Текст книги "Юность Маркса"

Автор книги: Галина Серебрякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

14

– Измена, братья! Нас предали! Три эскадрона драгун подошли к городу. Фабриканты отказываются выполнять условия, выработанные двадцать пятого октября.

Более трех недель мы терпеливо ждали, мы получали плату за наш труд, которой не хватает на то, чтобы жить. Но проклятые негоцианты не только насмеялись над ими же подписанным тарифом, они вызвали войска, они готовят Варфоломеевскую ночь для рабочих Лиона. Братья, мы не должны уступать! Предлагаю прекратить работу и пойти и город, требуя выполнения установленного тарифа. Но будем организованны. Призываю вас к спокойствию. Мы должны показать, что рабочие уважают законы и не хотят кровопролития, несмотря на провокацию. Наше требование и наш лозунг: «Жить трудясь или умереть в бою», – говорили рабочие, один за другим взбираясь на телегу, заменившую им трибуну.

На вытоптанном лугу – площади предместья Круа-Русс, запруженной многотысячной толпой, – царил совершенный порядок.

Приняв решение прекратить работу на утро следующего дня и демонстративно двинуться в центр Лиона, рабочие пропели «Марсельезу» и разошлись по домам.

15

Жером до вечера пробыл по поручению префекта в Круа-Русс. Он вернулся домой с ворохом известий и наблюдений, не предвещавших ничего хорошего в ближайшем будущем.

Обостренным нюхом старый корсиканец учуял приближающееся восстание и терпкий запах неизбежного кровопролития.

Бувье выслушал Жерома с нескрываемым волнением.

«Франция бурлит вулканом, – думал барон, – в Вандее легитимисты успешно подымают крестьян, в Лионе всякие Броше и Роге бросают огниво в пороховые погреба. Я не выношу вида этих дикарей в медвежьих берлогах – наших крестьян – и очень далек от симпатии к полудиким рабочим, которые, несмотря на все ухищрения фабрикантов, все еще мускулисты и могут убивать, прежде чем умереть. Но я презираю также господ генералов Роге».

– Если б штык или пистолет думал, – обратился, прервав свои размышления, Бувье к слуге, – он делал бы это так же, как деревянная генеральская голова… Превосходный наполеоновский рубака, живя среди населения, может быть немного преувеличивающего идеи свободы, думает, что находится в Булонском лагере. Увы, во всем Лионе только я да, может, ты, Жером, понимаем сложность эпохи, в которую живем. Надеюсь, что мой король понимает это тоже.

Но Жером не склонен был заниматься выяснением противоречий эпохи и постарался заставить своего господина перейти от болтовни к действию.

– Ваше сиятельство… – начал он.

Бувье-Дюмолар поднял голову и насторожился, – так Жером называл его только три раза за двадцать семь прожитых совместно лет: сообщая о коронации Наполеона, о поражении при Ватерлоо и о победе Июльской революции. Все эти три события потрясли корсиканское сердце.

– Ваше сиятельство, – повторил Жером, – если бы я был рабочим, то не откладывал бы выступления до завтрашнего утра и не дал бы врагам организоваться. Известно ли вашему сиятельству, что Роге сам объезжал сегодня войска? Первый легион Национальной гвардии, составленный большей частью из сынков фабрикантов, согласно плану генерала, с ночи займет все пять ворот, через которые идут пути из Круа-Русс в Лион. Завтра утром рабочие, мирно идущие в город, будут встречены картечью. Прольется невинная кровь. Ваше сиятельство говорили, что рабочие правы в своих требованиях и ведут себя как сознательные граждане, как джентльмены. Неужели ваше сиятельство не сделает всего возможного, чтобы предотвратить непоправимое? Умоляю ваше сиятельство быть решительным и сегодня же принять меры именем короля и конституции.

