Текст книги " Том 3. Франческа да Римини. Слава. Дочь Иорио. Факел под мерой. Сильнее любви. Корабль. Новеллы"

Автор книги: Габриэле д'Аннунцио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Она решительно высвобождается из его объятий.

Коррадо.Да, ты должна идти.

Мария. Ты все решил и обдумал?

Коррадо.Я еще увижу тебя.

Мария.Когда?

Коррадо.Часа через два у тебя дома.

Мария.Ты придешь?

Коррадо.Приду.

Мария.Моя мать, быть может, еще будет у нас.

Коррадо.Что же мне сказать ей?

Мария.В самом деле, что? Разве она может сделать так, чтобы я была еще больше твоя? Я ничего не прошу. Помни это. Я свободна и свободно отдалась: это не оковы, а дар.

Коррадо.Это символ.

Мария.Хочешь, чтобы я к тебе пришла?

Коррадо.Нет. Я приду, приду.

Мария.Только одно обещай мне.

Коррадо.Говори.

Мария.Что ты разрешишь мне проводить тебя.

Коррадо.Куда?

Мария.До моря, до парохода. (Голос ее дрожит. Он безумно обнимает ее и целует в губы. Она вздрагивает и, готовая участь, кричит не своим голосом.)Это прощанье! Это прощанье! Это смерть!

Коррадо.Что с тобой? Мария! Мария!

Мария.Ты никогда так не целовал меня! Это тот ужасный поцелуй, о котором я всегда думала. Я теряю тебя!

Коррадо.Нет, нет! Не приходи в ужас. Ты очень впечатлительна, все тебя волнует. Я хотел лишь, чтобы ты почувствовала, насколько я весь твой.

Мария.Ты не обманываешь меня? Это верно? Не обманываешь, жалея меня?

Коррадо.Я еще увижу тебя. Прижму тебя к своему сердцу. Умоляю тебя.

Мария.Мне кажется, что у меня не хватит сил переступить порог.

Коррадо.Иди, Мария, и жди меня. И пусть свидание с матерью доставит тебе радость.

Она в полном отчаянии обводит глазами комнату, глаза ее полны слез.

Мария.Ты не забудешь?

Чтобы скрыть слезы, которые ее душат, она отворачивается от него, открывает дверь, переступает порог и исчезает.

Коррадо.Мария!

Он делает движение, как будто хочет остановить ее, но голос остается в груди и ноги не повинуются. Не сходя с места, он крепко сжимает себе руками виски, как бы желая сдавить бушующее в нем волнение. При звуке захлопнувшейся внизу на лестнице двери он вздрагивает, бросается к окну, выглядывает на улицу, перегнувшись через подоконник и снова, отойдя от окна, кричит.

Руду! Руду!

Прибегает слуга .

Иди вниз, позови ее. Скажи, чтобы она вернулась, что мне надо еще поговорить с ней. Иди.

Слуга повинуется, но он останавливает его на пороге.

Нет! нет! Оставь! Останься здесь.

Наступившее молчание похоже на затишье перед бурей. Коррадо Брандо подходит к столу, на котором разложено оружие, берет штуцер и осматривает его. Слуга Руду стоит в ожидании. Стройный, сухой, мускулистый, он похож на гончую собаку, кожа у него темная, как у уроженцев Верхнего Египта, черные волосы коротко острижены, черные как смоль живые глаза прикрыты длинными, густыми ресницами.

Коррадо.Оружейный мастер принес патроны со стальными пулями?

Руду.Да, господин.

Коррадо.Заряженные восемнадцатью граммами пороха?

Руду.Да, господин.

Коррадо.А заряды с разрывными пулями?

Руду.Тоже. Все готово, можно ехать хоть сейчас.

Коррадо.Посмотри, вон еще не вложен кусочек слоновой кости.

Руду.Прости, господин. Ведь это штуцер Арказы, я думал, что ты пожелаешь вспомнить случай с ливанцем, когда ты выстрелил ему прямо в рот, спрятавшись за изгородь.

Коррадо.Ты прав, Руду. Тропическое солнце не спалит мне глаза! Ты оба винчестера осмотрел и револьвер Кольта?

Руду.Не беспокойся. Все готово.

Коррадо.Положи мне в патронташ патроны.

Руду.Уже, господин.

Коррадо.Хочу надеть на себя оружие.

Сардинец с покорной улыбкой скрывает свое беспокойство.

Руду.Мы точно уже в Сигале посреди леса.

Он подходит к столу и исполняет приказание.

