Текст книги "Юность Маркса"

Автор книги: Галина Серебрякова

В часы заката мозельское солнце падает в коричневую усатую пасть лесистых холмов.

Жители Трира летом и осенью, когда деревья их садов сутулятся под тяжестью созревших яблок, груш и персиков, сравнивают солнце с фруктами.

– Солнце садится краснее граната. Это предвещает неустойчивую погоду, мешающую уборке винограда, – заметил фон Вестфален Карлу.

Они спускались с выступа горы по тропинке квадратного виноградника, принадлежащего советнику прусского правительства. Сухая земля лущилась, как спаленная кожа, под их ногами.

Людвиг хозяйским оком оглядывал свои земли. Только один из нескольких его виноградников был уже убран. Более поздние сорта винограда еще наливались соком.

Порасспросив о виноградниках семьи Марксов, уборкой которых ведала Генриетта, Вестфален вернулся к разговору, начатому ранее по пути за город.

– Я очень советую тебе продумать идеи Сен-Симона. Не потому, впрочем, что сам их исповедую. Они весьма влияют на умы прогрессивных французов, нам, немцам, это тем более интересно. Священник Ламенне, о котором я уже имел случай говорить тебе, – человек незаурядный и гуманный. С последней почтой прибыли кое-какие книги, которые тебе полезно просмотреть. Вчера в «Казино» я говорил о них с господином Марксом… Надеюсь, твой французский язык улучшился за это время, и ты не нуждаешься более в помощи словаря. Мои дамы, – продолжал далее Вестфален, имея в виду жену и дочь, – зачитываются госпожой Жорж Санд, но мне ее «Лелия» показалась скучным и немужским чтением. Современные писатели должны были бы поучиться не только слогу, но и умению мыслить у античных классиков. Признаюсь тебе, всех их я, не размышляя, променял бы на строчку Гомера или Шекспира.

– То же говорит мой отец, отдавая, однако, предпочтение Руссо, – засмеялся Карл.

Вестфален снял шляпу. Волосы его растрепались. Он смотрел на осенние холмы, на сборщиков винограда, спускающихся с корзинами на головах, на падающее в листву солнце.

Карл любовался четким профилем спутника: «Гомер и Шекспир соответствуют его благородному уму. Он хотел бы, подобно им, населить землю богами, гигантами, существами, рожденными стихией».

– Прекрасный урожай, но какой в этом прок? Плохое время выпало для виноградарей, – сказал Вестфален хмуро. – Одни убытки. Крестьяне приходят ко мне с жалобами. Чем могу я помочь?

Старик и юноша сошли на дорогу, где ждал шарабан, запряженный веселой белой лошадкой, и советник прусского правительства подвез своего молодого друга на Брюккенгассе, напомнив ему о предстоящей вечеринке.

– Не опаздывай, Женни рассчитывает на твою помощь в играх, – крикнул Вестфален, отъезжая.

Карл менее всего был склонен опаздывать.

Прошло два дня со времени торжественного гимназического акта, в течение которых он не видел Женни. Розовые банты и ручка в черной нитяной перчатке не раз вспоминались ему. Он понял, что навсегда исчезла между ним и барышней Вестфален былая непринужденность. Женни перестала быть в его глазах только старшим товарищем раннего детства, перестала казаться матерински снисходительной, как в недавнем отрочестве.

Потеряв терпение, Карл ворвался в комнату сестер. Бесконечно долго наряжалась Софи. С порога комнаты он произнес презрительную сентенцию по поводу праздности и пристрастия молодых девушек к тряпкам. Луиза не дала ему досказать, бесцеремонно вытолкнув за дверь. На лестнице встретилась мать в широком расстегнутом капоте поверх крахмальной нижней юбки; голова – в папильотках. Мать заметила его нечищеные башмаки и негодующе всплеснула короткопалыми руками.

Наконец Софи и госпожа Маркс готовы. Юстиции советник в парадном кирпично-красном сюртуке и в цилиндре вышел из кабинета.

Карл с сестрой шли позади родителей.

– Как тебе нравится мой пояс из шотландских лент? Тетя Бабетта пишет, что это – последнее слово моды, – приставала к брату Софи.