Пафос и нахмуренные брови Жерома не поправились Бувье. Барон окинул глазами уютную, всю завешанную коврами комнату, веселый яркий камин, вольтеровское кресло, на котором сидел он в своем ватном, затканном цветами, сиреневом халате, сафьяновый томик «Мыслей Паскаля» и произнес, зевая:

– Наивность, друг мой. Ты забываешь, что я и так превысил полномочия, данные мне королем и господином Казимиром Перье, когда взял на себя ответственность за этот злосчастный тариф. Не предлагаешь ли ты мне ночью в роли неистового Дон-Кихота ехать с тобой, мой Санчо Панса, снимать патрули у городских ворот? Это – но дело префекта департамента. Я сделал все, что мог, и умываю руки. Корсиканцы – народ с преувеличенным воображением, что иногда пагубно влияло на дела Франции. Я всегда учил тебя чувствовать, как надлежит лорду, а не сапожнику, но уже в июльские дни понял свое бессилие. Лорды флегматичны, Жором, флегматичны и, главное, равнодушны к судьбам «черни». Иди спать, старина!

Вдали башенные часы пробили двенадцать.

– Мы начинаем двадцать первое ноября, – сказал Бувье, отрывая лист календаря на камине.

16

В короткие промежутки между работой, преимущественно по ночам, Иоганн выходил в сени с уныло вздрагивающей свечой и принимался читать. Как описать ощущения человека, впервые нашедшего разгадку письменности! Сток читал по складам, но зато потраченное усердие и преодоленные трудности приводили к тому, что он запоминал текст навсегда, вникая в смысл, в оттенок каждого добытого слова. Книга была для рабочего шахтой, куда он впервые спускался, трепещущий, с мерцающим фонарем.

Иоганн, осевший в предместье Круа-Русс за ткацким станком, продолжал странствовать по миру новых идей. Он перечел все книги Жана. В одну из ноябрьских ночей Сток принялся за учение Сен-Симона в изложении его учеников.

Первые строки одной из глав сосредоточили на себе внимание немца.

«Эксплуатация человека человеком, – читал Сток, – вот состояние человеческих отношений в прошлом. Эксплуатация природы человеком, вступившим в товарищество с другим человеком, – такова картина, представляемая будущим.

Через семью, касту, город, нацию род человеческий стремится ко всемирной ассоциации. Это не мечта, а строго научное предвидение…»

«Существует, – читал он далее, – большое различие между положением разных классов в настоящее время и тем положением, какое занимали в прошлом господа и Рабы, патриции и плебеи, сеньоры и крепостные. На первый взгляд кажется даже, что нельзя делать сопоставлений, но отношение хозяина к наемному рабочему является только новым преобразованием, которому подверглось рабство. Рабочий не составляет прямой собственности хозяина, но разве пролетарий определяет свое положение? Нет, вынужденный всегда рассчитывать только на вчерашний заработок, чтобы прокормиться сегодня, он под страхом смерти должен соглашаться на любые условия.

Рабочий эксплуатируется материально, умственно, морально, как некогда эксплуатировался раб».

Порыв ветра приоткрыл створку окна и потушил свечу. Дрожащими от нетерпения руками ткач добыл искру и с пою свет.

«Его положение еще ухудшается, – продолжал читать Сток, – если он в своем неблагоразумии доходит до мысли, что и ему судьба предназначила такое же счастье, каким пользуется богатый, то есть если он берет себе подругу жизни и основывает семью. Постоянно угнетаемый нуждою, пролетарий не имеет времени и сил для развития своих умственных способностей и нравственных привязанностей. Может ли он возыметь стремление к этому? Но кто даст ему средства удовлетворить их? Кто сделает науку доступною для него? Кто примет излияния его сердца? Никто о нем не думает, жалкая физическая жизнь ведет его к огрубению».

«Кто ты, где твой дом, Иоганн? Нужда погнала тебя по свету», – сказал он себе.

Он придвинул ближе свечу.

