых приведи ко стенам киевским, – донесся чей-то одинокий пронзительный возглас.

Святополк ошалело вертел головой. Говорили уже все разом – игумены и простые священники, бояре и киевляне. Нечто подобное князь видел прежде в Новгороде – там кипело и бурлило народное вече, указывающее князьям, как им жить и править этим городом. И здесь кричал и требовал своего такой же народ. Но кричали они ужасные вещи, поминая его отца и приход ляхов – а ведь точно так же хотел поступить сам Святополк, выехав из Киева!

– Но как же мне, – попробовал он перекричать этот шум, – как же мне быть! Мономах идет на меня войной! Как обороняться от него?

– Князь, – Ян Вышатич прижал руку к сердцу, – ты наш князь, тебя не отдадим, а коли надо – замирим со Владимиром Всеволодовичем! Не может он ослушаться слова всего Киева!

Святополк медленно перевел дух. Случилось то, на что он не надеялся и во что до сих пор до конца не верит. Если бы это было правдой! Мономах грозен и строг, но, надо отдать ему должное, справедлив. Его можно уговорить. Князь вдруг понял, что согласится на многое, лишь бы у него не отнимали стол, не лишали власти и имения. Конечно, за это придется чем-то пожертвовать, но главное – замириться с Мономахом, а там поглядим.

– Добро, мужи киевские, – он расправил плечи и глянул на толпу повеселевшим взором, – коли хотите примирить меня с Владимиром Всеволодовичем – шлите послов!

Ирина Тугоркановна прижалась к стене, краешком глаза глядя из косящатого окошка на княжой двор. Он был заполнен толпой, люди кричали, размахивали кулаками, бросали в воздух шапки. У иных было оружие. Стоявшего на красном крыльце и говорившего с народом Святополка Изяславича не было видно, но княгиня и не пыталась найти глазами мужа. Привлеченная шумом, она выглянула полюбопытствовать – и надо же было такому случиться, что взгляд ее сразу упал на высокого стройного черноволосого юношу, что стоял в первых рядах возле старого боярина!

После того летнего дня, когда принимала Иванка в своих хоромах, княгиня несколько раз видела молодого богатыря в княжеских палатах. Он всегда приходил с приемным отцом Данилой Игнатьевичем, и ни разу им не удалось встретиться. Молодая женщина издалека следила за юношей, вздыхала и сейчас смотрела только на него, дыша и протирая пальчиком замерзающее слюдяное оконце. Румяный на морозе, с горящими глазами, как он был красив! Красивее всех половецких юношей, каких она видала дома, и даже здешних молодых мужчин.

Сзади скрипнула дверь, и молодая княгиня отпрыгнула от окошка, боясь, что ее застанут за непотребным делом и угадают ее мечту. В светелку бочком протиснулась княжеская наложница Любава.

– Здрава будь, княгинюшка, – приветствовала она ее.

– И ты здравствуй, – осторожно ответила Ирина Тугоркановна.

– Прости, что пришла к тебе незвана-непрошена, – Любава встала у двери, сцепив пальцы на груди, – но не могу я… Ведаю, не любишь ты меня… не должна любить, – поправилась она, заметив, как дернулась к ней княгиня при этих словах, – я ведь князю детей родила, любил он меня и по сию пору любит…

– Что же ты от меня хочешь? Уступить его тебе? – Перед мысленным взором Ирины мелькнули черные глаза Иванка.

– Княгиня, ты из половецких степей родом, а ведомо мне, что у переяславльского князя, который под киевскими стенами стоит, мачеха половчанка, из твоего племени. Сказывали, князь Мономах очень любит и почитает ее, как родную мать. Помоги Святополку, княгиня!.. Сошлись с княгиней Анной – пущай замолвит словечко перед грозным князем!

Ирина обернулась на окошко. Толпа еще стояла у крыльца, но Иванка на прежнем месте не было. То ли ушел совсем, то ли встал с другой стороны. Короткое счастье кончилось… Молодая женщина вздохнула. Она знала, что у ее отца было много жен и младшие подчинялись старшим, что были любимые жены, перед которыми трепетали и заискивали остальные. Здесь ее покрестили, священник объяснил ей ее новую жизнь, и Ирина знала, что на родине ее мужа живут только с одной женой. Но привыкла она по-другому, и поэтому молодая княгиня кивнула:

– Я пошлю к ней.