Вестфаленский дом щедро освещен. Марксы не первые гости. В широких залах – толчея, шум. Сослуживцы советника прусского правительства, офицеры, местные адвокаты, представители гимназии Фридриха-Вильгельма, доктора медицины привели своих жен и дочерей. Софи тотчас же отыскала в толпе Женни и побежала к ней. Карл остался один. Он слегка робел в новом слишком просторном и непривычного покроя костюме.

На Женни – палевое органдиновое платье с пелеринкой, ничем не украшенное. Карл с трудом узнал Женни: обычно пышные, немного растрепанные волосы на этот раз тщательно приглажены, разделены пробором и зачесаны наверх. Карлу пришли на ум греческие богини, царицы древнегерманских сказаний. Он вспомнил историю ее рода: надменную, верную шотландку Женни Питтароо с волосами цвета янтаря, дерзкое мужество мятежных Аргайлей. Черненькую хорошенькую Софи затмила величественная подруга. Карл преодолел досадное смущение, испытываемое перед женщинамн, и пересек комнату. Но Женни занята беседою с приезжим берлинским студентом. Она едва отвечает Карлу кивком и небрежной улыбкой больших близоруких глаз. Отвесив поклон, молодой человек разочарованно отходит в сторону, с удовольствием отмечая свое внезапное безразличие к красавице. Спасаясь от гудящей, как маленький острый комар, Софи, он выбирается из круга женщин. Его берет под руку Эдгар, похожий на пингвина в черном хвостатом фраке поверх белого жилета и узких брюк.

Подобно Марксу, он чувствует себя неловко в новом одеянии и старается скрыть это под развязностью манер. Оба они, разговаривая, поглядывают в зеркала, не сразу узнавая в них себя.

В кабинете хозяина – оживленный разговор.

Директор гимназии Виттенбах, книгопродавец Монтиньи, обер-гофмейстер Хау и адвокат Брикслус, не дожидаясь танцев, засели за карточный стол и занялись вистом. Впрочем, карты по мешают им говорить. Вестфален и Генрих Маркс прохаживаются, куря и вставляя замечания в общую беседу.

– Сейчас лучше печь пироги, чем издавать книги, – злится Монтиньи, выступая с козырей.

Щуря блестящие длинные глаза, по привычке оглядываясь на учителей, Карл зажигает пахитоску и, надув губы, выпускает дым.

Никто отныне не делает ему замечаний.

Из зала доносится тонкий, трогательный голосок одной из двенадцати барышень Шлейг, поющей грустную песню о любви. Разочарованные, печально-насмешливые слова Гейне поднимает, уносит шумановский аккорд.

Карл становится у открытой двери. Слушатели чинно сидят и стоят вдоль стен.

После барышни Шлейг студент из Берлина декламирует свои стихи, каждая строфа которых заканчивается обязывающим:

 
Клянусь тебе, моя Германия!
 

Ему долго аплодируют. Уступив настойчивым приставаниям подруг, Женин со сводным братом Вернером в четыре руки играют Баха.

На этом концертная часть вечера закончена. Гости разбрелись по комнатам. В ожидании ужина и танцев молодежь теснится на террасе вокруг берлинского студента, умелого рассказчика-весельчака. Изогнувшись и отставив назад тонкую ногу, он говорит о своем путешествии по железной дороге от Нюрнберга до Фюрта. Его слушают, разинув рты, недоумевая, завидуя.

– Очаровательное ощущение, господа; представьте себя в поднебесье на спине орла. Ветер, отчаянно гудя, холодит лицо. Вы мчитесь навстречу солнцу с невероятной быстротой. Грохот, производимый паровозом, подобен рокоту вод в бездне. Божественно, но страшно. Дух захватывает, стучит в висках, а дым вокруг – как в подземной кузнице Вулкана. Дамы трусят, визжат на поворотах, от гула машины не слышно человеческого голоса. Ничего более поразительного я но видывал на свете!

Затем беседа перескакивает на новое «Немецкое обозрение», которым зачитывается столица. Женни Вестфален Достает с этажерки книгу Гуцкова «Валли».

– Я за эмансипацию женщины, но против нечистоплотности и порочности чувств, – прибавляет она решительно.