Коррадо.Ах, Руду! Не слуга, а товарищ, дорогой товарищ! Чего бы я не дал, чтобы уже сегодня испытать с тобой жаркий огонь сражения. Ты помнишь блаженство того вечера, когда мы впервые остались с тобой одни с небольшим отрядом, еще до прихода в Мильмиль, среди целого моря густой травы, где паслись антилопы и дикие ослицы? Вдруг мы увидели льва, который, стоя от нас на некотором расстоянии, в упор глядел на нас. Это был первый лев, которого я видел. Он исчез в чаще прежде, чем я успел прицелиться. Мы приблизились к месту, где он стоял. Он оставил там половину газели, которую мы затем изжарили по своему сардинскому способу. Мы никогда так весело не ужинали. Помнишь?

Руду.Как же, господин.

Коррадо.Потом ты взял свою лаунедду и сыграл что-то на трех разных бамбуковых дудках, затем спел еще песню Веги, рожденную, по-видимому, не среди апельсиновых деревьев твоего грустного острова, а в той самой земле, на которой мы так привольно раскинулись. Арабы из Массауа, асаортины, уроженцы Бени Амер, сев в кружок, неподвижно внимали твоему пению, как будто оно было им не чужое, а напоминало их раннее детство. Родина наша в то время была уже не за нами, а впереди нас, за высокой травой, в темноте, насыщенной львиным запахом и опасностью. (С сухим треском он открывает затвор штуцера и вкладывает в него патрон.)Ах, Боже мой! Неужели ты думаешь, что бескровное сражение может воодушевить сражающегося? Ты толковый малый: ты принадлежишь к тому суровому, храброму племени, которое имело обыкновение ускорять смерть обреченных на нее тем, что душило их. Ведь тот разбойник из Дуалхи, который говорил: «Мертвых я погребаю в своей храбрости», – твой предок? Так скажи же мне, можно ли сравнить с целой свободной жизнью какое-нибудь одно пустое движение.

Он закрывает затвор штуцера и кладет его на пол.

Руду.Что ты хочешь услышать от меня, господин? Я не понимаю тебя, но вижу, что ты чем-то мучаешься. Если я могу вынуть у тебя занозу – только прикажи. Ради тебя я сделаю все. В Ольде во время пытки ты просил меня петь, и я повиновался.

Коррадо.А какое-нибудь пустячное препятствие разве остановит того, кто может петь во время пытки?

Руду.Нет.

Коррадо.Ты напомнил мне тот день, когда мы хотели быть не людьми, а чем-то больше. Мы побеждали тогда не только животных, но и судьбу.

Руду.Ты всегда побеждаешь, moti [4]4
  Moti – слово, которое на языке племени Галла означает «начальник».


[Закрыть].

Коррадо.Всегда, но в пустыне, помнишь, как мы совещались перед тем, как с закрытыми глазами пойти навстречу опасности. Воды нет, с нами только небольшой запас сушеного мяса, одежда изодрана, обувь изношена, почти все животные и вьюки брошены среди непроходимых лесов, проводники разбежались, впереди вооруженное селение, с нами только два верных сердца – наши собственные, все остальные – одна мертвечина. «Свернуть в сторону, перебравшись через реку, или идти прямо в Ольду?» Вот монета, которую ты нашел в римской колонии Монтарву, когда мы исследовали жилу железной руды. Я не расстаюсь с ней. (Он вынимает ее из кармана и показывает слуге)Тогда мы гадали по ней. Если выйдет голова – свернуть в сторону, если плуг – идти прямо. Мы шесть раз упорно бросали монету, и шесть раз выходила голова. Ты глядел мне прямо в глаза и говорил: «Иди прямо. Будь, что будет!»

Руду.Монета говорила одно, а твои глаза другое, moti. Твои глаза для меня закон.

Коррадо.И мы пошли на казнь! Сегодня, Руду, мне хуже, чем перед Ольдой. Я хочу снова испытать судьбу. Ехать или оставаться? Возьми, брось монету. (Он передает ему римскую монету)Если голова – ехать, если плуг – оставаться.

Слуга колеблется и вопрошающе смотрит на господина.

Что ты глядишь?

Руду.К чему игра, если ты хочешь.

Коррадо.Ты читаешь в моих глазах.

Руду.На этот раз нет.

Коррадо.Ну, так бросай же. Подожди. Не на этом противном ковре. Вот возьми ту львиную шкуру и расстели ее. Помнишь? Тогда мы находились на тропе, протоптанной гиппопотамами, которая через поломанные тростники вела к броду.

Слуга берет с дивана шкуру и расстилает ее.

Так, отлично. Бросай.

Слуга не может скрыть своего волнения. Он бросает вверх римскую монету, которая падает на звериную шкуру, он наклоняется, почти ложится на пол, чтобы лучше рассмотреть ответ.

Руду.Плуг.

Коррадо.Оставаться! Попробуй еще раз.

Слуга повторяет то же самое и снова наклоняется.

Руду.Плуг.

Коррадо.Еще в последний раз.

Слуга повторяет гаданье.

