Текст книги " Том 3. Франческа да Римини. Слава. Дочь Иорио. Факел под мерой. Сильнее любви. Корабль. Новеллы"

Автор книги: Габриэле д'Аннунцио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

Коренцио.Он мог бы сжечь дом диктатора и обагрить кровью весь Рим.

Леони.Но он этого не сделал. У него достаточно мужества, чтобы дерзать, и зрения, чтобы видеть. Умеет выжидать. Будем верить в него! Он однажды сказал своему демону: «Охраняй меня от маленьких побед. Дай мне только одну, но великую».

Фауро.Ах, там была еще и женщина, способная бросить в огонь весь мир: это Комнена!

Коренцио (смеясь).Вижу, ты очарован, Фауро!

Фауро.Не я один. Ты видел, Леони, как она тянулась из трибуны? Какое-то страшное и блестящее оружие, ищущее несокрушимого кулака. Разве эти два металлических крылышка, которые у нее на шляпе, не напоминали тебе секиры о двух лезвиях?

Леони.Нет сомнения, всякий, кто смотрит на нее, тотчас же проникается силой, которая неизбежно должна стремиться к какой-нибудь цели. Два или три раза я видел, как она неожиданно поднималась. В позвонках у нее змеиная гибкость.

Фауро.В своей одежде она как в ножнах. Она создана для борьбы, в этом своем шлеме из густых волос, с этим вызывающим, нераскрывающимся ртом, со всем этим твердым, как алмаз, отчаянным лицом. Если бы у смелости был облик, у нее было бы именно это лицо.

Коренцио.Трапезундская императрица!

Фауро.Неоспоримое происхождение, друг мой, от этого Давида Комнена, последнего императора трапезундского, убитого по приказанию Магомета II, происхождение, которое выяснилось из посланий Людовика XVI к Димитрию Комнену – прадеду этой Елены, – когда после перехода Корсики к Франции было уничтожено владычество, которое генуэзцы предоставили одному из Комненов, не владевших землей, и отряду его греческих переселенцев.

Коренцио.Ты силен в этой области!

Фауро.Хоть куда. На досуге, который останется от латинского возрождения, после великой бури – если голова останется еще цела и рука будет служить – я напишу прекрасную книгу: «Последняя из Комненов».

Леони.Византия и Рим!

Фауро.Представь себе живой призрак владычества черни под этой лютой конвульсией агонии, эту вероломную тень Византии над третьим Римом…

Леони.И судьбу этой затерянной наследницы великого императорского рода, связанной с судьбой дряхлого Бронхе, «сына земли», как он себя величает…

Коренцио.А эта зловещая фигура матери, этой Анны Комнен, которая похожа на главного евнуха в юбке, намазанного румянами, отпрыск, кто знает, каких выродившихся рас, с этим сонным глазом, скрывающим бездну коварства и алчности…

Леони.А этот Алексей, отец, герой-авантюрист, отчаявшийся претендент, настоящий человек добычи, который воистину был бы способен – в другие времена – вернуть себе престол и умерший такой прекрасной смертью во время своей безумной греческой экспедиции, – на земле, где царствовали его предки…

Фауро.А об оставшихся в живых – о вдове, о дочери, – о годах их безвестной нищеты, об их полном тревог скитании по свету, об их прибытии в Рим, о тысяче интриг, о старческой страсти Чезаре Бронте, о попытках, о переговорах, о свадьбе, о странном дворе, окружавшем их, и вообще обо всей этой истории я знаю вещи, которые не могла бы придумать никакая сила человеческой изобретательности…

Коренцио.Последняя из Комненов!

Фауро.А ведь история только начинается, подумайте! Каков удел такого существа, охваченного страстной жаждой самой большой добычи? Подумайте! Еще немного, и все законы будут отменены во имя ее дерзости. Куда заведет ее судьба, если ей удастся не быть выброшенной на мостовую или посаженной на острие какого-нибудь копья?

Трое юношей на несколько мгновений погружаются в раздумье. Дуновение ветра от поры до времени поднимает карты, колеблет пламя свеч, пылающих на заваленном столе. Изредка доносится подобный океану гул удаляющейся толпы.

