Текст книги "Святополк II. Своя кровь"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Прошло еще несколько томительных дней. Два войска ждали. В Бужске заканчивались припасы – держались за счет походного обоза. Давид уже думал, куда и к кому послать гонцов за помощью.

И тут неожиданно снова пришел гонец от Володаря. На сей раз немолодой полуседой дружинник отдал грамоту и, не дожидаясь ответа, ускакал в свой стан.

Там стояло всего несколько слов, писанных рукой Володаря: «Про то ведает Бог, кто из вас виноват. Теперь же отпусти моего брата, и я помирюсь с тобой».

Видимо, Володарь тоже вспомнил прошлое, как жили, сражались, терпели поражения и праздновали победы, не мешая и во всем советуясь друг с другом… Для Давида это было подарком небес. Войны с Володарем он не хотел, опасаясь, что в том случае против него наверняка выйдут старшие князья. Волынь ранее принадлежала Изяславу Ярославичу, сын его, Святополк, захочет взять от нее долю. Так что лучше не доводить дело до греха. Он послал гонца к Володарю с согласием и отправил за Васильком сотню отроков во главе с боярином Вакием.

Василько, оставленный под охраной во Владимире-Волынском, каждый день жил ожиданием. Когда открывалась дверь, с тревогой прислушивался к шагам на пороге, силился угадать, что происходит на Вакиевом подворье. Но боярин был в отъезде вместе с Давидом, а семья его жила тихо и мирно.

Но вот распахнулись ворота, затопали конские копыта, послышалось ржание, людской говор. Василько прислушался – говорили по-русски. А потом хлопнула дверь.

– Кто там? – Слепец повернулся на лавке. Руки невольно сжались в кулаки.

– Улан я, княже, – послышался знакомый голос.

– Ты… один?

– Нет. Со мной боярин Вакий и люди его. Скрипнули ступени под чужими шагами, незнакомый голос молвил:

– Собирайся, князь. Давид Игоревич меня за тобой послал.

Куда – сказано не было. Подумав самое страшное, Василько медленно поднял руку, с усилием разомкнул судорожно сжатые пальцы и положил на себя крест.

– Господь не оставит меня, – промолвил он дрогнувшим голосом. – Давид Игоревич выдает меня ляхам?

– Нет, князь. – Голос Вакия звучал удивленно. – Он отпускает тебя и отдает брату твоему, Вол одарю.

На миг радостно замерло сердце, но, рванувшись по привычке вскочить и уже делая шаг, Василько покачнулся и застыл. Привычный Улан подбежал, взял под руку – и Василько опустил голову. Обмануть слепца проще простого. А он до последнего будет греть сердце надеждой… Но он был один в кольце врагов, бороться было бесполезно. И Василько последовал за отроками из подвала.

Солнечное тепло коснулось его щек, ветер ласково тронул волосы, оглушило с отвычки чириканье воробьев, обрушился громом гомон подворья. Поддерживаемый отроками, Василько дошел до коня, с трудом взобрался на него и поехал неведомо куда.

Гонцы спешили, опасаясь, как бы во время их отсутствия не передумал Володарь, не двинул на Давида свои полки. К нему из Теребовля подтягивались свежие силы. Не видя, куда везут, и лишь по долгой выматывающей скачке угадывая, что путь неблизок, Василько утверждался в мнении, что его везут в Польшу. Каждое сельцо он принимал за приграничное польское, услышав топот всадников, ожидал услышать ляшскую речь. На привалах много и долго молился, прося у Бога даровать ему силы и защиту от врага.

Наконец Вакий, скакавший подле него и иногда развлекавший пленного князя разговорами, придержал коня и выдохнул:

– Прибыли, князь!

– Ляхи? – Василько обострившимся слухом слепца уловил впереди неясный гул людского стана. Ветер донес запахи дыма и коней.

– Бужск-град, – поправил боярин.

То был приграничный городок между Волынью и его червенскими землями. Оглушенный, с трудом веря услышанному, Василько как каменный сидел в седле. Его коня куда-то вели под уздцы, вокруг раздавались голоса. Среди них послышался даже знакомый хрипловатый негромкий голос Давида Игоревича – он ничего не замечал. И очнулся, вздрогнув, лишь когда рядом послышался изумленный возглас:

– Василько! Брат?