Руду.Голова! Значит, идем?

Но Коррадо, весь охваченный таинственным волнением, не слышит его.

Коррадо.Представь себе, Руду, что я уже в гавани, стою уже на палубе парохода, готового сняться. И вдруг является незнакомец и кладет мне на плечо руку. Что ты делаешь?

Слуга внимательно слушает слова господина, потом вдруг вскакивает с порывом дикого зверя и делает жест, обычный для людей его племени, когда они острым камнем разбивают череп опрокинутого ими врага. Коррадо сдвигает брови, затем, встряхнув головой, подходит к окну и глядит на освещенную солнцем весеннюю тучку.

Коррадо.Слышишь, как каркают вороны на крепостной башне? Они всегда в этот час садятся на нее. Скоро вечер. Слышишь, как жужжат люди? Точно рой пчел! Раз нет передо мной сейчас африканской изгороди, с меня довольно было бы этой башни, которую я зажег бы в честь моей свободы, моей гордости и моей идеи. А это жалкая клетка, чтобы поджечь ее довольно серной спички. (Он говорит в порыве какой-то дикой радости, затем снова хмурится.)Не обращай внимания, Руду, на мои слова. Вообрази, что я выпил меду и что ко мне вернулся воинственный дух. С сегодняшнего дня, перед тем как отворять дверь, посматривай в щелку, как смотрят у тебя на родине в слуховое окно.

Руду.У тебя есть враг, moti?

Коррадо.Я сам себе враг.

Руду.Говори ясней, если хочешь, чтобы я слушался тебя.

Коррадо.Все равно.

Слуга, наклонив голову, что-то шепчет на своем наречии.

Может быть, мне следует расстаться с тобой, мой верный друг.

Руду.Что ты говоришь, господин?

Коррадо.Разве тебя не тянет вернуться в Сант-Луссурджу, к твоему мрачному вулкану, возле которого нашел я тебя? Ты родился внутри потухшего кратера, который когда-нибудь зажжется вновь. Что за великолепная колыбель, Руду! Тебе не скучно вдали от тех краев, от родины? Среди громадных кладбищ древнейших племен, замкнутая как в стенах базальтового монастыря, она открыта лишь на запад, давая доступ знойному дыханию Африки. Эта страна кажется выразительницей самого жестокого рока. Помнишь, как я сказал тебе в одно августовское утро: «Иди со мной, дитя пустыни». Мы бросили исследовать истощенный рудник на Монтеферру и отправились искать счастья за морем. Теперь вернись туда. И каждой весной жги в память обо мне костер из мастикового дерева на каком-нибудь памятнике сардинцев и не забывай меня в своих песнях.

Выражение строгой печали облагородило лицо сардинца.

Руду.За что ты гонишь меня? Что я тебе сделал, господин?

Коррадо.Я не гоню тебя. Я прощаюсь с тобой.

Руду.Значит, ты решил ехать?

Коррадо.Не знаю только куда.

Руду.Этого и не спрашивает твой слуга. Я всюду пойду за тобой.

Коррадо.А если бы я должен был умереть?

Руду.Умереть!

Коррадо.Это удивляет тебя? Ты веришь в меня с Ольды? Но уверяю тебя, я не знаю смерти только в пустыне.

Руду.Не говори, со мной так туманно.

Коррадо.Говоря с тобой, сын вулкана, я в то же время говорю и со своей печалью. Посмотри, как краснеют кедры Альдобрандина! Подумай только, что ты вновь почуешь запах апельсиновых рощ, увидишь своих сестер, которые будут шить тебе одежду из местной ткани, мать, которая будет сгребать для тебя золу, чтобы ты, ложась спать, мог протянуть свои ноги к очагу.

Руду.Ведь ты сам же закалил мое сердце в каменоломнях Монтеферру, ты знаешь это. Зачем же теперь ты хочешь его разбить? Когда я пошел за тобой, я забыл про домашний очаг и про обратный путь. Я порвал все связи, чтобы завязать лишь одну-единственную, и сумел завязать ее в такой крепкий узел, что, прости меня, даже ты не можешь его разорвать.

Коррадо.Еще признание! Еще биение крыльев на краю бездны! (Лицо его сияет радостью.)О, Руду! Ты способен петь еще более твердым голосом среди более жестоких мук, если я от тебя этого потребую. В твоем лице я пробужу все твое племя, со всеми его спящими героями. Сколько бесцельно потерянной силы и мужества! Но разве может стена, сооруженная смелыми рабами, скрыть горизонт от зрячих людей? Только что в двери ко мне постучалась вечность. Зародыш моей грядущей силы будет охраняться Сфинксом, раскрывшим мне загадочную тайну, и думаю, что в самой отдаленной пустыне я почувствую, как он появится на свете в центре вселенной и обратится ко мне. Ах, верный друг! Как прав твой крик: я не могу умереть! Мои смертельные раны зарубцевались. Я и на этот раз схвачу судьбу за горло и насмеюсь над ее ответом. Плуг! Он создан для того, чтобы бороздить, как нос корабля. Эта монета взята из могилы: ее место – в зубах мертвеца. Не поднимай ее! Но готовься. Ты видишь, мой лоб весь в холодном поту, а я не умираю. Завтра северо-западный ветер прогонит мою горячку. Однако, повторяю, жажду мою можно утолить только у колодцев Авбакара… Ну, Руду, за дело! Я помогу тебе.