Леони.Она уже чувствует запах трупа в старике.

Коренцио.Ее глаза устремлены на Руджеро Фламму, как ты сказал, Фауро.

Фауро.И как устремлены!

Коренцио.Ты думаешь?

Фауро.Непостижимо!

Коренцио.Ты думаешь, Фламма смущен этим?

Леони.Чистый сердцем человек!

Фауро.Больше чем смущен – зачарован.

Коренцио.Ты уже придумываешь фабулу для своей книги…

Фауро.Не придумываю. Предугадываю. Его душа до того переполнена, что брызжет во все стороны. А до сегодняшнего дня у него была трудная и одинокая жизнь.

Коренцио.Боже, избавь его от опасности!

Фауро.Почему? Чтобы чувствовать себя непобедимым, он должен подвергаться опасности!

Коренцио.Ему еще нужно быть одиноким со своей задачей.

Фауро.Что ты знаешь? Что мы знаем? Довольно и того, что он еще жив. Сегодня, когда он говорил там, со своей скамьи, а императрица вытянулась из трибуны и устремила на него глаза, среди больших волн вдруг воцарилось короткое молчание: одно из тех коротких сумрачных затиший, которые вызывает Судьба, раскрывая и смыкая свои руки. Кто знает! Кто знает!

Коренцио.Да хранит его Бог от опасности, говорю.

Фауро.А я говорю наоборот: пусть жизнь пошлет ему навстречу самую великую опасность!

Леони.А вот и Фламма.

Явление четвертое

Входит Руджеро Фламма в сопровождении Даниэле Стено , Марко Аграте , Себастиано Мартелло , Клавдио Мессалы .

Фламма.Самую великую опасность, Фауро? Что вы сказали?

Голос у него отрывистый и резкий. Его глаза горят лихорадочным блеском на землистом, бледном лице. Мятежная внутренняя полнота сказывается в егоо беспокойной походке, в его потребности двигаться. Кажется, что он ищет перед собой простор, по ту сторону тесных стен, как узник.

Фауро.Высказывал пожелание.

Фламма.Кому?

Фауро.Вам.

Фламма.Какое пожелание?

Фауро.Чтобы ваша сила подвергалась испытанию самой великой из опасностей всегда.

Фламма.Да будет так!

Он бродит взад и вперед по комнате, опустив голову. Остальные безмолвно стоят. Он вдруг останавливается перед ними.

Вы верите в меня? В правоту и могущество моей идеи?

Аграте.Никто не сомневается. Наша вера – безусловная.

Остальные утвердительно кивают головой, в то время как Руджеро Фламма устремляет на каждого из них свой пылающий взгляд.

Фламма.Отлично, великая опасность уже грозит, Фауро. Я выхожу ей навстречу. Прерываю замедление. Считаю эту ночь кануном. Завтра мое слово будет произнесено и сообщено. Вы сегодня слышали слово диктатора. Не дадимся ему в железные руки, но постараемся отрубить у него обе одним ударом.

Мартелло.Каждый из нас готов.

Фламма.На решительное действие? На уличную борьбу?

Мартелло.На все! С вами, теперь и всегда.

Фламма.Во имя жизни, понимаете? Во имя существования! Необходимость насилия принуждает нас, гонит. Ни одно жизненное дело не может быть совершено, не обагрив народа кровью. Нам уже нельзя остановить начатый натиск. Необходимо ускорить его, сделать его стремительным, коротким, единодушным, победоносным, сосредоточить его в том испытании во имя другого, более великого испытания, которое, однако, близко. Понимаете? Час пробил даже для того, кто отказывается: для умирающего, который не хочет умирать.

Он умеряет свой голос и свои движения, но как в первом, так и в последних дрожит какое-то сдержанное бешенство. Во время молчания он ходит по комнате, затем останавливается снова. Слова, что срываются с его уст, кажутся продолжением тех, которые он говорит в своей душе, более пылких и более гордых слов. Для него в числе этих семи человек стоит незримый исполин: Чезаре Бронте.