Глава 20

Князья уже готовы были перейти Днепр и окружать Киев, когда от передовых сторож, что уже вышли на лед возле причалов, примчались гонцы с известием, что стольный град открыл Золотые ворота и из них навстречу вышло посольство. В числе послов, кроме бояр, заметили священников – они несли кресты и пели молитвы, а среди них выступал сам митрополит Николай.

Владимир Мономах был удивлен, но и доволен столь быстрым поворотом дела. Вот сейчас ему поклонятся городские мужи, митрополит поднесет Дары и от имени всех киевлян попросит быть новым князем, потому как старый запятнал честь и более народу не надобен. Он сидел на коне впереди своей дружины, возле походного шатра, с крутого берега озирая реку, полки и город на том берегу. Чуть поодаль встали его союзники братья Святославичи – Олег и Давыд с двумя старшими сыновьями. Бояре переглядывались, шептались.

Полки расступились, когда в сопровождении воинов к Мономаху приблизилось посольство. Владимир узнал городского тысяцкого Яна Вышатича, двух старых бояр, служивших еще его отцу Всеволоду Ярославичу, но оставшихся в Киеве после его смерти, митрополита и двух игуменов – из Выдубицкого и Печерского монастырей. Позади них скромно стояла, сложив руки на груди, мачеха, вдова Всеволода Ярославича и смотрела на него печально и тепло. Ее присутствие удивило Мономаха, а первые же слова, сказанные боярами, заставили податься вперед – показалось на миг, что он ослышался.

– Князь! – повел речь Ян Вышатич. – Люд киевский приветствует тебя на нашей земле и просит, чтобы ты не ходил на нашу землю, не зорил ее, не брал Киева на щит. Сие деяние не принесет тебе ни чести, ни выгоды. Отыди от пределов наших, не губи зря людей. Ты великий воин, не раз с победами ходил по земле, оборонял Русь от поганых, добыл много чести и славы. Не пятнай свою честь братней которой…

– Что? – Мономах нахмурился. – Ян Вышатич, в своем ли ты уме? Ты что хочешь – чтобы я отошел от Киева? Сейчас, когда…

Мономах осекся. Киев был готов упасть к его ногам, как спелое яблоко – только руку протяни. Так он думал еще миг назад – и вот киевляне отказывают ему.

– Ты слывешь князем мудрым и справедливым, князь, – продолжал Ян Вышатич, – так не преступай первым старых законов, не начинай которы, не желай земли брата твоего, киевского князя Святополка Изяславича. Сам же в Любече крест целовал, чтобы не преступать пределов чужих земель…

– Да ведь Святополк сам первый роту нарушил! – Голос переяславльского князя не дрогнул, но всем показалось, что над берегом Днепра нависла грозовая туча. – Он кровь родича своего пролил, пожелав земли его заять…

– Князь наш того не желал, – нахмурился старый тысяцкий. – То ему Давид Волынский наговорил. Мы же ему присоветовали о своей голове печься.

– Он бы о ней лучше пекся, ежели б не совершал злодеяния! – Владимир Мономах чуть повысил голос, зная, что его слушают и дружинники, и союзные князья. – Он первый вверг нож в нас, а наговорил ему что Давид Волынский или нет, того мне неведомо. Казнили невиновного, и злодеи должны получить по заслугам. Я пришел к Киеву, чтоб ратной силой призвать Святополка к ответу.

– Князь! Владимир Всеволодович! – не выдержали Всеволодовы бояре.

– От имени всего Киева, от имени земли Киевской просим – не иди на князя нашего Святополка войной! За бесчестье теребовльского князя мы готовы поднести тебе дары – только не переходи Днепра, не начинай которы!