Выехавший вместе с боярами к городу Володарь во все глаза смотрел на подъезжавших князей и бояр. Возле Давида ехал Василько – похудевший, бледный до синевы, с сединой в русых волосах и длинной спутанной бороде, прямой, со страшным остановившимся лицом. Забыв про все, Володарь спрыгнул с коня и бросился навстречу.

Василько завертел головой, прислушиваясь, и рванулся с седла. Его подхватили под руки, помогая спешиться, и он, протянув руки вперед, сделал неуверенный шаг.

Сильные живые руки подхватили его, обняли, прижали к груди. Володарь не мог смотреть на изуродованное лицо младшего брата и только плакал, уткнувшись ему в плечо. Василько сам чувствовал, как по щекам бегут теплые дорожки, но плакали только глазницы – сердце его, иссушенное неволей, увечьем и страхом за свою жизнь и честь, окаменело. Отвечая на братское объятие, он смотрел в никуда и не двигался.

Наконец Володарь выпрямился, бережно приобнял за плечи:

– Идем, брат… Идем, – и, не оборачиваясь, повел Василька в сторону своих.

Перемышленская дружина разразилась криками, в которых сквозь радость звучал гнев. В Бужске царило молчание.

Глава 21

С болью, встретили Василька дома. Жена залилась слезами, маленькие сыновья непонимающе таращились на странно изменившееся лицо отца. Но радоваться было рано. Давид, отпустив Василька, оставил за собой все те земли, что успел занять, справедливо полагая, что слепцу все равно не уследить за таким большим краем, а Ростиславич и так должен его благодарить, что не отдал ляхам – тогда бы все Васильковы вотчины оказались под рукой Давида.

С таким известием Володарь уже через несколько дней после возвращения брата прискакал в Теребовль.

– Тиунов, посадников своих сажает, а наших людей в порубы бросает. Я гонцов слал – двое вовсе пропали, один еле воротился, – говорил он. – Не хочет слушать меня Давид… Что делать будем, брат?

– Мстить, – напряглись скулы у Василька. – Он меня мраком окружил – пусть же и ему и людям его белый свет будет не в радость. Ты идешь со мной?

– За твои раны я бы ему горло перегрыз. – Володарь накрыл ладонью руку Василька. – Только не хочешь же ты…

– Поеду. – Теребовльский князь повысил голос. – То моя кровь, за свои раны и увечья сам хочу посчитаться. Он не только меня – сынов моих лишил будущего. Кульмей полки поведет, я подле них буду.

Молодая княгиня, жена Василька, слушая речи мужа, только тихо утирала слезы. Приодетый, отпаренный в бане, Василько уже не был так страшен, как в тот час, когда она увидела его впервые. Но страшные темно-розовые провалы на месте глаз навсегда изменили его лицо и нрав.

– Добро, брат. – Володарь улыбнулся заплаканной княгине. – Когда велишь полки собирать?

– Тотчас!

Несколько дней спустя братья выступили в поход.

В середине лета соединенные рати Ростиславичей подошли к городу Всеволожу. То был один из старших городов Волынской земли, защищавший Владимир-Волынский с юга и запада. Крупнее его были лишь Луцк и Турийск. Прослышав издалека о подходе большой рати, горожане бросили посад, затворились в детинце, изготовившись биться, и послали гонцов к князю.

Полки братьев обошли город с двух сторон. Василько оставил своих людей на Кульмея и ехал с братом. Ему нашли смирного коня, который чуял, что всадник его беспомощен, и ступал с расчетливой осторожностью. Отрок Улан следил лишь, чтобы князь не свернул куда не надо.

– Всеволож-град, Василько, – объявил Володарь, – пред тобой лежит. Что надумал делать? На щит взять или приступом?

– Жечь!

Володарь вытаращил глаза:

– Как – жечь?

– Не оставлю Давиду в его земле городов! Ни одного города не оставлю! Вспомни, как святая Ольга за мужа своего, Игоря Старого, Искоростень пожгла. Мои раны того не менее!.. Жечь град! Сотворить место пусто!

– А людей? – спросил Володарь. – Себе угоним?

– Людей? – Ноздри красиво вырезанного носа Василька хищно раздулись, он оскалился, как зверь. – Сечь!