«Мы должны предвидеть, что некоторые лица смешают пашу систему с системой, известной под названием общности имуществ.

Между нами и ими нет ничего общего. В социальной организации будущего, – говорим мы, – каждый должен занимать место согласно своим способностям и получать вознаграждение сообразно своим делам; это достаточно указывает на неравенство раздела. Напротив, при системе общности все доли равны…»

Сток отложил книгу.

Об общности имущества, о коммунизме ему говорил Жан, излагая мысли Гракха Бабёфа.

Сток решил порасспросить его еще раз.

Он перенесся думой на родину. Там ему никогда но попадались такие книги.

Гордая надежда заставила ткача встать.

– В Германии, – шептал он, – пригодятся знания. Нужда погнала меня по миру, но она же многому выучила. Новым человеком вернусь я на берега Рейна.

17

Первое столкновение Национальной гвардии с рабочими произошло возле Гранд-Кот на рассвете. Сток шел рядом с Буври и двумя тысячами других жителей Круа-Русс. Все они были безоружны. У ворот города их встретили вооруженные национальные гвардейцы.

– Дайте пройти! – закричали рабочие, останавливаясь.

– Поверни назад! – раздалось в ответ.

Сверкнули обнажившиеся шашки, многозначительно выпучили черные пустые глаза ружья.

– Братцы, вперед! – надрывая слабое горло, скомандовал Андрэ и, выбежав из толпы, первым бросился в узкую дыру ворот.

Раздался залп. Андрэ упал. Кровь расползлась по серой осенней земле.

На одно мгновение ужас обуял толпу наступающих, по только на мгновение.

– Вперед, братцы! – ответили сотни голосов, и люди тесными рядами двинулись на врагов.

Рабочие швыряли камни, тут же выворачивая их из мостовой, дрались кулаками, палками.

Убитые и раненые падали у ног товарищей.

Из груды вражьих тел Сток соорудил баррикаду. Ружья убитых Буври передавал сражающимся рабочим.

На подмогу из предместья сбегались дети и женщины. На площади они разгромили лавку оружейника и несли отцам, мужьям и братьям пули, пистолеты, ружья, ножи, шашки и шпаги. Наконец перевес оказался на стороне осаждающих город. Легион Национальной гвардии дрогнул и начал отступать.

С криками «Жить трудясь или умереть в бою!» рабочие порвались в Лион.

Наученные печальным опытом этого утра, они бросились тотчас же строить баррикады, ломая мостовые, выкорчевывая уличные тумбы и фонарные столбы, опрокидывая встречные фургоны, подтаскивая отовсюду бревна, доски, матрацы, шкафы и столы.

В важных стратегических пунктах рабочие очищали жилые дома, готовясь к отчаянной защите, организуя засады на крышах, устанавливая отбитые у гвардейцев пушки в окнах домов.

Городской центр и окраины были оцеплены гвардией и линейными батальонами регулярной армии. Рабочие ждали подкрепления из фабричных пригородов, которым предстояло с боями пробивать себе путь к товарищам. Женевьева и ее подруги спешно шили черные знамена. На знаменах был все тот же, не сходящий с уст в этот день, лозунг.

Катерина Буври готовила похлебку и резала хлеб. Все дети предместий – от семи-восьми лет – участвовали в наступлении на город. Они без устали доставляли патроны, держали связь между отдельными группами рабочего войска, проникали для разведки во все концы города, относили старшим еду, помогали раненым.

Разбуженный стрельбой, Бувье вскочил с постели и позвонил. Жером не явился на вызов. Барон вспомнил Июльскую революцию: тогда, как сегодня, слуги тоже не было на месте.

Через полчаса префект вошел в штаб командующего войсками. Его встретил адъютант Дюваль, продолжая чистить серебряной пилкой длинные розовые ногти.

– Сожалею, что барон был разбужен сегодня орудийной серенадой, – сказал адъютант развязно и, забренчав шпорами, вышел на крыльцо.