Слуга прислушивается у двери.

Что же ты не двигаешься? К чему ты прислушиваешься?

Руду.Кто-то позвонил.

Коррадо.Ты слышал?

Руду.Уже второй раз.

Коррадо.Посмотри, кто там, а потом возвращайся.

Он прислоняется к столу с оружием, устремив взор на дверь, в которую вышел и снова вошел слуга . Лицо его выражает решимость.

Руду.Это твой друг, господин.

Коррадо.Кто?

Целая волна чувств пробегает по его лицу. Наступает минутное колебание. Голос глух.

Коррадо.Пусть войдет.

Слуга отходит в сторону и пропускает посетителя, Коррадо отходит от стола и делает шаг к двери. Входит Вирджинио Веста , дверь за ним закрывается. Кажется, что за один день он прожил двадцать лет, полных борьбы, но задумчивые глаза его светятся диким, безудержным желанием спастись. Приятели стоят один против другого и несколько мгновений молча глядят друг на друга. В первое мгновение душевный трепет глушит голоса в их пересохших горлах. У заговорившего первым голос похож на шепот.

Коррадо.Зачем ты пришел, Вирджинио? Со вчерашнего дня и до этого момента мне казалось, что я не в силах вынести лишь одного: это твоего кроткого взгляда. Зачем же ты заставляешь меня переживать этот ужас? И что ты мне скажешь? Что я тебе скажу? Ты видишь, что я еле говорю. Я чувствую, что уже один звук моего голоса заставляет тебя невыразимо страдать.

Вирджинио.Нет. Большей боли ты мне причинить уже не можешь, я даже не спрашиваю, за что ты причинил мне такую боль.

Коррадо.Я зверь, и ты пришел осуждать меня.

Вирджинио.Нет, не осуждать. Я сам в пучине, в которую ты неожиданно бросил нас. Можно реветь от боли и бешенства, но не судить. И теперь во мне говорят лишь инстинкты. Первое усилие для крика, проклятие для того, чтобы удержать спинной хребет, готовые рассыпаться позвонки, усилие в борьбе за существование я уже сделал. Видите, я еще держусь на ногах. Но теперь я, как в огне пожара, вижу, слышу точно в тумане, я не осуждаю: я только берегу всю силу своей руки, чтобы вынести человека и спасти его.

Коррадо.Человека, мой бедный Вирджинио, уже нельзя спасти, а остальное недоступно никакому оскорблению и никакому несчастью. Если бы я начал говорить тебе, ты не понял бы меня.

Вирджинио.Однако ты должен говорить, и я должен знать.

Коррадо.Что ты хочешь знать? Мария только что была здесь.

Вирджинио.Я видел, как она выходила.

Коррадо.Ты ее встретил? Она видела тебя?

Вирджинио.Нет, я не посмел. Она шла быстро, и как будто не шла, а неслась по ветру, как будто она была бестелесна. Я понимал, что, если бы она остановилась, она упала бы и так бы и осталась, только руками матери, может быть, и возможно прикоснуться к ней, не причиняя смерти.

Коррадо.Смерть! А что ты знаешь? Что тебе о ней известно? Ты говорил о ней, как об источнике или о растении. Но ни я со всем своим страстным влечением к борьбе, ни ты со стремлением к добру, мы оба не можем сравниться с ней по силе. Она несла свою ношу при леденящем душу холоде смерти, с окном как бы открытым на востоке, с босыми ногами, как человек, желающий перейти на другой берег. И она перешла туда и теперь идет с полной невинностью к скорбящей матери, чтобы затем воспрянуть и возродиться к новой жизни. Ты понимаешь эти слова? Ветер развеял очаг, но вместе с тем создал широкое поприще для более могучего дыхания. Она является предвестником свободы, как бы прелюдией неслыханной доселе песни. Я преклонил перед ней колени, чтобы поблагодарить ее за обещание, данное не мне, близкому, пожалуй, к исчезновению, а всему моему роду, который вечен. Божественный труд, который тяжким бременем ложится на темную человеческую массу, вдруг коснулся этого сердца, чтобы таким образом проявить себя. Самые далекие жилки затрепетали во мне, как никогда. Мне показалось, что в слепой еще зародыш нового существа вошла самая яркая искра моего духа. «Значит, настанет такой день, когда презренная и злосчастная раба будет подругой и охранительницей душевного мира на всю жизнь, до самой смерти и даже за ее пределами?» – «Да!» – отвечала она, она уже не считается более ни с обычаями, ни с нравами, ни с какими-либо преградами, а, сравнявшись с самой жизнью, чувствует себя в силах перенести все невзгоды. Ах! Даже ты при всей своей братской любви вряд ли произносил когда-либо ее имя так, как я произнес его сегодня.