Думав, что ослышался, Володарь не стал переспрашивать и дал приказ.

В стены Всеволожа полетели стрелы, обмотанные паклей и зажженные от костров. Сперва, горожане тушили их, но стояли теплые сухие дни, стрелы сеяли частым дождем, стрельба не прекращалась до вечера, и к ночи запылало сразу в двух местах. Спустился закат, в полутьме люди стреляли вслепую, подбегая к самым стенам и городскому рву. Опустевший посад зажгли сразу, и он занялся легко и быстро, окружая город огненно-дымным кольцом.

Уставший Василько спешился, велел проводить себя в шатер, где сидел без сна, почти не притронувшись к пище и прислушиваясь к далекому треску горящего дерева. Уже глубокой ночью к нему прибежал запыхавшийся отрок:

– Князь! Город горит!

– Горит? – Василько вскочил, протянув к нему руки. – Веди меня!

Они выступили из шатра. Володарь уже ждал брата на коне.

– Люди из града бегут! – сказал он.

– Сечь! – воскликнул Василько.

– Всех?

– И старого, и малого!

– Но…

Василько, оборотил на брата незрячее лицо, и Володарь, ожесточившись сердцем при виде ран брата, повторил отрокам его слова.

Василько повелел подвезти себя ближе к пожару. Всеволож пылал с трех концов. Люди, отчаявшись бороться с огнем, распахнули ворота и спасались бегством. Но из темноты ночи навстречу им выскакивали воины и рубили всех. Сперва дружинники стыдились – замахивались мечами только на тех, кто нес оружие. Но потом, опьяненные кровью, ошалевшие от дыма, огня, криков и суеты, стали рубить всех подряд.

Василько неподвижно застыл на коне. Тот дрожал всем телом, всхрапывал, но не трогался с места – двое коноводов крепко держали его под уздцы, да сам князь изо всех сил натягивал повод, разрывая нежные конские губы. В треске огня ему чудился треск доски у него на груди, во мраке – мрак той изобки, где его ослепили, а крики избиваемых воскрешали его собственные стоны.

Конь вдруг шарахнулся, затанцевал – какая-то женщина с ребенком бросилась под копыта. Воин настиг ее, ударил мечом по спине, и она упала, обливаясь кровью.

Еще наутро продолжалось избиение. Оставив от Всеволожа горы мертвых тел и угли, Ростиславичи двинулись далее, ко Владимиру-Волынскому. Войско шло ходко – многим дружинникам, да и простым воям было тяжко после той рубки, что они учинили.

Гонцы из Всеволожа уже были во Владимире. Удалось уйти от огня и мечей и нескольким счастливчикам. Они и принесли Давиду горькую и страшную весть, что Ростиславичи идут с огнем и мечом. Города жгут, людей рубят или берут в полон. По Волыни текла кровь, и страшно было сознавать, что натекла она всего из двух выколотых глаз, и еще страшнее было то, что иссякнуть этот поток должен был не скоро. Поэтому когда Ростиславичи наконец подошли ко Владимиру-Волынскому, город ощетинился оружием и стал ждать смерти.

Давид Игоревич боялся даже выйти на стену, когда ему донесли, что братья обложили город станом. Он затворился в своем тереме, опасаясь допускать к себе даже родных, и был очень изумлен, когда на исходе третьего дня осады узнал, что в город прибыли гонцы от Ростиславичей. Как они проникли в осажденный город, сказать было трудно. Но их глашатаи кричали на всех площадях, у ворот и даже возле княжеского терема, передавая владимирцам волю князей.

Давид Игоревич, крадучись, вышел на крыльцо. Один бирюч остановил коня прямо возле его ворот и высоким, почти женским голосом, кричал:

– Гражане владимирские! Князья Володарь и Василько Ростиславичи послали сказать, что пришли они не на вас и не на город ваш, но едино лишь на врагов своих, княжеских бояр – Туряка, Василя и Лазаря, коие наустили Давида Игоревича на злое дело. Послушавшись их, он и сотворил зло. Выдайте их, а если хотите за них биться, то мы готовы!

Громкий гул голосов был ответом глашатаю, но не успел Давид Игоревич крикнуть слуг, чтобы уняли крикуна, как тот пришпорил коня и поскакал сквозь людское море прочь.