– Князь! – Вперед шагнул митрополит, и все остальные послы сразу отступили, оглядываясь на него. – Князь, свершено зло, и оно должно быть наказано, но сказано в Писании: «Любите врагов ваших – и воздастся вам!» И второе сказано: «До каких пор мне прощать брату моему? Не до семи ли раз? – И ответил Спаситель: – Не до семи, но до семижды семи!» Молимся, тебе и братом твоим, не могите погубить Русской земли. Ежели станете воевать друг с другом, то поганые обрадуются, возьмут землю Русскую, которую обрели отцы и деды ваши. Они с великим трудом ратовали за землю свою да чужие земли приискивали, а вы хотите погубить и свою землю!.. Вспомяни мудрого отца своего, Всеволода Ярославича, коий о мире более пекся, нежели о войне. Вспомни, как отцы ваши, Всеволод, Святослав и Изяслав, стояли друг за друга и как сложил голову свою за твоего отца великий князь Изяслав Ярославич. Вспомни, как ты сам словом единым блюл землю Русскую, усмирял орды поганых. И ныне твое слово может остановить новую брань, какая не нужна земле нашей!..

Владимир Мономах сидел в седле повесив голову. Тяжкие думы теснились в его голове. Он слушал митрополита и думал о земле, о ее тяготах, ее врагах внешних и внутренних. Наконец Николай умолк, и переяславльский князь поднял голову.

– Верно ли я услышал, что вы ото всего Киева речь ведете? – молвил Мономах.

– Весь Киев нас послал, – закивали бояре. – Людство волнуется, как бы худа не было.

– Город не смирен, Владимир, – послышался женский голос.

Мономах встрепенулся. Невысокая, худенькая и кажу щаяся совсем маленькой в черных вдовьих одеяниях княгиня Анна смотрела на него снизу вверх умоляющим взором.

– Люди боятся тебя, просят мира за себя и за князя своего, – негромко сказала женщина. – Прости людей, Владимир!

Мономах поднял глаза на белые стены Киева. Золотые ворота и Святая София были совсем близко. Кажется, судьба ему улыбнулась – но горожане и боярство его не хотят. Они готовы откупиться, выслали митрополита молить его – лишь бы не входил в город. Не хотят отпускать Святополка, слепо веря князю, или помнят, к чему привело бегство его отца Изяслава? Тогда Мономаху самому пришлось скакать через ночь в никуда, спасаясь от народного гнева после совершенного Ярославичами клятвопреступления, когда после крестного целования они обманом взяли и заковали в железа примирившегося с ними Всеслава Полоцкого с сыновьями. А ныне сын Изяслава невольно повторяет путь отца, ослепив с Давидом Игоревичем Василька Теребовльского. И, как знать, не случится ли хлебнуть горя и прочим князьям…

В один миг Владимир вспомнил все – что случилось тридцать лет назад в Киеве и что творится теперь, окинул мысленным взором окрестности Руси, хищных половцев, ляхов и угров, представил, что будет с Русью, ежели князья сцепятся друг с другом, и вздохнул:

– Поистине, это отцы и деды наши блюли Русскую землю, а мы погубить хотим.

Одним прыжком он спешился с коня, с поклоном подошел к митрополиту, поприветствовал бояр, а потом взял за руку мачеху и увел ее в свой шатер.

Они долго беседовали с глазу на глаз, заставляя всех ждать. А потом послов пригласили в шатер, и там Мономах объявил им, что мир Киеву будет дан.

…Святополк был очень удивлен и испытал непонятное чувство облегчения и радости, когда послы вернулись и передали ответ Мономаха, что переяславльский князь дает ему мир и оставляет его на Киевском столе. Взамен же Мономах и Святославичи велели передать: «Сие есть Давидова сколота, так иди ты, Святополче, на Давида и либо схвати его, либо прогони» .Святополк был так рад этому, что не почувствовал ни досады, ни горечи от того, что не старший, а младший князь теперь указывает на Руси, кому куда идти и что делать, и согласился исполнить их волю. Сейчас он бы согласился на что угодно, лишь бы его не трогали и не обвиняли в преступлениях. Впрочем, ему больше ничего не оставалось.