Из глубины сердца пораженного брата вырывается крик радости.

Вирджинио.Ты любишь ее?

Он глядит на него, как будто не узнает в его. Лицо Коррадо выражает глубокую скорбь.

Коррадо.Вирджинио, я узнаю, какую тревогу и ужас отражает твой голос. (После некоторого молчания он, неожиданно задает вопрос, отчеканивая каждое слово.)Кто я теперь?

Волнение душит Вирджинио, который не может выговорить ни слова.

Не отвечаешь? Глядишь на меня? Осторожно ищешь ответа на моем лице?

Вирджинио.Со вчерашнего дня, с того часа, когда ты сказал мне, что больше не можешь быть моим другом, мне все представляется твое лицо, когда ты спал там, в той голой комнате рядом со мной.

Дрожь в голосе выдает его волнение. На лице Коррадо заметна глубокая печаль.

Коррадо.И мой вид не пугает тебя? Ты не видишь в друге врага?

Вирджинио.Ты всегда спал без подушки, положив под голову руку, спокойно и легко, как будто поддерживала тебя земля, а охраняли звезды.

Коррадо.Если судьба захочет, чтобы ты склонился над моим телом, свободным от сжигающего его дыхания, ты снова увидишь это спокойное выражение. Теперь ты ищешь на мне отражение другого, быть может, позорное клеймо, и ты его не находишь.

Вирджинио.Коррадо!

Коррадо.В глубине твоей души у тебя еще теплится надежда. Я вижу тебя насквозь.

Вирджинио.Коррадо!

Коррадо.Вчера в это самое время я покаялся тебе в своем необдуманном искушении. Хочешь, сегодня откроюсь в остальном? Ты пришел для этого? Пойди ближе, чтобы я мог говорить тихо. Скажи, что ты знаешь?

Вирджинио.Я не судья тебе, я твой брат отвергнутый и уязвленный, но преданный неизменно. Я не допрашивал тебя. Я только говорю, что умираю под страшной тяжестью. Положи конец моей агонии. Разве ты не видишь, как стремительно несется жизнь? Кажется, что с каждым мгновением раскрывается новая полоса мира.

Коррадо.Спеши. Что ты знаешь?

Вирджинио.Того человека в игорном доме, которому ты хотел заплатить свой долг монетой со своим изображением, звали Паоло Сутри.

Коррадо.Ну?

Вирджинио.На следующее утро он был найден в своей постели мертвым. Ты говорил мне о руке, наносящей смерть с предосторожностью. С ним покончила опытная и осторожная рука.

Коррадо.Чья рука?

Вирджинио.Сначала покончила, а потом ограбила. Целью убийства был грабеж. Подозрение пало на Симоне Сутри, его племянника, бывшего им недовольным. Вчера его арестовали, но уже сегодня освободили, так как признали невиновным.

Коррадо.Ну, дальше? (Злая усмешка сверкнула на его лице, и в глазах промелькнула угроза. Он зашагал по комнате взад и вперед, стараясь подавить в себе желание борьбы. Вдруг он быстро, вне себя от волнения, оборачивается к Вирджинио.)О, ты, старающийся скрыть от меня свой ужас, знакомо ли тебе следующее гордое изречение: некий бесплотный дух парит над трупом и ограбленной добычей и восклицает: «Если это называется преступлением, я хочу, чтобы мои добродетели пали ниц перед моим преступлением».

Вирджинио, приблизившись к нему и содрогаясь всем телом, старается криком отогнать беспощадную правду.

Вирджинио.Ты совершил это? Ты утверждаешь?

Коррадо начинает говорить более спокойно, скрывая свою злобу под тоном презрения.

Коррадо.Я утверждаю лишь то, что сказал рискованные слова. Ты вчера слышал повесть о ночном покушении. Много ли нужно для того, чтобы минутное побуждение превратилось в непоправимое дело? Пустяки. Я был не в лесу, в одной руке не было у меня копья, в другой – пригоршни песку. Кроме того, могли бы помешать свидетели. И удар не пошел дальше некоторого напряжения мускулов. Однако ты счел меня способным совершить преступление. Какое тебе дело до остального? Но кто стоял у игорного стола, весельчак или суровый аскет? Что там проявилось: низкая алчность? Или геройская фатальность? Ты говорил об убийстве и ограблении. Знаешь ты, знаешь теперь, какие названия мне подходят? Вчера они еще не выходили у тебя из головы, сегодня они неуместны.