Софи Маркс, краснея, отворачивается, встряхивает локонами.

– Героиня романа Валли неприлична.

– «Тебе, молодая Германия, а не старой Германии, я посвящаю свои речи», – декламирует столичный студент. – Тот истинный младогерманец, кто не признает старонемецкой знати, кто проклял старонемецкую мертвую ученость, пожелав ей скрыться под сводами египетских пирамид, кто объявил войну старонемецкому филистерству и неумолимо преследует его во всех проявлениях, вплоть до знаменитого ночного колпака.

– Я предлагаю игру в жмурки, – прерывает одна из двенадцати барышень Шлейг, одуревшая от непонятных речей.

Ночь прохладная, но это – не помеха.

Прикрывая на бегу оголенные плечи шарфами, косынками, пелеринами, девушки спускаются в сад, чуть освещенный унылым фонарем.

Игра возбуждает. Все продолжительнее, ненатуральнее смех, все бессвязнее болтовня. Приходит очередь Карла выйти из круга. Тюлевым, надушенным розовой эссенцией платком завязывают ему глаза. Он нерасторопен и неумел; по-медвежьи растопырив ноги, шлепая по воздуху руками, неуклюже стоит на месте.

– Двигайся, ищи ее, лови! – кричат ему вокруг.

Сделав несколько кривых шагов, он вдруг, с неожиданной ловкостью, бежит, шаря в темноте руками.

Женни, придерживая край платья, кружится перед ним, дразня смехом, ударяя батистовым платком по напряженным, готовым схватить ее пальцам. Девушку не легко настичь. Она прорывает цепь рук и бежит по саду, Карл за ней. Сердясь от неудачи, он сдвигает повязку с глаз на голову. Шарф, как чалма, лежит на его черных, зачесанных вверх, буйных волосах.

– Сдаюсь, не догнал! – кричит юноша.

Они останавливаются у фонаря.

– Вы действительно уже взрослый, – отвечает своим мыслям Женни, пытливо глядя на колючие усики, на смуглое, худое лицо с необыкновенными, насмешливо-грустными глазами.

Они возвращаются к дому, позабыв об игре, обсуждая предстоящий отъезд в Бонн.

Карл обозревает будущее, университет, книги, как полководец – земли, которые хочет покорить.

– Я никогда не бываю удовлетворен. Чем больше читаешь, тем острее недовольство, тем ощутимее собственное незнание. Наука – бездонна, неисчерпаема. Но власть, не внешний блеск придают смысл жизни, а стремление к совершенству, дающее не только эгоистическое удовлетворение, но обеспечивающее и благо человечества.

Юноша облекает в слова сокровеннейшие свои мысли.

– С вашими способностями вы, конечно, достигнете, добьетесь всего, чего захотите, – говорит Женин.

Дойдя до террасы, они садятся на холодные ступеньки, продолжая говорить. Сад пуст. В доме танцуют, спорят, шумят.

– Я думаю, человек должен выбрать деятельность, основанную на идеях, в истинности которых он абсолютно убежден. Деятельность, которая дает больше всего возможностей работать для человечества, которая приближает к общей цели. Для достижения совершенства всякая деятельность – всего только средство.

Сила, которую Женни угадывает в своем собеседнике, вызывает в ней огромную, почти материнскую нежность.

– Я, – говорит девушка, внезапно положив руку на его плечо, – ваш верный, преданный друг, на которого всегда и во всем вы можете положиться. Я хочу видеть вас большим, необыкновенным человеком.

Карл счастлив.

По дороге домой, на углу Брюккенгассе, юстиции советник спросил сына, в чем секрет его неожиданного веселья.

– Ты даже пел сейчас, – добавил старик хитро.

Карл передал ему разговор на ступеньках террасы, – то, что он нашел себе неожиданно первого настоящего друга.

– Тебе досталось, милый Карл, – сказал отец очень серьезно и раздумчиво, – счастье, которое приходится на долю немногим юношам твоих лет. Ты нашел достойного друга, старше и опытнее тебя. Умей ценить это счастье. Дружба в истинном, классическом смысле является прекраснейшей драгоценностью в жизни. Если ты сохранишь своего друга и останешься достойным его, это будет лучшим испытанием твоего характера, духа, сердца, даже нравственности.