Князья разошлись по своим уделам. Святославичи распустили рать, Мономах же не торопился – он хотел опять идти на половцев и отпускал дружины по селам. Кроме того, он считал нелишним приглядывать за Святополком – не вздумал бы тот махнуть рукой на приказ князей, по привычке считая себя великим князем киевским, хотя время его величия уже безвозвратно ушло. Лазутчики доносили, что в Киеве готовится большой поход на Волынь, и если не в конце зимы, то весною Святополк пойдет на Давида.

Но не только доносчики Мономаха зорко следили за городом. В Киеве оставались и люди самого Давида Волынского, и тот вскоре узнал, что Святополк примирился с Мономахом, остановив усобицу. Князья сослались гонцами, уговорившись о походе против него, и теперь собирают рати. Сам по себе Святополк Изяславич был для Давида не опасен – нерешительный и неопытный в бранях, он способен только попугать врага, но если у него в союзниках будет Мономах – жди беды. Князья решили, что всему виной он, Давид. А это означало потерю княжения и теперь уже окончательное изгойство.

Время шло, рати готовились, но начало похода все откладывалось. Наконец начался Великий пост – стало ясно, что сразу после Пасхи объединенные рати выступят на Волынь.

Война нависла над краем. Надо было собирать дружины, звать на помощь ляхов, обещая им взамен червенские города, отнятые у Василька Теребовльского. Но неизвестно, как поведут себя поляки, ежели проведают, что супротив них вышел сам Мономах, известный своими победами. На его стороне выступят Новгород, Смоленск, Ростов, Суздаль, Киев, Чернигов. Наверняка присоединится и Володарь Перемышленский, брат Василька.

Чем ближе к концу подходил Великий пост, тем чаще в палатах собиралась боярская дума. Рано осиротевший сыновец Давида Мстислав, бояре, среди которых были те самые Туряк, Лазарь Мишинич и Василь, заседали с утра до ночи. Они слали гонцов к ляхам и в червенские города Василька, оставшиеся без князя, отправляли лазутчиков в Киев и Чернигов и наперебой советовали князю то одно, то другое. Давид с мрачным лицом выслушивал их, боясь не столько за себя, сколько за юного сына – Всеволодко был еще отроком, и лишать его будущности не хотелось. Следили посланные боярами люди и за самим Владимиром Волынским, потому как здесь с груденя месяца содержался под стражей Василько Теребовльский. Жил в подвалах на Вакиевом дворе, и сей боярин ежедневно доносил князю о том, как живет его пленник-гость.

– Как Василько? – Давид с тревогой поднял глаза на боярина.

– Тих, смирен, – пожал плечами тот. – Вой от погребка день и ночь не отходят, даже холопов близко не подпускают – мало ли что. Люди мои по городу ходят, вызнать чего могут!.. Молится князь много…

– Молится?.. Уж не за упокой?

– Нет. Отроки, что за ним ходят, Улан да Кольча, доносят, что он все у Господа прощения просит икается…

– Кается! – усмехнулся Давид Игоревич. – Знать, совесть не чиста! А еще что?

– Ничего.

– Говорит с отроками о чем-нибудь?

– Нет. У него и просьб-то мало – не князь, а чисто смерд.

– А не утесняют его?

– Что ты, княже! – Вакий даже замахал руками. – Я слежу!

– Ну, а о том, что на Руси творится, он ведает? Боярин отвел глаза, вздохнул:

– Ведает…

– Что ведает?

– Что война будет – киевский князь на нас идет по весне… Князь, я своим людям молчать наказывал, да ведь на всякий роток не накинешь платок.

– Об этом после! И что он молвит? – Давид Игоревич подался вперед. – Как говорит?

– Отроки доносят, моя, хотел бы я поговорить с Давидом – вдруг выслушает…

Князь выпрямился, переводя дыхание. С души словно свалился камень. Подумалось, что усмиренный пленом и увечьем Василько сможет быть ему полезен.

Дня два назад лазутчики донесли, что во Владимире-Волынском видели отца Василия, того самого, что был при дворе Святополка, а после видел ослепление Василька. Сей поп наверняка был из числа Святополковых или Мономаховых людей, и тем скорее за ним послали.