Мы уже прикоснулись к земле, спросили землю, припадали к ней, слышали клокотание ее источников под ее высохшей поверхностью, в ее глубине… Она хочет быть взрытой, разрыхленной, потревоженной, обработанной. Она еще так богата, что может вскормить семена самой возвышенной надежды. И если бы мы извлекли из нее только это, разве наше дело не было бы плодотворным, делом сеятелей? Наша земля надеется. Разве вы не чувствуете томления божественной надежды в этой толпе, которая мычит там, внизу, как заблудившееся стадо? Если бы мы разбудили в ней только это томление, мы уже доказали бы жизнеспособность. Это не голод, не один голод повсеместно стонет и протягивает руки, это – восстание против невыносимой лживости, которая вторгается во все области нашего существования, искажает его, отравляет, грозит смертью. Во имя жизни, во имя существования необходимо уничтожить эту ложь. «Докажи, что у тебя есть право и сила, – сказал сегодня один человек. – Докажи, что ты – новая сила и новое право».

Затаенный гнев ожесточает его голос. Он делает несколько шагов, затем возвращается назад, останавливается. Мужественное волнение воодушевляет его речь.

Годы и годы я жил один, в своей пустынной комнате, наедине с властной думой, один с невыраженной истиной. В одиночестве и в безмолвии я дышал дымом своей гордости, который заставлял меня задыхаться, пока не почувствовал наконец, что он превратился внутри меня в живое упорное пламя, в вихрь страстей. Тогда я бросился в самый разгар битвы. Мой дух не знал больше отдыха. Я больше не стремился к благу дня, а только к исполнению своего дела. Кое-кто из вас был со мной с самого начала, он – свидетель. Эта истина, рожденная во мне при соприкосновении с землей, распространяется всюду, проникает внутрь, смущает, волнует, окрыляет. Ее благородство – в ее происхождении, доказательство ее прочности – в просторе ее пути. Разве во все века не вытекает из всякой новой истины право на человеческую жертву, которая необходима ей для самоутверждения? Сама моя вера делает меня предъявителем и провозгласителем этого сурового права. Вы тому свидетели. Во имя существования!

Он делает движение, как бы для того, чтобы слить их воли в одну.

Итак, все решено. Каждый готов.

Аграте.Каждый по мере своих сил и сверх своих сил.

Фламма.И сверх сил! Прекрасное слово, Марко Аграте: единственное, которое соответствует нашему рвению. Каждый сверх своих сил. Нужно совершить чудеса. Уличная схватка должна быть коротка, крайне стремительна, почти молниеносна, должна разыграться на всех пунктах в одно и то же время, единодушно, решительно. Наше спасение – в неудержимом движении деревни. Отряды поселян составляют основу нашего наступления. После первого сопротивления войско распадется, останется небольшое ядро. Когда центральная власть очутится в наших руках, за уличной резней последует война на границе и на море: более широкая попытка. Целое племя снова борется за существование, за самосохранение, будит и приводит наконец в движение свои наиболее глубокие инстинкты, извлекает из глубины своей сущности скрытую первородную энергию, на свободе закаляет ее в огне событий, воодушевляет ее всем своим дружным порывом, вооружает ее всей своей жизненной необходимостью, воспламеняет ее своим гением, ожесточает ее, возвеличивает, приравнивает Судьбы и Природу… Вы, Марко Аграте, являетесь из деревни. Неужели там одна смерть и непоправимое разложение? Разве плуги без сошников? Серп без лезвия? Разве мать сыра земля не дает больше колосьев? Тяжелых колосьев и грубых людей для голода и для войны она еще произведет… Вокруг наших бессонных глаз круги от лихорадки, Клавдио Мессала. Вы открыли во время нашего бодрствования тайну, благодаря которой Протектор, вербуя свои ополчения, делал их вдруг более грозными, нежели какое угодно закаленное в боях войско? И мы еще посмотрим, есть ли у вас другое сходство с Корсиканцем, кроме формы подбородка…

Мессала.Каждый сверх своих сил!

Фламма.А вам, Себастиано Мартелло, – море. Вы снова примете командование, которого вас лишили, – увеличите число кораблей, создадите флот, стянете со всех сторон святое ополчение, возобновите подвиги и славу. Чего не может воля героя! В начале войны за независимость флот северян насчитывал сорок два корабля, к концу войны – почти шестьсот. Арсеналы станут адом. Какая великая задача у вас! Весь организм родины дышит морем, может жить, только дыша морем…

Мартелло.Каждый сверх своих сил!