Слушая эту страшную игру насмешки и издевательства, Вирджинио еще цепляется за оставшееся в нем слабое, не вполне покинувшее его сомнение.

Вирджинио.Ты опять оставляешь меня в сомнении, подвергаешь страданию и заставляешь колебаться между разумными доводами с одной стороны и бредом с другой. Но ведь ты мог бы одним словом рассеять ужас, сгустившийся вокруг нас.

Коррадо.Значит, теперь для тебя вся прелесть идеального мира сосредоточена около трупа шулера! Если имело место то преступление, в котором не пролилось ни капли крови, – то все рушится, гибнет и становится мерзким в силу человеческих законов! Жизнь того человека не стоила жизни волка, потому что волчья порода с каждым днем редеет на земном шаре, а порода таких людей, погрязающих в мерзости, все множится, заражая собою все, к чему они прикасаются, загрязняя все, что становится их жертвой. Разве нам в нашем насущном хлебе нужны черви? Если ты раздавил одного из них, разве это не есть уже благое дело, хотя бы только потому, что он перестал размножаться? Сознание требует для него отмщения и кары. А что тогда делается с виновником? Он становится навеки связанным со своим деянием! Он может быть воодушевлен необузданным желанием, не умеющим ждать, в нем может жить живой и неусыпный дух, высокое стремление, направленное к заветной цели, которая сильнее, чем сама смерть. Он может прожить всю свою жизнь, укрепляя и умножая силу своей воли железной дисциплиной. Держась в отдалении от проявления обычного кричащего о себе героизма, о котором любят трубить в трубы и который способен воспламенять только старческие умы и сердца, он может употребить страшное насилие над самим собой, чтобы иметь право обещать, чтобы выполнить самое, быть может, безумное обещание, данное им своему «я», духовному и телесному. И вот он созрел, чтобы стать главой борцов невидимой жизни, исследователем новых звезд. Способный ежедневно отдавать всю свою жизнь своему делу, способный ежедневно (безразлично где и как) все больше приближаться к достижению своей мечты, он достоин самой великой победы. Любовь снова посещает его. Доказательством его величия является невидимое чудо. Он почувствовал, что рядом с ним, в чистом, дивном сердце, как бы на вершине самой будущности, развилось геройское вдохновение. Он получил идущую дальше намеченной им цели весть, что у него появится наследник его владычества, живой памятник его победы. Как же может не казаться ему священным закат его дней? А ты хочешь бросить ему под ноги какую-то нечисть, чтобы он погряз в тине позора! И думаешь, что жалкий бескровный труп остановит того, кто предал огню и мечу целые племена для того, чтобы пробить себе дорогу на далекой земле! Вы желаете наказать его? И потому, что вы не в силах принудить его жить в бездействии, хотите отрубить ему дерзнувшие ускорить судьбу руки! Каждый, кто ценою работы над собой стал своим господином, каждый считает своей личной привилегией право карать или миловать себя и не уступает этого права другим. Если круг сужается, он готов на костре своей свободы принести по крайней мере последнюю человеческую жертву, чтобы хоть рабы на площади оглянулись на него и вспомнили о нем…

Вирджинио.Кого же ты защищаешь?

Коррадо.Себя самого.

Вирджинио склоняет голову и закрывает лицо руками. Коррадо не унимается, напротив, скорбь его как бы растет. Он близко подходит к склонившемуся Вирджинио и глядит на него. В глубине комнаты уже темно, хотя трофеи блестят по стенам.

Ты плачешь обо мне? Я заслуживаю более мужественного прощания.

Вирджинио открывает побледневшее лицо.

Вирджинио.Я не плачу. Я закрываю глаза, чтобы увидеть свет хоть внутри себя.

Коррадо.Свет спасенья? Не ищи его! Раскаяния? Искупления? Твой свет не светит мне. Уже вчера я говорил тебе это. Я больше не могу быть твоим другом, не могу стать ближе тебе. Если я тебе отвратителен, следуй своему чувству. Отвернись от меня. Оставь меня одного. Считай меня разбойником. Мое последнее право заключено в заряженном оружии.

Вирджинио.Я не осуждаю тебя, я предлагаю свои услуги.

Коррадо.Все твое существо изобличает твое отношение ко мне. Ты не можешь не считать позорным мой поступок.

Вирджинио.Не я считаю его позорным, но его последствия могут унизить его, лишить всякого смысла. Подумай-ка!