Было уже довольно темно, когда священника отыскали в монастырском дворе и с почетом привели в княжеские палаты. Все бояре и сам Давид Игоревич были еще там.

Отец Василий растерялся, увидя столько нарочитых мужей. Он жил здесь тихо-мирно, как мышь, и вот оказался в княжьем терему.

Давид Игоревич успел передумать многое и, едва священник взошел, вскочил ему навстречу, усаживая на скамью.

– Отец Василий, великая у меня нужда до тебя, – сказал он. – Чем смогу, готов помочь, – кивнул поп. – Ибо люди должны помогать друг другу… Приказывай, князь!

– Не откажи, сходи на Вакиев двор к Васильку Ростиславичу, передай от меня поклон, – молвил Давид Игоревич. – Прослышал я, будто говаривал он, что может примирить меня с Владимиром Всеволодовичем, так склони его послать в Переяславль человека – пущай попросит оставить меня в покое, не идти напрасной войной. А я Василька тогда за помощь отпущу с честью и дам ему на выбор какой захочет город из червенских – хоть Всеволож, хоть Шеполь, хоть Перемышль.

Отец Василий с тихой улыбкой посмотрел на волынского князя. Он понимал, что напугать этого человека, прошедшего огни и воды, трудно, что он будет хитрить и изворачиваться, пустит в ход лесть и подкуп, приведет на Русь иноземцев, не остановится ни перед чем, лишь бы сперва получить, а потом удержать добычу. Но он согласился.

После ослепления Василько Ростиславич много передумал и перечувствовал. Сперва он хотел умереть – так тяжка была мысль о вечной тьме и плене. Потом привык, смирился, и только где-то на дне души тлела горячая упрямая жажда жизни и мести, которую не могли вытравить ни одиночество, ни безысходность, ни плен, ни полная беспомощность.

На Вакиевом дворе его денно и нощно стерегли три десятка княжеских дружинников и два отрока прислуживали ему. Они приносили еду и питье, помогали слепцу освоиться на новом месте, исполняли небольшие поручения. Только они и связывали его с прежней жизнью – Улан и Кольча были его собственными слугами, которые попали в плен вместе с ним и преданно служили попавшему в беду князю. Утратив прежнюю жизнь, Василько стал больше интересоваться мелочами. Он попросил достать ему Священное Писание и жаловался, что не может читать – а подростки были малограмотные и разбирали едва одно слово из трех. Спрашивал он и про жизнь на Руси, отчаянно желая, чтобы во Владимире-Волынском появился хоть кто-то из его людей, и боясь отправить Улана или Кольчу в город на поиски преданных ему теребовльцев.

Узнав о том, что к нему допустили священника, Василько обрадовался и выказал горячее желание видеть и говорить со святым отцом.

Отец Василий прошел мягкими осторожными шагами. Его упреждали, что в неволе Василько изменился, но поп с трудом замечал перемены. Перед ним на лавке удивительно прямо, положив костистые исхудавшие руки на колени, сидел высокий плечистый витязь. В плену у него отросла длинная борода, в спутанных темно-русых волосах мелькала седина, и трудно было поверить, что ему летом исполняется только тридцать пять лет. Василько исхудал, побледнел, пустые глазницы прикрывали остатки потемневших век, по щеке пролегал косой шрам – след от неверного удара овчара Беренди. Древними было сказано, что глаза человека – зерцало его души. Но сколько ни вглядывался отец Василий в лицо этого человека, он никак не мог понять, что таится у него в душе, какие думы терзают разум и сердце.

– Святой отец? – первым заговорил Василько, протягивая руку. – Это вы?

– Ты хотел меня видеть, сын мой, – сказал священник и осекся, поняв, что причинил слепцу боль неосторожными словами. Но Василько покачал головой, показывая, что не огорчился.

– Я надеялся получить утешение, – сказал он. – Мне необходимо переговорить с вами. Отец Василий присел рядом.