Фламма.В дни латинского мира, Сиджисмондо Леони, когда настанет для нас время праздновать новые судьбы на Средиземном море, вы, без сомнения, ощутите в своей крови более могучий ритм искусства, как Микеланджело после сооружения плотины, тогда вы изваяете колоссальную статую Родины, наподобие древней Победы, – на носу корабля, который будет иметь форму сошника. Иначе мы не сумеем почтить ее. А вы, Коренцио, и вы, Фауро, откроете тогда черты красоты в деле жизни, которое мы совершим, а ваши ученики будут повторять их. Я знаю, я знаю, какое подтверждение сообщает ваше единомыслие и единодушие равных вам истин, во имя которых я восстал…

Он протягивает руку этим людям, в каждом из которых возвысил мечту.

До свидания! Завтра предстоит трудовой день. Пусть все будут здесь пораньше. Я буду на своем посту. Так помните. Каждый сверх своих сил! Слава ждет всех вас. До свидания!

Все крепко жмут ему руку. Их соединяет мужественное братство, обещание верности потрясает ими. Порыв единодушной воли освящает пустынную комнату. Время от времени издалека ветер приносит неясные крики толпы.

До свидания!

Люди уходят. Он смотрит, как они удаляются. В то время как Даниэле Стено готов перешагнуть через порог, он вдруг окликает его. Его голос изменился, подернулся каким-то покровом.

Останься, Стено, на минуту.

Даниэле Стено поворачивается и возвращается к Фламме, последний опускается на сиденье близ стола, поддерживая чело рукой.

Стено (наклоняясь к нему, с почти сострадательной нежностью).Устал?

Фламма (поднимаясь).Нет. Но мне нужно вздохнуть… Какой удушливый вечер! Не чувствуешь? Может быть, у меня лихорадка?

Протягивает другу руки.

Стено.Ты взволнован от усталости. Ты тысячу раз отдавал себя сегодня. Жил, как тысяча людей.

Фламма.Я волнуюсь, словно силы жизни покидают меня, словно крови в моих венах недостаточно для наполнения моего сердца! Жизнью тысячи людей, может быть, уже исчерпывается вся полнота жизни?

Стено.И вся жизнь будет твоя.

Фламма.Когда?

Стено.Когда будешь менее алчен.

Фламма.Менее алчен?

Стено.Чаша, которую ты подставляешь под слишком бурную струю, не может наполниться.

Фламма.Ах, Даниэле, необходимо, чтобы я превзошел других даже в алчности, мне даже необходимо быть самым сильным и самым алчным, – чтобы из моих рук не ускользнуло, чтобы не было отнято у меня все это, что должно быть моим. Мучительное ожидание, бешенство, торопливость, заставляющая задыхаться…

Стено.Но умел же ты ожидать в безмолвии! Фламма.Ах, ты вспоминаешь время, когда эта комната была погружена в безмолвие? Великий океан невыраженных мыслей вокруг меня, изо дня в день, изо дня в день… Теперь я – «Тот, кто выражает», и «Тот, кто вызывает человеческий крик». Мне нельзя безмолвствовать. Мой дом под защитой народа. Мое имя – в движении ветра. Слушай,

Доносятся крики, уносящиеся в глубь города. Фламма выходит на балкон и смотрит.

Рим!

Глубоко вздыхает.

А там, по ту сторону стен, безмолвие римских полей, с их пахучей высокой травой…

Друг приближается к нему и встает возле него. Молчание.

Итак, все решено. Погрузим руки в кровь и в грязь, по самый локоть.

Молчание.

Чем-то занят, над чем-то задумался в данную минуту Чезаре Бронте? Спокоен? Уверен?

Молчание. Он поднимает глаза к звездному небу.

Смотри, как сверкает Медведица сегодня вечером! Мой знак над моей кровлей в продолжение стольких лет: семь немых звезд. Только что вас было здесь семеро: семь лучистых сердец. Хорошая примета, Даниэле Стено!