Генерал Роге появился, молодцевато покручивая ус. Он, предвидя ордена и благодарность правительства, был в отличнейшем настроении.

– Слышите, мой друг, до чего довел вас либеральный образ мышления? – Издали доносился нараставший гул пушек. – Тем не менее все обстоит вполне благополучно. Из Парижа я затребовал подкрепление. Конечно, это еще не война. Так сказать – суррогат. Но к ночи будет повеселее. Мы наступаем на Круа-Русс с тыла. А, каково придумано?

– Я требую, – прервал Бувье-Дюмолар, – немедленного прекращения бойни и гарантирую вам спокойствие со стороны рабочих. Вы же ответите за войско. Дайте немедленно приказ остановить стрельбу. Я сегодня же поеду к восставшим в Круа-Русс и добьюсь мира.

– Господин префект, город на осадном положении, и власть в нем принадлежит армии.

– Господин командующий, я не отрешен от дел и требую прекращения гражданской войны, затеянной вами.

– Извольте, еще раз я готов передать инициативу в ваши руки. Помните, однако, что спокойствие граждан мне не безразлично. Пусть нас рассудит король. Я приостановлю наступление. Это будет в последний раз. Поезжайте к инсургентам. Генерал Ордонне будет вас сопровождать.

18

Утром в день восстания Жан Буври покинул матрац на чердаке и, дрожа от озноба, спустился в мастерскую. Там он не нашел никого.

Жан вышел на улицу. Мимо него бежали к воротам, где произошло избиение рабочих, встревоженные женщины и возбужденная детвора. Гудел набат. Услышав ружейный залп, Жан выпрямился. Странная перемена произошла внезапно в умирающем: он как бы почувствовал, осознал, каков запас сил в его теле, пожираемом болезнью. Жан мог протянуть еще месяц-два калекой, но мог, исчерпав себя в два-три дня, насладиться последней вспышкой жизни. Могучим напряжением воли преодолев слабость и головокружение, больной пошел в сторону выстрелов.

По дороге он обдумывал план дальнейшей борьбы, вспоминая уроки Июльской революции и долгие беседы с внушавшим благоговейное уважение всем, кто его знал, Буонаротти. Потомок Микеланджело, зарабатывавший пропитание уроками музыки, посвятил всю свою жизнь революционной борьбе. Старый патриарх революции мечтал о международном сообществе, которое утвердит равенство во всем мире и установит социальный строй, проповедуемый Бабёфом.

Жан считал себя коммунистом.

Подходя к площади, на которой происходила битва, слушая крики борцов, ткач видел перед собой не Круа-Русс, не Лион, а всю Францию, охваченную восстанием.

«Нужно поддержать это маленькое пламя, покуда оно не перебросится дальше, и если не удастся поджечь троны всей Европы, то пусть хоть сгорит дерн, заглушивший свежие ростки июльских дней», – думал молодой Буври.

Он задержался у разбитой, опустошенной лавки оружейника и вошел внутрь. Обшарив поломанные ящики, шкафы, стойки, он не нашел ничего, кроме ржавой старой пики. С трудом волоча ослабевшей рукой это оружие, Жан присоединился к толпе рабочих, бегущих на подмогу товарищам.

19

Ввиду осадного положения в городе магазины с утра но открывались. Книжная лавка дядюшки Дайяра на площади Белькур казалась также безлюдной.

За деревянными ставнями по фасаду не мерцали лампы. Однако посвященные, не смущаясь темнотой и запертой наружной дверью, проходили в ворота и, миновав грязный двор, заставленный телегами и ящиками, проникали в контору букиниста. Там, среди книжных полок, было шумно, накурено и светло. Сам дядюшка Дайяр в черной хламиде и бархатном колпаке восседал за своей конторкой меж двух серебряных канделябров, в которых горели свечи.