Коррадо.Унизить в твоих глазах? Ты хочешь нарушить мою безмолвную тишину шумом улицы? Этот шум уже не доходит до меня, и я больше не могу слушать его. Я боялся лишь одного, и в этом виноват ты, так как ты, твоя близость вселили в меня эту боязнь: я боялся совершить подлость по отношению к своей страсти, не признать и обезобразить, унизить. Вчера, когда я вышел из твоего дома, ужас неожиданно охватил и парализовал меня. Образ, бывший мне чужим, овладел моим сознанием, я словно оцепенел и не мог прогнать его, несмотря на то, что он был мне невыносим. Разве же не ты старался обезличить меня и исковеркать мне душу?

Вирджинио.Я только старался побороть в тебе те инстинкты, которые ты сам называешь своими дикими собаками, лающими под землей, когда твой дух стремится разрушить все преграды. Оказывается, напрасно вчера ты упрекал меня в том, что я не хочу бороться за тебя, а сегодня обвиняешь в том, что я отворачиваюсь от тебя и оставляю тебя одного. Но вчера, приблизительно в это время, я стоял у своего рабочего стола между другом детства и единственной сестрой. Сегодня стою между пришедшей в отчаяние любовью и скрытым преступлением. Я пришел не для того, чтобы упрекать тебя, и не для того, чтобы требовать раскаяния и искупления. Мне знакомо бешенство потоков, от которого рушатся мосты. Я не плачу над жестокостью жизни, но пришел предложить свои услуги. Может быть, я не понимаю тебя, но зато и не осуждаю. Я все-таки остаюсь при том убеждении, что в твоей душе еще жив герой, и признаю положительно необходимым лишь одно: надо, чтобы причина твоего поступка стала ясной, чтобы ты имел возможность превратить безумие в героизм, искупить твое преступление чудом храбрости и отваги. Чтобы очиститься, тебе необходимы океан и пустыня. Я не кричу тебе: «Оставайся!», а – «Уезжай, иди, покрой себя славой, победи смерть!»

Сердце Коррадо как бы раскрылось, кажется, будто от него убежали все недобрые чувства и осталась лишь тихая скорбь.

Коррадо.О Вирджинио! И в тебе течет кровь дорогого мне существа. Прости мне мое яростное нетерпение, это лишь глубокое море. Ты ведь помнишь весенние вечера, подобные сегодняшнему, когда мы вместе входили в полутемный храм, я клал свою руку тебе на плечо, и мы вместе восхищались каменным колоссом «полузверем, полубогом». Отнеси ему в память обо мне кипарисовый венок и положи его на громадные колени, к которым мы слагали мечты о нашей будущности.

Вирджинио.Что за смертельная тоска объяла тебя? Время бежит, Коррадо. Надо на что-нибудь решаться. Торопись!

Коррадо.А если преступление повлечет за собою позорный конец?

Вирджинио.Какой?

Коррадо.Если меня найдут раньше, чем я успею оказаться вне опасности? Если им удастся забрать меня живым?

Вирджинио.Ты боишься розыска?

Коррадо.Я ничего не боюсь, кроме позорного конца.

Вирджинио.Ты думаешь, что подозрение может пасть на тебя? Ты оставил на месте какие-нибудь следы?

Он наклонился к нему и со страхом вполголоса расспрашивает его.

Коррадо.Не знаю. Никто не может знать…

Вирджинио.Постарайся припомнить! Неужели у тебя ничего не осталось в памяти о том часе?

Коррадо.Нет. Все это как камень кануло в бездну. Ничего не знаю.

Вирджинио.Ты в то время был невменяем, как тогда у карточного стола, когда тот поднял к тебе свои выцветшие глаза?

Коррадо.Не знаю… Какой-то глухой и судорожный смех, похожий на тревожный смутный сон…

Вирджинио.Поройся в памяти. Загляни в себя. Ты проиграл последнюю ставку, затем играл на честное слово, играл безумно и все проигрывал… Ты первый ушел? Который мог быть час?

Он настойчиво все восстанавливает в памяти Коррадо, и ужасная ночь оживает перед ним с поразительной ясностью.