Оттенок его голоса исключительно двойственен, смесь горечи, печали и жара. Он поворачивается и ходит по комнате, охваченный непреодолимым беспокойством.

Некто сказал: «Можешь заставить звезды вращаться вокруг тебя?»

Смотрит другу в лицо.

Ты думаешь, что у меня бред? Ты печален.

Протягивает ему руки.

До свидания, Даниэле. Оставь меня. Буду работать. Бессонная ночь. Завтра встань пораньше.

Стено.Отдохни, спи. Ты – тоже человек. Усни, чтобы подняться с зарей.

Фламма.На заре ты застанешь меня на ногах. До свидания.

Он провожает друга печальными глазами. Оставшись наедине, он выходит на балкон с видом человека, который чувствует, что задыхается. Тяжело дышит вечерним воздухом. Поворачивается, делает несколько шагов, подходит к заваленному картами столу, перелистывает их. Прислушивается, как если бы за дверью ему послышался шум или голос. Отходит от стола. Останавливается посредине комнаты, остается несколько мгновений неподвижным, устремив вдаль глаза, средь колеблющихся теней, которые бросают зажженные свечи. Услышав вдруг женский голос за запертой дверью, вздрагивает.

Голос.Он ждет меня, ждет меня. Я вам говорю, что он ждет меня. Откройте дверь!

Явление пятое

Входит Комнена . Она закутана в густое покрывало, сквозь которое просвечивает металлическая чешуя шляпы, похожей на маленький шлем с крыльями. Под темной одеждой, которой обтянута ее необыкновенно гибкая и сильная фигура, всякое движение порождает как бы длинные лучистые волны, вплетенные в нее. Она не носит других украшений, кроме маленькой головы Медузы, сверкающей на груди, как на кольчуге.

Комнена (открывая лицо, несколько задыхаясь).Вы меня ждали…

Повелительный оттенок в ее голосе перешел в неуловимую мелодичную ноту, которая, обрываясь, как бы проникает в глубочайшую тайну существа, в слепой природный сумрак, где таятся первородные законы, по которым судьбы людей перед лицом жизни и смерти сплетаются в тысячи извивов ненависти и любви. Ее голос кажется как бы вопрошающим, и в то же время бесстрашная уверенность, непогрешимая убежденность делают его утверждающим, как если бы она говорила: «Вы принадлежите мне, вы – мой». Она стоит там, у двери, уже без покрывала, со своими глазами, – глазами судьбы, со своими руками, полными обещания, лицом к лицу с тем, кто жаждет вселенной. Она улыбается, и вот ее улыбка останавливает время, уничтожает мир. А он смотрит на нее, как безумный, смотрит на видение своего бреда, не произнося ни слова, с каким-то колеблющимся ужасом, не веря в действительность этого появления.

Вот, пришла.

Фламма остается безмолвным, смущен и колеблется.

Пришла к вам, Руджеро Фламма!

Слоги этого имени отчетливо и громко звучат в тишине, как если бы она высекала их из кристалла.

Фламма (растерянно, тихим голосом).Пришла ко мне? Пришла ко мне? И это – вы, живая, подлинная… Моя лихорадка не вводит меня в заблуждение… Я думал, что мне никогда не придется говорить с вами на земле… Слишком далеко, чтобы звать вас… А теперь… пришла ко мне! Вы это сказали. Я слышал свое имя… Но это могло бы и не быть правдой… Может быть, это и неправда… Я только что был подавлен, как в лихорадке, или, может быть, опьянел: видел, слышал… Боялся закрыть глаза, боялся отдохнуть… Вы были там, как теперь.

Женщина улыбается, чувствуя трепет этого глубокого сердца; она оперлась о пьедестал, стоящий между двумя дверьми, приподняв и несколько откинув назад свою голову. Ее лицо залито улыбкой, как трепещущей и нежной водой, и все черты как бы погружаются в нее и теряют свою алмазную твердость.

Комнена.Это – я, живая. Хотите коснуться моих рук?

Она улыбается и говорит тихо, в тени, как если бы он уже приблизился к ее губам, как если бы их обоих уже замыкал некий таинственный круг.