Все ждали Франсуа, чтоб начать экстренное собрание сен-симонистской общины Лиона. Предстояло определить свое отношение к происходящим событиям.

– Я предчувствовал, что злосчастный тариф приведет к кровопролитию, и предостерегал кого мог, – говорил сокрушенно, качая колпаком на лысой голове, хозяин книжной лавки.

Так как Франсуа и Пфейфер не появлялись, Корреар предложил приложиться к источнику истины, почерпнуть мудрость в повторении кое-каких основ учения Анри Сен-Симона; община отозвалась на это с восторженной готовностью.

– Вспомним мысли великого учителя нашего, около семи лет тому назад ушедшего навсегда, – заунывным голосом начал Корреар, сменив Дайяра за конторкой. – Целью его было, – продолжал он, – изменить в людях систему чувств, идей, интересов. Его учение ведет к тому, чтобы исправить и осчастливить мир, однако не перевертывая общества для этого вверх дном. Со словом «переворот» всегда связывается представление о слепой и грубой силе, имеющей своей целью и результатом разрушение, а мы верим в силу уговаривания, убеждения. Идя по стопам великого отца нашего, мы созидаем, а не разрушаем; выдвигается ли нами умозрительная или материальная идея? Сен-Симон стремился к порядку, гармонии, строительству. Он не желал революции, он явился, чтоб предсказать и учить преобразованию, эволюции, он нес миру повое воспитание и тем окончательное возрождение. Мы хотим того, чего хотел наш отец и учитель.

– Мы хотим того, чего хотел наш отец и учитель, – хором повторили члены «церкви».

– Итак, когда Сен-Симон указывал, что нынешняя организация собственности должна уступить место совершенно новой, он хотел сказать, что переход от одной к другой не будет внезапным и насильственным, а постепенным и мирным, задуманный и подготовленный совместным действием воображения и доказательств, энтузиазма и рассуждения. Люди миролюбивые осуществят счастье человечества.

– Люди миролюбивые осуществят счастье человечества, – как псалом, протяжно тянули все присутствующие.

Разгоняя молитвенное настроение, в контору ворвался Пфейфер.

Все бросились к нему с расспросами.

– Вот, – сказал он, усевшись на груде пыльных фолиантов и показывая присутствующим измазанный кровью манжет, – вот что красноречивее слов! До сумерек мы с Франсуа перевязывали раны инсургентов. Мне пришлось немало повозиться с сыном старого Буври. Бедняга, едва живой от чахотки, ранен в плечо.

– Это неистовый бабувист, – вмешался Корроар.

– Сегодня мне попался один из его единомышленников, – продолжал Пфейфер, оживившись. – Только я начал убеждать его, что восстание – бессмыслица, как оказался под словесным обстрелом. «Буржуи, – кричал он мне, позабыв о сломанном в бою ребре, – воспользовались нами в июльские дни в своих интересах, но теперь Довольно! Теперь мы делаем революцию для народа!»

– Подучен карлистами или якобинцами и гибнет ради них, – заметил букинист Дайяр, скрываясь в клубах темного дыма своей сигары.

– Вы угадали, именно так я ответил парню, – прибавил Пфейфер. – Но ткач осыпал меня бранью, поясняя: «Плевать на карлистов! Мы сами знаем, чего хотим». Он, впрочем, одиночка, как и Жан Буври. Рабочие хотят хлеба и, главное, тарифа. Они не замечают пропасти, в которую падают.

Сен-симонисты считали, что тариф но может быть осуществлен, и выход из создавшихся затруднений видели во всевозможных временных мерах.

Накануне восстания делегаты общины посетили Броше, убеждая его хлопотать в Париже об установлении кредитных учреждений, которые облегчат положение фабрикантов и позволят им надбавить заработную плату. Одновременно они хотели снижения пошлин на съестные припасы.