Владимир гудел до ночи, а наутро собралось вече. Со страхом прислушивался к голосу вечевого била Давид Игоревич – мало ли, до чего могли договориться люди, а ведь туда ушли и некоторые его бояре, и воеводы, и часть дружинников! Из оконца терема была видна часть площади возле храма Успения Богородицы. Ее всю запруживал народ. Невнятно раздавались голоса…

Потом шум стал приближаться. Толпа пришла в движение, прихлынула к высокому забору княжеского подворья, морским прибоем ударила в ворота, и они, казалось, зашатались.

Стукнув в дверь кулаком, в горницу заглянул сын Всеволодко:

– Отче, народ на подворье! Бояре наши с ним… Тебя зовут. Выйдешь?

За окном гудело вече, и Давид, зная, что с ним не поспоришь, тяжело ступая, вышел на крыльцо.

Ворота были распахнуты настежь, и толпа теснилась там. Впереди, на дворе, у самого красного крыльца, стояли выборные – среди них Давид Игоревич узнал трех из своих бояр, нескольких купцов, городских старейшин и даже протопопа Успенского храма. При виде князя гул голосов слегка стих. Некоторые потащили с голов колпаки.

– Почто шумство чинится? – крикнул Давид.

– Слово от Владимира-Волынского к тебе, князь! – степенно ответил протопоп.

– Слушаю.

– Внемли гласу народа! – заговорил протопоп. – Людство владимирское порешило сказать тебе – не можно нам спорить с силой. Ростиславичи требует Туряка, Лазаря Мишинича и Василя. Выдай бояр своих, князь, ибо они подвигли тебя на непотребство. Вина на них. За них мы не бьемся, а за тебя станем биться. Но ежели не захочешь отдать виновных, отворит Владимир-Волынский ворота Ростиславичам, и тогда помышляй, князь, сам о себе.

– Да вы… да вы что? – Давид Игоревич покачнулся, сорвался на крик. – Да вы хоть ведаете, кому указываете? Я князь! Я…

Его слова потонули в грохоте и реве возмущенного народа. Вздымались кулаки, пролетело несколько камней, упало в пыль двора. Дружинники кинулись было оттеснить народ, но увязли в нем.

– Внемли гласу народа – се глас Божий! – наставительно промолвил протопоп. Бояре согласно закивали. Им было что – Ростиславичи ясно дали понять, что требуют крови только этих троих, а иначе владимирцев постигнет участь всеволожцев. А шло лето, старые запасы кончились, а новых нет. Ростиславичи могут начать осаду, и тогда рано или поздно…

– Рад бы послушаться Владимира-Волынского. – Давид Игоревич даже сошел немного с крыльца, чтоб быть ближе к людям. – Болит у меня душа за город. Но что я поделаю – нету сих мужей во Владимире. Услал я их в Луцк!

– Так мы их воротим! – важно промолвили бояре. – А пока пошлем Ростиславичам весть, чтобы ждали. – Они повернулись к толпе в воротах и закричали: – Слать гонцов в Луцк за боярами!

Толпа откликнулась радостным ревом и отхлынула прочь.

Вече порешило все быстро – в тот же день несколько гонцов ушли в разные стороны. Один подался в стан Ростиславичей с вестью о том, что враги скоро будут отданы, а другие помчались в Луцк. Но пока на площади судили и рядили, Давид Игоревич отправил в путь своего гонца. Выбравшись из города впотай, всадник ушел в сторону Луцка. В шапке он вез послание для Князевых советников немедля уходить в Турийск и носа без княжьего слова не высовывать.

Гонец обогнал посланцев от Владимира-Волынского всего на четверть дня. Напуганные участью, которая ожидала их дома, бояре помчались кто куда. Туряк, коему гонец привез особый наказ, с десятком отроков поскакал в сторону Киева, а Лазарь Минишич и Василь поспешили в Турийск – городишко малый, неприметный, затерявшийся в лесах и болотах, окружавших речку Турью. Тихо и дико было там – можно отсидеться.