Фламма (не приближаясь).Я думал, что мне не придется говорить с вами никогда… Я видел вас сквозь дым сражения, – вы то появлялись, то исчезали. У вас было такое лицо, какое должно быть у женщины, которой я мог бы сказать слова, не срывавшиеся до сих пор с моих уст… Когда ваши глаза встречались с моими, я думал: «Она любит игры, в которые люди играют со смертью и в которых смерть могла бы победить». Среди волнения борьбы мое враждебное сердце приветствовало вас издалека…

Комнена.Ах, иногда мне казалось, что я чувствую в моих руках биение вашего неистового сердца, что в крови, нахлынувшей вдруг к вашему челу, я чувствую пламя, жар! Когда шум заглушал ваш голос и разгорались все разнузданные страсти этих людей, и гнев метал свои угрозы, и ненависть пыталась поразить вас в спину, когда исступленные рукоплескания ваших сторонников раздавались вокруг вас, как удары камней о кремни, и каждый из них казался способным на дикое насилие, когда громадная зала была наполнена электрическим вихрем бури, – я думала: «Кто же теперь удвоит его силу? Из какого тайника он извлечет слово, которое порабощает, движение, которое укрощает?» Я видела ваше торжество, и с дрожью, пробегавшей по моим жилам и по моему телу, я думала: «Он знает, что мой взгляд устремлен на него одного!»

Фламма.Далекой-далекой вы были, бесконечно отдаленной, где-то там, потерянной для меня, недоступной, в кругу ненависти и позора, за стенами вражеской твердыни… И я был там для вас как бы в замкнутом поле. Беспрерывная борьба, открытый бой или неожиданное предательство, стремительное нападение, холодное оскорбление, злорадный смех, жар, отвращение, презрение, жестокость, бешенство, все движения войны, время от времени, в мрачном перерыве, внезапное молчание, исчезновение всего ближайшего, душа, отрешенная от всякой реальной действительности, неожиданный окутывающий сон, видение далеких дней, безмолвие цирка вокруг человека, который убил и пережил нечто необычное и торжественное; а там, высоко-высоко, ваша безмолвная фигура, ваше склоненное лицо, невыразимо бледное и омраченное царственным прошлым: вы, вы, одинокая, там наверху, вся еще облеченная могуществом, и одинокая, и безутешная…

Комнена.Безутешная, безутешная! Ненависть, и позор, и ложь, и дикая старческая живучесть, ужасное бремя дряхлости, оболочка отравленных и умирающих вещей между моей душой и вашей… Ах, почему вы не появились на моем пути скорби и гибели, когда ваше слово еще не было произнесено, когда плод моей жизни был еще в моих руках? Я увидела бы в глубине ваших глаз отблеск наших судеб, вы, быть может, почувствовали бы в моей крови гордость тех, кто умеет жить и увенчать себя. Один и тот же дух радости, одна и та же жажда стяжания, – моя душа и ваша!

Фламма.Что пользы, какое имеет значение оборачиваться назад, сожалеть, оплакивать растраченные силы, несовершенное, бесполезные дни? Где теперь ваши царственные годы? Разве помогут вам мертвецы, от которых вы произошли? Чтобы насытить гордым зрелищем свою вспоминающую душу, вы склонились над человеком, который борется без перерыва, окруженный наиболее дикой стихией, желая жить, только обещав своей жизни великую победу. И теперь он знает, что вам, одной вам он обещал ее, что вы пришли ускорить ее, перешагнув через ненависть, позор, развалины… Правда? Правда? Или искушать, погубить меня вы пришли, смутить мою волю, поколебать мою энергию вы пришли по наущению врага… Вы слышали сегодня. Он посылает мне «головокружение»?

Женщина сделала порывистый шаг к нему в темноте, затем она остановилась в жестоком сомнении. Теперь она остается там, безмолвная, неподвижная и твердая, как внезапно застывшая волна. Молчание. Время от времени все еще доносятся отдаленные крики.

Ваше присутствие здесь в этот час невероятно, если только все это – не игра с жизнью или смертью.

Комнена (с горечью и крайним презрением).Да, да, знаю: в ваших ушах еще звучит гнусная песня, которую напевала толпа, увлекая вас мимо моих окон. В вашей душе еще звучит этот припев… Ваша душа уже принадлежит толпе.