Франсуа, в противоположность Пфейферу, был бледен, худ и неулыбчив. Он вошел в лавку Дайяра тихо, никем не замеченный, снял плащ и широкополую шляпу и сложил их на подоконнике, предварительно смахнув пыль платком. У Франсуа было узкое костлявое лицо с большим кривым носом, придававшим ему сходство с учителем, с самим Сен-Симоном.

Франсуа не стал вмешиваться в общий разговор, а когда все смолкли, поклонился одной головой и начал говорить медленно, как бы думая вслух. Постепенно голос его креп, глаза теряли свое неподвижно-вялое выражение, и слова становились четкими, интонации – запоминающимися. Он, как опытный оратор, не сразу завоевывал слушателя, не боялся причинить ему вначале некоторое разочарование. Тем полнее бывала окончательная победа.

Франсуа пользовался большим влиянием в общине, и речи его воспринимались как указ.

– Наше место сегодня но может быть ни в рядах буржуа, ни в рядах рабочих, – начал вождь сен-симонистов почти шепотом, равнодушно, как нечто само собой понятное и установленное. – Оно – между теми и другими, – голос оратора окреп. – Главное – предотвратить насилие. Богатые классы не смогут долго противиться благородной и спокойной просьбе. Пожертвование некоторыми нынешними выгодами вскоре покажется им священным долгом, который предписывается им религией, гуманностью и политикой, и, может быть, они найдут щедрую компенсацию в благодеяниях мира и в горячей признательности масс. Но против нажима и угроз богатые будут сопротивляться, а рабочие, даже одержав победу, будут бессильны устроить свою судьбу. Пролетариям необходимо понять, что все зло – в конкуренции. Именно конкуренция заставила снизить заработную плату. С другой стороны, сен-симонисты должны сказать буржуазии, торжество которой в Лионе близко, что суровость – наихудшее из средств ограждения себя от парода. Фабриканты должны содействовать мерам удешевления хлеба.

Прежде чем разойтись, собравшиеся предложили Пфейферу и Франсуа отправиться наутро в штаб восставших и попытаться воздействовать на дальнейшее поведение рабочих. Франсуа вызвался поговорить также и с Роге.

В штабе рабочих было накурено и людно. В углах лежали амуниция, куски холста, оружие. На табуретах, подоконниках, столах сидели люди.

Рядом, в небольшой каморке, над разложенным планом города и пригородов сидел Локомб, неподалеку на ящике из-под патронов Жан Буври писал прокламацию.

– А, миротворцы! – сказал Локомб.

Франсуа снял шляпу и начал размеренно и степенно:

– Мы, выразители интересов самого многочисленного бедного класса, крайне удручены печальным происшествием и хотели бы внушить рабочим чувства порядка, мира и соглашения.

– Ладно, – буркнул Локомб, – приходите, когда кончится восстание.

– Постой, брат, – вмешался Пфейфер, бойкий низкорослый человек, с рыжими бачками на розовых шоках, – я сегодня промыл твою рану, и ты назвал меня другом. Поверь, мы понимаем ваши цели! Изволь, прочти в доказательство сообщение, которое я написал в парижскую общину.

Пфейфер вытащил вчетверо сложенную бумагу и протянул Локомбу.

– «Отец, рабочие победили, – прочел вождь восставших. – Они сражались с невероятной храбростью, ничто не может дать понятие об их ярости в битве. Мы имели очень ложное представление об этих людях, предполагая отсутствие у них энергии; мы тогда еще не знали ¹¹⁰опыту, что такое человек, сражающийся из-за хлеба».

Локомб холодпо спросил:

– Что знаете вы о рабочих теперь?

– Мы – апостолы мира, мы – посредники между классами, мы – враги всякого насилия, мы…

Буври и Локомб не слышали продолжения. Разведчики принесли тревожные известия о начавшейся передвижке линейных войск.

Сен-симонисты покинули штаб, ничего не добившись.