Ни с чем воротились гонцы Владимира-Волынского. Только и сказали, что ушли бояре по княжьему слову прочь из Луцка, а куда – неведомо. Прождавшие несколько дней впустую Ростиславичи теряли терпение, и, опасаясь за свои животы и имение, вече собралось снова. На сей раз людство на площади шумело недолго, а сразу направилось к княжьему терему. Княжеские дружинники пробовали сдерживать толпу, но их смели и раскидали, как кутят. Ворота были высажены, владимирцы ворвались на подворье.

– Князя! Князя звать к ответу! – кричали сотни глоток. Те, кому не хватило на дворе места, запрудили улицу, лезли на заборы.

Бояре, те, кто не остался дома и не смешался дальновидно с толпой, метались по горницам. Давид потерянно сидел в своих покоях, обхватив голову руками. Даже сквозь стены долетал рев толпы. Сыновец Мстислав и княжич Всеволодко были тут же, жадно заглядывали в глаза.

– Князь! – На пороге возник боярин Вакей. – Выйди к людям, князь! Усмири народ!

– Народу кровь людей моих надобна, – с придыханием воскликнул Давид.

– Народ за животы свои опасается, – осторожно возразил боярин. – Ростиславичи Всеволож дотла сожгли. Не выдашь бояр – наш черед настанет. Выйди к людям!

Давид тяжко вздохнул, поглядел на Мстислава и Всеволодку.

– Поди крикни – иду, – устало сказал он. Шаркающей походкой проходя по терему, он уже знал, что скажет толпе. Уж если бояре сами просят отдать своих же родичей и соседей на расправу, то спорить не след. Иначе город взбунтуется.

При виде князя море голов взорвалось таким яростным криком, что с карканьем взметнулись грачи со старых тополей у конюшен.

– Выдай! – кричали люди, теснясь у крыльца. – Выдай бояр, а не то сами сдадимся Ростиславичам! Впустим князей в город, пущай сами с тебя требуют!.. Пошли людей в Турийск!

Давид цеплялся за резные балясины, покачиваясь и глядя в пол. Потом с усилием вскинул голову.

– Пошлю! – зычно крикнул он. – Сей же день пошлю!

И ушел – почти убежал – в терем. Стоявший на крыльце боярин Вакей поспешил распорядиться.

Гонцы ушли в Турийск, оставив город в ожидании. Но на сей раз Давид Игоревич не обманывал – Лазарь и Василь получили наказ немедля ехать во Владимир.

Их ждали в воротах. Не успели бояре завернуть на княжий двор – тучный немолодой Лазарь Мишинич уже с великим трудом, сидел на коне и все больше путешествовал в возке, – как к ним подскочили, силком вытащили одного из возка, другого стянули с седла и поволокли к воротам. Отроки и холопы бросились было защищать бояр, но их смяли.

– Прочь, псы! – кричали бояре. – Князь, почто так? Княже!.. За что?

Давид Игоревич не слышал этих криков – он загодя ушел в дальние горницы, закрылся на засов и до самой темноты просидел, не высовывая носа.

Вечером в дверь постучали.

– Стрый! – послышался голос Мстислава. – Гонец к тебе от Ростиславичей. Мирятся братья-князья! Завтра поутру уходят от города!

Давид Игоревич с трудом поверил своим ушам.

А наутро весь Владимир-Волынский, столпившись на стенах и в распахнутых воротах, с замиранием сердец смотрел на казнь, чинимую Ростиславичами Давидовым наушникам.

За ночь в виду городских стен отроки срубили виселицу, к которой воины подтащили упиравшихся и отчаянно оравших бояр. Лазарь Мишинич плакал по-бабьи, с причитаниями, Василь просто ревел, вырываясь из крепких рук воинов. Не обращая внимания на крики, бояр раздели догола, волоком подтащили, уже обмякших от унижения и срама, к виселице и вздернули за ноги. Лазарь Мишинич обмяк, закатывая глаза и лишившись чувств, а Василь забил руками, стал ругаться, брызгая слюной.

Дав ему накричаться, воины отошли подальше и стали вынимать луки. Сразу десять стрел легли на рукавицы. Отроки выпускали стрелы не одновременно, почти не целясь. Обеспамятевший Лазарь не чувствовал ничего и так и умер, не открывая глаз, а Василь долго извивался, выдергивая стрелы и закатывая глаза. Но потом затих и он. Только когда оба окровавленных тела перестали дергаться, ратники опустили луки и отошли.