Фламма (необузданно).Ах, ужасное мучение! Я перестал слышать, я перестал что-либо понимать, кроме резких толчков сердца в моей груди, которые отзывались у меня в глотке, в затылке… Я весь был сжат, насильственно сведен, как бывает сведен кулак… Стоявшие возле меня слышали скрежет моих зубов… А в моем мозгу, как молнии, пробегали безумные мысли, возникшие из наиболее смутных инстинктов, которые будит во мне и ожесточает это желание дотянуться до вас, взять вас, обладать вами, как военной добычей. Толпа была опьянена, готова на какую угодно крайность. Я мог бы бросить ее на дом врага, подстрекнуть ее на пожар, на резню, иметь вас в своих руках живой…

Комнена (с каким-то необузданным ликованием, почти с криком).Таким-то образом, таким-то именно образом мне хотелось бы стать вашей! Те же мысли мелькали и в моей голове: я чувствовала себя вашей добычей, трепетной и бесстрашной в ваших объятиях, добытой сквозь огонь. Освободителем, освободителем я называла вас, – позора моей продажности, унижения моего рабства, отвращения к вечно алчной дряхлости, от необходимости лгать, уступать, развращаться, от всех этих гнусных, горьких и двусмысленных вещей, от которых погибли мои годы и мои мечты, освободителем для радости, для глубокого вздоха, для долгого полета, для жажды, открывшей источник, для голода, выбирающего свой плод, для отваги, ищущей опасности, для прекрасной жизни!

Она произносит последние слова, как бы опьяняясь ими, откинув голову назад, полузакрыв глаза, с резким блеском обнаженных зубов, с искушающей страстью, выраженной всей ее гибкой фигурой.

Фламма (дрожа от ужаса, задыхаясь).Вы, стало быть, пришли ко мне, пришли ко мне навсегда, сквозь огонь, сквозь опасность в тысячу раз ужаснее огня! Все виды гнева восстанут против вас, чтобы растерзать вас… Но я защищу вас. Будьте спокойны! Я буду неутомим, непобедим… Но как вы пришли? Что вы оставили за собой? В том доме никто не знает о вашем поступке? Вы бежали?

Комнена (овладевая собой, решительно).Это не бегство. Я не знаю, что значит бежать. Я пришла, только чтобы принести вам свою весть. Вернусь, чтобы принести вам дар, достойный вас и вашей борьбы. У меня свой план.

Фламма.И вы вернетесь в тот дом! Уйдете отсюда, чтобы вернуться в тот дом! Неужели вы думаете, что пробрались сюда незамеченной? За моим порогом следят каждое мгновение.

Комнена.Разве вы сейчас не сказали, что мое присутствие здесь невероятно? Высшая дерзость невероятна даже для глаз, которые следят, даже для ушей, которые подслушивают. У меня свой план.

Фламма.Но таким-то образом вы вешаете чудовищную тяжесть, всю полноту будущего на нитку, на нитку! Разве я могу потерять вас теперь? Все, что расторгнуто, погибло, потому что между нами – одно лишь наше дыхание, наши руки свободны и могут сомкнуться. Самая высокая вершина не столь изъята из власти человеческих притеснений, как то мгновение, когда воля и желание встретились с волей и желанием, чтобы узнать друг друга. Разве я могу снова отдать вас во власть такой слепой и грубой судьбы?

Комнена.А где же тогда ваша вера в эти силы человека? Я не сомневаюсь, я уверена, чувствую себя неуязвимой. Не бойтесь за меня: не сожрут. Опасность мне привычна: это – дворняжка, которая питалась из моих рук. Вернусь, вернусь. У меня свой замысел.

Фламма.Нет, я вас не пущу, я не хочу потерять вас. Игра слишком отчаянная. Я вижу железное долото там, готовое сорваться. Он там, еще жив…

Смертельная ненависть ожесточает его слова.

Комнена.Да, еще жив…

Она останавливается, молния сверкает в ее черных глазах, острый холод надрывает ее чистый голос.

Вы убьете его? Старика!

Фламма смотрит на нее, смущенный, не отвечая.