– Я все ведаю, – улыбнулся Василько, глядя в никуда изуродованным лицом. – Хоть и мало и редко, но и в мое узилище доходят слухи о том, что творится на Руси. Владимир Всеволодович ведет рать на Волынь? – Губы его тронула тихая улыбка.

– Великий князь Святополк Изяславич готов выступить в поход, – поправил его поп. – Владимир Мономах и Давыд с Олегом Святославичи помогают ему, выставив свои рати. Вся Русь ополчилась супротив князя Волынского, ибо он преступил роту, данную в Любече.

Василько тихо улыбался и кивал на каждое слово священника, показывая, что это для него не новость.

– Давид Игоревич опасается за жизнь свою и чад своих, – продолжал отец Василий. – Он ведает, что ты говаривал не раз, что мог бы примирить его с остальными князьями, и слезно молит тебя: не допусти зла и кроволития. Пошли посла в Переяславль к Мономаху и Киев к Святополку – пущай остановят рати, а князь Давид за то отпустит тебя на свободу, заплатит за увечье и унижение и обещает даровать тебе любой город из своих волынских вотчин – хоть Всеволож, хоть Шеполь, хоть Перемышль.

Василько при этих речах опустил голову. Его высокий чистый лоб прорезала глубокая морщина.

– Слушал я тебя и дивился, святой отец, – произнес он, наконец. – Я не говорил ни слова о том, что готов примирить моего врага с остальными князьями. Но не желаю, чтобы ради меня лились реки христианской крови, а потому сделаю угодное Давиду. Только дивлюсь я, что Давид дает мне свой город, коего не требую, будучи доволен моим Теребовлем, ибо и в темнице я остаюсь его князем! – Василько перекрестился.

– Так – переспросил отец Василий.

Василько расправил плечи. В облике его появилось спокойствие:

– Да. Пойди теперь к Давиду и поведай ему, что желаю видеть у себя боярина моего, Кульмея. То честный и благородный муж, ему я и доверю свою волю, чтоб он передал ее Владимиру Всеволодичу…

Отец Василий поклонился, хотя слепец не мог его видеть, и осторожно покинул темницу.

Давид Игоревич внимательно выслушал посла, но на предложение послать к узнику боярина Кульмея ответил отказом, сославшись на то, что нужного человека нет в городе, а посылать за ним в Теребовль далеко и опасно. На самом деле он не хотел, чтобы к пленному князю был приведен кто-то из его слуг – Давид опасался, что верные Васильку люди предпримут попытку освободить господина, а этого нельзя было допустить. Он предложил послать любого другого человека и с этим снова отправил священника к узнику.

Отец Василий слово в слово передал ответ волынского князя теребовльскому. Василько сидел, как окаменел, и, лишь когда священник замолк, опустил голову и вздохнул. Руки его сжались в кулаки.

– Я догадывался, а ныне получил тому доказательство в твоих словах, святой отец, – печально произнес он. – Кто там у порога? – вскинул князь голову. – Улан?

– Нет, княже, – отрок, топтавшийся у порога, шагнул в каморку узника, – Кольча я. Улан на дворе. Позвать его?

– Нет. И сам выйди, – твердо произнес Василько. – Дверь прикрой и проследи, чтоб никто к нам не входил.

Юноша удивленно оборотился на священника, но пленный князь сидел неподвижно, как изваяние, и он, пятясь, вышел, притворив за собой дверцу. Выждав время, Василько ощупью нашел локоть священника:

– Он ушел?

– Да, князь. Мы одни, – шепотом отозвался он.

– Ко мне дошли слухи… Не просто так Давид Игоревич отнекивается, мол, моего человека нет в городе. Желал бы примирения – сумел бы сыскать Кульмея… Тут иное! Слышал я, – заговорил Василько шепотом, – что Давид замыслил отдать меня ляхам. Он уже ссылался с ними, чтобы передать меня в руки короля Володислава. Он еще не сыт моей пролитой кровью, – князь медленно прикоснулся к опустевшим глазницам, – ему надобна и остальная. Я сделал ляхам много зла, мстил им за свое отечество и ведаю, на что обрекает меня злая судьба. Давиду надобна помощь в войне супротив великого князя – он ее и получит, отдав меня моим старым врагам. Пусть свершится воля Давида! – Князь поднял лицо к потолку и перекрестился. – Смерти я не боюсь, но, пока не поздно, хочу открыть тебе свою душу, иначе боюсь я, что не допустят до меня нашего священника ляхи в смертный час. Ты уж, святой отец, прими мою исповедь и отпусти мне грехи.