Братья Ростиславичи на конях стояли неподалеку. Володарь смотрел на казнь, изредка отводя глаза в сторону брата и городских стен, а Василько не шевелился. Слегка запрокинув незрячее лицо, он жадно прислушивался к крикам умиравших бояр и мстительно улыбался.

Загоняя коней, боярин Туряк окольными путями с десятком воев прискакал в Киев и чуть не плача пал к ногам Святополка Изяславича, поведав ему, что Ростиславичи пошли войной на Давида Волынского, грозят ему смертью, взяли и сожгли город Всеволож, невесть сколько городков и сел предали огню и мечу и осадили стольный град.

Боярин просил о помощи для Давида Игоревича и усмирения Васильку. Святополк обещал подумать и собрать дружину.

Киевский князь действительно много думал в те дни. Владимир Мономах и братья Святославичи взяли с него роту покарать Давида. Святополк никак не мог решиться выступить против него, й ожидание не пропало даром – сама судьба распорядилась и покарала отступника. Сейчас бы идти да добить его. Но, как назло, приспело время жатвы, и киевский князь решил малость обождать – негоже было отрывать мужиков-ополченцев от дел и забирать их коней с поля. Да и многие бояре и дружинники тоже сейчас больше о своих угодьях думают. Святополк решил обождать до бабьего лета, а уж тогда выступить.

Но все же в Киеве говорили о войне как о чем-то давно решенном, и бояре, собираясь в княжеских палатах, уже обсуждали, сколько надо поднять воев, чем их оборужить да где взять на это гривны.

Случай подвернулся сам собой. Святополк Изяславич уже давно свел знакомство с евреями, жившими в Киеве. Жалея каждую ногату, которую приходилось отдавать за оружие, коней да брони для воинов, он стал давать им часть казны в рост. Евреи князя не обманывали, долги возвращали честно. Они же и поведали, что в Киеве и окрестностях вздорожала соль. Обычно ее везли с Волыни, из Галича, Теребовля и Перемышля. Но там с начала зимы шла война и было не до соляных копей. Обозы опасались отправляться в путь, ибо многие не возвращались. К концу лета цена на соль поднялась почти в три раза и росла далее.

Большие запасы были в Печерском монастыре, ибо монахи на зиму солили рыбу и овощи. Игумен Иоанн распорядился открыть старые запасы и продавать народу соль по совсем малой цене, пуская мелкую мерку по половине ногаты.

Обо всем этом Святополку поведали евреи, приходившие к нему за новыми заемами. Они и посоветовали великому князю забрать соль у монастыря и продавать ее самому, пуская по какой угодно цене – ибо соль дороже золота, и люди будут платить любую цену. А монастырь все равно богат – зачем ему еще?

Святополку Изяславичу были нужны деньги немедленно, и он согласился. Три сотни дружинников ворвались в Печерскую лавру, разогнали монахов и на возах вывезли соль в Берестово, откуда ее стали по частям отправлять на княжье подворье, где великий князь повелел продавать ее по три и пять ногат за мерку.

Народ пошумел-пошумел, печерские монахи поносили великого князя за жадность и сребролюбие, но сила была на его стороне. Соль была нужна – и мало-помалу люди стали один за одним тянуться на княжеское подворье.

Иванок сопровождал Данилу Игнатьевича до княжеского двора, но в палаты не прошел – боярская дума собиралась по важным делам, и отрока туда не пустили, поелику мал еще. Давняя дружба с молодым княжичем Мстиславом давала Иванку право ходить по всему княжескому подворью, забираясь даже в сад, где среди вишневых и смородиновых кустов с мамками и няньками играли и бегали две девочки-подлеточки, княжны Сбыслава и Предслава, и куда часто выходила княгиня Ирина Тугоркановна.

Иванок знакомой тропочкой свернул к саду. Так хотелось уйти с подворья, где с некоторых пор толпился народ. Возле кладовых им отпускали соль, и ремесленники, купеческие и даже боярские слуги проходили краем двора через задние ворота. Иванку не хотелось встречаться с ними – не потому, что было стыдно за свое богатство перед простым людом, а оттого, что уже привык держаться в стороне, забывая, кем был.