В середине октября Карл уезжал в Бонн.

Проводы были короткими. Женни пришла к Софи в разгар сборов.

Из кухни в эти дни по всему дому разносился приторный запах печеного теста, корицы и лимона. Генриетта, снаряжая сына, самолично пекла коржики. Меньшие дети, спотыкаясь о чемоданы, бегали следом за уезжающим братом.

Карл не успел сказать Женни ни одного из собранных одинокой ночью сотен слов о своей готовности защищать ее и помогать ей, о гордом сознании того, что она считает его достойным своего доверия, о святости дружбы.

Женни за истекшие недели тоже не говорила с ним больше так искренне и просто, как после игры в жмурки. Ей было стыдно своего порыва по отношению к семнадцатилетнему «ребенку», как она мысленно называла Маркса. Она попыталась охранить себя от иного чувства, кроме нежной преданности старшей сестры, старшего друга…

На прощанье, не ограничившись поклоном, она подала Карлу руку, как на выпускном акте в гимназии.

– Будьте счастливы, мой друг, – сказала она спокойно и ласково, уступая место Софи и Генриетте, наперебой забрасывавшими уезжающего бесчисленными хозяйственными советами.

Генрих Маркс долго безмолвно обнимал сына.

Наконец дилижанс тронулся.

Промелькнула вывеска книготорговли Монтиньи-якобинца, где столько часов провел Карл, тщетно выравнивая почерк под неумолчный монолог учителя.

«Какой больной вид у отца», – подумалось вдруг Карлу. Нахлынула грусть: он почувствовал, что кончилось детство.

Глава пятая
Университеты

Бонн – город-университет.

Он приютился на берегу Рейна среди покатых холмов, спускающихся к реке. Тесные улицы, узкие дома с маленькими окнами и остроконечными черепичными крышами, палисадники и садики за игольчатыми заборами примыкают к позеленевшему простому зданию университета. На базарной площади бродят скучающие голуби. Тучнеют на козлах экипажей извозчики. Хрипло отсчитывают время магистратские часы.

Студенты правят Бонном. Их прихоть определяет качество вина в погребах, книги на прилавках букиниста, блюда в ресторациях, городскую молву. Студенты Бонна не отстают от геттингенских и гейдельбергских сверстников в лихих дебошах и буйных выпивках.

Дерзкие песни молодежи нередко принуждают разбуженных ночью обывателей натягивать на уши перины.

 
Довольно грезить, жизнь не ждет, —
Должны ли мы покорно ждать?
Пришла пора царям сказать,
Что жаждет вольности народ.
Вперед же, юноши, вперед!
 
 
Пусть славный цех профессоров
Бумажной мудростью живет.
Нам в путь пора, корабль готов,
Рубите цепи – воля ждет.
Вперед же, юноши, вперед!
 

Песня буравит стены, рвется из старых готических Домов на улицу, пронизывает осенний, острый воздух.

Студенты молоды, хмельны от впервые испробованной самостоятельности, уверены в будущем.

– Правительство не изгонит духа времени, не превратит университеты в монастыри.

– Клянусь чертом, тот – добрый сеятель, кто не топится за ранней жатвой.

– Отступник!

– Кандалы правительства – наша победа. Выпьем за храброго Бирмана – поражение не умаляет его подвигов. Бонн чтит своих героев.

– Германия, восстань, пожри деспотов и несмелых!

– Остановитесь, все существующее разумно!

– Пей, друг. Старый Гегель был не дурак.

– Я пьян любовью. Я созерцаю блаженство.

– Созерцания без понятий слепы. Следуй Канту.

– Понятия без созерцания пусты…

– Ах, Амалия, Фредерика…

– Не рассуждай, а действуй!

– Тень Наполеона требует отмщения.

– Выньте нож свободы! Вонзите кинжалы в грудь тиранам!

– К черту политику! Вино, женщины, стихи!

 
К оружию! Небеса пылают от лучей.
Зажегся день, кровавый день свободы.
Омойте путь ее, народы,
Преступной кровью палачей!
Вам лгут, что лишь цари ниспосланы богами.
Долой царей! Изгоним ложь и в битве с палачами
Мы будем тверды, как гранит!
 