– Что ты, что ты, княже? – Поп испуганно обернулся по сторонам. – Не торопи свой смертный час, не искушай Всевышнего, ибо уныние – смертный грех…

Но Василько не слушал его. Потянувшись на голос, он обхватил священника за плечи по-прежнему сильной рукой, притянул к себе и жарко зашептал на ухо:

– Каюсь, грешен аз есмь. И сия кара, что терплю, от Бога мне послана. Господь наказал меня за гордость. Возомнил я о себе сверх меры. Ведая, что за мной идут союзные печенеги и торки, берендеи и половцы, я думал сказать на снеме Давиду Игоревичу и брату Володарю: «Дайте мне только свою младшую дружину, а сами пейте и веселитесь. А я пойду и завоюю Польшу. Земля у нас не богата жителями, пойду на дунайских булгар, и пленниками населю ее пустыни. А там буду проситься у Святополка Изяславича и Владимира Всеволодовича на общих врагов отечества, на злодеев половцев. Достигну в бою славы или голову положу за Русскую землю… В душе моей не было иной мысли, о том я уже говорил в Любече с Владимиром Мономахом. Клянусь Богом, что я не хотел сделать ни малейшего зла ни Святополку Киевскому, ни Давиду Волынскому, ни другим братьям любезным, но за мое высокоумье навел на меня Господь эту беду, и за него терплю муку… Отпустишь ли ты мне сей грех, святой отец?

Он умолк и склонил к священнику голову. Длинные спутанные волосы закрыли его напряженное лицо. Отец Василий с болью покачал головой и дрогнувшим голосом промолвил:

– Господь милосерден. Уповай на него, сын мой, и он простит тебе сей грех, ибо ты пострадал за него. Я же буду молиться за то, чтобы отпустил он тебе грехи и избавил от горькой участи.

Он поднес к губам слепца крест, и Василько, прошептав короткую молитву, поцеловал его. После этого священник быстро ушел, а вошедший малое время спустя Кольча нашел князя коленопреклоненным. Опершись локтями на лавку, Василько тихо молился, глядя слепым ликом на темный угол, где могли бы висеть образа.

Миновал месяц, за который все многое перечувствовали и пережили на Волыни. Давид Игоревич чутко прислушивался к вестям, доносившимся с Руси. Там собирались полки, ковалось оружие, стягивались дружины в большие города, князья пересылались гонцами, готовясь к большой войне. Владимир Мономах, однако, смирно сидел в своем Переяславле, оборонял города от кружащих в приграничье половцев, ссылался с сыновьями и никуда не спешил. Святославичи не распускали свои рати, собранные еще зимой, и стягивали их ближе к Волыни. Лишь у Святополка наблюдалась какая-то возня в Турове, Пинске и Берестье. Полоцкие князья тоже притихли, выжидая, что произойдет на Руси. Даже Володарь Ростиславич, старший брат плененного Василька, смирно сидел в своей волости, ожидая выхода старших князей, чтобы присоединиться к ним. Похоже, князья решили оставить все как есть, прослышав о наметившемся союзе Давида Игоревича с Польшей.

Обрадованный княжеским безразличием, Давид решил, что настала пора совершить то, о чем он давно мечтал. Теребовль до сей поры оставлен без князя. В том городе одиноко жила жена Василька с малолетними детьми, собрались его бояре, но без князя любой город беззащитен – нашелся бы умелый и сильный завоеватель. А Давиду нужны были волости для подрастающего сыновца Мстислава и собственного сына Всеволодки. И, собрав дружины, он весной, перед самой Пасхой двинулся на Василькову вотчину.