Обходя терем, Иванок скорее почувствовал, чем увидел, что на него устремлен чей-то взгляд. Остановившись как вкопанный, он завертел головой – и наткнулся на приоткрытое косящатое окошко наверху. Тонкие пальцы придерживали ставенку, в полутьме мелькал горящий огнем глаз.

Девушка робко косилась на него, таясь и опасаясь быть узнанной, и в этом была такая прелесть, что Иванок шагнул ближе, запрокидывая голову. Когда он выезжал на берег Днепра, отправляясь с боярскими отроками в свое сельцо или в Берестово вместе со Мстиславом, глаза сами искали жгучих девичьих взоров. Девушки – боярышни, холопки, дочери смердов – заглядывались на боярича. Те, что посмелее, заводили разговоры, звали погулять по берегу реки. Иванок откликался на их призывы – юность и огонь, гуляющий по жилам, звали за собой, – но только сейчас в сердце стукнуло что-то новое, чужое, как стучит сквозь скорлупку птенец.

Девушка не сводила с него глаз. Было в ее облике, смутно видневшемся в окошке, что-то знакомое, и это привлекало еще больше.

– Кто ты? – окликнул ее Иванок.

Девушка отпрянула от окна. Показалось или в самом деле в ее лице мелькнул страх?

– Выгляни! – громче позвал он. – Дай взглянуть на тебя! Из окошка послышался тихий вскрик, и створка захлопнулась.

Забыв, куда и зачем шел, Иванок поворотил назад. Добрел до крыльца, оперся на перильце, задумавшись. Никогда не бывало с ним ничего подобного. Иванок уже раздумывал, не пойти ли искать незнакомку в терему, когда кто-то тронул его за плечо. Очнувшись от дум, он обернулся – за спиной стояла холопка-половчанка.

– Госпожа моя… видеть тебя там, в окне, – ломая русские слова, сказала женщина. – Ты ее звать.

– Да, – кивнул Иванок, вдруг заробев невесть от чего. – А она… кто?

От смущения он весь пошел красными пятнами, но половчанка смотрела на него чуть снисходительно, как старшая сестра на неразумного, но любимого брата.

– Хочешь ее увидеть? – спросила она.

Иванок ничего не ответил, только взмахнул ресницами, но половчанку этот ответ, похоже, обрадовал.

– Она велела сказать – пусть приходит после вечерни, – сказала холопка. – Придешь к саду, я тебя встречу. Теперь ступай.

Она за плечи развернула юношу прочь и толкнула в спину, торопя к красному крыльцу. На ходу Иванок то и дело оборачивался, надеясь угадать, кто эта девушка, и боясь своих догадок, но косящатое окошко больше не отворялось.

Данила Игнатьевич задерживался у князя, и, передав отрокам, что возвращается домой, Иванок ускакал. До вечера он как потерянный бродил по терему, то мысленно торопя солнце, то отчаянно желая, чтобы вечер никогда не наступал. Боярин воротился перед вечерней и заторопился в храм. Отужинавший без приемного отца, Иванок на службе вертелся, как на горячих угольях, и после молебна, смущаясь и путаясь в словах, отпросился со двора.

Данила Игнатьевич сам когда-то был молод, воскреснув душой возле Иванка, недавно женился вторично и с первого взгляда понял, о чем хочет, но не может поведать приемный сын.

– Ну, ступай-ступай уж, – со снисходительной улыбкой молвил боярин, потрепав юношу по темным кудрям. – Оно в самый раз по девкам бегать.

Робея, подъехал Иванок к княжескому двору. Лето перевалило на вторую половину, но темнело еще поздно. Сторожа Иванка знали, с поклоном пропустили боярского сына на подворье. Возле задних ворот мялась давешняя холопка-половчанка. Она дождалась, пока юноша спешился, взяла за руку и повела мимо красного крыльца, в обход клетей и конюшен в сторону сада.

– Где скажу – встанешь, будешь ждать, – промолвила она шепотом. – Она придет.

Иванок только кивал на ее слова. Он уже почти догадался, чей горячий взор привлек его сюда, и робел от одной мысли о том, что она… Но отступать было поздно.

Половчанка поставила его под развесистой вишней, еще раз шепнула, чтоб не уходил, и убежала.