Коррадо.На дворе еще ночь. Дует сирокко, душно, жарко, при выходе из игорного дома, пропитанного табачным дымом, и человеческими испарениями, и потом, не чувствуется никакого облегчения. Улицы, площади кажутся вымершими. Чудовищный город! Ужасная ночь отчаяния! По улицам бродят лишь мусорщики. А с моих уст, как с уст идиота, не сходят слова: «Баста! Довольно! Довольно этих скитаний обозленного нищего!» Довольно этого рабства! Довольно погрязать в этом несвойственном мне пороке! Уйти! Всякий способ хорош. Уйти навстречу ранам, которые излечиваются лишь воздухом, навстречу жажде, которая утоляется всегда светлой водой, навстречу мучениям, которые смеются и поют во мне. Я снова вижу в хвосте каравана молодых верблюдов, как они резвятся и прыгают, подбрасывая в воздух вьюки. Я останавливаюсь перед чем-то блестящим, сверкающим в темноте, злобный смех дрожит в моем горле и уже не оставляет меня. Что-то странное как будто внушает мне мысль проделать ужасную шутку. Я отыскиваю у себя в карманах смету планируемой экспедиции. Приближаюсь к котлу с кипящим в нем асфальтом и при дымном свете читаю написанные на листочке бумаги цифры: наем проводников, верблюды, ослы, мулы, вьюки, ящики, палатки… Сердце бьется сильно… Мне вновь представилась мель Брава, Дантовский берег моего проклятия. Ничто на свете не может быть лучше того дикого сна, которому я предался на морском песке после причала. Ненависть! О моя ненависть! Тебе я доверяю обещание этого сына! И вновь передо мной встало лицо банкомета с его желтой кожей, отвислая губа, затылок, который безумно хочется схватить и трясти, я шепчу себе: «Оставь добычу!» И продолжаю также шепотом: «Нет, не я должник твой». И чувствую, что первое движение, от которого я удержался, живо во мне, оно подавлено, но неизбежно должно исполниться. Тогда в меня вселилась вдруг своего рода хитрость дикого зверя, обостряясь все более и более, как в дни большой охоты, своего рода магнетическое предчувствие, которое, предотвращает ошибки, предугадывает препятствие, помогает попадать в цель. Бегом бегу к церкви Тринита деи Монти, как будто взбираюсь на гору Булулты! Во всех членах чувствую эластичную силу, не требующую оружия. Вот улица – она пустынна, вот дверь – она заперта. Жду, как в засаде, за африканской изгородью. Не знаю, что делать, не знаю, в каком виде предстанет добыча. Все мысли, опьянявшие мое воображение, исчезают. Упорно остается одна глухая демоническая усмешка. Доносится чей-то хриплый крик, потом шум экипажа. Он приближается, едет по улице, останавливается у двери. Я узнаю его, слышу его глухой голос, как он велит подождать извозчику, пока не отворят дверь, потом грубую брань извозчика за мизерную до смешного плату, слышу, как он стегнул лошадь, как экипаж свернул на Сикстинскую улицу и исчез. Выскакиваю из темноты как раз в то время, когда человек, нагнувшись к замочной скважине, ощупью старался вставить в нее ключ. Хватаю его за руку и говорю: «Это я. Я хочу сейчас же заплатить свой долг». Небольшого усилия руки было достаточно, чтобы сразу овладеть им и превратить его в тряпку. Его панический ужас напоминает мне осла, привязанного к изгороди, когда к нему приближается враг. Я вырываю у него ключ, вместо него отпираю дверь, вталкиваю его, освещаю переднюю. Знаю, что семьи у него нет. Но, быть может, его ждет слуга? Неужели надо будет убить его? У меня вдруг явилось проникновенность работорговца, который одним взглядом может оценить качество человеческого тела, даже когда оно скрыто под одеждой. Поднимаясь по лестнице, дышит тяжело, следовательно сердце слабое, дряблое… Веки вздуты, как шейные жилы. Все тот же беззвучный смех вызывает в моем воображении самые странные образы. Он точно лишился голоса. Говорю с ним отрывистыми сухими фразами. Конечно, звать на помощь он не будет, кричать не будет. Все складывается так просто, как во сне. Борьба предстоит уже не с человеком, а с обстоятельствами. Входит в комнату. Никто не ждет. Мною руководит предвидение того, что случится. Сверху винтовой лестницы доносится сонный голос, спрашивающий: «Синьор Паоло?» Я отвечаю за него нечленораздельным звуком. Все последующее превратилось затем, не знаю, в долгий час или в несколько мгновений. Он сопит, шатается, с посиневшими губами, ноздрями, когтями, ужасный и отвратительный. Я сую ему под нос смету и улыбаюсь. Говорю ему вполголоса и заставляю отдать мне весь выигрыш. «Расходы серьезные, – шепчу я, – но, быть может, мне удастся за полцены завербовать нужный комплект людей». Шум в ушах, несомненно, мешает ему расслышать мои слова. А может быть, ему все это кажется сном, кошмаром. «Ну-ка, указательный и большой пальцы, исправьте-ка ошибки судьбы… Ну-ка, указательный и большой…» Ах! Этот раскрытый рот, с выражением тупоумия! Эта фиолетовая отвислая губа! Этот блеск золота в почерневших зубах. Когда наступил последний момент, мне вдруг с быстротой молнии представилось раскрасневшееся лицо разбойника с рядом крепких белых зубов, который перед смертью старался перегрызть ложе моего штуцера. Я отскакиваю, бросаю безжизненную массу на кровать, сдавливаю обе сонные артерии и вижу, как бьются веки глаз, словно жабры вынутой из воды рыбы…