Полки вступили в Теребовльскую волость, и от застав в стольный град, а оттуда в соседний Перемышль поскакали гонцы – звать Володаря Ростиславича на защиту своей родни.

Молодой князь не стал медлить – на него надвигался нарушивший роту сосед, обидчик его младшего брата. У него еще оставалась собранная Васильком в прошлом году рать – ее-то и двинул Володарь навстречу Давиду Игоревичу. Воины шли в поход легко и готовно – многие искренне желали сразиться под стягом теребовльского князя и радовались, что будут биться с его врагом. Долгое пустое ожидание и бездействие прискучило и боярам, и пешцам.

Давид Игоревич спешил, идя к Теребовлю самым коротким путем, мимо Луцка против течения Буга, и здесь, когда он уже поворачивал к Серети, сторожи донесли, что совсем близко полки Володаря Ростиславича.

Перемышленский князь вышел наперерез волынскому, и хотя силы его были неравны, он наверняка ведал, что навстречу ему идет теребовльская рать во главе с тем самым боярином Кульмеем. Спасаясь, Давид кинулся к ближайшему городку Бужску и затворился в нем. Городок был мал, а лето подходило к середине и съестных припасов на большое войско не имелось. Володарь же, находясь в своих землях и ожидая подхода другой рати, обошел город и обложил его со всех сторон, но на приступ не пошел, опасаясь за мирных жителей.

Несколько дней простояли две рати: одна – запершись за отнюдь не самыми высокими и крепкими стенами, а другая в поле, готовая к битве. Несколько дней Давид Игоревич провел в тревожном ожидании, пока однажды в полдень у ворот не показался посол и не закричал, что привез князю слово от своего господина. То был один из бояр Володаря.

Давид велел допустить гонца к себе. Боярин, бряцая доспехом и оружием, не снимая шелома и не отдавая отрокам меча, широким шагом прошел в терем посадника, сейчас занятый Давидом. За ним след в след ступали два воина, приставленные для охраны и достоинства посла.

– Здрав будь, князь, – коротко кивнул боярин. – Послал меня князь мой, Володарь Ростиславич, сказать тебе, Давид Игоревич Волынский, таковы слова… Почто ты, князь, зло совершил и не каешься? Опомнись – сколько зла ты уже сделал – брата моего взял и лютой казнью казнил, а ныне и волость его хочешь заять… Отступи от Теребовля, уйди с наших вотчин, не то за грехи твои да поможет Господь покарать мне тебя!

Боярин говорил смело, уверенный, что за его спиной стоит большая сила. Догадываясь, что против него встали Ростиславичи, и, понимая, что может застрять в Бужске надолго, Давид не стал спорить попусту.

– Князь твой, Володарь Ростиславич, мне известен, – заговорил он тоже спокойно и даже ласково. – Вместях мы сидели в Тмутаракани, вместе оттуда бежали, с ним и братом его Васильком в подручных у Ярополка Изяславича ходили, нас троих равно Всеволод Ярославич не жаловал. Мы давние соседи, и ссоры я не хотел. Что на волость иду, то мое дело, а за ослепление брата его так передай князю: виной всему великий князь Святополк Изяславич. Он за Ярополка нам мстит и, как его брат, так же супротив нас выйти хочет… Пусть Володарь Ростиславич сам рассудит – разве я это сделал, разве было сие непотребство в моем городе? Нет, взяли Василька в хоромах Святополка, слепили его в Святополковом городе, и нож держал его человек. Я же лишь взял его после к себе, и только! Я ведь и сам боялся, как бы меня не схватили да и не сотворили со мной того же. Я поневоле должен был пристать к сему делу, потому как был в руках Святополка. Так и передай своему князю, боярин, что напраслину на меня возвели! Истинную напраслину. – И Давид перекрестился.

Боярин некоторое время сумрачно разглядывал князя и собравшихся вокруг его советников. Двое его бояр – Туряк да Василь – были тут же, только Лазарь Мишинич, прихворнувший из-за возраста, оставался во Владимире. Ничего более не сказав, посланец Володаря Ростиславича поклонился и вышел вон.