Фриц Шлейг, освободившись от гимназии, был волею отца снова прикован к учебной скамье. Кёльн и железно-дорожно-строительное общество, куда рассчитывал поступить молодой предприимчивый трирец, отодвинулись для него на несколько лет.

Подобно Карлу, Фриц поступил на юридический факультет в Бонне. Он приехал ноябрьским утром и тотчас же снял комнату у вдовы пастора, молчаливой старухи с лицом кающейся ведьмы. Так казалось Фрицу. Свирепым недостатком пасторши было пристрастие к чистоте. С рассвета до полуночи она шныряла по дому с развевающейся пыльной тряпкой и длинной метлой. Нередко Фриц находил ее выползающей из пасти камина, точно старуха спускалась в комнату по трубе. Круглые глаза ее с птичьей настороженностью высматривали добычу под кроватями, в темных углах, на столах и мебельных чехлах. Она сладострастно вздыхала, набрасываясь на горсть табачного пепла, на пятна от пива на полах и скатертях.

Фриц, впрочем, причинял ей мало беспокойства. Он был скуп и потому не зазывал товарищей, чтоб не тратиться на угощение. Он предпочитал кабачок, где пили в складчину, а то и за чей-нибудь счет. Фриц сознательно чуждался людей. Главным девизом его стало: сначала карьера, потом удовольствия. Как и в гимназии, молодой Шлейг был отмечен благосклонностью профессоров и презрением товарищей. Дневник служил ему главной утехой.

«Я понял, что в медленном движении национальной жизни всякая частная личность, предавшись нетерпеливым порывам, без пользы пропадает. Моим сверстникам хочется достичь цели, до которой, однако, не может дотянуться их воля. Обреченные чудаки.

Лучше подвигаться тише, более благонадежными, хотя бы окольными путями, чем истощиться от излишней торопливости. Пусть не думают, что я – плохой сын отчизны. Заодно с Шиллером и меня увлекает честолюбивая идея быть пионером дел великих и тем возвеличить Германию. Но вследствие медленного хода народной истории следует делать руками то, что дважды и трижды продумано умом.

В этом убеждении я хочу прожить всю жизнь и сохранить душевное спокойствие во времена грядущих переворотов и сумятицы. Пусть гибнут другие, – я хладнокровно отойду в сторонку от политических страстей на путь дела и там запасусь свежей силой.

В пучину политики вверг мое поколение романтический культ и неопределенные слова вроде «призвание», «правда жизни», «добро и зло».

По приезде в Бонн Карл поспешил осуществить давнишнее желание – увидеть и послушать одного из вожаков романтической школы. Август Вильгельм Шлегель читал о Гомере. Карл пришел на лекцию незадолго до начала. Его уязвила пустота необжитого, холодного зала. Разве Шлегель пережил свою славу?

Усевшись близ кафедры, отдавшись тишине, Маркс думал о человеке, которого ждал.

Иена. Крошечный тюрингский городок, как и Бонн, – храм науки с непостижимыми, чванными жрецами в профессорском одеянии. Кто только не появляется на кафедрах Иенского университета на границе двух столетий! Фихте, Шиллер, Тик, Шеллинг, братья Шлегели. Рядом с Иеной – Веймар. В шарабане, запряженном рыжей лошадью, часто приезжает к друзьям советник фон Гете. Болезненный Новалис предпочитает коляске седло. Его, как вельможного поэта, все знают в Иене. Он проносится галопом на вороном коне. Каштановые его локоны развеваются по ветру. Профессорские дочки тайком вздыхают о прелестном аристократе, скорбном женихе, оплакивающем в страстных объятиях живой Жюли фон Шарпантье рано умершую свою невесту Софи фон Грюн.

1800 год. Краткая историческая передышка. Наполеон интригой и мечом пробивается к имперской короне. Кровоточит растерзанная Италия, трепещет Испания, прищурившись, выжидает Англия, тревожно дремлют жалкие немецкие княжества.

В укрытом, глубоком дупле – Иене – щебечут романтики. Они все в сборе. Нет только за год до того умершего Ваккенродера да Шлейермахера, служащего в Берлине. Дом Шлегелей – штаб-квартира.