Все-таки, сегодня, при последнем нападении, казалось, я чувствовала в вас какую-то убийственную волю, разрушительное бешенство, направленное на живую и цепкую помеху, на единственного врага, который все еще способен помериться с вами силами, принудить вас отступить. На старика!

Фламма (слушает молча, опустив голову).Он, конечно, способен сопротивляться еще долгое время с этими своими костями, крепкими как камень, с этой бычьей шеей, с этим черепом, отведавшим свинца, с этим хриплым дыханием. Он сказал, вы сами слышали: не хочет умирать. Он там, на ногах, угрожает всегда, преграждает дорогу.

Кажется, что перед ними вражеский образ гиганта встает в темном углу комнаты и угрожает безмолвно. Они молчат, охваченные мучением разъедающей их думы. Руджеро Фламма вдруг поднимает голову и упорно устремляет свой взгляд в глаза Комнены. Она протягивает ему руки, он берет их наконец с судорожной жадностью, сжимает их и дрожит. В таком положении они продолжают несколько мгновений смотреть друг на друга, углубленные и молчаливые. Изредка доносится с ветром океанический гул гибельного Города.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Строгая комната, обитая Дамаском темно-красного цвета, украшенная римскими бюстами, которые в виде герм стоят на консолях из фиолетового мрамора. С обеих сторон длинные и тяжелые портьеры скрывают двери, оставляя темное отверстие одной из них открытым. Одно окно в глубине открыто, но с опущенной занавеской, между ее колеблющимися на ночном ветру краями видно звездное небо. Одинокая лампада горит в одном из углов, на бронзовой подставке, тусклым и тихим светом.

Явление первое

Сановники, приближенные, воины собрались в комнате, смежной с той, где лежит больной Чезаре Бронте, одни приходят, другие уходят. Тревожное бдение последней ночи, потому что великий конец, по-видимому, неизбежен. Присутствующие почти все или старцы, или пожилые, преданные властелину, готовому уже исчезнуть, свидетели его судеб или участники его подвигов. Ужас во всех сердцах, на всех лицах. Тихие голоса, нерешительные движения, взгляды обращены на темную дверь, из которой время от времени появляется белая повязка монахини, молчаливая серая маска. В воздухе – торжественное ожидание словно какой-то чудовищной катастрофы.

Один из входящих (в беспокойстве).Ну, как? Агония началась?

Другой.Никакой надежды!

Другой.До зари доживет?

Некоторые.Мы хотим видеть его! Хотим видеть его!

Один из группы.Тише! Не возвышайте голоса!

Другой.В комнату никто не входит.

Другой.Никого не хочет видеть.

Другой.Больше не хочет видеть никого, даже врачей.

Другой.Прогнал врачей. Одна только сестра и осталась там при нем сидеть.

Другой.С ним был припадок бешенства. Всех прогнал. Кричал, чтобы его оставили одного.

Другой.«Одного! Одного! – кричал. – Оставьте меня одного! Я хочу умереть наедине!»

Другой.Бредил.

Другой.Нет, не бредил.

Другой.Да, к вечеру лежал в бреду. Я был там. Бредил. То и дело повторял: «Бронте, змея ужалила тебя, змея тебя убивает…»

Другой.Говорите тише! Говорите тише!

Другой.Хотел, чтобы четверо солдат унесли его на носилках в открытое поле и оставили там в покое, чтобы он мог испустить дух. «На землю, на землю, положите меня на землю! Хочу чувствовать под собой землю перед смертью, как тогда!»

Другой.Вспоминал о своей ране, с которой он лежал в поле при смерти долгие часы.

Другой.В течение жизни он всегда вспоминал об этих часах.

Другой.Всегда, правда.

Другой.Не бредил.

Молчание.

Другой.Сказал врачам: «Вы не знаете моей болезни. А я знаю. Я должен умереть», – и отказался от всяких лекарств. Не захотел больше, чтобы кто-нибудь оставался в комнате. Пьет одну воду, которую просит у монахини. У него ужасная жажда.

Другой.Какая странная болезнь! Врачи не поняли. Его терзает какое-то подозрение…

Другой.Какое подозрение?

Другой.Да, у него должно быть подозрение.

Другой.Что-то ужасное в его глазах, в его молчании.