Вишня была вся усыпана спелыми ягодами. Они висели низко, только руку протянуть. С детства любивший вишенье, Иванок не сдержался, сорвал несколько темных сочных ягод, съел.

– Эй!

Уже осмелевший и потянувший на себя ветку, юноша замер. Чужой в княжеском саду в такое время мог быть только тать или разбойник.

– Эй! – Жаркий шепот повторился. – Иди сюда! Выпустив ветку, Иванок осторожно двинулся на голос.

Знакомая половчанка стояла за кустами. Она сторожко обернулась по сторонам, кивнула юноше и, последний раз цоманив его, исчезла.

Иванок сделал еще шаг – и увидел.

Она стояла, прижимаясь к старой толстой черемухе, обхватив ствол руками. В темных, чуть раскосых глазах ее мелькал испуг и робкая нежность. Хотя она была в русском уборе, две длинные половецкие косы свешивались ей на грудь из-под убруса[40]  [40] Убрус – старинный русский женский полотенчатый головной убор, платок.


[Закрыть]. Юноша взглянул в лицо княгине Ирине Тугоркановне…

– Что у тебя это?

Иванок вздрогнул. Когда княгиня заговорила, он понял, что они уже некоторое время стоят и молча глядят друг на друга. Он разжал руку:

– Вишни. Там…

– Знаю. – Она кивнула. – У нас в степи тоже есть вишни. Но они другие. Дай… попробовать.

Она, несомненно, уже едала вишни в саду, но сейчас тянулась тонкими пальцами, словно ребенок за заморской диковинкой. Иванок шагнул ближе и вздрогнул, когда, беря ягоду, Ирина Тугоркановна тепло коснулась его ладони.

Взяв угощение, княгиня промолвила несколько слов по-половецки – поблагодарила. Иванок кивнул, не сразу осознав, что еще помнит степное наречие.

– Прости меня, – вдруг сказала Ирина Тугоркановна. – За что?

Она вздохнула, отвела глаза. Иванок так и стоял с оставшимися вишнями в кулаке, глядя на ее белеющее в полумраке лицо и не зная, бояться ему или радоваться запретной княжеской приязни.

– Я не думала, что придешь, – опять нарушила молчание Ирина Тугоркановна. – Я долго ждала…

Иванок промолчал. И княгиня вдруг заплакала.

Она не всхлипывала, не рыдала, даже не шевелилась – только дрожали беспомощно губы и бежали по щекам дорожки слез. Несколько долгих мгновений юноша смотрел на эти слезы, а потом выронил вишни на траву.

– Не надо, – выдавил он. – Прости, княгиня, если что… пойду я?

– Нет! – Ирина Тугоркановна рванулась к нему, уже почти схватила за плечи, но в самый последний миг застыла со вскинутыми руками. – Побудь еще. Постой тут…

Иванок кивнул, сдаваясь.

Тихий свист холопки-половчанки им был как крик петуха для застигнутого нечистой силой путника. Женщина выступила из кустов, махнула рукой:

– Идут, хозяйка! Ступай к себе, я его уведу.

Не помня себя, Ирина Тугоркановна вцепилась Иванку в локоть:

– Придешь?.. Молви – придешь, коли позову?

Горячая степная кровь ударила ей в голову. В голосе зазвучала мольба и страстная любовь. Что-то отозвалось в душе Иванка на эти слова – может быть, кровь матери-хазаринки, – и он кивнул:

– Приду.

Княгиня просияла и ловкой козой умчалась через сад. А юношу холопка по-хозяйски взяла за руку и повела обратно, туда, где на подворье стоял его конь.

По осени, дождавшись, когда смерды соберут урожай и тиуны свезут на княжеские и боярские подворья дань, Святополк Изяславич наконец собрался в поход. Волынь к тому времени малость поутихла, и он решил, что настала пора потрепать Давида Волынского.

Данила Игнатьевич на сей раз твердо решил, что возьмет Иванка с собой. Юноше уже сравнялось семнадцать, он раздался в плечах, повзрослел, над губой показался первый темный пушок усов. На красивого темноглазого смуглого парня заглядывались боярышни и простые девки, но сам он с некоторых пор не глядел ни на одну – в сердце жила другая…