Две непохожие и по-разному замечательные женщины управляют литературными делами.

Некрасивая, сутулая Доротея Фейдт, жена младшего Шлегеля, вооружена острым и смелым умом, которым щедро одарила ее природа.

Безукоризненно хороша и умна Каролина Бёмер – жена Вильгельма. Она – как отзвук иного мира, где действуют, борются и гибнут за идеи, где не скрываются от бурь эпохи под пыльными, изношенными тогами античности.

Каролина Бёмер – чужая в мертвой Иене. Каролину загнало сюда поражение якобинцев. Их идеи привели ее на майнцские баррикады, к борьбе с наступающей немецкой реакцией. Она бросила вызов филистерскому миру, зачав ребенка вне брака, провозгласив себя республиканкой, отстаивая французское знамя свободы на крепости немецких королей.

Вильгельм Шлегель, переводивший Петрарку, слагавший сонеты под грохот революционных пушек, привез Каролину в Иену из майнцской тюрьмы, куда она была заточена как революционерка. Недавняя амазонка внесла сумятицу в немецкое захолустье. Отучневший умом и телом Фридрих Шлегель, вначале отступивший перед неукротимой волей жены брата, очень скоро стал ее врагом. Каролина осуждала дезертирство романтиков и «раж объективности». Вильгельм попытался отделаться взяткой эпохе и бесстрастию Петрарки противопоставил действенный гений Данте.

Под влиянием жены Вильгельм принялся снова переводить Шекспира. Каролина подсказывала мужу меткое слово, подводила к верной мысли, отбирала в хаотической массе образов, как в груде камней и стекляшек, неподдельное и настоящее.

В начале века Каролина покинула с Шеллингом Иену, надменно отряхнув с подола юбки комья злословия и сплетни.

Следом за слугой, несущим графин с водой, в лекционный зал вошел Вильгельм Шлегель. Немногочисленные слушатели откидывают нарты. Карл жадно разглядывает его. Так вот каков знаменитый переводчик Шекспира! Вместо степенного старца на кафедре – щеголь неопределенного возраста. Под яркой кудлатой шевелюрой – густо напудренное бритое лицо с большим носом. На всем облике старика – отпечаток французских влияний и моды.

Последний романтик похож на вельможу минувшего века. Может быть, этот внешний лоск наведен госпожой де Сталь, у которой служил Вильгельм? Может быть, он подражает искусному авантюристу Бернадотту, секретарем которого был в годы странствий?

Надломленным, жидким голоском Шлегель обращается к студентам с приветствием. Карл напряженно вслушивается. Шлегель говорит по-латыни.

В полупустом зале стелется гладкая латинская речь. Старик читает «Одиссею», дав ей восторженную оценку и снабдив историческими пояснениями.

Маркс начал ходить на лекции Шлегеля и, воспользовавшись рекомендацией, нашел случаи посетить его однажды вместе с Грюном.

Разбитная горничная ввела молодых людей в профессорский кабинет. Карл растерянно отступил к двери, увидев перед собой лысого, дряблоголового старичка, согбенное тельце которого глубоко ушло в подушки кресла. Худые ноги в спущенных, оставляющих открытыми желтые полоски кожи носках грелись на решетке камина подле старой красноглазой кошки.

За столом, покрытым плюшевой скатертью, перелистывая старые альбомы, сидел профессор д’Альтон, лекции которого по истории искусства студенты посещали с большой охотой. Главной удачей жизни пожилой искусствовед считал дружбу, которой удостоил его Гёте. Он не преминул подчеркнуть это, чем напомнил Карлу Виттенбаха. Позабыв о молодых гостях, Шлегель и д’Альтон – многолетние приятели – продолжали разговор, по привычке переходя с одного языка на другой,' перемешивая немецкие, греческие и французские фразы.

– Не говорите мне, что «Люцинда» моего брата заслуживает внимания. Это – слабое произведение, бесплотное, хотя и посвященное плоти.

Д’Альтон не спорил, стараясь вспомнить, что говорил о «Люцинде» Гёте.

Чувства Карла раздваивались. Он с досадой и состраданием наблюдал напыщенных бюргеров.

Отжившие люди, мертвые темы.